Shuurey все записи автора Пост произошел из поста в "Читальном зале"
http://www.liveinternet.ru/community/2450664/post84342860/.Почитать о провинциалке,поднявшейся до литературного салона в Париже-захотелось.

НЕПРЕДВИДЕННОЕ

1913 г.

По слову Извечно-Сущего
Бессменен поток времен,

Чую лишь ветер грядущего
Нового мира звон.

С паденьем идет, с победою?
Оливу несет, иль меч?

Лика его не ведаю,
Знаю лишь ветер встреч.

Летят нездешними птицами
В кольцо бытия, вперед,

Миги с закрытыми лицами...
Как удержу их лет?

И в тесности, и в перекрестности, -
Хочу, не хочу ли я -

Черную топь неизвестности
Режет моя ладья.



ТИШЕ

"...Славны будут великие дела..."
Сологуб

Поэты, не пишите слишком рано,
Победа еще в руке Господней.
Сегодня еще дымятся раны,
Никакие слова не нужны сегодня.

В часы неоправданного страданья
И нерешенной битвы
Нужно целомудрие молчанья
И, может быть, тихие молитвы.

Август 14.

ОТДЫХ

Слова - как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова - измена,
Когда молитвы невозможны.

Пусть длится дленье.
Но я безмолвие нарушу.
Но исцеленье
Сойдет ли в замкнутую душу?

Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
Но в том отрада,
Что дление не вечно длится.

14.



"ПЕТРОГРАД"

Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?

Не мы, не мы... Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся, да чьи-то ризы делят,
И все дрожат за свой последний час.

Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора...
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.

Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к "Петрограду" рифм грядущих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?

Но близок день - и возгремят перуны...
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей!
Восстанет он, все тот же, бледный, юный,
Все тот же - в ризе девственных ночей,

Во влажном визге ветреных раздолий
И в белоперистости вешних пург, -
Созданье революционной воли -
Прекрасно-страшный Петербург!

14 дек. 14.
БЕЛОЕ

Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные...
Господи! Наша ли душа хотела,
Чтобы запылали зори красные?

Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли?
Звезда Вифлеемская за дымами алыми...
И мы не знаем, где Царские ясли,
Но все же идем ногами усталыми.

Мир на земле, в человеках благоволенье...
Боже, прими нашу мольбу несмелую:
Дай земле Твоей умиренье,
Дай побеждающей одежду белую...

14.



МОЛОДОМУ ВЕКУ

Тринадцать лет! Мы так недавно
Его приветили, любя.
В тринадцать лет он своенравно
И дерзко показал себя.

Вновь наступает день рожденья...
Мальчишка злой! На этот раз
Ни праздненства, ни поздравленья
Не требуй и не жди от нас.

И если раньше землю смели
Огнем сражений зажигать -
Тебе ли, Юному, тебе ли
Отцам и дедам подражать?

Они - не ты. Ты больше знаешь.
Тебе иное суждено.
Но в старые меха вливаешь
Ты наше новое вино!

Ты плачешь, каешься? Ну что же!
Мир говорит тебе: "Я жду."
Сойди с кровавых бездорожий
Хоть на пятнадцатом году!

14.



НЕИЗВЕСТНАЯ

Ник. С-му.

Что мне делать со смертью - не знаю.
А вы другие, знаете? знаете?
Только скрываете, тоже не знаете.
Я же незнанья моего не скрываю.

Как ни живи - жизнь не ответит,
Разве жизнью смерть побеждается?
Сказано - смертью смерть побеждается,
Значит, на всех путях она встретит.

А я ее всякую - ненавижу.
Только свою люблю, неизвестную.
За то и люблю, что она неизвестная,
Что умру - и очей ее не увижу...

15.



ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТОК

Зеленолистому цветку привет!
Идем к зеленому дорогой красною,
Но зелен зорь весенних тихий цвет,
И мы овеяны надеждой ясною.

Пускай он спит, закрыт - но он живет!
В Страстном томлении земля весенняя...
Восстань, земля моя! И расцветет
Зеленопламенный в день воскресения.

15.



СВОБОДНЫЙ СТИХ

Приманной легкостью играя,
Зовет, влечет свободный стих.
И соблазнил он, соблазняя,
Ленивых малых и простых.

Сулит он быстрые ответы
И достиженья без борьбы.
За мной! За мной! И вот, поэты -
Стиха свободного рабы.

Они следят его извивы,
Сухую ломкость, скрип углов,
Узор пятнисто-похотливый
Икающих и пьяных слов...

Немало слов с подолом грязным
Войти боялись... А теперь
Каким ручьем однообразным
Втекают в сломанную дверь!

Втекли, вшумели и впылились...
Гогочет уличная рать.
Что ж! Вы недаром покорились:
Рабы не смеют выбирать.

Без утра пробил час вечерний,
И гаснет серая заря...
Вы отданы на посмех черни
Коварной волею царя!

. . . . . . . . . . . . . . .

А мне лукавый стих угоден.
Мы с ним веселые друзья.
Живи, свободный! Ты свободен -
Пока на то изволю я.

Пока хочу - играй, свивайся
Среди ухабов и низин.
Звени, тянись и спотыкайся,
Но помни: я твой властелин.

И чуть запросит сердце тайны,
Напевных рифм и строгих слов -
Ты в хор вольешься неслучайный
Созвучно-длинных, стройных строф.

