После публикации в 1858 году «Фрегата «Паллады» Иван Александрович Гончаров стал самой заметной фигурой в литературных гостиных Петербурга. Шутка ли — в должности секретаря адмирала Ефима Путятина посетить Англию, побывать в некоторых странах Африки, Китае, Японии, да еще и написать об этом так захватывающе и живо. А ведь три года назад, когда Гончарову только предложили участие в путешествии, над ним за глаза по-доброму посмеивались: «Иван Александрович? Наш принц де Лень? В кругосветное путешествие? Да он из дома лишний раз не выйдет!»

Одиночка, затворник, вечный холостяк, ценитель тишины и постоянства жизни, Иван Гончаров, чей день рождения мы отметим 18 июня, опубликовав «Фрегат «Паллада», удивил абсолютно всех задором первооткрывателя и любопытством исследователя. Вот он гуляет по сырому Лондону, «опасаясь нажить сплин», и сквозь плотный туман разглядывает дома, мосты и лондонских обывателей: «Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу».

Затем, прорвавшись сквозь шторм и причалив к берегам Мадейры, дегустирует местные вина, первый раз в жизни пробует бананы и выносит свой вердикт: «Не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и на картофель, и на дыню, только не так сладко, как дыня, и без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом». В петербургских гостиных обсуждают описанные им плетни из алоэ и кактусов на мысе Доброй Надежды: «Не дай Бог схватиться за куст — что наша крапива! Не только честный человек, но и вор, даже любовник не перелезут через такой забор». Не повезло любовникам в Южной Африке...

Несмотря на свалившуюся популярность, Гончаров в литературных гостиных Петербурга появляется редко и всегда оказывается в центре внимания. Гостя в бархатной визитке и пестром красивом галстуке усаживают на главное место на диване и забрасывают вопросами: «А скажите, Иван Александрович...»

Он рассказывает живо и ярко о японцах, умеющих часами сидеть на пятках, об их странном способе расставаться с жизнью, именуемом харакири, переполненных всякой всячиной китайских лавках, ароматных манильских сигарах и строгостях морской дисциплины.

Рассказчиком Гончаров был прекрасным. Начиная повествование, он оживлялся, в сонных до того глазах появлялся блеск, и даже аккуратно подстриженные пышные усы начинали топорщиться задиристо и дерзко, что обескураживало людей, хорошо его знавших. Страдавший меланхолией, апатичный и медлительный, Иван Александрович был великолепно образован и безупречно воспитан, и потому имел много знакомств в высшем свете, однако всякий замечал его сдержанность и отстраненность. Даже друзей он порой пугал холодным равнодушием и непроницаемостью мертвенно-бледного лица.

С новыми людьми Гончаров сходился тяжело, каждый раз преодолевая себя. Словно в раскисшей деревенской глине, буксовал он в затейливых светских беседах, но уж если находил человека, которому можно довериться и открыться, дружил крепко и всерьез. Таких было по пальцам пересчитать...

В свои 46 лет Иван Александрович исправно ходил на службу, довольно прилично зарабатывал нелегким трудом цензора и большую часть свободного времени проводил дома за письменным столом. Страсть к писательству он в шутку именовал графоманством и не мог прожить ни дня, чтобы не замарать бумаги. «...Писанье для меня составляет такой же необходимый процесс, как процесс мышления, и поглощать всё в себе, не выбрасываться — значит испытать моральное удушье».

Зависимый от вдохновения, творил он медленно и мучительно, часто жаловался в письмах знакомым, мол, не пишется. То погода плохая, то кровь приливает к голове, то приходится заниматься служебными или житейскими делами. Зато, поймав в сети ветреную Музу, он разгонялся и выбрасывал слова на бумагу с немыслимой скоростью, часами не вставая с продавленного кресла, сетуя, что перо не поспевает за мыслью. «Творчество — это высшее раздражение нервной системы, охмеление мозга и напряженное состояние всего организма...» Так в 1847 году был закончен внушительный роман «Обыкновенная история», наделавший много шума в литературных кругах, а в 1858-м к финалу близился задуманный давным-давно «Обломов».

