В народе бытует мнение, что обыватель – это человек, ничем не примечательный и совершенно не испытывающий интерес к политике. И то и другое – ложь. Обыватель может интересоваться чем угодно: политикой, музыкой, растениеводством. И не так уж и важно, насколько он компетентен в выбранной им теме (как правило: абсолютно не компетентен) или известен миру (обычно: совсем не известен – отсюда и «довод» о якобы непримечательности). Важно – что этим своим интересом он пытается оградиться от участия в общественной жизни, затмить им для себя естественную тягу человека к обществу.
История, поведанная нам в фильме Романа Полански «Пианист» (Германия-Великобритания-Польша-Франция, 2002 г.) лишний раз подтверждает это. Тем более, что в ленте нашли отражение реальные события, описанные их непосредственным участником – музыкантом и композитором Владиславом Шпильманом – в его «Варшавских дневниках», из которых мы узнаём, что и гении могут являться обывателями – от профессиональной пригодности здесь мало что зависит. Главное – ощущение вокруг себя мира: иллюзорного – полного фантазий, оторванных от реальности, или мира реального – гнусного, подлого, но, чёрт подери, поддающегося изменению!

---

Весь фильм – замечательная экранизация действия в жизни принципа невмешательства и тех выгод, которые он может принести индивидууму при правильном пользовании им. Это для одних. Для других же каждая сцена фильма является неким экзаменом: «Здесь бы вы уже вскипели, набросились бы на истязателей – или нет?». Борцы отдают свои жизни за свободу; отчаявшиеся и давно опустившие руки люди погибают на улицах; а замечательный музыкант, покорно снося все немилости судьбы, надеется на чудо, которое, само по себе, унесёт все несчастья и даст ему, великому страстотерпцу, наконец-таки притронуться к клавишам, чтобы извлечь из них божественную музыку. Как же это трогательно и вместе с тем – отвратительно!

По ходу фильма режиссёр выводит немало негодяев: членов юденратов (нем. Judenrat – «еврейский совет»; административный орган самоуправления в гетто) и сотрудников еврейской полиции; быстро сориентировавшихся в обстановке спекулянтов и, в частности, мошенника Шаласа, грабившего подпольную организацию сопротивления; обезумевших от голода людей, вырывающих из рук своих же товарищей по несчастью жалкую порцию пищи; ну и, конечно, самих фашистских отморозков… Но самый большой негодяй среди всей этой выживающей массы – «замечательный польский пианист», который ни шагу не делает для своего спасения, полагаясь на заботу о нём других людей. Все же те мелкие, почти рефлекторные, «милости», которые он иногда случайно оказывает кому-то, – не носят характер сознательного движения человеческого в Шпильмане.

Кроме того, фильм полон ужасающих и возмутительных сцен – нет, не насилия – покорности! Разумеется, Шпильман не один такой «мирный». Он – продукт той среды, в которой вырос и которую питал сам; среды, «вожаки» которой обеспечивали себе и своим детям существование за счёт страхов собственного народа. Сначала мы слышим досадные «ахи» еврейского населения по поводу их «небольшого» ущемления в правах; затем следуют облегчённые вздохи, когда стук сапог обрывается этажом ниже; неразличимое бурчание – когда их, покорных «воле божьей», сгоняют в гетто; чуть слышный шёпот – когда их превращают в рабов… И тогда, когда каждый третий, выйдя из шеренги, ляжет лицом вниз на грязный асфальт, а проходящий рядом унтер-офицер разрядит в эти покорные головы весь магазин, – они будут молчать. Не шелохнутся и те, кто остался жив. Почему? Неужели же потому, что они – «жалкие еврейские животные»?

Как же здесь не припомнить строки о покорности русских крестьян конца XIX – начала XX вв., приводимые Г.В. Плехановым:



Или возьмём французский фильм «Игрушка» (1976 г.), в одном из эпизодов которого работодатель требует от высокопоставленного сотрудника обнажиться и, удивляясь покорности экономически зависимого от него человека, задаёт ему естественный вопрос: «Да кто же здесь чудовище: вы или я?». Вывод: покорность питает насилие – и с этим не могут согласиться разве что религиозные фанатики.

