Вот какое чудище появилось у нас в больничной палате, распугав младший медицинский персонал.

Это она, кружка, до того, как облюбовала её эта страшная рептилия.

Ящерка

Так уж вышло, что в последние годы я в больничке проводил, считай, половину своего житейского времени. В основном, среди сердечников. Спасибо дружку юности, с которым мы когда-то на пару были великими спортсменами. Теперь, в старости,  пригодилось. Он внедрился в дирекцию известной медицинской клиники, ну а как у нас обстоят дела со страховой медициной не мне вам рассказывать – сами знаете. Если не помер до приезда скорой, то отволокут в ближайшую реанимацию, где, если не в праздник типа Рождества или Крещения, ну и не в выходные, разумеется, то, может быть, и откачают. Мне до сих пор везло.

Лежал я в тот раз у своего другана в епархии, то есть планово, в научной клинике, где куют молодых врачей для дальнейшей коммерческой жизни.

Палата, как водится, на шесть коек, на всех – сердечники-доходяги в разных видах и позах: кто спит, кто хрипит, кто храпит, кто кроссворды разгадывает – все по-своему проводят остаток жизни.

Со мной на соседней койке лежал мужичок один, Серёга. Для меня, конечно, Серёга, а так, на воле – Сергей Иваныч Меньшиков.

Там, в больничке, все только и делают, что спят, едят, да решают мировые проблемы, которые Путин с министрами сами, бедолаги, никак порешать не могут. Достали меня эти стратеги – хоть беруши в уши втыкай. А если воткнёшь – обязательно какой-нибудь укол или таблетку пропустишь. Видно, трёп этот бестолковый нас с Серёгой обоих донимал, на этой почве мы с ним и подружились. То есть, как только деды вокруг нас начинали выносить приговор нынешнему режиму, мы с Серёгой отправлялись курить. Вернее, он – курить, а я с ним за компанию. Ну и там, на первом этаже пережидали, пока в палате научат всех министров, как нам построить правильную рыночную экономику, без чубайсов, абрамовичей и с полной национализацией обратно всех недр и богатств советского строя.

А мы с Серёгой перетирали своё прожитое и пережитое, и, в основном, смеялись и радовались тому, как всё это было, несмотря на очевидную нашу с ним глупость и доверчивость во многих жизненных перепетиях. Это нас с ним и сблизило: умели мы над собой поржать, хотя, по-правильному, иногда вполне и всплакнуть можно было.

И заметил я, что у Серёги на рубашке ящерка крошечная обитает. То ли брошка дамская, то ли заколка для галстука – не пойму. А только она у него по всему наружному туалету кочует. Была на рубашке у карманчика, глядь – поменял он рубашку на маечку – она и на маечке на рукавчик выползла.

- Что это за ящерка у тебя на всей одёже обретается?- спрашиваю я его как-то.- Талисман, что ли, такой?

- Да,- отвечает Серёга,- можно и так, наверное, сказать. Полюбил я этих зверей с некоторых пор, вот и ношу с собой, чтоб рядом были.

- И с каких это пор?- естественно я спрашиваю.

И рассказал он мне былинку, с ним произошедшую лет пятнадцать назад, где ящерка ему как раз и пригодилась.

Я перескажу его своими словами, но, думаю, сильно от сути не отклонюсь. Могу даже от первого лица, так проще.

Я, Серёга Меньшиков, по профессии своей – лётчик. И до тридцати годов, пока не стряслась эта долбаная перестройка и развал дорогой моей Родины на разные мелкие части, всё было хорошо и распрекрасно в молодой моей жизни.

Мечтал стать лётчиком – стал. Влюбился ещё в школе в Наташку Рудневу, добивался её пять лет, вся морда от соперников кривая стала – добился, женился после училища.

И ещё пять лет успел полетать вволю, так, что и на землю с опаской опускался – отвыкал. На чём только не летал, всё перепробовал, закончил – на СУшках. И на этом, как говорится, лафа тоже закончилась. Всё вокруг завертелось, не успевали отслеживать: какие-то путчи, съезды, референдумы, кооперативы, рыночная экономика, очнулись – ни тебе армии, ни бесконечного неба из-за отсутствия керосина, ни человеческой зарплаты, чтобы жену с грудным дитём прокормить. Как будто мир перевернулся. Только что над замполитом ржали, как он нам про партию втирал, а уже – бац! ни замполитов, ни той самой партии, ничего. Чирикнуть не успели – те же, что раньше о боевой подготовке радели, теперь говорят – кому не нравится, мы не удерживаем.

Ну и ладно, я уволился, собрался переучиваться на какой-нибудь гражданский аэроплан, а там – своих девать некуда. До того дошло – на хлеб деньги искали по всем карманам.

