Было время - были песни! 
Воздух был хмельной, как брага... 
Были мы когда-то вместе, 
Подставляли бок за брата... 
Землю лапой теребили, 
Колокольца слыша трели... 
Но матёрых - перебили. 
А подранки - присмирели... 
А. Земсков

То, что губернатор края стал жертвой теракта, Следователю сделалось ясно довольно быстро. В сущности - сразу после прибытия результатов экспертизы. Комиссии и журналисты всё ещё месили последний весенний снег и грязь по Загребухам и вокруг них, выдвигая версии одна нелепее другой, а Следователь уже знал, ЧТО было. И даже знал, КТО виновен. 

Вот только наказать виноватого - пятнадцатилетнего жителя Загребух, Тимофея Суворова - не представлялось возможным. Он пропал.

Да, точно так... Вот и жил с бабкой... Бабка-то? Настоящая, почему приёмная... В школу не ходил... А кто его знает, дела - догляд за ним, тут и свои-то через раз ходят, то бензина нет, то дорогу заметёт, то автобус поломался... Ага, понимаем, что новая политика... Да мы и не против, всё одно - чего им учиться?... Ага, понимаем, что политика... Не, вообще не ходил... А кто его знает... Жили-то? Да как все - с леса... Только зверёныш - он удачливый был... Почему? А ты его фотки глянь. Он и всегда такой был, чистый волчонок, даже глаза волчьи, и волосы в цвет... Мелкий ещё совсем был, а его старшие пацаны побаивались... Мать-то его - ну, дочка Зинкина - она ж в лесу с волком... Да я ничего и не говорю, не толкай меня. Суеверие, конечно, я ж ничего и не говорю... А он удачливый был. Лет с семи в лес таскался с ружьём... Кто позволил? Ну ты насмешил... ой, простите на слове. Кто ж тут смотрит?.. Да, в лес ходил. А тут все ходят... Не, без добычи - никогда. Он и клады раскапывал, верно говорю, вон они с бабкой как с шиком живут... жили... Соследить его хотели, да где там - а у тех следаков... ой, прости на слове... удачи вовсе не стало. Кланяться ему ходили, пацану-то, чтоб проклятье снял... Да ясно ж - суеверие!.. 

...Перед отъездом в город Следователь долго стоял на берегу ручья. Уже пахло весной и даже там, где упал вертолёт с Губернатором и Гостем, уже ничего не было видно - деревья и кусты окутывало зеленоватое марево. Следователь стоял и думал, пока ему не начало казаться, что всё вокруг - лес, ручей, небо, холм, весенний ветер - смеются над ним. 

Тогда он заторопился к машине - скорей в город, где его власть была неоспоримой и всеобъемлющей... пусть и ждал его там первый в жизни "фитиль" за нераскрытое дело. 

- Вот и не верят многие, что Губернатор - из наших краёв, - дед Трофим, дотянув папироску, втоптал её окурок в снег и победно оглядел слушателей. - Мол, какие там Загребухи, коли он московский?! 

- Так ыть дед, - возразил Колян, разливая по третьей (мужики за столом дежурно оживились, заоглядывались на дом - не высунется ли кто из Трофимовых баб?), - тык он правда московский. 

- Хреновский, - отрезал дед. - Ясно дело - московский. С десяти лет. А до той поры - вооооон, Чурилихин дом? Вот за ним их стоял. Отсюда они в Москву и махнули - ковды ещё и не пахло никаким капитализмом. Мамка его, батька - друган мой Савка - и сам он. Он один у них был в семье, тогда это по редкости случалось... Шустрый такой мальчонка, а вроде как не в себе. Всё на Лозовой Курган любил бегать, иной раз чуть не сутками там пропадал... - дед пустился в воспоминания, но, видя, что мужиков куда больше интересует недопитая четверть, сам вздохнул и присоединился. 
Когда было выпито по пятой, дед Трофим извлёк из кармана всем известную листовку. Смотрящий с неё холёный крупный мужчина обещал всем процветание на втором сроке своего избрания, состоявшегося неделю назад. 

- Вот он, наш земеля, - сказал дед. - Глядишь, и нам чего будет хорошего. В прошлый-то срок он только вон школу у нас закрыл да магазин. А теперь, может, нас всех в город переселит, в новые квартиры! 