Многоголосы, тугозвонны
Они полетны и чисты -
Как храма белого колонны,
Как неба снежного цветы.

15.
НЕ О ТОМ
(отвечавшим)

Два ответа: лиловый и зеленый,
Два ответа, и они одинаковы;
Быть может и разны у нас знамена,
Быть может - своя дорога у всякого,
И мы, страдая, идем, идем...
Верю... Но стих-то мой не о том.

Стих мой - о воле и о власти.
Разве о боли? Разве о счастьи?

И кем измерено, и чем поверено
Страданье каждого на его пути?
Но каждому из нас сокровище вверено,
И велено вверенное - донести.

Зачем же "бездомно скучая" ищем
На мерзлом болоте вялых вех,
Гордимся, что слабы, и наги, и нищи?
Ведь "город прекрасный" - один для всех.
И надо, - мы знаем, - навек ли, на миг ли,
Надо, чтоб города мы достигли.

Нищий придет к белым воротам
В рубище рабства, унылый, как прежде...
Что, если спросят его: кто там?
Друг, почему ты не в брачной одежде?

Мой стих не о счастьи, и не о боли:
Только о власти, только о воле.

15.
НЕРАЗНИМЧАТО

В нашем прежде -- зыбко-дымчато,
А в Теперь -- и мглы, и тьмы.
Но срослись мы неразнимчато -
Верит Бог! И верим мы.
ЧЕРНЕНЬКОМУ

Н.Г.

Радостно люблю я тварное,
святой любовью, в Боге.
По любви - восходит тварное
наверх, как по светлой дороге.

Темноту, слепоту - любовию
вкруг тварного я разрушу.
Тварному дает любовь моя
бессмертную душу.

15.



СВЕТ

Стоны,
Стоны,
Истомные, бездонные,
Долгие, долгие звоны
Похоронные,
Стоны,
Стоны...

Жалобы,
Жалобы на Отца...
Жалость язвящая, жаркая,
Жажда конца,
Жалобы,
Жалобы...

Узел туже, туже,
Путь все круче, круче,
Все уже, уже, уже,
Угрюмей тучи,
Ужас душу рушит,
Узел душит,
Узел туже, туже...

Господи, Господи, - нет!
Вещее сердце верит!
Боже мой, нет!
Мы под крылами Твоими.
Ужас. И стоны. И тьма... - а над ними
Твой немеркнущий Свет!

15.



О ПОЛЬШЕ

Я стал жесток, быть может...
Черта перейдена.
Что скорбь мою умножит,
Когда она - полна?

В предельности суровой
Нет "жаль" и нет "не жаль"...
И оскорбляет слово
Последнюю печаль.

О Бельгии, о Польше,
О всех, кто так скорбит -
Не говорите больше!
Имейте этот стыд!

15.



ЕМУ

З.Р.

Радостные, белые, белые цветы...
Сердце наше, Господи, сердце знаешь Ты.

В сердце наше бедное, в сердце загляни...
Близких наших, Господи, близких сохрани!

15.



ОН

Он принял скорбь земной дороги,
Он первый, Он один,
Склонясь, умыл усталым ноги
Слуга - и Господин.

Он с нами плакал - Повелитель
И суши, и морей.
Он царь и брат нам, и Учитель,
И Он - еврей.

15.



ВТОРОЕ РОЖДЕСТВО

Белый праздник - рождается предвечное Слово,
белый праздник идет, и снова -
вместо елочной восковой свечи,
бродят белые прожекторов лучи,
мерцают сизые стальные мечи,
вместо елочной восковой свечи.
Вместо ангельского обещанья,
пропеллера вражьего жужжанья,
подземное страданье ожиданья,
вместо ангельского обещанья.

Но вихрям, огню и мечу
покориться навсегда не могу,
я храню восковую свечу,
я снова ее зажгу
и буду молиться снова:
родись, предвечное Слово!
затепли тишину земную,
обними землю родную...

15.



ТОГДА И ОПЯТЬ

Просили мы тогда, что помолчали
Поэты о войне;
Чтоб пережить хоть первые печали
Могли мы в тишине.

Куда тебе! Набросились зверями:
Война! Войне! Войны!
И крик, и клич, и хлопанье дверями...
Не стало тишины.

А после, вдруг, - таков у них обычай, -
Военный жар исчез.
Изнемогли они от всяких кличей,
От собственных словес.

И, юное безвременно состарив,
Текут, бегут назад,
Чтобы запеть, в тумане прежних марев, -
На прежний лад.

15.



БЕЗ ОПРАВДАНЬЯ

М. Г-му.

Нет, никогда не примирюсь.
Верны мои проклятья.
Я не прощу, я не сорвусь
В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,
Как все - себя разрушу,
Но оправданием - свою
Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,
Пусть сердце не забудет:
Нет оправдания войне!
И никогда не будет.

И если это Божья длань -
Кровавая дорога -
Мой дух пойдет и с Ним на брань,
Восстанет и на Бога.

15.

СТРАШНОЕ

Страшно оттого, что не живется - спится...
И все двоится, все четверится.
В прошлом грехов так неистово-много,
Что и оглянуться страшно на Бога.

Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга...
А самое страшное, невыносимое, -
Это что никто не любит друг друга...

