ГЛАВА 3: ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Примерно в то же время, когда смотритель Гезий излагал свой доклад трибуну, по восточному склону Масличной горы взбирался пешеход. Дорога была неровной и пыльной, растительность выжжена, так как в Иудее было сухое время года. Хорошо, что путник был молод, силен и шел в легкой одежде.

Он двигался медленно, часто смотря то направо, то налево, но не с той все возрастающей тревогой человека, неуверенно идущего вперед, а скорее с видом путника, приближающегося к своему дому после продолжительного отсутствия. Он был доволен и как будто говорил всему окружающему: «Я рад, что опять с вами. Посмотрим, как вы изменились».

Поднявшись, он остановился, чтобы оглянуться назад на открывающийся перед его глазами вид, завершенный горой Моав. Когда же он приблизился к вершине, то ускорил шаги, не чувствуя усталости, все спеша вперед и ни на минуту не останавливаясь и не оборачиваясь назад. На вершине, достигнув которую он несколько уклонился вправо от проторенной тропы, он вдруг остановился, словно прикованный невидимой рукой. Можно было заметить, что глаза его были широко раскрыты, щеки пылали, грудь вздымалась от чудной картины, широко расстилавшейся перед ним. Путник этот был Бен-Гур, а перед ним был Иерусалим — святой город времен Ирода, святой город Христа.

Бен-Гур выбрал себе камень, сел и, освободив голову от свернутого платка, заменявшего ему шапку, стал любоваться панорамой. То же самое делали и делают разного рода люди при разного рода обстоятельствах — и сын Becпacиaнa, и мусульмане, и крестоносцы, и паломники из обширного Нового Света, открытого почти через пятнадцать веков после времени нашего рассказа. Но едва ли кто-нибудь из этого множества людей смотрел на город с более горестной нежностью, чем Бен-Гур. Его волновали воспоминания о соотечественниках, их торжестве и несчастиях, об их истории — истории Бога. Этот город был живым памятником их преступлений и добродетели, их упадка и гения, их благочестия и неверия. Взор Бен-Гура выражал гордость, которая могла бы наполнить его тщеславием, если бы не мысль, что эти царственные владения не принадлежат более его соотечественникам, что богослужение в храме совершается с разрешения иностранцев, что на холме, где обитал Давид, находятся мраморные палаты, где с Божьих избранников выжимаются подати и где их бичуют за истинное бессмертие веры. Помимо этой национальной радости и горести, общей у него со всеми евреями того времени, Бен-Гур принес с собой и свои личные воспоминания, и свою историю, которая жила в его памяти и которую зрелище Иерусалима только осветило и оживило.

Гористая местность меняется мало, а тем более там, где горы скалисты. Картина, которая привлекла взоры Бен-Гура, та же и ныне. Солнце все так же освещает склоны Масличной горы. Виноградники, которыми они одеты вперемежку с кривыми фигами и старыми дикими маслинами, там сравнительно зелены. Внизу по высохшему ложу Кедрона стелется зелень, на которой отдыхает взор, а там, где кончается Масличная гора и начинается гора Mopиa, с грубой резкостью выступает белая, как снег, стена, заложенная Соломоном и достроенная Иродом. Над всеми постройками возвышается их венец — беспредельно священный, бесконечно прекрасный, величественный по размерам, сияющий золотом храм, святилище и святая святых. Ковчега не было, но Иегова был — Он пребывал здесь в вере каждого чада Израилева. Как храм, как памятник искусства, он до сих пор не имеет себе равных. Теперь от него не осталось камня на камне. Кто восстановит это здание? Когда начнется это восстановление? Так спрашивает себя каждый путник на том месте, где находился в настоящую минуту Бен-Гур, — спрашивает, зная, что ответ в руках Божьих.