И тут звонит мне Славик Смирнов, однокашник по лётному училищу. Ты, спрашивает, при делах? Я ему, как положено: хорошо идут дела – голова пока цела. Он говорит – поехали вместе в Африку хохлов бить. Я отвечаю, так зачем для этого в Африку ехать, и, к тому же, по какому поводу метелить братский свой народ? У меня и отец хохол. Так что мне проще себе по морде настучать, и никуда ехать не нужно.

Он говорит, дурила, там в какой-то Эфиоптвоюмать, или в другой стране, короче, нужны люди, чтобы повоевать немножко за хорошие деньги на СУшках, которые мы с тобой как раз и любим до потери сознания.

В общем, оказались мы с ним в этой самой, которая как раз и есть «твою мать», то есть, в Эфиопии.

Ну, чего там говорить – хорошая страна, почти как наша матушка-Россия. И климат подходящий, вроде, в Африке ты, а вроде, и где-то в наших краях, только деревья немножко другие растут, да люди местные по-чудному выглядят.

Ну и ещё, конечно, условия прохождения службы – не то, что в нашей родной, советской. Ни тебе политзанятий с конспектами решений какого-нибудь дурацкого съезда, ни разводов по утрам, ни прочих глупостей. Даже форму не носили. Ходили, кто в чём захочет. Кормёжка – на убой, причём специально старались что-то русское готовить. Спортзалы, клуб, бар, по выходным девчонок привозили, эфиопок стройненьких. И всё бесплатно, даже девчонки. Единственное, с любимым русским пойлом – водочкой – проблемы были, я всегда удивлялся, почему. Ну, закупи где-нибудь, да привези – какие проблемы. Нет, видимо, тут у них пунктик какой-то был логический, не понимали до конца значимости этого продукта для русской души. И пили мы такой дрянной джин – хуже последней нашей бормотухи. Однако, к чести этой бурды, голова после него – как стёклышко, видать, из натуральных кокосов или бананов гнали.

Со службой тоже всё в порядке было. Заранее говорили: завтра два боевых вылета в район порта. Задача – нанести как можно больше материального урона противнику. То есть, летели, бомбили, как получалось, ну, иногда с хохлами в воздушные бои ввязывались. Это мы их фигурально так звали, на деле, они такие же, как мы – все бывшие советские лётчики, со многими, небось, ещё и рядом где-нибудь служили, если не вместе. Просто, теперь нас вербовали в России, а их – в своей незалежной Родине. И летали – мы на СУшках, а они – на МИГах, то есть у кого из противников что осталось от братской нашей помощи.

И вот однажды продырявили меня какой-то ПВО-шной гадостью в ночном вылете, еле дотянул до своей Дыре-Дауи, родного временного дома. Как выяснилось – повредили в моём самолёте кучу всякого нужного для нормальной работы оборудования, а запчасти где-то в Судане застряли, на промежуточной базе.

Мне ихний, эфиопский министр военной авиации (имя у него из десятка слов было, мы просто Пашей звали) говорит, тебе, Сергей нужно взять самолёт попроще и слетать в Судан за запчастями, я с ихней ПВО договорюсь, они тебя не тронут. Или сиди на вольных харчях, но без зарплаты всё то время, покуда самолёт твой отремонтируют. Вот ведь, крыса африканская! Вернее, обезьяна, крыс я там, у них, не видел. В общем, дожал меня. Только собрался отдохнуть малость от этих ужасов военных, а тебе – отпуск без содержания! Я нанимался на год, думал, заработаю, чтобы пару-тройку лет перетоптаться, а там что-нибудь подходящее у себя в Отечестве подберу. Но деваться некуда.

Расчехлили мне стоявший в углу аэродрома самолётик – оказался тоже наш, санитарный, ЯК какой-то, видать, мне в отцы годившийся. Правда, сказали, что исправный, пилот два месяца, как уволился: закончился контракт.

Влез я в него, огляделся – ну, что, интуитивно всё ясно: нажал, щёлкнул, завёлся, полетел.

Я попробовал – всё сработало, взлетел. Пару кругов над аэродромом сделал, сел, говорю, ладно, давайте маршрутную карту и список запчастей, только пусть они там сами их комплектуют, я всё-таки не техник, а простой небесный водила.

С маршрутной картой всё просто. Паша-министр говорит: полтора часа летишь вдоль вот этой реки, до границы с Суданом, а дальше, уже у них, летишь по этой же реке, только без воды, высохшее русло, его хорошо видно. А как река закончится – ты и прилетел, там диспетчер по-русски кумекает, сядешь.

Договорились, и полетел я в этот самый Судан, который, если на Африку взглянуть, чуть левее нашей Эфиопии будет.

