Задали вы мне задачку, ненаглядные и виртуальные друзья мои по сообществу. Жил, никого не трогал, помирал себе потихоньку, для амортизации процесса – разных зайчиков и белочек лепил. 

Зацепился, оформляя пост, за что-то памятью, оно и выстрелило. Мне бы сдержаться, перетерпеть, нет – болтун-находка  не только для шпиона, но и для товарищей по интересам.

Надо было мне, конечно, только те фотки оставить, про которые мемуарки разные пристыкованы. А я от усталости все вывалил. Теперь, что, по-новой их высвечивать? Ведь придётся, а вы их уже видели.

Ох-хо-хо…Ладно, поехали.

Крыски

В этой истории интересного почти что ничего и нет, разве что для меня, поскольку вокруг этого эпизодика крутятся молодые ещё совсем мои родители, красивые, сильные, радостные. Как они, их поколение, умели радоваться жизни – это восторг вселенский! Наверное, потому, что им и досталось больше всех нас, последующих, от того и ценили жизнь, как и положено – как Божий дар и напутствие душе в вечных странствиях! Это неверующее-то поколение! Чего ж нам, последышам, не стыдно предаваться так унынию? Однако, в молодости и мы скакали-прыгали, ладно, оставим сравнения, одни завидки остались.

Да, так про крыс.

Жили мы тогда в Хабаровске, куда отца после академии в Риге отправили. Поначалу, этого я не помню, мне год был, а помню себя только с полутора, жили в землянке. Это не война тебе, а 1952-й год, самое радостное, считай, мирное время.

История с крысами там и началась.

А потом переехали в двухэтажный особняк, только что пленными немцами возведённый. Три  подъезда в особняке, в каждом – по шесть квартир коммунальных. Во всех ячейках – офицеры с семьями. В нашей ячейке – три комнаты, три семьи, десять человек, поскольку одни совсем молодые, ещё не размножились. Одна ванная, кухня, туалета вроде не было, не помню, поскольку на горшок сажали. И кладовка.

Мамка мне рассказывала.

Мы, говорит, тебя, годовалого, когда в землянке жили, с собой в кровать ложили, а Витеньку (шестилетку – прим.автора) – отдельно, в маленькой кроватке. И нас этими рассказами про крыс уже совсем запугали. Про то, как они у детей мочки ушей отгрызают. И проснулась как-то я, а она, крыса, у Витеньки на груди сидит и умывается, стерва, будто лапы перед едой моет. А Витенька спит и улыбается ей счастливым личиком. Как заору я, подкинулась, отец – с кровати и за пистолет, ты – в рёв, и смех и грех!

И мать вдруг тихо плачет, утирая слёзы и вспоминая пережитый свой перед страшной тварью ужас.

Мне уже два года. Я с суровым мужским лицом утешаю мать, одной рукой держась за её коленку, а другой пытаясь вытереть ей слёзы. Мать смеётся, обнимает меня и почему-то опять плачет, наверное, уже по другому поводу.

И затаил я тогда на этих страшных крыс свою, мужскую и гордую, обиду. А чтобы посчитаться с ними, оставалось только их найти.

А потом случилось так, что я вдруг пропал. То есть пропадал-то я регулярно, но чаще быстро опять находился. А тут час, другой – нету. Вся коммуналка с ног сбилась: и двор оббегали, и на дорогу выходили, и даже в конюшню армейскую заглянули на всякий случай. Нету. Собрали в кухне общее собрание, чтобы решить, как дальше быть.

И вдруг, рассказывает мать, на секунду пауза установилась, пока все мысли в кучку собирали. И слышим откуда-то: «Вжи-и-к!» Пауза, и опять то же самое. И вроде звук  какой-то знакомый, слышали уже.

- Где-то вжикает кто-то!- тихо говорит тётя Алла Кольцова, которая потом в Москву жить уехала.

- А кажись, в кладовке.- говорит дядя Серёжа Андреев. Он на мандолине тренькал, поэтому слух у него был, видать, отменный.