В его квартире на Моховой гости бывали редко, покоя хозяина не нарушало даже солнце. Делавшие визиты отмечали, что год от года не меняется ни скрип ступенек, ни запах табака, пропитавший диваны и деревянную мебель, а стулья, чаще других предметов мебели бывавшие в употреблении, всегда обнаруживаются на своем месте.

Когда начались проблемы со здоровьем и врачи настоятельно рекомендовали ему гулять, Гончарова можно было встретить на малолюдной Дворцовой набережной или Фонтанке. «Я с детства, как нервозный человек, не любил толпы, шума, новых лиц! Моей мечтой была... умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей. Это впоследствии назвали во мне обломовщиной».

Как же получилось, что домосед и затворник, до паники боявшийся любых потрясений, нарушил тихое течение своей жизни и в 40 лет решился на опасное кругосветное путешествие?

Сотрудники журнала «Современник»: нижний ряд, слева направо — Иван Гончаров, Иван Тургенев, Александр Дружинин, Александр Островский; верхний ряд, слева направо — Лев Толстой, Дмитрий Григорович, 1856 год

По образу и подобию

1812 год навсегда вписан в историю России в связи с вторжением наполеоновских войск. Аккурат во время печальных событий в тихом провинциальном Симбирске в семье купца Гончарова на свет появился мальчик — здоровый, крепкий и на удивление спокойный. Его отец, владелец свечного завода и хлеботорговец Александр Гончаров, был в городе уважаемым человеком и неоднократно избирался городским головой, несмотря на мучившую его черную меланхолию и приступы одержимости, когда он терял контроль над собой и начинал заговариваться. Мать Авдотья Матвеевна, женщина крайне религиозная, тоже была купчихой и замуж вышла 19-летней, не смутившись более чем 30-летней разницей в возрасте с будущим супругом. В тридцать пять она уже была вдовой с четырьмя детьми, с умом и усердием управляющей большим хозяйством. «Дом у нас был, что называется, полная чаша, как, впрочем, было почти у всех семейных людей в провинции, не имевших поблизости деревни. Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки — все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня», — писал о доме в Симбирске Гончаров.

Иван остался без отца в семь лет и рос под присмотром матери, няни и крестного Николая Николаевича Трегубова. «Мать любила нас не той сентиментальною, животною любовью, которая изливается в горячих ласках, в слабом потворстве и угодливости детским капризам и которая портит детей. Она умно любила, следя неослабно за каждым нашим шагом, и с строгою справедливостью распределяла поровну свою симпатию между всеми нами четырьмя детьми. Она была взыскательна и не пропускала без наказания или замечания ни одной шалости, особенно если в шалости крылось зерно будущего порока. Она была неумолима».

Авдотья Матвеевна жила по раз и навсегда заведенным правилам. Дома она часто молилась и читала акафисты, позволяя сыну быть рядом, слушать и молиться с ней вместе. В ее комнате стоял большой киот и постоянно горела синяя лампада. Когда матери не станет, часть этого киота переедет в Петербург, на Моховую, и каждую икону Гончаров будет беречь как зеницу ока.

Няня Анна Михайловна была мастерица рассказывать сказки — о богатырях, Емеле на печи, медведе на деревянной ноге, о чудищах лесных... Живописала она красочно и ярко, и сама так сильно преображалась во время рассказа, что мальчик всерьез боялся и дрожал, прижимался к ней в надежде обрести спасение и хохотал от счастья, когда сказка заканчивалась хорошо. Няню, к старости ослепшую и немощную, он будет нежно любить до конца ее жизни: «Голубка моя возлюбленная! Помнишь, какие волшебные сказки ворковала ты мне?...Хочешь, я золотом засыплю тебя за них?» Старушка обижалась: «Эх, Ваня, Ваня неразумный! На что мне твои деньги— в могилу? Мне всего на свете дороже твоя любовь!»