16.



СЕНТЯБРЬСКОЕ

Полотенца луннозеленые
на белом окне, на полу.
Но желта свеча намоленая
под вереском, там, в углу.

Протираю окно запотелое,
в двух светах на белом пишу...
О зеленое, желтое, белое!
Что выберу?..
Что решу?..

16.



СЕГОДНЯ НА ЗЕМЛЕ

Есть такое трудное,
Такое стыдное.
Почти невозможное -
Такое трудное:

Это поднять ресницы
И взглянуть в лицо матери,
У которой убили сына.

Но не надо говорить об этом.

16.



НЕПОПРАВИМО

Н. Ястребову

Невозвратимо. Непоправимо.
Не смоем водой. Огнем не выжжем.
Нас затоптал, - не проехал мимо!
Тяжелый всадник на коне рыжем.

В гуще вязнут его копыта,
В смертной вязи, неразделимой...
Смято, втоптано, смешано, сбито -
Все. Навсегда. Непоправимо.

16.



"ГОВОРИ О РАДОСТНОМ"

В. Злобину

Кричу - и крик звериный...
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.

Свое - стерплю в гордыне...
Но - все? Но если - все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?

Ноябрь 16.
ГИБЕЛЬ

Близки
кровавые зрачки,
дымящаяся пеной пасть...
Погибнуть? Пасть?

Что - мы?
Вот хруст костей... вот молния сознанья
перед чертою тьмы...
И - перехлест страданья...

Что мы! Но - ты?
Твой образ гибнет... Где Ты?
В сияние одетый,
бессильно смотришь с высоты?

Пускай мы тень.
Но тень от Твоего Лица!
Ты вдунул Дух - и вынул?

Но мы придем в последний день,
мы спросим в день конца, -
за что Ты нас покинул?

4 Сентября 17 г.



ТЛИ

Припав к моему изголовью
ворчит, будто выстрелы, тишина;
запекшейся черною кровью
ночная дыра полна.

Мысли капают, капают скупо,
нет никаких людей...
Но не страшно... И только скука,
что кругом - все рыла тлей.

Тли по мартовским алым зорям
прошли в гвоздевых сапогах.
Душа на ключе, на тяжком запоре,
отврат... тошнота... но не страх.

28-29 Октября 17.
Ночью.



ВЕСЕЛЬЕ

Блевотина войны - октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил - засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты...
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!

29 Окт. 17.



ЛИПНЕТ

"Новой Жизни" и пр.

Не спешите, подождите, соглашатели,
кровь влипчива, если застыла;
пусть сначала красная демократия
себе добудет немножко мыла...
Детская, женская - особенно въедчива,
вы потрите и под ногтями.
Соглашателям сесть опрометчиво
на Россию с пятнистыми руками.
Нету мыла - достаньте хоть месива,
Чтобы каждая рука напоминала лилею...
А то смотрите: как бы не повесили
мельничного жернова вам на шею!

30 Окт. 17.



СЕЙЧАС

Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно жить!

Лежим, заплеваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.

Столпы, радетели, водители
Давно в бегах
И только вьются согласители
В своих Це-ках.

Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель - пути...

9 Ноября 17.

(*Викжель - Всероссийский Исполнительный Комитет ЖЕЛезнодорожников)
14 ДЕКАБРЯ 17 ГОДА

Д. Мережковскому

Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной...
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа, протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть - и не проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!

lb.



БОЯТСЯ

Щетинятся сталью, трясясь от страха,
Залезли за пушки, примкнули штык,
Но бегает глаз под серой папахой,
Из черного рта - истошный рык...
Присел, но взгудел, отпрянул кошкой...
А любо! Густа темь на дворе!
Скользнули пальцы, ища застежку,
По смуглым пятнам на кобуре...
Револьвер, пушка, ручная граната ль, -
Добру своему ты господин.
Иди, выходи же, заячья падаль!
Ведь я безоружен! Я один!
Да крепче винти, завинчивай гайки.
Нацелься... Жутко? Дрожит рука?
Мне пуля - на миг... А тебе нагайки,
Тебе хлысты мои - на века!

12 Января 18.



ОНА

Опять она? Бесстыдно в грязь
Колпак фригийский сбросив,
Глядит, кривляясь и смеясь,
И сразу обезносев.

Ты не узнал? Конечно - я!
Не те же ль кровь и раны?
И пулеметная струя,
И бомбы с моноплана?

Живу три года с дураком,
Целуюсь ежечасно,
А вот, надула колпаком
И этой тряпкой красной!

Пиши миры свои, - ты мой!
И чем миры похабней -
Тем крепче связь твоя со мной
И цепи неослабней.

Остра, безноса и верна -
Я знаю человека.
Ура! Да здравствует Война,
Отныне и до века!

Янв. 18.



ТАК ЕСТЬ

Если гаснет свет - я ничего не вижу.
Если человек зверь - я его ненавижу.
Если человек хуже зверя - я его убиваю.
Если кончена моя Россия - я умираю.

Февр. 18.
ИМЯ

Безумные годы совьются во прах,
Утонут в забвенье и дыме.
И только одно сохранится в веках
Святое и гордое имя.

Твое, возлюбивший до смерти, твое,
Страданьем и честью венчанный.
Проколет, прорежет его острие
Багровые наши туманы.