Открыли мы кладовку, говорит мать, и обмерли. Темно там, как ночью. И только видно, будто что-то в глубине шевелится. Я тех крыс в землянке сразу вспомнила. Кинулась, зажгла свет – мамочки! А ты там на коленках стоишь и двумя руками на фонарик-жучок всем своим тельцем налегаешь: вжи-и-к! Схватила я тебя, выволокла, реву, счастливая, а ты мне слёзы кулачками утираешь. Я говорю, что ж ты, сыночка, делал там, в темноте этой непроглядной!? А ты прижался к моему лицу и тихо так отвечаешь: мама, я крысок искал.

В общем, сорвали мне тогда взрослые серьёзное мероприятие.

Труба

Так, если всмотреться, и иметь какое-то понятие про этот предмет, то станет понятно, что это вовсе не труба, а французский рожок. Ну, даже если не французский, то рожок это точно, я помню по Википедии, откуда вытащил его, и обмер зачарованно. Так, что это, видимо, заметно стало, и трухлявые соседи мои по больничным койкам, ну, те, начальники бывшие, даже зашевелились, начали шеи вытягивать, чего это я, мол, так долго сижу с перекошенной мордой? А я так на этот рожок просто залюбовался.

Рожок, он ведь к кавалерии какое-то имеет отношение. Видно, трубили в него поначалу герольды разные, затем французские гренадёры, после, может, отобрав у них под Бородино, наши гусары, а потом, видать, и красная конница не стала менять традиции. А вспомнилось вот что про это.

В том самом моём радостном детстве, когда деревья были большими, а коровы у бабушки в сарае тёплыми – жили мы в самом распрекрасном городе на свете – Хабаровске – и переехали уже из коммунального дома в свою шикарную трёхкомнатную квартиру. Сначала, правда, двухкомнатную, но потом соседи уехали в Москву служить, и их комнату нам с братишкой отдали.

Я думаете, где так здорово лепить научился? Мне какого-то зайца или там черепаху сделать – тьфу! На раз!

А дело в том, что по весёлому своему нраву и свободолюбивым внутренностям я всё время чуть-чуть расходился с установленными нормами общежития, и чуть что, оказывался в ближайшем углу, где меня частенько вообще забывали. Отец все время на службе, а мамка сначала в школе вечерней, а потом и вовсе в мединституте на врача училась. Выйти из угла я никак не мог, вот тут у меня бзик был: уж если вляпался – сиди, и не чирикай! Так и стоял иногда часами, а порой там же и спать заваливался, но это уже когда сознание отключалось. А до того – торчал, как часовой!

На новой квартире у нас такой простор установился – хоть в футбол гоняй, жаль, что некому. Ну и родители тут же, конечно, новый шкаф прикупили – символ зажиточной жизни. Хорошо, что не комод!

Шкаф чёрный, как ворона, блестит, и широченный, больше, чем я в длину. Понятно, что рядом с ним такой угол образовался – мама не горюй!

Вот туда и втыкали меня, бесправного, по поводу и без. А там, понятно, улетали все по делам, а меня из-за этого шкафа ни на столечко не видно, даже пятки от сандалей не торчали. Ясно, что забудут. Так вот, лепить-то я там как раз и выучился, в углу этом. Ну не могу я без дела торчать, хоть на ногах, хоть на коленках! Раз истомился, другой, потом сообразил, сунул под шкаф коробку с пластилином – и будьте любезны! Чуть ли не шкодить стал специально, чтобы поскорее в свою мастерскую попасть.

Только наказали, разошлись, я коробку вынимаю – и ну продолжать своё батальное полотно на лакированном чёрном боку. И танки немецкие горят у меня от стены и до края, немцы скорченные в разных позах по всему полю битвы валяются, наших, раненых, тоже несколько. Сверху самолёты немецкие бомбить всё это собираются, а наши ястребки, ишачки крохотные, не дают им, жалятся, стреляют точно пластилиновыми пулями. Так я разошелся, что за полгода уже и дотягиваться перестал до самой верхушки битвы. Да оно и не потребовалось. Задумали к седьмому ноября генеральную уборку и наткнулись на мою диораму сталинградской битвы, когда оставалось только колонну пленных немцев вылепить.