Между тем взгляд Бен-Гура поднялся еще выше храма, к Сионской горе, освященной воспоминаниями, неразрывными с царями-помазанниками. Когда он вычленил среди множества величественных сооружений дворец Ирода, его мысль невольно перенеслась к грядущему Царю, Которому он посвятил себя, по стопам Которого он решил идти, божественную десницу Которого он вечно ощущал в своих мечтах. Он думал о том дне, когда новый Царь придет овладеть принадлежащим ему — Mopиa с ее храмом, Сионом с его башнями и дворцами, с крепостью Антония, сурово хмурящейся справа от храма, с новым, еще не обнесенным стеной городом Везефой, с миллионами израильтян, которые соберутся с пальмовыми ветвями и знаменами и будут радоваться, что Бог покорил Израилю весь мир.

Жить — значит мечтать. Только мертвым чужды мечты. Не будем же смеяться над Бен-Гуром за то, что мы сами бы делали на его месте в то время и при тех же обстоятельствах.

Солнце стояло низко. По временам его блестящий диск покоился на дальней вершине западных гор, заливая блеском все небо над городом и ложась золотыми полосами на стены домов и крепости. Затем оно исчезло, как бы нырнув. Тишина направила мысли Бен-Гура к дому его отца, если дом еще цел.

Приятные впечатления вечера смягчили его чувства и, разрушив честолюбивые замыслы, вернули к той действительности, ради которой он явился сюда. В то время, когда он с Ильдеримом находился в пустыне и осматривал все ее укрепленные места, знакомясь с ней, как солдат знакомится со страной, в которой намеревается воевать, однажды явился гонец с известием об отставке Грата и назначении на его место Пилата.

Мессала потерял все и считал Бен-Гура мертвым, Грат лишился власти и удален — что теперь мешало Бен-Гуру разыскивать мать и сестру? Уже нечего было бояться. Если он сам не мог осмотреть иудейские тюрьмы, то мог исследовать их при помощи других. Если пропавшие найдутся, то у Пилата нет оснований держать их под стражей, да в крайнем случае можно прибегнуть к подкупу. Иуда намеревался переправить их в безопасное место и тогда с успокоенной мыслью, с совестью, удовлетворенной исполнением главного долга, всецело предаться грядущему царю. Решение это было принято им. Ночью Бен-Гур посоветовался с Ильдеримом и получил его согласие. Трое арабов проводили Иуду до Иерихона, где он оставил и их, и лошадей, а сам пешком отправился дальше. Маллух должен был встретить его в Иерусалиме.

Первым вопросом было: с чего начать? Этого Иуда еще не решил. Ему хотелось начать с крепости Антония. Погребение вроде того, какому подверглась его семья, было возможно именно здесь. Кроме того, в таких затруднительных случаях является естественное побуждение начать поиски с того самого места, где совершилась пропажа, а он не мог забыть, что в последний раз видел мать и сестру, когда стража волокла их по дороге в крепость. Если теперь их здесь нет, то все же они были здесь раньше, и должен остаться какой-нибудь протокол этого факта, ключ, по следам которого остается идти до конца. Кроме этого, было еще одно обстоятельство, дававшее ему надежду. Он узнал от Симонида, что кормилица Амра жива. Вы помните, конечно, что, преданное существо, она в то утро, когда несчастье постигло Гуров, вырвалась и убежала от стражи во дворец, где ее опечатали вместе с имуществом семьи. В течение следующих лет Симонид поддерживал ее, так что теперь она была единственной обитательницей большого дома, который Грат был не в силах продать, несмотря на все свои старания. История его законных владельцев хранила эту собственность от покупателей. Проходившие мимо него шептались — молва считала его притоном духов, вероятно, вследствие стонов бедной старой Амры, слышимых иногда на крыше, иногда сквозь решетчатое окно. Бен-Гур полагал, что если ему удастся добраться до нее, то она поможет ему хотя бы слабыми сведениями. Уже один ее вид в этих местах, столь омраченных воспоминаниями, был бы для него некоторой отрадой.

Итак, прежде всего он решил идти в старый дом и повидаться с Амрой, поэтому вскоре после захода солнца он встал и начал спускаться с горы по дороге, поворачивающей к северо-востоку. Внизу, недалеко от подошвы, окруженной ложем Кедрона, он достиг перекрестка с дорогой, идущей к Силоамской деревне и источнику с тем же именем. Там он встретил погонщика, ведущего на базар нескольких баранов. Он заговорил с этим человеком и в его обществе прошел мимо Гефсимании через Рыбные ворота в город.

