МИХАИЛ ВРУБЕЛЬ: “НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ!”

Первым наброски “Демона сидящего” увидел отец, и написал родным: “На первый взгляд Мишин Демон показался мне злою, чувственною, пожилой бабой”. Михаил и сам видел: с каждым днем черты злого духа на его картине обретали все большее сходство с Эмилией Львовной Праховой. “Она, опять она, как же мне избавиться от этой женщины?”, — мучался Врубель…

1884 год. Насвистывая романс, Врубель выводил на церковных стенах фигуры святых, куда больше заботясь об изяществе, чем о скорбности ликов. “Михаил Александрович, будьте любезны прерваться”, — в пустом храме голос заказчика, Адриана Викторовича Прахова, прозвучал гулко и странно. Михаил спустился со строительных лесов и вопросительно уставился на посетителя. “Натурой, по всей видимости, послужила моя жена?”, — кивнул Прахов на фигуру Богоматери. Сходство было очевидным. Хотя, сказать честно, лучистые глаза Эмили Львовны, так похожие на драгоценные камни, смотрели со всех стен. Кого бы не писал Врубель — архангела, или великомученика, все они выходили на одно лицо. “Должен вас предупредить: это добром не кончится! — Не дождавшись ответа, продолжил Прахов. — Ваше неумеренное восхищение моей супругой компрометирует ее. К тому же портретное сходство в иконописи неуместно. Боюсь, если так пойдет дальше, о новом заказе и речи быть не может!”

…Когда для реставрации фресок XII века в киевской Кирилловской церкви меценату и историку искусств Прахову понадобился недорогой, но способный рисовальщик, он обратился к профессору петербургской Академии художеств Чистякову. Тот порекомендовал Врубеля: “Он — мой лучший ученик, более талантливого я не знаю”. Так Михаил попал в Киев.

— Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь? — сойдя с поезда, обратился Врубель к прохожему.

— Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез Вас к дому для умалишенных, — ответил незнакомец.

…Можно представить, как не понравился впечатлительному Врубелю этот ответ. Но загадка скоро разрешилась: нарядная Кирилловская церковь стояла на территории психиатрической лечебницы. Впрочем, задумываться о мрачных предзнаменованиях Михаилу было некогда: он принялся за работу. Врубель великолепно “чувствовал стену”, научился работать широкими цветовыми пятнами, как древние мастера. Вот только вместо того, чтобы восстанавливать древние фрески, он принялся писать новые. До поры до времени это всех устраивало. Перспективы были самыми радужными: в Киеве возводился помпезный Владимирский собор, отделку поручили все тому же Прахову. Адриан Викторович давно уже намекнул Врубелю: готовь эскизы росписи.И что теперь? Ну до чего же не вовремя обрушилась на Михаила эта любовная напасть!

В свои двадцать шесть Врубель в душе оставался подростком — во всяком случае в том, что касалось женщин. Он многое отдал бы за благосклонность светской львицы, опытной и самоуверенной Эмили Львовны Праховой. Но жена патрона была ему “не по зубам”. Миша все старался поразить ее воображение: мог, к примеру, придти на званный вечер, нарочно выпачкав нос краской. Но ничего, кроме насмешек, это не порождало. Был, впрочем, момент, когда Эмилия Львовна обратила на талантливого мужниного протеже свое благосклонное внимание. Но дальше букетов, многозначительных взглядов и вздохов Врубель так и не пошел — может, от природной застенчивости, а, скорее, из неловкости перед своим благодетелем — Адрианом Викторовичем. Словом, у госпожи Праховой нашлись поклонники и поинтереснее Врубеля. К примеру, один гусарский полковник, привыкший штурмом брать любую крепость… Михаил слагал сонеты — полковник нанимал тройку и увозил Эмилию Львовну на загородный пикник. Михаил дарил акварели — полковник — яхонтовые серьги. Михаил ревновал, не поднимая глаз — полковник самодовольно усмехался в пышные усы.