Ох, что там было – как бедный шкаф весь этот скандал выдержал, не треснул, не знаю.

Отутюжили меня и вышвырнули на улицу, чтоб не мешался, а сами принялись всю красоту безжалостно отскребать.

Вышел я на улицу – лепота! Солнышко осеннее светит, птички летают, пацаны с мячом уже к сараям бегут, значит, сейчас футбол замутят.

И тут услышал я прекрасный громкий звук, даже и не могу сказать точнее. Такой он был глубокий, ровный, сильный и пронзительный, что у меня просто помутилось всё в голове, смешался солнечный свет с птичками и ветками, повернул я голову к первому подъезду, откуда доносилась эта красота, вижу – дядя Юра Барыбин стоит у подъезда с закрытыми глазами, и приложив к губам вот такой же, сияющий красным золотом рожок, пронзает воздух неимоверным звуком.

Как лунатик, оторвался я от нашего подъезда и пошёл туда, на этот звук, как какая-нибудь рыба на свет фонарика. Подошёл и встал, зачарованный.

Закончился звук, открыл глаза дядя Юра и ушел в подъезд. А я за ним, как та рыба, поплёлся, на второй этаж, налево.

Дверь у них открыта, народу многовато для простого дня, а на столе гроб стоит, и в нём жена его, Ирина Константиновна, лежит, не шевелится. И запах сладковатый такой, незнакомый прежде.

Протиснулся я среди людей, немножко в гроб посмотрел, а потом не выдержал, на стенку уставился. А на ней оружия всякого – пропасть! Сабли, шашки и клинки разные, золотые, серебряные, ещё какие-то. Почти все с надписями. А в середине – снайперская винтовка висит, и у неё тоже на боку золотом написано. Не выдержал я, подошёл поближе, читаю: «Юрию Ивановичу Барыбину за беззаветную храбрость и мужество в деле истребления басмаческих банд в Туркестане и приближения Мировой революции».

Вот с каким героем довелось мне, малявке мизерной, в одном доме проживать, и даже иногда здороваться.

А потом вышел я, оглушённый, во двор, а там пацаны уже мяч гоняют. Ну, понятно, включился, как лампочка, и тоже стал за мячом гоняться. А затем из подъезда вышла тётечка, и раздала всем нам вкуснейший пирог со смородиновым вареньем. И не по кусочку, а просто поставила поднос на бревно лежащее, и мы подходили и брали, кто сколько захочет. Так я это и запомнил на всю жизнь: и рожок, и винтовку, и пирог с вареньем.

Корзинка

Корзинка эта, если вы заметили, полная грибов разных. Я грибную охоту просто обожаю. И ищу хотя и неумело, но очень радостно. Особенно, если грибы эти есть в лесу, хотя бы немножко. Когда мы в Хабаровске жили, там эти грибы – по всей тайге торчат, только успевай выдёргивать. И каждую осень мы за ними ездили, а потом солили в маленькой бочке в погребе. И был у родителей товарищ, дядя Паша Папушин, такой юморной – обхохочешься. Всё время что-то такое шутит, отчего все просто падают, как подрубленные. Он сам сибиряк, одиннадцатый ребёнок в семье. А мама у меня всю жизнь врачом была, и гигиена её у меня с самого детства в печёнках сидела. Сколько мук я из-за неё перенёс – не выразить.  Ладно там, руки или фрукты мыть, это ещё полбеды, она всё, что на глаза её попадалось мыть заставляла. Берёшь яйцо из коробки, спрашивает: «Помыл?» Так прямо об стену это яйцо и шваркнул бы! Сопрёшь в кладовке баночку горошка, думаешь, вот сейчас залезу под одеяло с фонариком, сначала выпью сок вкусненький, а потом буду потихоньку эти зёрнышки лопать и читать. Так она неизвестно откуда, как джин из бутылки, вырастает: «Гена, а ты банку сполоснул?» Так и выпадает эта банка из рук, и катится, катится…обратно в кладовку. В общем, понимаете меня: не жизнь, а сплошная дезинфекция.