От смрада клевет - не угаснет огонь,
И лавр на челе не увянет.
Георгий, Георгий! Где верный твой конь?
Георгий Святой не обманет.

Он близко! Вот хруст перепончатых крыл
И брюхо разверстое Змия...
Дрожи, чтоб Святой и тебе не отмстил
Твое блудодейство, Россия!

Апрель 18.



ДВЕРЬ

Мы, умные, - безумны,
Мы, гордые, - больны,
Растленной язвой чумной
Мы все заражены.

От боли мы безглазы,
А ненависть - как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит слепую боль.

О, черный бич страданья!
О, ненависти зверь!
Пройдем ли - Покаянья
Целительную дверь?

Замки ее суровы
И створы тяжелы...
Железные засовы,
Медяные углы...

Дай силу не покинуть,
Господь, пути Твои!
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи!

Февр. 18

НЕТ

Она не погибнет, - знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, - верьте!
Поля ее золотые.

И мы не погибнем, - верьте!
Но что нам наше спасенье:
Россия спасется, - знайте!
И близко ее воскресенье.

Февр. 18.
Зинаида Гиппиус: леди-денди «серебряного века»
Автор: Татьяна Игнатченко

Источник: FashionTime.ru

Время публикации: 09.03.2006 г., 13:36
«Я не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит». Не напиши она ни строчки, не «сожги глаголом» ни одного сердца – её образ всё равно остался бы в истории русской культуры ХХ века - в том самом белом воздушном платье и в диадеме с огромным бриллиантом на роскошных золотисто-рыжих волосах…

Зинаида Гиппиус родилась 8 ноября 1869 года в городе Белёве Тульской губернии. Отец Николай Романович Гиппиус после окончания юридического факультета находился на государственной службе и вся семья, в которой кроме Зины были ещё три маленькие сестры, бабушка и незамужняя сестра матери, находилась в постоянных переездах – Тула, Саратов, Харьков, Питер, Нежин Черниговской области.

Служебные переезды отца делали систематичное образование невозможным. Зина начала учиться в Киевском институте благородных девиц, но из-за частых болезней, вызванных, как посчитали наставники, чрезмерной тоской по семье, родители были вынуждены забрать её домой.

В марте 1881 Николай Романович умер от туберкулёза. А когда к ужасу матери, боявшейся наследственности, туберкулёз обнаружили у Зины, было решено, что семья переезжает в Крым. Гиппиус к тому времени уже полностью перешла на домашнее обучение, много читала, вела дневники и писала смешные стихотворные пародии на родных и близких.

«Книги – и бесконечные собственные, почти всегда тайные писания – только это одно меня, главным образом, занимало».

После Крыма семья переехала на Кавказ. Именно там, в Тифлисе – в круговороте веселья, танцев, поэтических состязаний и скачек – состоялась судьбоносная встреча Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского - молодого, но уже довольно известного поэта. Она как-то читала его стихи, опубликованные в петербургском журнале "Живописное обозрение". Даже запомнила имя, но сами рифмы тогда не произвели на неё большого впечатления.

«Мы встретились и оба вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся, и что это будет хорошо».

Через год, 8 января 1889 года Гиппиус и Мережковский обвенчались в тифлисской церкви Михаила Архангела. Невеста была в тёмном стогом костюме и маленькой шляпке на розовой подкладке, жених – в сюртуке и в форменной шинели. Ей было 19, ему – 23. Они прожили вместе 52 года, не разлучаясь ни разу, ни на один день.

Сразу после свадьбы Гиппиус и Мережковский переехали в Петербург и поселились в небольшой съёмной квартире: у каждого была отдельная спальня, собственный кабинет и общая гостиная, где они принимали гостей – поэтов, писателей, художников, религиозных и политических деятелей. Гиппиус стала царицей этого блестящего литературного салона. Не хозяйкой, а именно царицей. Хрупкая капризная девочка, которую поначалу воспринимали лишь как тень знаменитого мужа, сумела сломать все возможные стереотипы и завоевать среди современников титул "декадентской мадонны" – вдохновительницы и одного из самых беспощадных критиков своей эпохи.

«Про Гиппиус говорили – зла, горда, умна, самомнительна. Кроме «умна», всё неверно, то есть, может быть и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать. Горда не более тех, кто знает себе цену. Самомнительна – нет, нисколько в дурном смысле. Но, конечно, она знает свой удельный вес …», - напишет позднее в своих мемуарах жена Бунина.

Поначалу её стихи не были приняты. «Электрические», как называл их сам Бунин, «строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами», добавлял Г. Адамович, - они были так не похожи на «хорошую литературу» шестидесятников. Когда в Россию пришёл символизм, именно этим «электрическим» рифмам, наряду с поэзией Брюсова, Сологуба, Бальмонта, было суждено встать у истоков нового движения и возрождённой эстетикой сместить с литературного пьедестала главенствующую идею «гражданско-обличительной пользы».

В начале 1890-х Гиппиус и Мережковский совершают два путешествия по Европе и по возвращению поселяются на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы. Именно туда стекалась творческая интеллигенция Петербурга. Для молодого литератора оказаться в салоне Гиппиус означало получить путёвку в жизнь. Своим дебютом ей обязан и Блок, и Мандельштам, в некотором роде и Сергей Есенин. Благосклонная рецензия на стихи последнего была написана Антоном Крайним. Многие ненавидели этого дерзкого и острого на язык критика, отчасти потому, что знали: Антон Крайний и Зинаида Гиппиус – одно и то же лицо.