Единственное, что оставалось Врубелю — это рисовать любимую. Столь явную страсть удобно было использовать в качестве ширмы, и Эмилия Львовна постаралась направить ревность мужа по ложному следу. В конце концов раздраженный Адриан Викторович изгнал из дома не полковника, а ни в чем не повинного художника. Впрочем, дело было обставлено с большим тактом: Врубелю оплатили поездку в Венецию, якобы, для изучения техники мозаики, необходимой для отделки Владимирского собора.

…Когда Врубель вернулся в Киев, речи о возобновлении работы не заходило. Да и к Праховым его больше не звали. Вот тогда-то отставленному иконописцу и пришел дерзкий замысел Демона. Черты у нового героя остались прежними, женскими. Но вместо ангельской чистоты Врубель теперь писал на этом лице грубую чувственность и лукавство…

БОЖЕ, ЛЕВОЧКУ ХРАНИ!

Он еще пытался бороться. Самовольно отправил в комиссию по строительству Владимирского собора серию акварельных эскизов росписи, сопроводив пояснением: “Я старался сделать иллюзию Христа прекрасною”. “Милостивый государь! — ответили Врубелю. — Ваши эскизы, выполненные с большим искусством, тем не менее, приняты быть не могут. Слишком велико расхождение с православным иконографическим каноном”. Роспись Владимирского собора была поручена другому художнику — Виктору Васнецову. Это был конец надеждам. Перед Врубелем вставал призрак долговой ямы. Ведь новых сколько-нибудь серьезных заказов не предвиделось, а, если и случались, Михаил не умел этим воспользоваться.

Однажды утром к нему заглянул Васнецов: Врубель спал на прорванном диванчике, а рядом, на мольберте стояла удивительная картина: “Христос в Гефсиманском саду”. “Шедевр!” — понял Васнецов и побежал за собирателем живописи Терещенко. Тот согласился купить картину за 300 рублей — редкая удача! Да вот только денег при покупателе не оказалось, и сделка перенеслась на день. Когда Терещенко на другое утро вошел к Михаилу, на полотне вместо Христа красовалась … рыжая циркачка. Художник объяснил: “Вчера ходил в цирк. Захотелось написать, а холст купить не на что”...

Иной раз приходилось браться за самые пустячные заказы. В семье по соседству были именины, и Михаила попросили написать поздравительный адрес. На голубом коленкоре он вывел каллиграфическим подчерком: “Боже, храни

 

Изящество Михаил ценил превыше всего. Не только в рисунке, но и в одежде. Если пачкались манжеты, он шел покупать новую рубашку, не печалясь, что таким образом остался без обеда. Задолжал прачке, дворнику, но по утрам умывался духами, выливая в таз по целому флакону. Отдавал свои картины за гроши, чтобы купить лишний цилиндр, галстук, пару белых перчаток или черных гамаш. Художники Виктор Васнецов и Константин Коровин, глядя на него, шептались: “Европеец, гонористый пан, не то, что мы с тобой, утюги!”.

Собственной нищеты Врубель, словно, не замечал. Писал родным: “У меня прекрасная комната”.

 

 

Александр Михайлович — бывший строевой офицер, а после — военный юрист, честный и добрый, но несколько ограниченный человек, ревностный католик и добросовестный служака, хотел видеть в старшем сыне свое продолжение. Тот же больше тянулся к мачехе — Елизавета Христиановна была артистической натурой, учила пасынка понимать музыку, рисовать, декламировать по-гречески “Иллиаду”, на латыни “Энеиду”, по-итальянски “Божественную комедию”. Она, как могла, старалась заменить троим детям Александра Михайловича умершую мать (Анны Григорьевны Врубель не стало, когда Мише едва исполнилось три года). Но, видно, не сумела — Михаил поспешил навсегда покинуть отчий дом, едва окончив гимназию. Учиться он поехал в Петербург, на юридический факультет университета. Почему-то очень многие из тех, чьи имена составляют гордость русского искусства, для начала поступали именно туда — словно, пытаясь обмануть судьбу…