Мужики невесело посмеялись и выпили по шестой. 

- А я слышал, он на охоту в наши края собирается. На волков, - вмешался, покачиваясь на скамье, Витёк. - Везёт с собой какого-то ва-а-а-ажного инв... инв... - глаза Витька стали сосредоточенно-обиженными, мужики сочувственно ждали. - Инвестора! - выпалил он. - То ли араба, то ли японца. Чурку, короче. Но богатимого-о-о-о!!! - Витёк зажмурил глаза, потерял ориентацию и рухнул в талый снег. 

Мужики собирались грохнуть хохотом, но так и остались сидеть с открытыми ртами... 

...Он всегда так подходил - неслышно. И многие не в шутку крестились, когда вдруг обнаруживали рядом высокого узколицего подростка с широко посаженными странными глазами цвета то ли янтаря, то ли расплавленного золота... 

Тимофей Суворов стоял около столика - широкие, подбитые камусом, лыжи-самоделки на плече, на другом - старая "бэмка", за плечами - набитый рюкзак, короткая доха на меху с откинутым капюшоном (и длинные русые волосы рассыпались по плечам), большие унты... На поясе-патронташе - большой нож. 

- Вечер добрый, Тимофей Тимофеевич, - дед Трофим даже привстал, величая пятнадцатилетнего мальчишку по имени-отчеству, о чём давно почти забыли в Загребухах. - Как полевали? 

Мальчишка кивнул. Протянул руку - над столом качнулась на ремне большая трёхпалая рукавица - и забрал листовку. Повернулся и пошёл вдоль забора. 

За столом перевели дух сразу несколько человек. Подняли придремавшего в снегу Витька - тот мутно заматерился и улёгся башкой на столешницу, рядом с миской квашеной капусты. 

- На кой ему хрен листовка-то, он читать не умеет, - сострил кто-то. И осекся, заозирался. 

Шутку никто не поддержал. 

Тимка умел читать и писать лучше большинства жителей деревни. Правдой было другое - что он никогда не ходил в школу. Правдой было и то, что он не помнил своей матери, умершей родами прямо в избе Суворовых (фельдшера в Загребухах не было с начала 90-х) и совсем не знал своего отца. 

Читать его учила баба Зина - Зинаида Леонидовна, когда-то давно, в 60-е годы, приехавшая сюда учителем по распределению вместе с мужем-агрономом. Тогда в Загребухах жило больше двух тысяч человек ( не две сотни, как сейчас) и хватало работы и молодой учительнице и её мужу. А потом... 

Когда Тимке было семь лет и он уже читал вполне уверенно, баба Зина просто открыла ему ранее запертый чулан. Когда в 1998 разоряли закрытую за ненадобностью сельскую библиотеку, треть фонда учительница-пенсионерка перетаскала к себе - с помощью ещё сохранивших к ней уважение, но быстро теряющих человеческий облик от пьянки, безденежья и безработицы мужиков, своих бывших учеников, которых она напутствовала в жизнь искренними пожеланиями счастья... Счастье очень быстро сузилось до горлышка бутылки с самогоном - было бы пошире и лилось подольше. Но уважение к учительнице осталось. Тем более - к пожилому человеку, который воспитывает в одиночку считай чужого мальчишку. Ну и что что внук? Дочь-то всего за год до своей смерти и приехала, а до этого и на похороны отца носа не показала... А вот интересно - от кого ж она его нагуляла, Тимку-то?! Ведь от здешнего... На кого похож-то?.. Да тише, ну его, будто не знаете - на кого?.. 

...Книги Тимку поразили своим количеством и разнообразием. Разбирая их, он тем летом неделю сидел дома - пыхтел, раскладывал стопками: это сейчас, это потом, когда подрасту (он самокритично понимал, что во многих книгах не до всего "дойдёт") и даже в лес не высовывался, что на него было вовсе уж не похоже. 

С тех пор - за восемь лет - он прочёл почти все. Пять с лишним тысяч томов. Самых разных. Тимка не мог бы сказать, что всё понял. Кое-чего не могла объяснить и бабушка. Одно время Тимка жалел, что не пошёл в школу. Расспрашивал о ней ровесников, которые сначала учились тут, в сельской школе, где когда-то преподавала и баба Зина, а последний год ездили за тридцать два километра в район. Но и мальчишки и девчонки толком ничего не могли рассказать ни об уроках, ни о каких-то новых вещах. Похоже было, что они и в школу-то ходят только затем, чтобы подраться, чем-то поменяться, поболтать; позже - полапать девчонок... И интерес Тимки к школе пропал. Да и школа им не интересовалась... 