И трагическая незаинтересованность и нерешимость главного героя «Пианиста» в принятии участия хоть в каком-нибудь мероприятии, задачей которого ставилось бы избавление от мук (себя ли, других), – поражают! С первых до последних секунд фильма мы видим, как евреи Варшавы из послушного стада овец в большинстве своём развиваются под действием обстоятельств в сознательных борцов за свободу своего народа, готовят восстание в гетто (в подготовке которого Шпильман не принимает сознательного участия, ибо и здесь он просто «выполняет свою работу» – словно аутист, которого не интересует осязательный мир и который, претерпевая от несправедливостей последнего, не стремится что-либо изменить; отметим также, что в момент восстания Шпильмана уже нет в гетто – ему помогают сбежать те, кто завтра отдаст свои жизни за свободу человека от рабства).

Перековываются и поляки, отговаривавшиеся ранее тем, что «беды евреев – это не наша забота и не наши беды». Прозрение постепенно приходит и к немцам, подтверждение чего мы находим в офицере Вильме Хозенфельде. И лишь один Шпильман всегда, везде и при любых обстоятельствах остаётся – нет, не человеком – музыкантом. Рабочие берут в руки винтовки, прачки набивают бомбами тайники, сапожники принимаются за печать воззваний, которые распространяют сотни людей, в том числе и дети, – и не потому что «так нужно, чтобы быть как все», но потому, что от успеха этого дела зависит судьба доверившихся друг другу людей и объединивших свои усилия в борьбе, в сопротивлении! Ария Вильнер, один из участников восстания в Варшавском гетто, писал: «Мы не собираемся спасать себя. Из нас никто не выживет. Мы хотим спасти честь народа» (при этом последние патроны Вильнер всё-таки призвал тратить на умерщвление себя, а не фашистов; но даже это – уже прогресс по сравнению с ползанием на брюхе). Это, что, слова жалкого слизняка? тряпки?? фанатика??? Нет, это слова человека, готового отдать свою жизнь за свободу других людей. В том числе и Шпильмана, который на такой подарок для Вильнера и миллионов борцов с фашизмом не готов, зато он может сыграть им Чопина. То бишь Шопена. Четвёртую балладу.

И «талантливому польскому пианисту» всё по боку! Можно было бы подумать, что в его голове постоянно звучат слова «А я в домике! Тра-та-та!», но это не так: в голове гения играет музыка, он общается с ней, живёт ею, и очень удивляется, когда из крана не течёт вода, а посыльные с едой задерживаются. Может быть, Шпильман просто болен, а потому и не замечает происходящего вокруг? Но тогда какого же чёрта подробности всех этих злоключений и чудесных избавлений от них расписаны в дневниках уважаемого гения?! Или они записаны «рукой божьей»?

А чьей тогда «рукой» (или «духом») направлялись на фронт артисты и музыканты Советского Союза, не только воодушевлявшие наших бойцов выступлениями, но и встававшие с ними в одни ряды и погибавшие за свободу? А.В. Покровский, председатель ЦК союза работников искусств, 9 мая 1947 года писал:



А сколько молодых талантов погибло в боях с нацистами? Например, молодые исполнители ролей Пушкина, Пущина и Дельвига в фильме «Юность поэта» (1937 г.) – Валя Литовский, Толя Мурузин и Олег Липкин…

Интересно, что слова «может быть это скоро кончится» и «они должны нам помочь» – лидируют по количеству упоминаний в фильме «Пианист». А такую запись сделал в своём дневнике 1 января 1944 года уже упоминавшийся немецкий офицер Хозенфельд:



Это касается не только немцев. К слову, чрезвычайно показательны кадры подавления восстания в гетто: немцы не боятся выстрелов из окон польских домов. «Разделяй и властвуй» – на практике. И что же в момент жестокой расправы фашистов над отчаявшимися узниками гетто делает Шпильман? Правильно: он стоит у окна, выглядывая из-за занавесочки.

В заключение мы могли бы сказать, что Шпильман – человек, в котором погибло общество, освободив место музыке. Но это не так: Шпильман – человек, в котором было угроблено общество, а на могильную плиту – взгромождён рояль.