Едкие публикации под мужскими псевдонимами – меньшее, на что была способна Гиппиус. Гораздо больший резонанс вызывала манера носить мужское платье и писать стихи, под которыми она ставила своё имя, от мужского лица. В этом видели – ни больше, ни меньше - сознательную попытку отречься от "женственности как от ненужной слабости".

Недоброжелатели называли Гиппиус мужем, а Мережковского - женой, которого она оплодотворяет своими идеями. Она действительно дарила ему свои стихи. У неё случались романы с женщинами... Для знаменитого портрета кисти Бакста (1906) Зинаида Гиппиус позировала в костюме щёголя XVIII века – камзол, узкие панталоны и батистовая манишка, непокорные волосы забраны в пышную причёску, тонкие губы застыли в презрительной усмешке, а взгляд холоден и насмешлив. Вряд ли можно представить себе что-то более женственное, чем эта деланная небрежность.

Она сильно красилась: густой слой румян и белил придавал её лицу вид маски. В XIX веке так откровенно красились только актрисы. Гиппиус тоже была актрисой. Она играла людьми. Очаровывала, а потом окатывала ушатом ледяной надменности, злыми насмешками и откровенным презрением. Её ненавидели, терпеть не могли её дурацкий лорнет, который она подносила к близоруким глазам, бесцеремонно разглядывая собеседника. Андрей Белый, завсегдатай её литературного салона, в мемуарах «Начало века» довольно язвительно описывает свою первую встречу с «дерзкой сатанессой»:

Тут зажмурил глаза; из качалки - сверкало; 3. Гиппиус, точно оса в человеческий рост... ком вспученных красных волос (коль распустит - до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану.

Накануне первой русской революции Гиппиус была связана главным образом с журналом «Новый путь», вернее с новым его редактором Дмитрием Философовым. Гиппиус, Мережковский и Философов даже заключили между собой особый «тройственный союз», отчасти напоминающий брачный, за небольшой лишь разницей - единение носило сугубо интеллектуальный характер. В этом союзе нашла отражение идея Гиппиус о «тройственном устройстве мира», о так называемом Царстве Третьего Завета, которое должно было прийти на смену христианству. И Гиппиус, и многочисленные её «любовники», обручальные кольца которых она пустила себе на ожерелье, признавали «соитие душ», но не тел. В глазах же непосвящённых совместное проживание троих выглядело откровенным эпатажем.

С 1906 года Гиппиус, Мережковский и Философов жили в основном за границей. Они ещё вернутся на Родину. В 1914. В преддверии первой мировой. Вернутся для того, чтобы увидеть, что России, которую они так любили, в которой они жили и были счастливы, больше нет. Гиппиус открыто порвала со всеми, кто стал сотрудничать с новой властью, в 1919 они нелегально переходят польскую границу в районе Бобруйска, и снова бесконечные переезды: Минск, Варшава, Париж, Биарриц...

Однако эмиграция не изолировала Мережковских от культурной жизни. В Париже они организовали закрытое литературное и философское общество «Зелёная лампа», Гиппиус много печаталась, писала мемуары. Казалось, она не замечала, что всё вокруг менялось, все вокруг менялись. Мережковский неожиданно увлёкся фашизмом, даже лично встречался с Муссолини. Когда он летом 1941, выступая на немецком радио, сравнил Гитлера с Жанной д’Арк, «призванной спасти мир от власти дьявола», Гиппиус была готова перечеркнуть всё, что связывало их на протяжении полувека. 7 декабря 1941 года Мережковского не стало. Гиппиус хотела покончить с собой, но осталась жить. Потому что слышала его голос. Тэффи, часто посещавшая её в то время, пишет:

Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно... На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль. Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, словно язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась.

Гиппиус по-прежнему собирала у себя общество. По-прежнему её окружали недоброжелатели, плодившие невероятные слухи о «декадентствующей мадонне» и преданные поклонники – добровольные жертвы природного очарования и женственности, от которой она сознательно открещивалась всю свою жизнь. Последним – настоящим другом стала безобразная кошка, у которой не было даже клички. Все звали её просто Кошшшка – с тремя «ш». Теффи вспоминала, как, умирая, уже почти не приходя в сознание, Гиппиус всё искала руками, тут ли её Кошшшка.

Зинаида Николаевна Гиппиус умерла 9 сентября 1945, пережив Мережковского всего на четыре года. Она так и не успела закончить свои мемуары о нём...


Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю.
Стремлюсь к тому,
чего я не знаю,
Не знаю...
...Но плачу без слёз
О неверном обете,
О неверном обете...
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.