Девчонки Тимке не нравились, кстати. Не вообще, а эти, именно односельчанки. Собственно, ни одну из них он не мог представить рядом с собой в качестве жены. И однажды - года три назад - пристал к бабе Зине с расспросами об отце. Но добился только: "Не знаю." Что мать в городе делала? Не знаю, не писала, не рассказывала. А почему уехала-то оттуда? Не ужилась. 

И Тимка почти привык к мысли, что всегда будет сперва с бабой Зиной, потом - один... 

...Они не бедствовали. Приезжавший из краевого центра скупщик сперва посмеялся над восьмилетним пацаном, который был меньше своего ружья, и дал за шкурки какую-то мелочь, подумав, что мальчишка обчистил чьи-то ловушки или просто - по-дурному повезло. Но уже через год скупщик стал особо отмечать мальчишку. Ещё через год - делать ему спецзаказы заказы. Бессмысленно было заказывать только волков - их Тимка не бил, хотя однажды скупщик час орал на пацана, клянясь, что положит ему пять тысяч долларов за чёрного волка. Тимка выслушал ругань, ушёл и поднял цену. А в одиннадцать лет мальчишка впервые высыпал - один на один - перед сразу побелевшим мужиком в его "газели" грудку тусклого тяжёлого шлиха. "Я цену знаю, - сказал мальчишка. - Тебе буду давать аж за полцены, но чтоб молчал, где берёшь. Не то живому тебе не быть." Скупщик по работе и по жизни был мужиком далеко не пугливым и возил с собой "помпу" и ТТ не для понта. Но тут - глянул в золотистый спокойный янтарь... сглотнул... и сказал: "Договорились." И не нарушал слова... не только из страха. Нет. Нет-нет, да и ловил он себя на мысли: "Чтоб моему сыну быть таким..." - и тяжело вздыхал. И накидывал сверх оговорённой полуцены, перебарывая прочно и насухо казалось бы высосавшую ему душу жадность. И привозил Тимке новые книжки, сам удивляясь тому, как глупо чувствует себя в книжных магазинах... 

...В общем, Суворовы не бедствовали. И даже очень. Неразговорчивый внук. Вдоволь наговорившаяся за свою жизнь и теперь тоже ставшая молчаливой бабка. Две трети года внук был в лесу. Бабка читала те же книги, да подолгу сидела на лавке у калитки - то ли ждала, то ли слушала что-то, то ли смотрела куда-то. 

За Тимкой же прочно закрепилась слава то ли колдуна, то ли вовсе оборотня. С чего парню не фарт даже - косяком удача? А ещё... вот говорили... Лозовой Курган... знаете, с кем его там видели?! И я не знаю, да и ты молчи... 

Но по крайней мере этот слух был правдив. В своих отлучках в тайгу Тимка часто бывал на Лозовом Кургане. 

Это случилось два года назад. 

Тимка никогда не боялся тайги и не понимал, чего там можно бояться. Там живут звери. У них есть обычаи, законы... Язык есть. Если всё это понимать и не нарушать, то звери не тронут. Даже охотника, потому что охота - часть их жизни тоже. Главное - не быть "хитником". Тогда будет плохо. Очень. Тимка и не был. И в тайгу приходил, как к себе домой. 

На Лозовом он любил сесть - по теплу в траву, а в холода - на каменный останец на самой вершине, подстелив под себя что ни есть - и читать. С кургана было видно тайгу на многие километры в округе. А ещё тут часто можно было услышать, как поют волки. 

Тимка первый раз услышал их песню ещё за пять лет до того дня, когда случилось то, что случилось. Ему было восемь лет, и он заночевал на кургане, утомившись хождениями по тайге - день был жаркий, хмарный, тяжёлый какой-то. 

Мальчишка проснулся ночью. Весь дрожа. Но не от холода, не от страха, а... сперва он не понял, что же его разбудило, что подняло? А потом услышал, как где-то - где-то на грани нашего мира - голос выводит странную тягучую ноту: 

- Уоооооооуооооооойооооууууу... 