ГЛАВА 4: ОТЧИЙ ДОМ

Было уже темно, когда Бен-Гур, расставшись около ворот с погонщиком, повернул по узкому переулку, идущему на юг. Немногие встречные приветствовали его. Кладка мостовой была тверда, дома по обе стороны низки, темны и пасмурны, все двери — затворены. Ночь и неизвестность будущего настраивали его на невеселый лад. Все более и более впадая в мрачное настроение, он подошел к глубокому бассейну, известному теперь под именем купели Вифезды, в воде которого отражался небесный свод. Оглянувшись назад, он увидел северную сторону крепости Антония, черную, хмурую громаду на фоне стальной синевы небес. Он остановился как бы по требованию сурового часового. Крепость поднималась перед ним так высоко, казалась такой огромной и, по-видимому, так прочно построенной, что он вынужден был сознаться в ее неприступности. Если его мать была здесь заживо погребена, что он мог сделать для нее? Серьезно говоря, ничего. И он подумал, как быстро ему пришлось понять все ничтожество своего знания и возложить надежду на Бога, это вечное прибежище беспомощных. Но помощь Его так долго заставляет себя ждать! В сомнениях и унынии он повернул на дорогу, идущую мимо фасада крепости.

Наверху, в Везефе, он знал канну, где намеревался остановиться на время пребывания в городе, но не мог преодолеть желания увидеть свой дом и направился к нему.

Между тем восток уже засеребрился, засиял, и предметы, ранее невидимые, и прежде всего башни Сионской горы, выплыли как бы из темной пучины и казались воздушными замками над долиной, еще погруженной во мрак.

Наконец он пришел к отчему дому.

Некоторые из читателей и без наших пояснений легко поймут его чувства. Многие из них имели, вероятно, счастливый отчий дом, как бы это давно ни было, — с ним связаны все их лучшие воспоминания. Это рай, из которого удаляешься в слезах и куда охотно возвратился бы теперь малым ребенком, если бы это было возможно.

У ворот старого дома Бен-Гур остановился. На его углах уцелел сургуч, употребленный при опечатывании, а на воротах висела доска с надписью: «Этот дом — собственность императора».

Никто не входил и не выходил через эти северные ворота со времени горестного дня разлуки. Постучаться ли ему по-старому? Он знал, что это было бесполезно, но не мог преодолеть искушения: Амра могла услышать стук и выглянуть из какого-нибудь окна. Взяв камень, он взошел по широким каменным ступеням и три раза ударил в дверь. Глухое эхо ответило ему. Он снова ударил громче прежнего. Тишина как бы смеялась над его попытками. Он отошел на середину улицы и осмотрел окна, но нигде ничего не было видно.

С северной стороны он перешел на западную, где было четыре окна, в которые он долго и тревожно всматривался без малейшего результата. Его сердце то переполнялось бессильными желаниями, то содрогалось от обольщений собственного воображения. Амра не появилась.

Молча обошел он дом к югу, но и там вход был запечатан и над ним висела доска. Мягкий блеск величественной луны, выплывшей над гребнем Масличной горы у конца Лобной, осветил написанные слова, прочтя которые Бен-Гур пришел в бешенство. Но что он мог сделать? Только сорвать доску с гвоздей и затоптать ее в пыль. Затем он сел на лестницу и стал думать о новом царе, о скорейшем Его пришествии. Когда его волнение поостыло, он от долгого путешествия поддался усталости и, опустившись на ступени, заснул.

В это самое время две женщины вышли на ту же улицу и приблизились ко дворцу Гуров. Они двигались вперед медленно, робкими шагами, часто останавливаясь и всматриваясь в темноту. У угла мрачного здания одна из них сказала тихим голосом:

— Вот он, Тирса!

Тирса, взглянув, сжала руку матери и, прислонясь к ней, глубоко, но тихо зарыдала.

