Мы все

любили его за то,

что он не похож на всех.

За неустанный его задор,

за неуемный смех.

Тот смех

такое свойство имел,

что прошлого

рвал пласты;

и жизнь веселела,

когда он гремел,

а скука

ползла в кусты.

Такой у него

был огромный путь,

такой ширины шаги, —

что слышать его,

на него взглянуть

сбегались друзья и враги.

Одни в нем видели

остряка,

ломающего слова;

других —

за сердце брала строка,

до слез горяча и жива.

Вот он встает,

по грудь над толпой,

над поясом всех широт…

И в сумрак уходит

завистник тупой,

а друг

выступает вперед.

Я доли десятой

не передам,

как весел и смел его взгляд;

и — рукоплесканье

летит по рядам

строке,

попадающей в лад...

         ***

Он их обнимал

без жестов оперных,

без густых

лирических халтур;

он их обнимал —

пустых и чопорных,

тоненьких

и длинноногих дур.   

Те, что поумней

да поприглядистей,

сторонились:

не шути с огнем!

Грелись

у своих семейных радостей,

рассуждая:

«Нет уюта в нем!»

Чтоб из них

додуматься какой-нибудь

кинуться на шею

на века!

Может бы,

и не пришлось покойнику

навзничь лечь

на горб броневика.

Нет, не кинулись.

Толстели,

уложив в конце концов

на широкие постели

мелкотравчатых самцов.

Может,

и взгрустнет иная,

воротясь

к себе домой,

давний вечер

вспоминая,

тайно от себя самой.

Только

толку в этом мало —

забираться в эту глушь…

Погрустила

и увяла:

дети,

очереди,

муж.

Нет!

Ни у одной

не стало смелости

подойти

под свод крутых бровей;

с ним одним

навек остаться в целости

в первой,

свежей

нежности своей.

Только ходят

слабенькие версийки,

слухов

пыль дорожную крутя,

будто где-то

в дальней-дальней Мексике

от него затеряно дитя.

А та,

которой он все посвятил,

стихов и страстей

лавину,

свой смех и гнев,

гордость и пыл, —

любила его

вполовину.

Все видела в нем

недотепу-юнца

в рифмованной

оболочке:

любила крепко,

да не до конца,

не до последней

точки.

Мы все любили его

слегка,

интересовались громадой,

толкали локтями его

в бока,

пятнали

губной помадой.

«Грустит?» —

любопытствовали.

«Пустяки!»

«Обычная поза поэта…»

«Наверное,

новые пишет стихи

про то или про это!»

И снова шли

по своим делам,

своим озабочены бытом,

к своим постелям,

к своим столам, —

оставив его

позабытым.

По рифмам дрожь —

мы опять за то ж:

«Чегой-то киснет Володичка!»

И вновь одна,

никому не видна,

плыла любовная лодочка.

Мы все любили его

чуть-чуть,

не зная,

в чем суть

грозовая…

А он любил,

как в рога трубил,

в других аппетит вызывая.

Любовью —

горы им снесены;

любить —

так чтоб кровь из носу,

чтоб меры ей не было,

ни цены,

ни гибели,

ни износу.

Не перемывать чужое белье,

не сплетен сплетать околесицу, —

сырое,

суровое,

злое былье

сейчас под перо мое просится.

Теперь не время судить,

кто прав:

живые шаги его пройдены;

но пуще всего

он темнел,

взревновав

вниманию

матери-родины.

«Я хочу

быть понят моей страной,

а не буду понят, —

что ж,

по родной стране

пройду стороной,

как проходит

косой дождь».

Еще ли молчать,

безъязыким ставши?!

Не выманите

меня на то.

В стихах его

имя мое —

не ваше —

четырежды упомянуто.

***

Да, дел было пропасть.

Под тенью беды

куда уж там слушать «Про это».

Мутили ряды,

заметали следы

фигуры защитного цвета.

И вот,

покуда — признать, не признать? —

раздумывали, гадая,

вокруг него

поднималась возня

вредителей и негодяев.

«Кого?

Маяковского?!

Что за птица?» —

кривой усмешкою меряя.

Стихом к тупице

не подступиться —

слюной кипит в недоверии:

«Да он недоступен

широким массам!

Да что с ним Асеев

тычется!

Да он подбирался

к советским кассам

с отмычкою футуристической!»

А он любил,

как дрова рубил,

за спину

кубы отваливая;

до краски в лице,

до пули в конце

вниманье стиху вымаливая.

Как медленно

в гору

скрипучий воз

посмертной тянется славы!..

Обоз обгоняя,

взвиваю до звезд

его возносящие главы...