Снова и снова звучала эта дикая песня, и мальчишка сидел возле камня, широко открыв глаза, сам неподвижный, как камень. Он не мог наслушаться, не мог оторваться от протяжной ноты, плывшей то громче, то тише. И, когда волк прощально простонал: 

- Оуууу... - Тимка вздрогнул и вдруг расплакался навзрыд впервые в коротенькой и нелёгкой жизни. 

Он пришёл на курган через два дня. И, когда стало темнеть, встал в рост и прокричал тонким, но решител
ьным голоском: 

- Спой, серый! 

И улыбнулся недоверчиво, когда откуда-то - из-за горизонта? с луны, может быть? - поплыло величавое и жуткое: 
- Оуууу... йууу... оуууу... йууу... ах-ах-ах... уууу... оооооооуооооооойооооууууу... 

Подпевать он начал на десятый или одиннадцатый раз. Без смущения и без оглядки, как получалось, закрыв глаза и просто... что - просто, он не знал и не желал знать, и набросился бы с кулаками на любого, кто вздумал бы скучными, глупыми словами объяснить ему это чарующее незнание. Но скоро привык к тому, что ему начинают откликаться голоса. Не один - множество. Кто ты, спрашивали они. Идите, я тут, отвечал Тимка. Нет-нет, смеялись голоса, ты человек, мы слышим. Идите, просил мальчик. Нет-нет, отвечали голоса... но мы споём, и ты спой тоже, человек, спой... Расскажем друг другу о луне, о чёрных ночных деревьях, о том, как пахнет вода лесного ручья и что шепчут травы на луговинах под утро, как можно бежать и вдруг не заметить, что ты летишь - пой, человек, пой и слушай нашу песню... 

...Он много раз видел в тайге волков. И часто думал - кто их них разговаривает с ним на кургане?.. 
...Летом два года назад Тимка пришёл на Лозовой с книжкой. Это был "Маугли", к тому времени уже читанный, но оставшийся одной из любимых книг тринадцатилетнего мальчишки. Тимка устроился со скрещенными ногами на траве и принялся читать. 

У него уже давно выработалась привычка, которая многим могла показаться странноватой и не вполне нормальной. Мальчишка читал особенно понравившиеся ему куски вслух. Это происходило просто-напросто от того, что в возрасте Тимки неестественно было молчать столько, сколько молчал он - почти всё время. Детская натура требовала своего, и он "изливал душу", зачитывая куски из книг чуть ли не "по ролям" там, где его никто не мог слышать. 
Читая отрывок расправы Маугли с Шер-Ханом, Тимка увлёкся окончательно. И, почувствовав всё-таки, что он не один, поднял голову. 
Большая волчица сидела у подножья холма, глядя вверх, на мальчишку. 

Это была именно волчица, её легко отличить по физиономии, как и человеческую женщину от человеческого мужчины. А самым интересным оказалась шерсть зверя. Она отливала тяжёлым живым серебром, как будто волчица носила странную кольчугу. 

- Привет, - сказал Тимка. 

Он не испугался, не удивился. Он воспринял произошедшее, как должное и давно ожидаемое. 
Волчица наклонила голову к плечу тем смешным и красивым движением, которое у волков означает то же, что и людей - внимательное удивление, готовность слушать дальше... 

...На следующий день мальчишка увидел её издалека. Словно памятник неизвестной цивилизации, волчица сидела у камня на кургане. И поднялась, когда мальчишка подошёл - а точнее подбежал - к ней. Холкой она доставала до пояса немаленького Тимки. 

- Привет, - сказал, как и вчера, Тимка. И опустился на колени, совершенно без страха обнял волчицу за шею, хотя ей клыки могли перервать горло мальчишке так же легко, как он разрывает лист бумаги. Потеребил шерсть - такую густую, что пальцы не доставали до кожи, даром что лето. Волчица легко толкнула мальчишку головой, и он завалился, смеясь, в траву, раскинул руки. Серебряная припала на передние лапы и, внимательно глядя на Тимку такими же, как у него, глазами, вывесила язык. - Я принёс книжку, - таинственным шёпотом сказал мальчишка, поднимаясь на ноги. - Я почитаю... 