Отношения с крестным Трегубовым оказали огромное влияние на всю жизнь Гончарова, и о нем стоит сказать особо. Сорокатрехлетний Николай Николаевич переехал во флигель дома Гончаровых после смерти отца семейства и взял на себя роль воспитателя и духовного наставника всех четверых детей. «Добрый моряк окружил себя нами, принял нас под свое крыло, а мы привязались к нему детскими сердцами, забыли о настоящем отце».

В свое время Трегубов окончил Инженерный корпус кадетом, состоял при Александре Васильевиче Суворове для связи с гребной флотилией, служил в чине лейтенанта артиллерии на Черноморском флоте, участвовал в сражениях с турками при Керченском проливе и у Гаджибея и с французами в Средиземном море. Выйдя в отставку, осел в Симбирске, стал одним из заметных членов масонской ложи и сделал выдающуюся для того времени карьеру: заседатель Симбирской палаты уголовного суда становится надворным советником и судьей.

Человек прогрессивных взглядов, Трегубов постоянно интересовался новыми открытиями и изобретениями, выписывал газеты и журналы, в частности на иностранных языках, и поддерживал в своих воспитанниках дух исканий. На его половине дома содержалась большая библиотека, где, кроме книг по истории, можно было найти специальную литературу по фортификации, артиллерии, гражданской архитектуре, стратегии и тактике ведения боя. Также были собраны сочинения о кругосветных плаваниях «от Кука до наших дней».

Бывать во флигеле Трегубова Гончаров обожал и часами мог разглядывать морские приборы и карты. Николай Николаевич с удовольствием рассказывал мальчику и о звездном небе, и о подводном мире, и о нераскрытых еще тайнах природы. «Ах, если бы ты сделал хоть четыре морские кампании (морскою кампаниею считаются каждые полгода, проведенные в море), то-то бы порадовал меня!»

Если Авдотья Матвеевна проявляла строгость, то Николай Николаевич мог и побаловать, и приласкать, и заступиться. «Баловство — не до глупой слабости, не до излишества — также необходимо в детском воспитании. Оно порождает в детских сердцах благодарность и другие добрые, нежные чувства.

Это своего рода практика в сфере любви, добра. Сердце, как и ум, требует развития... Бывало, нашалишь что-нибудь: влезешь на крышу, на дерево, увяжешься за уличными мальчишками в соседний сад или с братом заберешься на колокольню — она узнает и пошлет человека привести шалуна к себе. Вот тут-то и спасаешься в благодетельный флигель, к «крестному». Он уж знает, в чем дело. Является человек или горничная, с зовом: «Пожалуйте к маменьке!» — «Пошел» или «пошла вон!» — лаконически командует моряк. Гнев матери между тем утихает — и дело ограничивается выговором вместо дранья ушей и стояния на коленях, что было в наше время весьма распространенным средством смирять и обращать шалунов на путь правый». У Трегубова часто бывали гости, и дети забегали как бы случайно и всегда бывали накормлены пирожными и сладостями.

Московский университет на Моховой, Казаковский корпус, 2014 год

Несмотря на всеобщую любовь и положение в обществе, Николай Николаевич так и не женился. Был влюблен, но уступил свою даму сопернику, потому как «тот мог лучше устроить ее жизнь». До самой смерти он говорил об этой женщине с большим почтением и поддерживал дружеские связи с ее семьей.