Лёту там на моей колымажке часа три было, и первых два я честно отработал: внизу пустыня показалась, русло из водного в сухое превратилось, и тут как раз и началось. Сначала просто потемнело, будто день закончился, потом меня немножко побросало из стороны в сторону ветерком типа ураганного, а потом и вовсе окунуло не понять во что, в жёлтый туман как бы.

Но это ещё полбеды: минут через пять у меня двигатель запел по-другому, и обороты начали падать. А вместе с оборотами и я падать начал. И что характерно – в эфире тишина, будто вымерли все, а до этого только что «Катюшу» не пели.

Пересказать этот кошмар – слов не хватит. Представляешь, я падаю, а куда – не знаю. Может, пустыня там, а может, горы, или озеро какое местное – ничего не видно. Только высотомер крутится, и чувствую, закончилось моё путешествие за лихим заработком и  запчастями, в частности. Оглянулся, увидел сумку с красным крестом, перебросил её через голову, вдруг понадобится? Вдруг не сразу сдохну, а, как говорится, ещё помучаюсь? И – слава Богу! – догадался бутылку с остатками воды в неё же бросить. Смотрю, ракетница лежит – за пазуху сунул, и на молнию куртку задраил.

Понял, что это, похоже, кранты: отлетался, желтоглазый. Забыл, откуда эта фразочка в голове засела, наверное, из книжки какой-то.

В общем, как верёвочке не виться, а кончик всё равно объявится.

Грохнулся я и, слава Богу, не в каменную стенку, а обо что-то в меру мягкое, но порадоваться не успел – вырубился полностью и, похоже, надолго.

В себя пришёл – вокруг жёлтая муть, и солнце печёт так, что на мне уже яичницу жарить можно. Пошевелиться попробовал – не получилось. Будто кроме головы ничего и не осталось больше. Сделал усилие – меня такая боль тряханула, что снова отключился.

Открыл глаза – темно кругом, уже не по-жёлтому, а по-настоящему. Видно, долго пролежал.

Попробовал, пошевелился, замычал, но уже не отключился, видать, привык немного к этой боли. Потом потихоньку обследовал себя, сделал выводы: руки целые, ноги – только левая, правая, как минимум, сломана, и похоже на открытый перелом, потому что вся штанина комбинезона мокрая, и болит особым образом.

Что же за петрушка такая, куда влетел я нечаянно?

Тут вспомнил я рассказы наших ветеранов, которые уже летали в Судан и Ливию по разным командировкам. Получалось, что попал я в «сухой туман». Это когда при полном штиле в воздухе висит мелкая пыль: и так плотно, что руки своей не видно. А солнце палит, как обычно. И длиться это может очень долго.

По всему выходило, что как я и заказывал – кранты мне, но помучаюсь по полной программе! Пока эта штука не развеется, искать меня никто не будет, а когда она развеется, я уже три раза дуба дам или от солнца, или от жажды, или от потери крови в поломанной ноге.

И ведь дождика у них там, видать, совсем не бывает: значит, нечем эту пылюку к земле прибить.

Перво-наперво попробовал я с ногой разобраться. Спешить было некуда, так что долго я эту проблему решал, поскольку всё так отбито было – не передать. Начал сумку искать, а она у меня под головой оказалась. Никогда не думал, что так сложно достать сумку из-под головы, из неё жгут резиновый, и перетянуть свою ногу над коленом. Показалось, неделю этим занимался. Отключусь, проснусь, дальше ковыряюсь. Но всё-таки справился. Дообследовал себя – ничего утешительного. Морда – в кашу, зубов как будто и вовсе прежде не было, это я, похоже, приземлился аккурат на личико. Где самолёт, и что от него осталось –  тоже непонятно, да и неинтересно: ясно, что запчасти ему уже вряд ли понадобятся.

Дни различал я исключительно по цвету: днём – желто, ночью – черно. А уж сколько раз эта перемена была – не отслеживал.

Днём сумку на лицо накладывал, чтобы не обуглиться, а ночью трясся как осиновый листок: и от холода, и от потери крови, видать. Спал, вроде как сознание терял: мгновенно – хлоп! и нету. И без всяких снов, чего со мной никогда ещё не бывало. И также просыпался: р-раз! И снова в желтке своём. Или в погребе. На какой-то день пошли у меня глюки разные: то голоса слышу, будто ищут меня, и кричат разноголосо. То показалось, машина едет, и вот-вот прямо на меня наедет. Даже закричал от ужаса, а вышло, вроде как булькнул чем-то внутри.