...А ещё через день на холм пришли с волчицей три полувзрослых волчонка. И - огромный волк, обычного окраса. Но он помаячил внизу, за ручьём, и ушёл. А волчата поднялись за матерью на холм, и чтение было отложено. Забыв обо всём, Тимка возился с волчатами до тех пор, пока один из них не укусил его за пальцы. Крепко. Конечно, сами волчата кусали друг друга куда сильней, но пальцы человеческого мальчишки залились кровью, и Тимка, закусив губу, сел в траву. 

Волчата тоже сели на хвосты. А укусивший Тимку несолидно завизжал - мамаша цапнула его за загривок. 

- Ой, не надо! - Тимка потянулся к Серебряной. - Он не нарочно... 

Волчонок, видя, что его жалеют, поддал визгу. Волчица тяпнула его ещё раз, а на Тимку рыкнула, чтобы не мешал воспитывать детей. Другие два волчонка - брат и сестра - с почтительным испугом смотрели, как родительница наказывает провинившегося и сочувственно кувикали, переминаясь с лапы на лапу. 

Наказанный волчонок бочком подобрался к Тимке. И стал облизывать ему пальцы - неожиданно сильным, упругим языком. 
Кровь унялась почти сразу. И Тимка взялся за книжку... 

...Последний раз в тот год он видел их в начале осени. А зимой - зимой только слышал, хотя и не раз искал встречи (и подумывал, так ли уж это разумно - встретиться со стаей?). И свыкся с мыслью, что странная дружба опять ушла лишь в ночные песни. 

Каково же было удивление мальчишки, когда весной, по первой зелени, поднимаясь на Лозовой, он буквально наткнулся на Серебряную! 
Он катался с волчицей в молодой траве, целовал мокрый холодный нос, что-то выкрикивал и смеялся, когда она в шутку огрызалась, показывая нешуточно жуткие зубы. А потом, тяжело дыша, свалился у камня и спросил: 

- А они где? Выросли?.. 

...Да, они выросли, и Тимка, пожалуй, не узнал бы их, случись увидеть. Но у Серебряной и её супруга (у волков не бывает сожителей на час, как у потерявшего разум людского племени, волчьи пары почти всегда постоянны по многу лет) были новые волчата - пятеро! Теперь на холм приходили они. И в июне ночью Тимка впервые пел, видя тех, кто поёт вместе с ним. 

Была луна, и мальчишка сидел, обняв одной рукой за шею волчицу. А с другого боку ещё не очень умело подтягивали волчата... и откликались в лесу новые и новые голоса. 

Волков в Загребухах боялись. Вот боялись - и всё, хотя ни скотину ни людей звери не трогали на человеческой памяти. Даже облавы устраивали, но навыки настоящей охоты были почти утрачены вечно полупьяными мужчиками - волки уходили, как вода сквозь пальцы. Поэтому слухи о друзьях Тимки только добавили страха и уважения, которые сельчане испытывали к подростку. 

А видели? Он с ними по ночам гуляет, как со сворой... Да, сам видел, по лугу... за рекой - бежали наперегонки... Да чего хочешь, мать-то его... А он сам - знаете, почему на девок не смотрит? Ого!... Тише, услышат же... 

Тимке было плевать. Пока он был помладше - пытался доискаться - в расспросах, в книжках - почему люди пьют, врут, дерутся без дела, живут, как будто пришли на помойку вчера и уйдут завтра... Но ни люди ни книги не могли дать ответа. В книгах был и другой мир. Но он или остался в прошлом или лежал в будущем. Поэтому Тимка для себя уяснил - люди жадны, завистливы, глупы. Например, они словно не слышали, что в том, что они называют "музыкой", "песнями" - буквально напиханы, как тараканы в банку, ритмы, разрушающие слух и мозг. И слушали этот яд. И пили яд - самогон, водку, пиво, настолько мёртвые и отравленные жидкости, что волк не выпил бы их даже умирая от жажды... Они выбирали властвовать над собой не воинов, а бездельников, трусов, лжецов - и потом слезливо плакались, что им плохо живётся. Это было смешно и противно. 

Правда иногда даже в глупых песнях, даже в пьяной болтовне прорывалось что-то... что-то, похожее на яркую вспышку. Но люди или не замечали этого - или замечали и, сами же боясь непонятного порыва, стремились тут же вытоптать и заплевать разгоревшийся огонёк. 