Запахи Петербурга

Авдотья Матвеевна мечтала увидеть сыновей благополучными и состоятельными негоциантами, а потому отправила обоих в Москву в коммерческое училище — учиться торговому делу. Старший, Николай, шустрый и шаловливый, страдал не меньше, чем медлительный и неповоротливый Иван, уехавший из дома десятилетним. «По милости тупого и официального рутинера, Тита Алексеевича, мы кисли там восемь лет, восемь лучших лет без дела! Да, без дела. А он еще задержал меня четыре года в младшем классе, когда я был там лучше всех, потому только, что я был молод, то есть мал, а знал больше всех. Он хлопотал, чтобы было тихо в классах, чтоб не шумели, чтоб не читали чего-нибудь лишнего, не принадлежащего к классам, а не хватало ума на то, чтобы оценить и прогнать бездарных и бестолковых учителей...»

Чтобы избавиться от скуки, Гончаров начинает читать все подряд, без разбору, и, наткнувшись однажды на «Евгения Онегина» Пушкина («Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг!»), чувствует в себе желание писать. Поначалу он оставляет небольшие заметки о прошедшем дне, о прочитанном и увиденном, потом увлекается письмами друзьям и в конце концов не может и дня прожить чтобы не оставить какой-то след на бумаге.

Коммерческое училище тяготило его безмерно, и в 18 лет он решается на разговор с матерью, открывая ей свои планы — продолжить учебу в Московском университете. По ее просьбе, указав в бумагах официальную причину — «коммерческое расстройство дел», Ивана исключают из списка пансионеров «без окончания полного курса».

На словесный факультет он поступил легко и оказался в среде единомышленников. В университете тогда учились Белинский, Герцен, Огарев, Станкевич, Лермонтов, Тургенев и множество не менее известных дарований. Жизнь изменилась кардинально. Гончаров посещает лекции любимых учителей, читает до рассвета, пишет первые статьи, эссе и рецензии, спорит с сокурсниками до хрипоты о смысле жизни, литературе, философии и музыке и, конечно, влюбляется. Иван становится заядлым театралом, сходится с актерами открывшихся в это время Малого драматического и Большого театров и вместе с драматургом Федором Кони начинает посещать вечера актрисы Марии Дмитриевны Львовой-Синецкой. В студенческие годы его часто можно было увидеть танцующим.

Светская жизнь прервалась неожиданно сразу после окончания университета. Он приехал навестить родных в Симбирске и дал себя уговорить занять должность секретаря губернатора Александра Михайловича Загряжского. Шумная Москва осталась в прошлом. Гончаров добирался на службу по пустым кривым и пыльным улочкам, утыканным серыми домишками за густо заросшими травой заборами и с ума сходил от сонной тишины. «Так и хочется заснуть самому, глядя на это затишье, на сонные окна с опущенными шторами и жалюзи, на сонные физиономии сидящих по домам или попадающиеся на улице лица». Юношеское желание служить отечеству тоже осталось нереализованным. Вязкий кисель чиновничьей рутины, сплетни, пересуды, взятки — все это нагоняло на него хандру. Иван Александрович учится молчать и слушать, пережидать время с утра и до обеда, с обеда и до вечера. Пишет, чтобы не поддаться пожирающей жизнь бессмыслице. «Я чувствовал, что стал врастать в губернскую почву».

Одиннадцать месяцев он лелеет надежду избавиться от службы — и случай предоставляется: Загряжского снимают с должности. Тот уезжает в Петербург устраивать дела и берет с собой секретаря. В столице Гончаров по протекции получает работу в департаменте внешней торговли Министерства финансов и начинает строить карьеру, понимая, что жить литературой не получится — слишком медленно он пишет, слишком требователен к себе. К тому же жизнь в Петербурге недешевая: нужно снимать жилье, одеваться, закупать дрова на зиму, что-то откладывать, и на все — 43 рубля в месяц. В его дневниках есть запись, что в мае, идя на свидание в Летний сад, он надевает ватное пальто, «ибо летнего не было»...