Зинаида Гиппиус Политика и поэзия


( Доклад, прочитанный на вечере стихов «Перекрестка»)


Что самое трудное? Невозможно сказать. Слишком их много, трудных вещей. Но вот нечто, если и не самое трудное, то очень. Это — отделить какое-нибудь слово от привычнаго понятия. Взглянуть на него свежими глазами.
Привычка такое дело, что мы, зачастую, не даем себе и труда остановиться, подумать: да что, в сущности, мы под таким то словом разумеем? Например, «поэзия». Все знают, что такое поэзия. Знают? Нет, просто тянется за словом цепь ассоциаций, с незапамятных времен к нему приклеенная. Или — политика. Сейчас же другой ряд ассоциаций, других, и так же плотно приклеенных. Если попросить у обыкновеннаго, средне-интеллигентнаго человека более точных определений, вряд-ли что выйдет. Из политики получится или нечто смутное (да и правда: где она начинается, где кончается?) или безнадежно узкое. С поэзией — лучше, ведь смутное тут даже обязательно. А в самом общем — так: политика и политики — это на земле, поэзия и поэты — на воздухе, над землей, хоть на вершок, а лучше на аршин, а еще лучше — на сажень и более. Чем выше, тем поэтичнее.
Отсюда естественный вывод: политика — одно; поэзия — другое; до такой степени другое, что и говорить о них вместе, рядом, не подобает.
Представления — примитивныя, но они живут, и так в привычку в’елись, что мы их почти не замечаем. Но чувствуем себя удобно. Вот главный яд привычек: нет охоты нарушать удобство. И как упрямы такия представления! Совсем недавно кто-то сказал мне: «по моему, X. нисколько не поэт». Отчего-же? спрашиваю. — Мало эмоций. Поэзия — это эмоциональность». В другой раз, среди оживленнаго разговора на общественныя темы, сидящий рядом говорит мне тихонько: «не понимаю как вы можете и стихи писать, и политикой интересоваться..» Опять спрашиваю: но отчего же? Ответ уклончивый, и тем более ясный: «конечно, ваши стихи более философичны, нежели эмоциональны... Но и философия...»
Да, да, и это известно: философия тоже, как политика, к поэзии отношения не имеет... Но оставим пока философию. Довольно с нас и политиков с поэтами. Однако, чтобы разсуждать дальше, попробуем перевернуться. Попробуем представить себе на минуту, что никаких готовых решений насчет политики и поэзии не имеется. Просто — есть люди, очень разные, дела у них тоже разнообразныя, и есть времена, т.-е. цепь времен, которая называется историей.
Сегодняшнее звено этой цепи, — наша современность, — очень благоприятствуег пересмотру отношений между политикой и поэзией. Сегодня особенно неразличимы границы политики; стерлись, размазались, — если не всегда были, как экватор и меридианы, линиями воображаемыми. Да и сама «политика» сделалась каким-то мелко-сложным хаосом; люди политические в нем безсильно завиваются. Если они еще думают, что «делают» политику, то напрасно: они делать ничего не могут. Я не говорю, что политику не нужно делать; напротив, очень нужно; только сегодняшние то политики «стараго образца» выродились; так выродились, что уже ни одного большого и настоящего между ними нет. Есть влезшие на ходули. На ходулях такой «политик» кажется выше, а в сущности — был бы только смешон, не будь он так вреден. Судя даже нес моральной точки зрения (оставим мораль в стороне), а с точки зрения ценностей, какую, например, ценность представляют ходули большевиков, или другия — Гитлера? Маленький Сассо и маленький Адольф, разве оба они не смешны и не вредны? И разве от ходуль стали политиками настоящими?
Не стали и не станут, куда бы еще ни взобрались и как бы еще ни увеличили хаоса своими «удачами». Им, — как, впрочем, нынешним политикам без удач и без ходуль, не хватает очень важных вещей для настоящей политики.
Чего же, например? Что необходимо человеку политику настоящему? (Подчеркиваю: настоящему). Я скажу, — что; и думаю, спора не будет. Такому политику нужно иметь, ввиде плюса к специальным даровариям, во первых — дар воображенья; во-вторых — при широком, синтезирующем взгляде на мир, — волевую интуицию; ему нужно вдохновенье, или, иными словами, нужно знать полноту ощущения данной минуты.
Но «полнота ощущения данной минуты» — есть, по Баратынскому, определение поэзии. Не ясно ли, что политике,чтобы быть настоящей, не хватает поэзии? Все сводится к «поскольку — постольку». Поскольку в политике есть и поэт, постольку он настоящий политик.
Совершенно то-же получится, если мы начнем обратно, — с поэзии. Ясно, в наше время, что поэт стараго, полувыдуманнаго, образца, — не настоящей поэт; и ясно, чего ему, для настоящаго, не хватает. Не хватает, как и политику, только другого. В виде плюса к специальным дарованиям, поэт, — ощущая себя в цельности, — должен, в то-же время, ощущать себя частью целаго с полнотой ответственности перед этим целым. Поэту необходимо сознательное и волевое отношение к реальной человеческой жизни, к человеческой мысли и к понятию свободы. Все это — до готовности свободно изменять самыя формы своего творчества, не изменяя, конечно, ни ему, ни себе внутренно. (Например, сменить слово делом, или их соединить).
Беру лишь главное, общее; но и его довольно, чтобы увидеть: настоящему поэту нужны аттрибуты политика. Поскольку в поэте есть и политик, постольку он настоящей поэт.
Да бывало ли когда-нибудь иначе? Кто назовет мне настоящаго поэта, все равно большого или маленькаго (бывают настоящие и маленькие), чья поэзия и он сам были бы — не то, что совсем вне политики (этаких и не стоит искать), а хоть отдаленно и едва-едва с ней соприкасались? Пожалуйста, отыщите хоть одного. Для моих-же утверждений примеров сколько я захочу. И даже если я буду брать узко, поэтов только стихотворцев, и оставлю в стороне примеры слишком явные, резкие, вроде Шенье, Ламартина, Пеги, нашего Некрасова и, тоже настоящаго поэта — Поля Клоделя. Но кто скажет, что не было политика в Данте? Или в Гете? Или в Ибсене? Или в наших, от Блока и Гумилева (toute proportion gardee) до Лермонтова и Пушкина? Тут, кстати, приведу отзыв о Пушкине его ценнейшаго собрата и современника: «...Когда он (Пушкин) говорил о политике, внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанннаго ежедневным чтением парламентарных прений... Я довольно близко и довольно долго знал русскаго поэта... Он любил обращать разсуждения на высокие предметы, религиозные и общественные, о коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели. Очевидно, поддавался он внутреннему преобразованию».