Люди из окружающего мира были ничем не лучше. Они нередко приезжали на охоту в деревню и откровенно кичились перед местными богатством. Тимке было смешно. Они называли "богатством" раскрашенную бумагу с придуманными цифрами. И пили ничуть не меньше, только выпитая ими отрава была дороже. Местные перед ними лебезили, а за глаза - ненавидели и презирали за "богатство". 

Только два раза среди приезжих мальчишка видел людей, вызывавших не презрение и не жалость. Первый раз - когда ему было одиннадцать лет и он ещё не познакомился с Серебряной. Тогда на охоту приехал молодой мужчина с почти таким же, как у Тимки, взглядом. И - странно - выбрал в проводники именно мальчишку. Леса приезжий почти не знал, но Тимка видел, что он похож на человека, который после долгой отлучки попал домой и теперь узнаёт этот дом - изумлённо и с восторгом. Ещё он мало говорил, и это было хорошо. А около вечернего костра наоборот - разговорился, и это тоже было хорошо... Тимка жалел, что он уехал. На какой-то миг мальчишка подумал: а вдруг это мой отец?! И горьким было разочарование... Не в немногословном приезжем, нет - в надежде.

Вторым был приехавший этим летом старик-американец, сухой и высокий, почти не говоривший по-русски. Этот и вовсе не сказал в лесу двух слов. Только потом, когда уезжал, сказал коротко: "Спасьи-боу". И всё. Но он понравился Тимке... 

Было уже почти три часа ночи. Сидя за столом, Тимка разглаживал ладонью листовку Губернатора. 

Волчья охота с вертолёта... 

Тимка ни разу не видел такого сам. Но в лесных снах, когда он видел глазами волков и ощущал их чувствами, мальчишка понял, что это - самое страшное, что только может случится. Страшнее встречи этой зимой - для него. 

В январе он заночевал в тайге километров за сорок от Загребух. Разбил бивак, всё, как положено. Было градусов пятнадцать мороза, звёзды - стоило отойти от огня - перемигивались весело. Тимка и отошёл. 

Он знал, что в окрестностях бродит поднятый в декабре городскими охотничками шатун. Но не боялся, знал, что больше одного выстрела не понадобится. Даже, пожалуй, хотел этой встречи. А тут... 

До ружья было десять шагов. А до медведя - стоящего "свиньёй", тощего и при этом огромного - три шага. Ощутив запах мертвечины, Тимка понял, что умер, и схватился за длинный веряскинский нож на поясе. А в следующий миг - снежным вихрем метнулась пыль, послышался многоголосый рык - и не меньше полутора десятков стремительных теней отовсюду бросились на медведя. 

На миг Тимка оцепенел, сжимая в руке оружие и пригнувшись. В снегу бился и ревел жуткий клубок. А потом, когда шатун с хрипом встал "человеком", разбрасывая и мотая ревущих, не рычащих даже волков - мальчишка метнулся вперёд. И вогнал все тридцать сантиметров стали под левую лапу со страшными антрацитовыми когтями... 

...Медведь успел разодрать ему левое плечо - до кости. Пока он около костра промывал и обрабатывал раны трём волкам - те, до которых они сами не могли добраться, сидя голый по пояс у огня на лапнике - Серебряная зализывала след от двух когтей на плече мальчишки. А прочие волки кольцом лежали вокруг в снегу - хвостами к костру, носами к лесу. И порыкивали, предупреждая любого незваного гостя: не подходи!!! А вожак, супруг Серебряной, лежал на валяющейся в истоптанном красном снегу туше медведя - подняв голову с блестящими глазами. 

Потом Тимка уснул - не в спальнике, а между нескольких свернувшихся вокруг него волков, спокойным глубоким сном. Когда же проснулся - стаи не было, и его "печки" тут же ушли, поднялись и затрусили в лес, едва увидели, что человек встаёт. 

А на плече остались только два вспухших розовых шрама... 

