Публикую небольшой отрывок из книги «Русский консул», написанной Вуком Драшковичем (нынешние действия этого человека – литератора, диссидента-антикоммуниста, монархиста, лидера Сербского движения обновления, который теперь призывает к вступлению Сербии в НАТО – для меня непостижимы). Это фрагмент художественного произведения, но все, описанное в нем, основано оно исключительно на реальных фактах. Дана картина быта, серой повседневности... удивительно выразительной серой повседневности. Место действия – Косово – часть «единой много- и интернациональной социалистической Югославии». Время действия – середина 70-х гг.

...Люди, вынесшие его из больницы, были в масках. Первым делом ему заткнули рот и завязали глаза. Они сильно спешили. Руки ему связали уже в машине. Он тогда подумал, что везут по направлению к Врбнице, есть такое село недалеко от албанской границы. Там его задушат, труп спрячут в лесу и, дождавшись темноты, переправят в Албанию.
— Они всегда так делают, Илия. Прикончат серба, переправят труп на ту сторону по своим тайным каналам, а уж потом только объявят, что он пропал. Поднимут на ноги милицию, армию, лесников. Будут искать его с собаками... будут писать в газетах. О, они уже набили руку на этом! Скоро минет пять лет, как наши соседи Рашовичи ищут сына: нигде его нет, словно сквозь землю провалился, словно испарился, словно его и не было! Убийцы на свободе, а в тюрьму отправляют тех, кто смеет подозревать их. Доказательств нет, а мы ведь живем в социалистическом государстве Тито! Этим всегда можно заткнуть рот недовольным, чтобы завтра те же самые мерзавцы где-нибудь на Паштрике или в горах Шар-планины изнасиловали дочь вдовы Марии Лучич и потом, задушив, спрятали труп по ту сторону границы. Мы живем в независимом государстве Тито! Это вам не антинародная, великосербская Югославия! О, они очень, очень сожалеют, что товарищ Митар Рашович не может найти сына. Но ведь народная власть тоже делает все от нее зависящее, поиски продолжаются и, может быть, еще увенчаются успехом! Может быть, и товарищ Мария Лучич еще дождется возвращения дочери. Девушка молодая, красивая... мало ли с кем, куда и зачем она могла убежать? Нужно терпеливо ждать, не выказывая сомнений, не проявляя великосербского национализма, ждать завершения расследования. Рашовичи продают имущество, уважают в Сербию? Счастливого пути! Что же касается их шовинистических подозрений, что такой-то и такой-то убил их сына, а труп перевез в Албанию, то — нет доказательств! И вообще, это очень серьезные обвинения, за это можно и ответить по закону. Пускай уезжают и Симичи, и Петровичи, пускай все уезжают — счастливого пути!..
Чем дальше он говорил, тем сильнее охватывал меня страх, и я уже с трудом сдерживал невольную дрожь. Господи, что же это, где я живу?! Вот уже год, как в Призрене, и ничего подобного... до сих пор... откуда вдруг столько грязи?! Вдруг? «Кого ты вздумал обмануть, Илия Югович? — спросил меня неведомый внутренний голос. — Разве на третий день по приезде в Призрен шиптарские* дети не бросали в тебя камнями?». «Дети есть дети,— ответил я своему незримому двойнику, — это могло случиться и в Сараеве». «А монахиня? Она провела в больнице три месяца, ты сам лечил ее. Кто раздробил ей правую руку так, что с того дня она была вынуждена креститься левой?». «Я всего лишь врач, мое дело лечить людей, в том числе и тех маньяков, когда они попадут в руки правосудия. Я не следователь, я врач!». «А владыка? Вспомни, ты смотрел из окна и смеялся. Чему ты смеялся?». Владыка... Я тогда и не знал, что он епископ... думал, обычный священник. Он медленно шел по улице, постукивая посохом о камни мостовой. Стайка детворы бежала следом с насмешками и ругательствами. Они прицепили к его рясе три пустые консервные банки и, кривляясь, кричали ему что-то, но он даже не обернулся. Многие прохожие останавливались, глядя на старого епископа: я слышал их одобрительные возгласы, смех. Помню, меня это тоже рассмешило. В детстве я и сам забавлялся подобным образом, привязывал точь-в-точь такие же банки на хвост соседскому коту. Кот прыгал, фырчал от бешенства, кружился на месте, тщетно пытаясь поймать свой хвост, — это всегда доставляло мне страшное удовольствие. Эти дети тоже развлекались, только в роли кота у них был старый призренско-рашский епископ. «А сам Призрен? Расскажи мне о Призрене», — снова подначил меня невидимый собеседник. «Призрен — турецкий город, а турок, признаться, знал толк в наслаждениях; он и строил по желанию сердца, по влечению души. Я не знаю, что разрушили турки, и как здесь все выглядело раньше, но, если судить по уцелевшим церквам и старинным строениям в сербской части города, во времена Неманичей в Призрене, вероятно, было больше торжественности и изысканности, истинно византийского духа. Зато меньше было...». «Опять ты за свое, Илия Югович: ну кого ты обманываешь? Призрен — это не турецкие бани, не арнаутская башня, не мечеть Синаи-паши, не твоя повысившаяся зарплата, квартира, машина. Призрен — это не праздники с лозунгами и транспарантами, с клятвами в верности идеалам братства и единства, с речами высоких гостей...». Верно... Обе квартиры, маленькая, рядом со мной, и большая, под нами, — пустуют со дня моего приезда. «Магистр психологии Татьяна Бороевич» — гласит табличка на первой двери. А на другой просто: «Раде Вукович». Я никогда не спрашивал, где эти люди. Да и кого? Сосед Азими молча проходил мимо; это его дети тогда кидали в меня камнями, я же решил не ссориться с соседями, удовлетворившись извинением их матери: «Дети как дети, доктор черногор»...
Мимо моего дома по неровным улочкам Призрена с грохотом проходили машины, нагруженные старой мебелью: почти каждый день из города кто-нибудь уезжал. Я разговаривал с некоторыми из этих беглецов, устремившихся на север. «Нет больше сил, доктор, терпеть от них это зло!» — говорили они. Я же им не верил, считая, что бегут они от собственной надменности, от нежелания смириться с тем, что когда-то безграмотные и забитые арнауты* теперь сравнялись с ними в правах; что сыновья дровосеков стали директорами, продавцы семечек заседают в скупщине... В глубине души я и сам иногда испытывал похожие чувства, но еще школьное воспитание, а затем членство в партии убедили меня в том, что следует лишь стыдиться столь явных проявлений политической близорукости...
Так уж устроен человек: люди глухи к чужой боли, пока это не коснется их самих. Будь иначе, мелькнула внезапная мысль, и поныне стояло бы село Юговичи.**. В мае сорок первого, когда усташи убили первого серба, сожгли первый сербский дом, разрушили первую православную церковь, уже тогда ведь было ясно, что последует за этим. Оставшиеся в живых между тем продолжали обманывать самих себя, утешаясь мыслями, что резня, верно, была случайной, что слухи о ней преувеличены, что их такая беда обойдет стороной. Усташи наполняли ямы телами убитых, исчезали целые села, а мои Юговичи все никак по могли взять в толк, что же происходит вокруг, и в который раз спрашивали старого отца Никифора: «Господи, неужели это правда?». Потом, когда ножи Османовичеп засверкали у них на пороге, они поняли, что это правда, но было уже слишком поздно.
Тогда... а сейчас? Не повторяю ли я сейчас ошибку своих родителей?..

* - Албанские племена.
** - Сербское село, население которого было полностью вырезано усташами.