— Войдем, дитя, потому что… — мать колебалась и дрожала, затем, сделав над собой усилие, продолжала, — потому что, как только настанет утро, нас выведут за городские ворота, чтобы навсегда лишить права вернуться.

Тирса почти упала на камни.

— Ах, да! — выговорила она среди рыданий. — Я забыла. Я было почувствовала, что иду домой. Но мы прокаженные, и у нас нет дома — мы принадлежим смерти!

Мать остановилась и ласково подняла ее, говоря:

— Нам нечего бояться. Пойдем.

В самом деле, подняв свои безоружные руки, они могли броситься на легион и обратить его в бегство.

Прокрадываясь в тени высокой стены, они скользили, как два призрака, пока не дошли до входа, перед которым остановились. Увидев доску, они взошли на ступени по неостывшим следам Бен-Гура и прочли надпись: «Этот дом — собственность императора».

Тогда мать сложила руки и с поднятыми к небу глазами испустила полный безграничной горечи вопль.

— Что еще? Ты пугаешь меня, матушка!

На это последняя немедля отвечала:

— О Тирса! Бедный, бедный!

— Кто?

— Твой брат! Они все отняли у него, все, даже этот дом!

— Бедный, — сказала Тирса машинально.

— Он никогда не будет в состоянии помочь нам.

— Что же делать, матушка?

— Завтра, дитя, мы должны сесть у дороги и начать просить милостыню, как это делают прокаженные, просить или…

Тирса снова прижалась к ней и сказала, рыдая:

— Умрем, умрем!

— Нет, — твердо сказала мать. — Господь предназначил каждому свой срок жизни. Мы и в этом должны ожидать Его воли. Пойдем отсюда!

Говоря это, она схватила Тирсу за руку и поспешила к западному углу дома, держась близко к стене. Здесь никого не было видно: они дошли до ближайшего угла и отступили перед лунным светом, который широко освещал весь южный фасад и часть площади. Бросив взор назад и наверх, на окна западной стороны, мать решительно вступила в пространство, освещенное луной, увлекая за собой Тирсу. Тут ясно можно было рассмотреть всю силу проказы на их губах и щеках, в гноящихся глазах, на покрытых шелухой руках, особенно же на длинных, свалявшихся волосах, слепленных отвратительным гноем и, как и брови, страшно белых. Нельзя было сказать, которая из них мать, которая дочь, — обе казались одинаково страшными.

— Тсс!.. — сказала мать. — Тут кто-то лежит на ступени — мужчина. Обойдем его.

Они быстро перебежали на противоположную сторону улицы и остановились.

— Он спит, Тирса! Стой здесь. Я посмотрю, заперта ли дверь.

Сказав это, мать тихо подошла и решилась толкнуть калитку, но она так и не узнала, была ли та заперта, потому что в эту минуту мужчина беспокойно вздохнул и, повернувшись, сдвинул платок на своей голове так, что лицо открылось и на него упал яркий свет луны. Она взглянула на него и вздрогнула, опять взглянула, немного постояла, сложила руки и подняла глаза к небу в немой мольбе. Минуту спустя она бросилась назад, к Тирсе.

— Как Бог свят! Этот мужчина — мой сын, твой брат!

— Брат? Иуда?

Мать быстро схватила ее за руку.

— Пойдем, — сказала она шепотом, — посмотрим на него вместе еще один раз — только раз, потом… помоги рабыням твоим, Господи!

Они, держась за руки, быстро перешли улицу. Когда их тени упали на него, они остановились. Одна из его рук свободно лежала, распростертая на ступеньке. Тирса упала на колени и хотела поцеловать ее, но мать отдернула ее назад.

— Ни за что на свете, ни за что на свете! Мы нечистые, мы нечистые! — шептала она.

Тирса отшатнулась от него, как будто прокаженным был он. Бен-Гур лежал мужественно прекрасен. Его щеки и лоб загрубели от солнца и ветра пустыни, из-под светлых усов красовались ярко-красные губы и белые зубы, а мягкая борода не скрывала округлость подбородка и шеи. Каким красавцем казался он матери! Как сильно желала она обхватить его руками и, прижав его голову к своей груди, целовать его, как в былое время его счастливого детства! Где она черпала силу превозмочь это желание? В своей любви — в материнской любви, которая тем и отличается от всякой другой, что полна нежности к любимому дитя и безжалостна к себе — отсюда вся ее сила. Ни за возвращение здоровья и богатства, ни за всевозможные радости жизни, ни даже за самую жизнь она не решилась бы коснуться своими прокаженными устами его щеки! Но коснуться его она должна была во что бы то ни стало! В тот самый момент, когда она наконец нашла его, она должна была отказаться от него навсегда! Пускай судят матери, как больно, мучительно тяжело ей было! Она подползла к его ногам, коснулась губами одной из сандалий, коснулась еще и еще. Всю душу, казалось, вложила она в эти поцелуи. Он пошевелился и отбросил руку. Они отодвинулись, но слышали, как он пробормотал во сне:

— Матушка моя! Амра! Где же?..

И он опять погрузился в глубокий сон.

Тирса внимательно вслушивалась. Мать спрятала лицо в пыли, стараясь заглушить рыдания, от которых разрывалось ее сердце. Она почти желала, чтобы он проснулся.

Мать позвала Тирсу, они встали и, еще раз взглянув на Иуду, как бы желая неизгладимо запечатлеть его образ в своей памяти, вышли на улицу, держась за руки. Затем они возвратились и остановились, смотря на него, ожидая, что он проснется, ожидая сами не зная чего.

Между тем из-за угла дворца показалась другая женщина. Две стоящие в тени совершенно ясно видели ее: худая, несколько сгорбленная, смуглая, седоволосая, чисто одетая рабыня, она несла корзину, наполненную овощами. При виде человека на ступеньке она остановилась, потом нерешительно двинулась дальше и, осторожно обойдя спящего, подошла ко входу, довольно легко отодвинула засов и просунула руку в отверстие. Одна из широких досок в оставленной створке бесшумно качнулась и наполовину сдвинулась. Она просунула туда корзину и собиралась последовать за ней, но из любопытства решила взглянуть на незнакомца, лицо которого было открыто.

Невольно следящие за ней услышали восклицание и увидели, как женщина протирала себе глаза, как бы не доверяя им, затем наклонилась, всплеснула руками, дико взглянула вокруг, посмотрела еще раз на спящего, схватила его свободную руку и крепко поцеловала ее. Разбуженный этим Бен-Гур инстинктивно выдернул руку, после этого, взглянув на женщину, шепотом спросил:

— Амра! О Амра! Ты ли это?

Доброе существо было не в силах отвечать ему, она кинулась ему на шею, рыдая от радости.

Он нежно отвел ее руки и гладил ее смуглое лицо, мокрое от слез. Стоящие в стороне услышали, как он сказал:

— О Амра, расскажи мне о матери, о Тирсе! Говори, умоляю тебя!

Амра только рыдала.

— Ты их видела, Амра? Ты знаешь, где они? Скажи мне, что они дома!

Тирса шагнула вперед, но мать, угадав ее намерение, схватила ее и прошептала:

— Не иди — ни за что. Мы нечистые, мы нечистые!

Ее любовь была безжалостна. Как бы ни разрывались сердца обеих, но Бен-Гур не узнает, что с ними: она твердо стояла на этом.

Между тем Амра от этих вопросов только сильнее рыдала.

— Ты хотела войти? — спросил он, увидев отодвинутую доску, — так пойдем. Я пойду с тобой.

Говоря это, он встал.

— Римляне, да будет над вами проклятье Господне! Римляне лгут. Дом мой. Встань, Амра, и пойдем!

Через минуту они вошли, предоставив двум женщинам, стоявшим в тени, безнадежно смотреть на ворота, в которые они не войдут никогда.

Мать и дочь вернулись на пыльную мостовую. Они исполнили свой долг, доказали свою любовь. На следующее утро их нашли и выгнали из города: «Прочь! Вы принадлежите к мертвым: идите к ним». Эти слова мучительно звучали в их ушах, когда они удалялись под градом камней.

(продолжение следует)