А потом вдруг успокоился, улыбаться начал. Внутри себя. Как снаружи – не знаю, там нечем улыбаться было. А внутри – светло, тепло и спокойно. Подумал я, что помираю, видать. Засну, проснусь – опять улыбаюсь. Про что думается – признаться стыдно. Вроде, о душе нужно подумать, или ещё о чём-то таком важном, а я вдруг Наташку свою вспомнил: не дочку даже, любимицу, а Наташку. И даже не всю целиком, а по частям лакомым. Чудно! Знаешь, у разных женщин всё по-разному устроено. У одних в том месте, откуда их прекрасные ноги растут – нет никакого промежутка, если сзади смотреть. А у других – хоть ладошку вставляй, такая площадочка ровная наблюдается. Ох, как мне эта площадка у Наташки нравилась. И она ведь, зараза любимая, знала это, и помыкала мной, как хотела. Рулила этой площадкой лучше, чем я на СУшке по взлётной полосе.

И вот лежу я, вспоминаю всё это, и чувствую, что плачу и улыбаюсь одновременно, лицом в эту чёрную бесконечность.

А после вырубился окончательно, и мне уже всё – то ли снится, то ли глючится, волевые импульсы отключились. Даже понимаю внутри этого забытья, что надо проснуться, надо что-то делать, а сделать ничего не могу, дальше плаваю в своих видениях. И с женой повидался, и с дочкой, и даже в детстве побывал так, будто и не вырастал из него.

Откуда берутся эти видения,  Господи, твоя воля? Не представляешь, вдруг очутился в старом доме в городе Ногинске, и лет мне не больше трёх, если не меньше. Проснулся, а солнце светит прямо в глаза: оно, видать, и разбудило. Вскочил я радостно, прыг на пол, никого вокруг нету, я в дверь, слетел со второго этажа, где мы жили, босиком, вылетел из двери и пулей вокруг дома. А почему  так – потому что дорог нет, грязь да пылюка, а вокруг дома – дорожка бетонная, чтобы вода дождевая отлетала. И по этой дорожке так хорошо бежать, она горячая от солнца, сама под ноги бросается. Лечу, и вдруг – хлоп! И носом в этот бетон упёрся, хорошо не расквасил. А перед носом трещинка, и из неё зелёный росток с тремя листиками солнышку радуется. И смотрим мы с ним друг на дружку – и нету нас счастливее на всём делом свете! И хорошо так мне на душе, что и возвращаться в эту пустыню к разбитой своей морде не хочется.

И тут вдруг в груди такая боль меня прострелила, что чуть не подпрыгнул. Открываю глаза: сидит на мне верхом здоровенная такая ящерица, и смотрит поверх меня, видно, что интересую я её исключительно, как возвышенность.

Смотрю на неё, смотрю, и вдруг понимаю, что исчез «сухой туман», прибило или унесло его на хрен чем-то. Сияет надо мной чистое синее небушко, а из-под дальнего края его ползёт в мою сторону жирная чёрная точка. Ещё минуту, и понял я, что это вертолёт стрекочет, может, даже меня выискивает, как знать?

Собрал я все свои дохлые силёнки, и вытащил-таки ракетницу эту из-за пазухи. Расстегнул пуговку, и через щелку выволок потихонечку.

Прицелился я в него так, будто сбить собирался. А рука от слабости дрожит и пляшет. А мысль, что я собираюсь сбить вертолёт из ракетницы, смешит и раскачивает ещё больше. Попробовал выстрелить и не смог сначала: не нажималось. Тогда я вслух что-то промычал грозно, типа: «Ну-у!» - и выстрелил.

Ракета улетела, закрыла на мгновенье вертолёт, и подумалось, вдруг она и впрямь собьёт его, и что тогда делать?

Славка Смирнов, потом рассказывал, что увидел не ракету, а белую ниточку, ползущую за ней следом, уже в последнее мгновенье, когда отводил взгляд от этого унылого песочно-скального квадрата.

- Мы бежим к тебе,- вспоминал он потом, навещая меня в госпитале,- а рядом с тобой здоровенный такой варан сидит, как дракон. Если б мы не прилетели, он бы тебя точно сожрал.

И смеётся. А я вдруг как раз тогда и подумал, что не заползи эта ящерка на меня, и не очнись я в ту секунду от боли – пролетел бы Славка на своём вертолёте мимо, вернулся к бесплатным эфиопским девушкам, а я уже вряд ли увидел бы жену и дочку.

- Вот так!- радуется Серёга, в который раз переживая счастливое своё возвращение в часть, и поглаживает пальцем брошку-ящерку.

И тогда прямо там, в больнице, слепил я ему эту кружку с ящеркой.

Так и выписался он с ней ещё раньше меня, благодарно пожав на прощание руку.

Пьёт, небось, теперь чай зелёный из неё, и вспоминает наши тёрки в курилке медицинской клиники. Ну и пусть себе пьёт на здоровье!