Люди вокруг жили своей жизнью, любили друг друга, расставались, бурлили чувствами и замыслами, торопились впитать кожей лучи солнца, душами - лучи скоротечного счастья, рассыпались на письма, поднимались деревьями, сплетенными ветвями рук, бились буйными волнами песнопений и проклятий, тихо замирающими у его ног. Там, куда бросал он хлеб для голубей, сидя на обшарпанной скамейке и улыбаясь о чем-то своем. Старик, который любил птиц. Скамейка, подсохший хлеб и пестрые голуби, воркующие о весне и доверчиво подходящие так близко, что можно рассмотреть в круглых глазах отражение парка и кусочек неба. Это все, чем он владел, но большего он и не желал. Но как трогательно, как глубоко он любил эту резную скамейку, этих смешных неуклюжих птиц. Так может любить человек на излете жизни, человек, смирившийся с одиночеством, человек, у которого не осталось ничего, чем можно дорожить, что страшно однажды потерять. Когда-то давно он любил море, и сейчас шорох крыльев напоминал ему мягкий шепот прибоя. Раскидав хлеб, он закрывал глаза и ему казалось, что он слышит крики чаек, и воздух пахнет солью, а он так молод, так счастлив, и вся жизнь еще впереди, и лучшее обязательно случится. И тогда он обнимал слабыми, дрожащими руками свой крохотный мирок, далекий от суеты города, рожденный на углу парка из тихой нежности и блеклых воспоминаний, и не хотел умирать. Когда ему стало плохо, когда приехала скорая и какие-то люди с ласковыми улыбками на равнодушных лицах увозили его, он плакал. Нет, не от боли, она привычна, она по сути своей пустяк. Но он плакал и пытался дотянуться до кармана, где еще лежали остатки хлеба, остатки его собственной жизни.

А голуби еще очень долго прилетали к пустой скамейке, садились возле нее и в их круглых глазах отражался парк, тень старика и рассыпанный у его ног хлеб.
© Аль Квотион