Учиться как следует Врубелю было некогда — отец присылал гроши, и нужно было добывать хлеб насущный. Многие студенты подрабатывали тогда репетиторством, вот и Михаил взялся подготовить к экзаменам в университет отпрыска богатой петербургской семьи Беров. Его наняли с проживанием — очень выгодные условия! Но и, когда его подопечный сам стал студентом и перестал нуждаться в репетиторе, Врубель на несколько месяцев задержался в доме Беров. Он был обаятелен, эрудирован, умел к себе расположить — к тому же был незаменим во всевозможных домашних театрах, буриме и живых картинах. После Беров Врубель — так же на правах полурепититора, полуприживала — поселился у Весселей, потом у Пампелей, у Валуевых, у Симоновичей… Чужие люди брали Мишу в Европу, одевали за свой счет, абонировали ему ложу в опере. Врубель признавался сестре Анне: “Я не только не горд, я почти подл в денежных отношениях”. Это причиняло беспокойство родным, отец писал: “Да когда же кончатся благотворения и наступит пора независимого состояния для Миши? Ведь он давно уже Михаил Александрович”.

Окончив с грехом пополам университет и промучившись год в канцелярии военно-судного управлении, Врубель вдруг круто поменял жизнь: поступил в Академию художеств. Отец, узнав об этом, несколько воспрял духом — все лучше, чем жуировать в гостиных! Только вот, навестив сына в Киеве, Александр Михайлович вернулся совершенно разбитый, и вскоре опасно заболел. Телеграммой вызвали Мишу. Несколько недель в лоне семьи, в Казани (Врубель-старший был переведен туда по службе), кроме раздражения, ничего Михаилу не принесли — не считая, конечно, подарков: теплого пальто и двух пар зимних сапог. Денег, выданных на обратную дорогу, до Киева не хватило, пришлось задержаться на полпути, в Москве.

Хорошо еще, что Врубель встретил на улице старого знакомого — Константина Коровина. Они поселились вместе в тесной мастерской на малой Дмитровке. Топить было нечем, и по утрам в тазу для умывания — один лед. Однажды Врубель при Коровине стащил с себя рубаху, и тот увидел: вся грудь друга исполосована шрамами.

— Тебя, Миша, словно черт драл!

— Черт? Да, верно. Это был черт в юбке. Да шучу, Костя, шучу. Просто я любил одну женщину, а она меня не любила. Вот я и резал себя бритвою, чтобы душа не так болела… А, кстати, напишу-ка я письмо ее мужу. Может, пришлет денег нам с тобой на дорогу до Киева? Там, по крайней мере, теплее, чем в этой растреклятой Москве…

Ответа от Прахова так и не дождались. Зато, когда положение сделалось совсем отчаянным, вмешалась сама судьба — в лице мецената и открывателя всевозможных талантов, железнодорожного магната Саввы Ивановича Мамонтова.

И СНОВА В ЛЮДЯХ

“Вы видели его наброски?.. Ужас!”, — шепотом жаловался Савва Мамонтов. Приютить Врубеля он, конечно, приютил — сработало саввино безошибочное чутье на гениев — но ни самого художника, ни его живописи, не понимал и не любил. А супруга Мамонтова — Елизавета Григорьевна, так просто Врубеля не переносила. Она не была искушена в искусствах, к тому же, истово верила в Бога, вот и требовала гнать взашей богоотступника, который, после росписи храмов, стал рисовать демонов. Кто бы знал, как трудно Савве было укрощать жену...

“Я отлично устроился у Мамонтова, — писал Врубель сестре. — Работаю над “Демоном”. Остальное время провожу между кавалькадами и спаньем”. В Москвовском доме Мамонтова на Садово-Спасской привечали многих художников: Васнецова, Поленова, Серова, Репина, теперь вот Коровина с Врубелем… Для гениев была обустроена особая спальня: на первом этаже, с пятью стоящими в ряд кроватями. Савва Иванович со своими постояльцами не церемонился. Однажды за столом Врубель взялся за бутылку дорого вина — хозяин его одернул: “Это не про твою честь. С тебя довольно чего попроще”. Михаил Александрович окинул благодетеля презрительным взглядом, и Мамонтов прикусил язык. И, чтоб загладить вину, даже отдал Врубелю под мастерскую собственный кабинет — Михаилу понравилось там освещение.

“Демон сидящий” был закончен в 1890 году. С первыми набросками картина имела мало общего, и в лице романтического атлета уже не было явного сходства со “злою, чувственною, пожилою бабою”. Разве что глаза Демона лучились по-прежнему... Это было только началом врубелевской “демониады” — вскоре Михаил по заказу художника Петра Кончаловского нарисовал иллюстрации к лермонтовскому “Демону”. И тот же образ воплотил в глине (много позже, в 1928 году скульптурную голову Демона разобьет в Русском музее некий душевнобольной). В Петербурге стали поговаривать об одержимости художника дьяволом и … скупать его работы. Так Врубель вошел в моду.

Рекой полились приятельнице Мамонтовых Маре Константиновне Олив. Потом — на Елене Кончаловской — дочери художника Петра Кончаловского. Потом — на подросшей Вере Саввишне Мамонтовой. Все три девицы Врубелю отказали. К счастью, нашлась четвертая…

ПРИЗРАЧНОЕ СЧАСТЬЕ

В Петербург писать декорации к “Гензелю и Гретель” — постановке частной оперы Мамонтова — должен был ехать Константин Коровин. Но он заболел, и Савва Иванович послал Врубеля.

В здании панаевского театра — репетиция. Врубель вошел в полутемный зал, и замер, ошеломленный: волшебный женский голос на темной сцене выводил прелестные фиоритуры… В перерыве Михаил кинулся за кулисы. “Кто поет Гретель?” — “Я” — “Дайте скорее вашу руку! Позвольте же поцеловать!”… Он сразу влюбился — не столько в женщину, сколько в создание своего : голос, тонкие пальцы, аромат духов, манеру смущенно смеяться… И только потом узнал, что зовут чаровницу Надеждой Ивановной

 

На одну только оперу “Садко”, где пела Забела, Врубель ходил потом девяносто раз. Писал сестре, что, если Надежда Ивановна откажется выйти за него, он покончит с собой. Она не отказала, хотя вся ее семья восставала против этого брака: слава Врубеля была скандальной, заработки случайными, к тому же он много пил и безумно сорил деньгами. Кстати, к свадьбе Михаил Александрович подарил невесте чудную брошь с опалом и бриллиантами вокруг...

Врубелю было сорок, Забеле — двадцать восемь, когда они поженились в Женеве. Потом путешествовали по Швейцарии, Италии, Греции. А вернулись в Харьков, где у Наденьки был ангажемент. Художника Врубеля там не знали, но заскучать он не успел: жена объявила, что будет петь Тамару — в театре принято решение ставить “Демона”. Мог ли Врубель остаться в стороне? Он предложил свои услуги в качестве оформителя спектакля, и сочинил столь фантастические и непригодные для реальности декорации, что сам чуть не погиб, когда конструкция внезапно обрушилась. Зато костюм, прическа, грим, придуманные Врубелем для жены, были великолепны…

Вскоре Мамонтов призвал супругов в Москву. Для Врубеля накопилось много работы, да и с Забелой мечтал познакомиться начинающий композитор — Римский Корсаков, тоже мамонтовский протеже. Очень скоро Надежду Ивановну стали называть певицей”: специально под нее ставились оперы “Майская ночь”, ка”, “Моцарт и Сальери”, “Сказка о царе В последней она пела Царевну-Лебедь — считается, что врубелевская “Царевна Лебедь” написана с нее. Впрочем, лицо на картине очень мало напоминает Забелу, зато многие видят сходство с … одной из дочерей Эмилии Львовны Праховой.

Как бы там ни было, Врубель, женившись, перестал тосковать о несбывшейся когда-то любви, и на какое-то время сделался совершенно счастливым человеком. О демонах он, казалось, забыл навсегда. Своего дома они с женой так и не завели — снимали в Москве квартиру за квартирой, и каждый раз тратили уйму денег на обустройство: проводили новомодное электричество, заводили лифт, обставлялись дорогой мебелью — иной раз Михаил сам мастерил какие-то изысканные, диковинные шкафчики или обтягивал кресла уникальной восточной тканью — его талант был удивительно многогранен… Бывало, что за месяц супруги издерживали по 800 рублей — больше, чем уходило на быт у Саввы Мамонтова, страшное расточительство!

В один из счастливых московских дней Врубель получил телеграмму: отец при смерти. Михаил поехал прощаться, но переключиться на печальный лад не сумел: у постели умирающего все шутил, заказывал к обеду шампанское и поднимал игривые тосты. Сестра Анна упрекала его в черствости, каменном бесчувствии — тот объяснил, что не в силах спуститься с заоблачных высей творчества к будничной житейской прозе. “Мишенька, но ведь тем, кто бежит от реальности, она жестоко мстит”, — грустно сказала сестра…

ВРУБЕЛЬ ПОВЕРЖЕННЫЙ

На пятом году семейной жизни, в сентябре 1901 года, у Врубелей родился сын. У Саввочки были материны голубые глаза и уродливая заячья губа. Для Врубеля, поклонника всего изящного, это был страшный удар! Он все искал каких-то причин, бывало, говорил: “Наш род обречен на вырождение. В этом — только моя вина”. Но в чем та вина — не объяснял. Михаил Александрович вообще стал неразговорчив. И все чаще запирался в мастерской.

Он снова писал Демона. Был заказан огромный холст — позже Врубель пришил к нему еще кусок, чтобы дописать фон — Кавказские горы. Он стоял у мольберта по 20 часов подряд! Написанное очищал, начинал заново, в нетерпении залеплял куски непросохшей краски газетной бумагой и писал по ней… Самым трудным было поймать нужное выражение лица. Однажды Врубель нашел то, что искал: в иступленном, больном взгляде этого человека читалось гордое и злобное нежелание смириться с поражением. Художник даже не сразу понял, что глаза эти он видит в зеркале…

Порой на Михаила накатывали приступы агрессии, и тогда он выходил на улицу. Однажды избил извозчика, потом капельдинера в театре, газетного репортера… Жена писала Римскому-Корсакову: “Вообще это что-то неимоверно странное, ужасное. В нем как будто бы парализована какая-то сторона его душевной жизни... Ни за один день нельзя ручаться, что он кончится благополучно”. Врубель теперь почти не ел, бросил умываться и бриться, не стал даже лечиться, когда началась лихорадка. Врачи считали, что это — нервное. Что пациенту надо поменьше работать и побольше спать. Только вот беда — спать-то Врубель как раз и не мог: стоило задремать, как во сне ему являлся Демон и требовал немедленно становиться за мольберт… В одно из таких “посещений” Врубелю было велено назвать картину “Ikone”, то есть “Икона”. Но с таким названием на выстаку не брали — пришлось остановиться на “Демоне поверженном”.

Мир искусства” полотно вызвало настоящую сенсацию! Женственно-хрупкое, почти бесплотное и бесполое существо синеватого цвета, словно мертвая ощипанная птица. Впрочем, пока шла выставка, Михаил Александрович приходил каждое утро и переписывал картину: Менялся нос, глаза, в иные дни Демон становился особенно страшен, в другие — жалок…

…Скоро наступила развязка: консилиум во главе с профессором Бехтеревым порекомендовал поместить Врубеля в психиатрическую лечебницу, к профессору Сербскому. Михаил Александрович вышел оттуда через год — сломанный, выжженный изнутри, но все же почти выздоровевший. Он так надеялся, что все его несчастья позади!.. О Демоне он больше не вспоминал — объявил, что отныне станет рисовать только жену и сына. За четыре сеанса портрет Саввочки был готов: на детском личике — взрослые, скорбные глаза, полные смертной муки…

Не прошло и месяца, как Саввочка умер: от обыкновенной простуды, которая при переезде в плохо отапливаемом поезде перешла в крупозное воспаление легких. Просто Врубелю в Москву пришло приглашение погостить у приятеля в Малороссии, и он велел Забеле собираться, невзирая на легкий насморк малыша. До киевских докторов Саввочку довезти сумели, но было поздно…

…Врубель, не помня себя, слонялся по Киеву. И вдруг обнаружил, что стоит напротив Кирилловской церкви. Одно воспоминание вдруг всплыло в памяти:

— Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь?

— Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез Вас к дому для умалишенных, — ответил неизвестный девятнадцать лет назад…

“Кто был этот человек? И что хотел мне тогда сказать? — гадал Михаил Александрович, переводя беспокойный взгляд с нарядного храма на здание клиники. В тот же день Врубель попросил жену: “Подбери мне какую-нибудь лечебницу, не то я вам наделаю еще каких-нибудь бед”.

ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ СКАЗКА

За восемь последующих лет Врубель сменил чуть ли не с десяток больниц. Лучше всего жилось в московской клинике в Петровском парке, у профессора Федора Арсеньевича Усольцева — Врубель даже называл его “Мой добрый демон”. Здесь больные пользовались большой свободой, и Врубелю позволено было рисовать. По этому поводу Усольцев написал: “Я долго и внимательно изучал Врубеля, и я считаю, что его творчество не только вполне нормально, но так могуче и прочно, что даже ужасная болезнь не могла его разрушить”.Михаил Александрович все бредил про Робеспьера, приговорившего его к расстрелу сегодня пополудни, а из под его карандаша, как это ни парадоксально, выходили куда более светлые, спокойные и жизнеутверждающие рисунки, чем в те времена, когда художник был еще в ясном уме и твердой памяти. Несложные натюрморты, пейзажи с натуры, бытовые сценки — в наследство от прежних врубелевских творений им перешло только высочайшее мастерство… Увы! таких работ Михаил Александрович оставил немного: в 1904 году он стал терять зрение.

“Милая моя Надюша, драгоценность моя бесценная, фиалка моя, роза моя Ширазская, ни йоты не возьму назад из моего письма, я раб твой, что подумаешь только, сделаю, я неспособен и несколько часов провести в разлуке с тобой”, — теперь письма жене Врубель мог лишь диктовать… Но, даже совсем ослепнув, он мог радоваться, слушая ее дивный голос, и радовать ее, сочиняя умопомрачительные сценические костюмы…

В последний год, уже в петербургской клинике, Врубель принялся твердить, что устал жить, и сознательно простаивал часы полуодетым у открытой форточки. Жаловался Надюше: “Воробьи мне все чирикают: чуть жив, чуть жив!”. Известие о том, что его произвели в академики, Михаила Александровича уже совсем не взволновало. В феврале 1910 года у Врубеля открылось воспаление легких, и 1 апреля художника не стало. Последними его словами были: “Двольно! Поедем в Академию”.

Тело Врубеля, действительно, отвезли в Академию — там состоялась панихида. Трогательнее всех говорил поэт Александр Блок: “Я не был знаком с Врубелем, но все, что слышал о нем, как сказка!”. В тот год в моду вошли страшные сказки, вроде собранных братьями Гримм…

Торжественная скорбность церемонии была нарушена небольшим скандалом: слово взял некий молодой человек, представившийся внебрачным сыном художника, Яном Михайловичем Врубелем — якобы, он был рожден некой Марцеллой Соколовской — девушкой из богатой семьи, полюбившей нищего Врубеля, но не выданной за него. Незаконнорожденного отдали чужим людям, и его мытарило по свету долгие годы, а в конце концов занесло в Японию, откуда он теперь и приехал. Молодому человеку многие поверили, хотя рассказанное тоже больше походило на сказку…

Ирина ЛЫКОВА

http://kymiry-xx-veka.narod.ru/vrubel/vrubel.htm

 

Тамара и Демон. 1890 г.

Иллюстрация к поэме Лермонтова «Демон». Третьяковская галерея

 

Хождение по водам. 1891 г.

Эскиз стенной росписи. Третьяковская галерея

 

 

 

 

Гадалка. 1895 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

Портрет Т.С. Любатович в роли Кармен. 1895 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

 

Испания. 1894 г.

Третьяковская галерея. Москва

 

 

 

Венеция. Мост Вздохов. 1894 г.

Третьяковская галерея. Москва

 

 

 

 

Примавера. 1896 г.

Русский музей

 

 

 

 

Портрет Саввы Мамонтова. 1897 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

 

Портрет К.Д. Арцыбушева. 1897 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

Царевна Волхова (Н.И. Забела). 1897 г.

Русский музей

 

 

 

Садко. 1899 г.

Эскиз майоликового блюда. Русский музей

 

 

 

 

 

К ночи. 1900 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

 

Пан. 1899 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

Богатырь. 1898 г.

Декоративное панно. Русский музей

 

 

Портрет поэта Брюсова. 1906 г.

Третьяковская галерея

 

 

 

Портрет сына. 1902 г.

Русский музей

 

 

 

http://bibliotekar.ru/rusVrubel/index.htm

 

 

Тамара и Демон - Tamara and the Demon - Tamara et le Démon	Тамара в гробу - Tamara in the grave - Tamara dans son cercueil
Скачущий всадник - Jumping rider - Cavalier au galop	Голова Демона - Demon’s head - Tête de démon
Лежащая обнажённая женская фигура - Laying nude woman’s figure - Silhouette féminine couchée	Сирень - Lilac - Lilas

Дуэль Печорина с Грушницким - Duel between Petchorin and Grushnitsky - Duel de Petchorine et Grouchnitsky	Пророк - Prophet - Prophète
Голова aнгелa - Angel’s head - Tête d'un ange	Царские палаты - Tsar’s palace - Les appartements du Tsar
Пропилеи. Афины - Athens Propylaeas - Les Propylées, Athènes	Пегас и три музы - Pegasus and three muses - Pégase et les trois muses
Эльфы - Elfs - Les elfes	Отъезжающий рыцарь - Departing knight - Le cavalier qui s'éloigne

Демон у стен монастыря- Demon by  the convent wall - Le démon aux murs du couvent

 

http://www.morozov-shchukin.com/html/vroubel.html

Демон сидящий. 1890

Михаил Лермонтов

 

Демон поверженный. 1902

***

Принцесса Грёза. 1896

Утро. 1897

              

Восточная сказка. 1886

Девочка на фоне персидского ковра.1885

Две розы

Николай Гумилев

 

Снегурочка. 1890

Сирень. 1900

Александр Блок

 

Жемчужина. 1904

                  

Шестикрылый Серафим.1904

Я вам поведал неземное./ Я все сковал в воздушной мгле.

Александр Блок

 

          

                                        Богоматерь с младенцем. 1884 – 85                                                                       Ангел с кадилом и свечой. 1887

Надгробный плач. 1887

                

Надгробный плач. 1887

Богоматерь с младенцем. 1885

http://sahallin.livejournal.com/