В это время Гончаров страшно одинок и столица кажется ему чужой и неприветливой. Спасает близость моря. «Я прежде всего поспешил, по приезде в Петербург, посетить Кронштадт и осмотреть там море и все морское». Часто он с удовольствием гуляет по Васильевскому острову: «Я с наслаждением заглядывался на иностранные суда и нюхал запах смолы и пеньковых канатов».

Общение с сослуживцами дается ему нелегко, и все же он близко сходится с Владимиром Андреевичем Солоницыным. Тот вводит его в семью художника Николая Аполлоновича Майкова — двум его сыновьям требовался учитель русской словесности. Неожиданно для себя Гончаров обретает не только хороших друзей и широкий круг общения — к Майковым заглядывали Достоевский, Некрасов, Полонский, Бенедиктов, — но и семью, распознавшую в нем уникальную личность и бесконечно талантливого человека. Именно в этом кругу близких людей Гончаров прочитает свой первый роман — «Обыкновенную историю».

Семейная тайна

Крестный Гончарова Николай Николаевич Трегубов умер в 1849-м. В последние годы жизни он стал сторониться людей (это связывали с преследованием масонов), его выходы в свет и приемы прекратились. К старости отставной моряк обезножел, посчитал это наказанием за грех, поскольку всю жизнь был атеистом, и просил носить себя в церковь к заутрене на руках. О его смерти в 1849 году Гончаров не оставил никаких воспоминаний на бумаге — слишком велика была потеря. Он переживал ее наедине с самим собой.

Репродукция картины «Портрет Авдотьи Матвеевны Гончаровой». Неизвестный художник, первая четверть XIX века

На похороны в родной Симбирск он ехал через Москву, и теперь, после столицы, она показалась ему захолустьем: «Тихо дремлет она, матушка. Движения почти нет. Меня поразила страшная отсталость во всем да рыбный запах в жары. Мне стало и грустно и гнусно. Поэзия же воспоминаний, мест исчезла. Хладнокровно, даже с некоторым унынием посматривал я на знакомые улицы, закоулки, университет, но не без удовольствия шатался целый вечер по Девичьему полю с приятелями, по берегам Москвы-реки; поглядел на Воробьевы горы и едва узнал. Густой лес, венчавший их вершину, стал теперь ни дать ни взять как мои волосы. Москва-река показалась лужей: и на той туда же острова показались, только, кажется, из глины да из соломы».

В тот приезд в родной дом произошло переломное событие в жизни Гончарова — он всерьез влюбился. Ему тридцать семь, и почитай десятилетие невесту писателю искали всем Петербургом. Не складывалось, не получалось... Иван Александрович медлил, в ухаживаниях был крайне нерасторопен, и потенциальные невесты одна за другой устраивали свою жизнь — выходили замуж.

Варвара Лукьянова была на 15 лет младше и служила гувернанткой детей его сестры. Высокая, стройная, обладающая «вызывающей красотой», она была умна и прекрасно образованна — с серебряной медалью окончила Александровское училище Императорского воспитательского общества благородных девиц. Гончаров в ее присутствии преображался — хулиганил, хохотал, пел и пускался в пляс. Оставшись наедине, они говорили о поэзии и литературе, и писатель с удивлением обнаружил в девушке родную душу.

Он зачастил домой, из Петербурга передавал Лукьяновой подарки — в основном книги, стремясь развить ее литературный вкус. Его друг Потанин оставил такие воспоминания: «Иван Александрович беседовал с гувернанткой, Варварой Лукиничной, и, должно быть, очень весело, потому что гувернантка хохотала чуть ли не до истерики... Иногда на него находило другое настроение: он, как испанец, с гитарой в руках, становился перед гувернанткой в позу гидальго и начинал: «Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» На слове «звезда», конечно, самая высокая нота, а пение его в это время было так пленительно, голос так очарователен, что романс этот я до сих пор не забыл, а в глазах Варвары Лукиничны сверкали тогда такие огоньки, которых я сроду не видал».

Известно, что Гончаров сделал предложение и... получил отказ. Как так вышло — до сих пор непонятно. Возможно, возникло недоразумение, недомолвка, и Иван Александрович, не разобравшись, сбежал в Петербург залечивать душевные раны, а Лукьянова из гордости не стала объясняться. Так или иначе любовная связь прервалась. Он еще будет ей писать: «Поймите и оцените чувства, внушившие это приветствие», поздравлять с днем рождения, но отношения не возобновятся. Вскоре Варвара Лукинична выйдет замуж за штабс-капитана артиллерии Павла Лебедева, переедет в Петербург по месту службы мужа, и в ее семье один за другим появятся двое детей. Через несколько лет она станет вдовой, и Гончаров решится повторить свое предложение. Она снова откажет, выйдет замуж второй раз, и новый ее муж, запутавшись в делах, покончит жизнь самоубийством — застрелится. Лукьянова вынуждена будет работать, преподавать, и хлопотать за нее станет Гончаров. В сердце его к тому времени будет жить любовь к другой женщине.

Все это случится позже, а в 1850 и 1851 годах писатель переживает тяжелую депрессию. «Я заживо умирал дома от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце». Ивану Александровичу сорок, он отяжелел, начал страдать желудком и подумывал о необходимости лечиться на водах. От навязчивых мыслей о надвигающейся старости избавляло посещение друзей. Оказываясь в кругу чужой семьи, где был налажен быт и звучал детский смех, он будто забывал о собственном одиночестве и неустроенности. Дома же вновь попадал в цепкие лапы апатии.

Совершить путешествие на фрегате «Паллада» сначала предложили поэту Аполлону Майкову, но тот отказался и порекомендовал друга. Гончаров воспрял духом: «Я принялся хлопотать из всех сил: кого мог, поставил на ноги... Вы, конечно, спросите, зачем я это делаю. Но ведь если не поеду, ведь, можно, пожалуй, спросить и так: зачем я остался? Поехал бы затем, чтобы увидеть, знать все то, что с детства читал, как сказку, едва веря тому, что говорят. Я полагаю, что если бы запасся всеми впечатлениями такого путешествия, то, может, прожил бы остаток жизни повеселее... Наконец, это очень выгодно по службе. Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь — я, такой ленивый, избалованный! Кто меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду...» Одновременно это была дань памяти крестному, мечтавшему, чтобы его подопечный «сделал хоть четыре морские кампании», и возможность сбежать от несчастной любви.

На два с половиной года Гончаров исчезает из столицы. Посещает Англию, Южную Африку, Индонезию, Японию, Китай, Филиппины, бороздит воды Атлантического, Индийского и Тихого океанов, переполнясь эмоциями, записывая впечатления в путевом дневнике. Сохранилось письмо, написанное в 1853 году адмиралом Путятиным министру просвещения A.C. Норову из Нагасаки: «...Много я обязан вам за рекомендацию и содействие в назначении г[осподина] Гончарова в состав нашей экспедиции. Он чрезвычайно полезен мне как для теперешних наших сношений с японцами, так и для описания всех происшествий, которые со временем должны сделаться известными публике... Имея дарование живо представлять предметы, г[осподин] Гончаров в состоянии будет придать им занимательный и яркий колорит...»\

Художник Николай Майков с женой Евгенией и сыновьями Валерианом и Леонидом, 1847 год

В Петербург Иван Александрович возвращается сухопутным путем с берега Охотского моря. В феврале 1855 года он полон сил, чувствует себя молодым, бодрым, на волне довольства собой публикует в «Отечественных записках» первые очерки о путешествии и... без памяти влюбляется снова.

Елизавету Толстую он впервые встретил в доме Майковых, когда той было шестнадцать, и вот теперь, увидев ее вновь спустя 12 лет, оказался беззащитен перед яркой, манящей красотой. «Она такое артистическое создание, она аристократка природы — ей дано всё, чтобы быть единственной из числа немногих — возвышенностью характера, чистотой сердца, прямотой и достоинством». За шесть месяцев Иван Александрович переживет ярчайшее чувство в своей жизни, но, увы, в одиночестве. Толстая влюблена в другого.

