Без заголовка |
- Он это про головы сам выдумал из книги и сам сначала мне говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот и все. И это все равно. - Как не смеют? Разве мало самоубийств? - Очень мало. - Неужели вы так находите? Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед. - Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я. Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили. - Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая. - Какая же маленькая-то? - Боль. - Боль? Неужто это так важно... в этом случае? - Самое первое. Есть два рода: те которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там все равно... те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают. - Да разве есть такие, что с рассудка? - Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все. - Ну уж и все? Он промолчал. - Да разве нет способов умирать без боли? - Представьте, - остановился он предо мною, - представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову - будет вам больно? - Камень с дом? Конечно, страшно. - Я не про страх; будет больно? - Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно. - А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно. - Ну, а вторая причина, большая-то? - Тот свет. - То-есть наказание? - Это все равно. Тот свет; один тот свет. - Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет? Опять он промолчал. - Вы, может быть, по себе судите? - Всякий не может судить как по себе, - проговорил он покраснев. - Вся свобода будет тогда, когда будет все равно жить или не жить. Вот всему цель. - Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить? - Никто, - произнес он решительно. - Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, - заметил я, - и так природа велела. - Это подло и тут весь обман! - глаза его засверкали. - Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет. - Стало быть, тот бог есть же, по-вашему? - Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое... Тогда историю будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до... - До Гориллы? - ...До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически? - Если будет все равно жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет. - Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал. - Самоубийц миллионы были. - Но все не затем, все со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет. - Не успеет, может быть, - заметил я. Выйдет, во-первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были непоняты - все три выгоды разом!
- Вы любите детей? - Люблю, - отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно. - Стало быть, и жизнь любите? - Да, люблю и жизнь, а что? - Если решились застрелиться. - Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем. - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь? - Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно. - Вы надеетесь дойти до такой минуты? - Да. - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет. - Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль. - Куда ж его спрячут? - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме. - Старые философские места, одни и те же с начала веков, - с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин. - Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! - подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа. - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов? - Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то-есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до нынешнего столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Все это ваши собственные слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что я сам только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее.
Народ - это тело божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества.
Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |