Я не знаю, было ли это дурным сном или спятившей реальностью, но, по крайней мере, оно было забавно.
Утро ознаменовалось цыганами, кораблями, леший их, степи. Они ворвались в спящий дом аки татаро-монголы, их было около сотни, наверно. Когда останавливались — трое, да кто-то ещё вне дома. И всё бы ничего, но эти милые смуглые люди заявили себя нашими родственниками! И предъявляли права на дом, мягко и ненавязчиво.
Ну зачем цыганам дом? Они ж, блин, кочуют! Ясно хуже горькой редьки, им нужно что-то конкретное. Например...
— Издревле в домах нашего рода было двадцать шесть окон, — заявила морщинистая дама, платки которой могли бы успешно заменить паранджу. — Только двадцать пять я в вашем доме насчитываю.
Ага. Бредит. Считает окна. К нам пришли цыгане и считают окна. Просыпайся, просыпайся...
— Уважаемая, но вы не считали чердачные, — спокойно спорит дед. Это он не в её же игры играет. Это он типа серьёзно.
— Только окна первого этажа считаем!
Цыгане внутри и снаружи дома. Обыскивают. Рыщут. В замурованную комнатку попасть не так-то легко... Впрочем, что я говорю? За много лет у нас так и не получилось. Может, и к лучшему?
— Нам придётся ломать стену, — докладывает, наконец, цыганская баронесса. — Средства у вас, разумеется, есть?
Дед с отцом идут в подвал, ворча, что некоторые предлагают изничтожить собственный дом, да ещё и собственноручно. Возвращаются они... с ящиком оружия.
— Со Второй Мировой осталось, — кивает отец. — Вот... динамит.
Я беспокоюсь зря: направленный взрыв снаружи дома лишь открывает небольшой пролом в комнатку. Отец, дед и цыганка скрываются там. Надолго скрываются.
Возвращаются — мрачнее тучи.
— Да сколько лет прошло! — увещевает отца цыганка. — Тебе не всё ли равно уже? Нас, цыган, вы тоже любили не особо...
— А за что вас любить, старуха? Некоторые вещи должны быть скрыты.
— А могут ли?
— Нет. Пожалуй, не могут. Эй! — обращается он — ко мне? — неожиданно неприязненно. — Знаешь, твоя мать была еврейкой.
Ой-ой. Мне доводилось встречать религиозных фанатиков, сжигающих себя на потеху толпе или взрывающих толпу на потеху своему богу, но они просто мирные овечки по сравнению с немецкими ревнителями чистоты крови. К несчастью, половина моей семьи — двое из четырёх оставшихся в живых, не считая новоприобретённых цыган — была именно из последних.
И тут прогремел выстрел.
Цыганка упала, выражение горечи не успело сойти с её лица и очень подходило к ситуации. Я нервно сглотнул — первой мыслью было, что дед, незаметно добравшийся до ящика с оружием, стреляет в меня. Да нет, что это я, сколько прошло...
Выстрел.
Мимо меня.
Я побежал.
Родственнички были слишком заняты цыганами, хоть и вооружёнными только холодным оружием, но многочисленными. Цыганам я был неинтересен. Они, кажется, ещё раньше знали что-то, что не знали мы, предугадывали такой поворот событий. Мне интересно, что было в комнате, кроме информации о нашей маменьке, погибшей при родах. Наверно, я этого не узнаю, и хоть бы только потому, что вернуться никак.
Я отбежал от дома; оттуда звучали взрывы гранат: один, а затем ещё один. Рухнула внешняя стена, будто дом был картонным, бутафорским.
Брат! Он на чердаке, должно быть, забился в угол и ждёт окончания борьбы. А что потом? Он мой кровный брат, в нём тоже течёт "грязная" кровь. Мне нужно было вернуться!
Там лежали омерзительные ошметки цыган. Дед кинул в меня ещё гранату, но мне удалось раньше оббежать несущий столб и спрятаться за ним. Очень удачное решение! Патроны у них, кажется, закончились... Или нет?
Выстрел.
Меня ранило. Боль.
Поздно что-то делать.
Загрузка.
Утро.

Я сижу в своей комнате, оклеенной газетами, и напряжённо думаю, как можно всего избежать. Это неправильно, мы же так хорошо жили!
Боковым зрением замечаю какое-то шевеление. Сосредотачиваюсь — это оказывается неожиданно просто — и замечаю призрачный силуэт. Со временем он становится чётче, и я наконец различаю низенькое морщинистое существо в белом платьице. Оно протягивает полупрозрачную нить к одной газете, вытягивает ещё одну из другой, соединяет нити... Нет!
Загрузка.

Я снова вижу существо, и на этот раз прерываю его криком раньше, чем происходит необратимое.
— Стой! Что ты делаешь?
— Я... хочу жить... Я... смертельно больна... Мне нужно создать реальность, где нет моей болезни...
— И разрушить чужие жизни?
— Я хочу жить! — хнычет тень.
— Сколько ты прожила? Ты же старуха! Нет... постой...
— Мне девять лет... Девять лет!
Это действительно ужасная болезнь. Откуда бы ни была эта... девочка, ей нужна помощь.
— Послушай, ты же совсем не умеешь изменять мир! Прости, но ты только уродуешь и калечишь его. Давай я научу тебя, давай покажу...

Хозяин квартиры, которую мы снимаем с братом, утром приходит ко мне, приносит молоко. Это высокий худой улыбчивый старик в чём-то вроде мантии; разительно отличается от деда-немца из кошмара(?). За ним вприпрыжку бежит златокудрая внучка. Абсолютно здоровая.
Я блаженно откидываюсь на подушки.