И вот поехали мы в лес по грибы. Меня даже к шофёру в кабину посадили – до сих пор это счастье помню. Несёмся, как на ракете, все в кузове хором песни поют, а я им из кабины во всю глотку подпеваю: «Вьётся дорога длинная, здравствуй земля целинная!..» Ну и так далее. Особенно я любил песню, где слова «русая девушка в кофточке белой, где ж ты, ромашка моя?» Но на ветру её плохо петь, на нём только орать можно.

В общем, приехали, разбрелись по тайге и аукаемся, только птиц пугаем. Грибов не то чтобы навалом, но попадаются: подберёзовики, подосинники. Мы с мамой в чаще пробираемся, и вдруг нашли дерево, выше роста моего, хоть и невеликого тогда, заросшее опятами осенними. Я говорю, мам, давай скорее мешок, сейчас мы их обдерём. Она сначала тоже обрадовалась, но пока мы их обдирали, становилась всё более грустной. А потом и вовсе говорит: «Нет, давай, вываливай мешок, мне кажется, они ложные». Вот же, натура медицинская! Везде ей отрава мерещится! Да какие ложные, кричу я, ты их понюхай, разве плохие грибы так хорошо пахнут?

В общем, не убедил, я же говорил, какая она гигиенщица. Взяла горстку, в тряпочку (тогда ещё не придумали полиэтиленовых пакетов) положила, говорит, спросим у наших, а если подтвердят, придём и опять всё в мешок соберём. Всё настроение испортила, вы же знаете, что такое опята – пальцы проглотишь!

Короче, добрались до своих, вытащила она свою тряпочку и говорит: «Слушай, Паша, это ведь ложные опята, да?» Дядя Паша посмотрел на неё и говорит: «Женя, ложными бывают только показания на приёме у прокурора! Натуральные опята, да ещё красавцы какие!» Мать говорит, а ты уверен? А он ей, засекай, говорит, время. Не успела она охнуть, он всю эту горсть вместе с землёй – хлоп! – и слопал, только тряпочку успел выдернуть. И стоит, смеётся, а на носу, который, как моя коленка в ту пору размером, землинка зацепилась и висит, трепыхается вместе с хохотом. И мама тоже хохотать начала, остановиться не может. И остальные попадали, как груши, ржут, не могут. Но мама время всё-таки засекла, и пошли мы с ней искать ту полянку – куда там!

Так и стоит у меня перед глазами смеющийся дядя Паша с землинкой на носу, а опят тех – до сих пор жалко.

Ромка

Ромка – была первая собака в нашей молодой тогда ещё семье. Машка родилась, год прошёл, мы ей – на тебе ротвейлера! Мы о таком давно мечтали, а денег, как назло, ещё совсем не нажили. Как вспомнишь это время, конец 80-х, так вздрогнешь. Ну и на безрыбье, да на Птичьем рынке, когда он ещё на рязанке был, и приобрел я у нахальной курящей девицы месячного щенка окрасом точно ротвелюжьего. За доступную, как говорится, цену, и безо всяких, разумеется, документов. И намучались мы с ней в щенячьем возрасте не хуже, чем со своим собственными детками. Уже через месяц она у нас чумку подхватила и чуть не померла. Я в ветеринарку, как на работу, ездил.

Лежит она, бедная, под капельницей, врачиха спрашивает, какая мол, порода? Я гордо ей, ротвейлер это. Она мне, ну-ну, поглядим через пару недель, что это за ротвейлер. И как сглазила: через месяц Ромка наша от всех породистых стандартов потихоньку отъезжать стала, и дальше к ним уже не возвращалась. Но зато такая красавица и умница выросла – сил нет! В общем, как все настоящие дворняги. Детей пасла, сначала старшую, а потом и младшую – залюбуешься, ни на шаг не отходила.