Это отзыв поэта, который и сам лучший мой пример: Мицкевича. Или его поэзия не настоящая? А если настоящая, — уж не скажут-ли, что в ней, и в нем самом, не было политика?
Была; так-же, как в политическом гении Наполеона была поэзия, а в нем самом — поэт.
Прибавлю, в скобках: иные говорят, что политика Наполеона была не политика. Я не хочу и возражать; просто остаюсь с разумным большинством, думающим иначе. Господи Боже мой! Хоть бы крупица этой наполеоновской «не-политики» попала в головы политикам из Лиги Наций!
Здесь — закрываю скобки... а впрочем — нет: предчувствую еще одно возражение, или замечание; надо на него ответить. А как-же, спросят меня, наши то недавнее русские «политики»? Будь они обыкновенными реальными политиками, без всяких «плюсов», без возвышеннаго идеализма — с Россией, пожалуй, и не случилось бы того, что случилось... как раз тогда, когда они действовали. — Да, правда. Правда, что в роковой момент у власти находилась группа политиков, типичная в известном смысле, и — проиграла. Только не правда, — и я очень прошу это заметить, — не правда, что идеализм и прекраснодушие — поэзия: к поэзии они отношения не имеют. Политику они ничего не прибавляют, напротив: дают не плюс, а минус. Не прибавляют ничего и поэту; но поэту могут прощаться. Политику же не прощаются никогда.
Все ли поняли это, после тяжелаго урока? Увы, многие из наших политиков и здесь еще остаются на страже своих ортодоксальных развалин. Не видят, что уж и сами им подобны. Но есть, слава. Богу, другие, и даже из той группы русских политиков, — «бедных рыцарей», — о которой мы говорили. Пример — Керенский. О нем можно сказать, слогом Мицкевича и Вяземскаго, что «очевидно, поддается он внутреннему преобразованию». К слову «свобода» у него, как будто, нет стараго, слепо-эмоциональнаго, идолопоклонства; при первых буквах д—и—к (о слово жупельное, диктатура!) он не дрожит, как было предписано; и, думается, понимает теперь, что действительно нужен политику вот этот плюс: «полнота ощущения данной минуты...» т.-е., поэзия, по Баратынскому. Иной раз от нея зависят последния решения.
Нужно ли все это — теперь? Не поздно-ли? Нет, никогда не поздно делать пересмотр стараго, отрываться от старых привычек. Что касается нашего вопроса, — о связи политики и поэзии, — то я отлично понимаю, как он труден. Тут мало отказаться от давней привычки, тут надо еще преодолеть новыя впечатления. Вот, в советской России поэзия очень тесно связана с политикой. Если не все политики — поэты, то поэта без политики там не бывает. Уж не о такой ли связи я говорю?
Только зная темнящую силу внешних впечатлений касаюсь я этой стороны вопроса. Да вопроса тут, в сущности, и нет. Кто имеет хоть самое первичное понятие о том, что такое «поэзия», тут не может не почувствовать, что в самом слове уже заключено другое, — свобода. Свобода не аттрибут поэзии, но самый ея исток. Если она оторвана от истока — на ней печать смерти, какими бы аттрибутами ее насильственно ни снабжали. И не только поэзию убивает эта, советская, «связь» с политикой: она убивает и самих поэтов. Вспомним хотя бы страшное письмо Блока, незадолго до смерти: «...Сейчас у меня ни души, ни тела нет... Слопала таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка...»
После этого — нужны ли еще оговорки, что не о советской связи поэзии с политикой идет речь? И уж если выбирать, — пусть лучше будут голо-эмоциональные поэты с одной стороны и короткодумные политики с другой, без малейшаго сообщения. Все лучше этих человекоубийственных гримас, — московских экспериментов.
К счастью, жизнь не ставит нас перед подобными выборами. И поэзию, — коренной исток ея, — не так то легко уничтожить. Там подсушат, — здесь пробьется.
С русской зарубежной «поэзией» я имею довольно близкое соприкосновение. Постоянно вижу, — и это втечении годов, — почти всех здешних поэтов, более или менее молодых. Так как они близки и дружественны. мне хотелось бы в каждом видеть настоящаго. Не скрою, что пользуюсь иногда, при наблюдении, и этим «оселком»: а сколько в данном стихотворце, в его стихах, — «политизма»? Я не смущаюсь, если он там пока и неуловим, даже для меня: завтра может явиться что-то, что не сделает эти стихи в грубом смысле «политическими» (храни нас Бог от таких!), а лишь зажжет внутри тайный, живой огонек. Один из тех огней, которыми горит поэзия — настоящая.
Несколько больше смущает меня какое нибудь неожиданное замечание, вроде: «как вы можете писать стихи и интересоваться политикой»? или: «я глубоко равнодушен ко всем большевикам и небольшевикам». Но и это, в юнце концов, пустяки, случайное настроение, — только. Потому что я знаю главное, очень важное. Знаю, что и тут, — и даже в этом частичном вопросе, насчет поэзии—политики, — уже идет серьезный пересмотр стараго. Сам по себе пересмотр не означает, что новое найдено; только надежду дает на это, потому что без пересмотра новаго найти нельзя.
Хочу прибавить еще два последних слова: чтение стихов с эстрады, которое мы сейчас услышим, не такая безобидная вещь: большею частью оно вредит стихотворению и автору. Самое ценное, внутреннее, ускользает от слушателя.
Редко бывает иначе. В стихах так называемых «эстрадных» и ускользать нечему. Понимаются же стихи — лишь ранее известные, когда их читает известный и любимый автор: так случалось с Блоком. Да и как, в самом деле, слушая новое стихотворение новаго автора, сразу, в полторы минуты, понять, что оно — настоящее, и понять почему настоящее?
Но если не понять — почувствовать, угадать все-таки можно. Среди сегодняшних молодых поэтов настоящие есть: это я знаю. Посмотрим, угадают ли их, почувствуют-ли. И — как почувствуют.