...Когда ему снились "волчьи" сны - он видел и охоту с вертолётов, и лес в разное время года, и ветер в деревьях и на лугах, и тёмную воду лесных озёр, и схватки за подругу, и смешных волчат в логове... Но видел он и иное. Иногда из снова наплывала колышущаяся радужная пелена. Она прорывалась - и обрушивались навстречу лето, ветер, лес... склон холма и - далеко-далеко, в синеватой дымке - город. И всё это было... было не здесь. Не здесь - но было... Тимка и во сне этого не понимал, а уж наяву и вовсе не мог разобраться. Несколько раз он пытался, поймав за морду Серебряную и глядя ей прямо в глаза, думать этот сон в надежде на какой-то ответ. Но волчица мягко выворачивалась из рук... 

... - Их убьют, - сказал Тимка вслух. 

От вертолёта нельзя спрятаться, нельзя убежать. Выстрел, выстрел - волки крутятся в снегу, падают, вытягиваются в алой каше... Волчата - дрожат около матери, в поднятых глазах - непонимающий ужас. Бессильный оскал... 

Их убьют, но зачем? За что? Это не война, какие бывали в незапамятные времена между людскими племенами и волчьими стаями - когда человек ещё не растерял разум, заменив его мёртвым грузом "знания". Это не добыча еды голодными, когда бьют, не глядя, стремясь лишь завалить побольше. Это даже не схватка ради интереса - кто сильней, умней, ловчей, быстрей, выдержанней. 

Это просто убийство. Убийство опупевшими от сытости и власти выродками тех, кто в тысячу раз лучше и благородней их. Да они бы и людей убивали точно так же, если бы не боялисьнаказания. Не своей совести, нет - наказания! Убери его страх - и эти твари сделают всё, что угодно, для удовлетворения своих прихотей. 

Волк не может сбить вертолёт... 

...Тимка внезапно почувствовал, что он дома один. 
И встал, резко отодвигая стул. 

- Ба-а? 

Бабу Зину хоронили, как и было положено, всем селом. Как и было положено - все перепились тут же. Вспоминали, каким хорошим человеком была покойница, пели бессмысленные песни, дрались, лезли с поцелуями друг к другу и Тимке. 

Тот сидел во главе стола - трезвый, хотя к нему то и дело тянули стаканы с белёсой отравой (выпей... грех... нельзя за покойницу не выпить... грех... ну чё ты, не мужик, что ли...). Почти не пошевелился за всю пьянку, только временами губы кривила презрительная улыбка. Да ещё пару раз мальчишка встретился глазами с Захаровыми. 

Они все сидели в нижнем конце стола - сам дед Степан, трое сыновей, одиннадцать внуков. Ну и "бабы", как оптом называл дед Степан всю женскую часть своей семьи. Самогон едва пригубили, говорили негромко о чём-то своём... Захаровы были в Загребухе единственной семьёй, к которой Тимка не испытывал брезгливой жалости. Вот и сейчас - пьяный вихрь быстро терявших человеческое обличье сельчан как бы обтекал их. Потом они чинно встали и подошли по одному к "хозяину" - поклониться перед уходом. Дед Степан, нагнувшись, сказал: 

- Смотри, паря. Знаешь, что есть к кому придти. 

- Спасибо, - так же тихо ответил Тимка. - Не приду. 

- Да я к тому, чтоб знал, - спокойно сказал могучий старик и ушёл последним из своих. 

А Тимка остался сидеть и с усмешкой смотреть на творящееся вокруг серыми с янтарём нехорошими глазами. 
Баба Зина умерла во сне. Около её постели, рядом с зажжённым ночником, осталась лежать книжка - "Молодая Гвардия" Фадеева. 
Тимка читал эту книжку. К мальчишкам и девчонкам, про которых там рассказывалось, у него не было презрения. И жалости не было, потому что всё было понятно. Нельзя жалеть тех, кто погиб за стаю в схватке с другой стаей. Надо восхищаться и помнить. Если ты забудешь - твоя стая погибнет. 
Должен помнить хотя бы кто-то. Хотя бы один человек. 

Он всё-таки опоздал. 

Всё открытое пространство - от реки до Лозового Кургана - было тут и там усыпано чёрными на белом с алыми точками пятнами. Над всем этим летел - круг за кругом - небольшой вертолёт, похожий на стрекозу-переростка с бессмысленными глазами. 

Тимка тяжело задышал. И вдруг увидел - там, вдали. У самого кургана... 

...Вскрикнув, он бросился - отмахивая руками - краем поля, где до кургана было ближе...