А уж какая мать-героиня была – слов нет! Кроме своих щенков, которых сначала семь, когда ей ещё года не было, а потом, под старость, в тринадцать лет ещё одиннадцать – выкормила, чужих между делом парочку, да ещё трёх котят подняла, можно сказать, из грудных до разумного возраста. Только один раз за пятнадцать лет, которые прожила она у нас в любви и сытости, разозлился я на неё так, что убить был готов. Извинялся, конечно, потом, прощения просил, но и вы меня правильно поймите.

Уж не знаю, чего она и где умудрилась наесться (а делала она это регулярно и мест не выбирала), но налопалась какой-то дряни у наших стариков на даче, куда мы им детей на лето сбагривали. Я заскочил на один день с работы, детей проведать, отец говорит, забирай её в город, она мне тут весь дом задрыстала, детей еле отмыли, вези её к врачу, пусть пропишет чего-нибудь. С дедом не поспоришь, он у нас упрямый был. Посадил я несчастную Ромку на пассажирское сидение в тогдашних «Жигулях» второй модели, и отправились мы с ней, как говорится, солнцем палимые…

Мне бы, дураку, подготовиться хоть как-нибудь на случай, не дай Бог, чего, а я, как всегда, оплошал.

На самой серединке пути, как только въехали мы в чудесный и зелёный город Железнодорожный, посмотрела вдруг на меня Ромка так горестно, как только могла, и как завоет в голос. А голосище у неё был, я вам скажу, шаляпинского спектра. Я обалдел, конечно, но в городе отвлекаться нельзя, а то сразу куда-нибудь въедешь. Рулю, спрашиваю, ты чего, родимая, здесь и встать-то негде. Завыла она ещё горестнее и чувствую вдруг, так пахнуло, что я закашлялся. Глянул, а она уже всё правое сидение под собой утопила и продолжает. Одновременно воет и смотрит на меня так, что вот сейчас умрёт от горя. А у меня – дыхательный спазм и слёзы из глаз ручьём от натуги – как хлынут! Я по тормозам, увидела она меня таким, каким никогда прежде не знала, поняла, что это конец её творческой биографии и, не прерывая оглушительного воя, повернулась и на полном ходу в окно сиганула. А поскольку я на нее как раз смотрел, так ещё и прощальный залп прямо мне в распахнутые очи и влепила.

Как я никуда и ни в кого не въехал – до сих пор не пойму. С визгом встал, как вкопанный.

Не выхожу – вылезаю, всё с меня со всех сторон течёт и капает, в машине из тряпок – одна, с носок размером. Смотрю, куда она сиганула – роща двухметровой крапивы. И макушки ещё шевелятся по всей траектории, где она драпала.

Всё. Занавес закрыт. Остальное рассказать – никаких сил не хватит. Весь снизу доверху цвета охры я полчаса бродил по этой крапиве и безрезультатно предлагал Ромке вернуться. Редкие прохожие даже не смеялись над чужим горем. Как я её нашёл, и как мы вообще добрались до дома – уже и правда не помню.

А вот жена моя, Марина, юная польская красавица из города Дрогобыча, упала замертво, открыв входную дверь. Хотя развелись мы ещё не скоро, лет через пятнадцать.

Вот такая история вспоминается мне, глядя на глиняную копию дорогой  моей Ромушки.

Ой, опять я устал, нарассказывался вдрызг.

Ну, вот, вроде игрушки все отметились. Правда, в Новом году ещё с десяток нужно будет наваять. Особенно стрекозу хочу с хрустальными крылышками.

Про всё остальное у меня в книжках написано. Читайте, как говорится, классику.

А я теперь опять спокойно займусь белочками и лисичками. И буду, по мере ваяния, отчитываться перед вами своими достижениями и, опять же, провалами в творчестве.