Беседа с Зин. Гиппиус


Пользуясь пребыванием в Вильне известной русской писательницы и поэтессы Зинаиды Николаевны Гиппиус, наш сотрудник посетил писательницу и имел с нею беседу по литературным и др. вопросам. Зинаида Николаевна любезно ответила на предложенные вопросы.
На вопрос о писателях и поэтах, приемлющих революцию, - Зин. Гиппиус ответила:
- Вопрос неясен. О приемлющих революцию - или большевизм? Большевизм как был, так и остался настоящей, подлинной контрреволюцией. Впрочем, в самое последнее время он принимает формы уже спокойнаго абсолютизма. Интересны поэты и писатели, сразу примкнувшие к большевизму не за страх, а за совесть, потому что в данное время, когда писателям негде да и нельзя писать, когда все русские подданные обязаны служить, причем, и служа, умирают с голоду, - трудно различать приемлющих большевизм от неприемлющих. Список же тех, кто именно сразу, ради выгоды или чего другого, бросился к большевикам, я аккуратно вела в своем дневнике, ныне зарытом в совдеповской земле. Пускай эти имена спят там до радостнаго утра1. Не хочу их вспоминать. Многие из этих писателей и поэтов - мои давние, близкие друзья, разрыв с ними мне слишком тягостен.
- Появились ли новые таланты, есть ли литературная молодежь?
- Литературы фактически нет, поэтому никакие новые таланты, если они даже существуют, не могут проявиться. Есть какое-то общество "пролетарских поэтов", которые собираются для совещаний, как покрепче "отменить" всю бывшую и будущую "непролетарскую" литературу, да еще - кому донести, чтобы закрыли несчастную литературную "столовку", куда все-таки тянутся тени бывших писателей и старых, и молодых.
- Ваше мнение о театре, музыке, балете и вообще об искусстве в совдеповском Петрограде?
- Театр? Музыка? Балет? Театры в Петербурге закрыты почти все, оставшиеся не отапливаются и находятся в состоянии разрушения; ученики консерватории мобилизованы поголовно, ученицы тоже (взяты не на фронт, а на советскую службу). О балете не слышно ничего.
- Какова роль женщины в большевистской революции?
- Большевики очень ухаживают за "работницами". Выбиваются из сил, "коммунизируя" этих женщин. Записавшись коммунаркой, ради пайка и жалованья, конечно, - такая женщина незыблема: ее посылают на обыски, ее спокойно помещают на службу и в Чрезвычайку2. Это элемент надежный - грубый, тупой, исполнительный. Интеллигентныя барышни, измучившись на нищенской советской службе и не обладающие героическим характером, - кончают тем, что поступают на содержание к отъевшимся матросам и новым миллионерам комиссарам. Живется этим бедняжкам хоть стыдно, да не сладко: матрос Совдепии - франт, но потаскать сожительницу за волосы, да еще "барышню", бывшую буржуйку, ему всегда лестно.
- Возможны ли условия в России в ближайшее время для печатания новых произведений или же писателям придется перенести свою творческую работу за пределы советской России?
- Печать в бывшей России национализирована. Есть только одно издательство - государственное. А так как государство строго коммунистическое, то оно может печатать книги только коммунистическия. Самый вопрос о свободе совести исключен. Реально - не выходят никакия книги (кроме чисто агитационной литературы), ибо нет ни бумаги, ни краски. Лучшия типографии разрушены, рабочие мобилизованы.
Писателям, если они не хотят превратиться в советских агитаторов, остается просто молчать. Что касается эмигрантства, то вряд ли оно способствует "творческой работе".

http://www.russianresources.lt/archive/Gipgip/Gip_1.html