И снова страдания и одержимость. Любовь мучительна, она — болезнь. «Я болен ею... то кажется, что я стою в страшной темноте на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица — и я будто поднимусь до облаков...»

Гончаров пишет Толстой письма — осторожные, нежные. Не может не писать. «Ваша дружба — как легкий, прохладный ветерок в летний день, нежит, щекочет нервы, приятно шевелит их, как струны, и производит музыку во всем организме. Моя — как воздух, проникает всюду, всего касается, заходит в легкие: надо уйти на дно морское, чтоб защититься от него. Хорошо, если б она сделалась такою же необходимостью для Вас...» Елизавета польщена, однако на письма не отвечает и не дает надежды.

«...И что это за потребность говорить с Вами, которою я одержим? Как ее обуздать? Вы принимаете деятельные меры к тому, т. е. упорно молчите, и всё не помогает: вот я говорю, и говорю с такой охотой, которая похожа на страсть... Да, скажите, Вы не сердитесь ли на меня, что много пустяков пишу? Или не сердятся ли на Вас, что Вы пишете? Скажите откровенно — я не буду, пожалуй, хотя... совсем не — хотя, а нехотя. Наконец — ответите ли хоть на это письмо? Скажете ли о причине молчания? Заняты ли кем-нибудь так, что недосуг, или нет ли речи о замужестве? Надеюсь, что Вы первому мне сообщите эту новость...»

Она сообщила и по-дружески попросила помощи. Ее счастливый избранник — офицер Александр Илларионович Мусин-Пушкин — приходился девушке двоюродным братом. Церковь не одобряла союзы близких родственников и не давала разрешения венчаться. Гончаров выхлопотал разрешение на брак и погрузился в тяжелую депрессию. «А теперь прощайте... мой чудесный друг, моя милая, умная, добрая, обворожительная... Лиза!!! Вдруг сорвалось с языка. Я с ужасом оглядываюсь, нет ли кого кругом, и почтительно прибавляю: прощайте, Елизавета Вас[ильевна]. Бог да благословит Вас счастьем, какого Вы заслуживаете. Я в умилении сердца благодарю Вас за Вашу дружбу, которая греет меня, старика».

Толстая 25 января 1857 года вышла замуж, а 45-летний Гончаров окочательно поставил на себе точку. Теперь он старик, и в силу возраста может быть попечителем, опекуном, но никак не пылким любовником. Зато Елизавета подарила писателю четкий, ясный образ Ольги Ильинской — героини, которая появится в «Обломове». Летом того же года он будет дописывать роман в Мариенбаде, с трудом отрывая себя от письменного стола чтобы прогуляться, принять целебные воды и выкурить сигару. «Но вот мое горе: нет сносных сигар, — пишет он Льховскому, — вся Австрия, благодаря монополии, курит какой-то навоз. В утешение себе я купил табакерку и табаку, но тс... об этом не знает никто, даже Луиза, которая убирает мою комнату».

Он всерьез увлечен своей героиней, однако, когда литературный роман будет закончен, горько пожалуется друзьям: «Женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения с ними имеют значения комедий. Тогда это придает dit fixe жизни, бодрость, игру, живется легко, не мешает делу и делам. Но беда, когда мужчина примет любовь en serieux и начинает любить «горестно и трудно»...

В истории осталось всего несколько женщин, отмеченных его чувством. Свои любовные болезни он скрывал, считая их стыдными и недостойными. «Поклонник, по художественной природе своей, всякой красоты, особенно женской, я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, «небритый, бледный и худой», победителем, благодаря своей наблюдательности, остроумию, анализу и юмору. Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не замечать, как это все, вместе взятое, глупо и комично. Словом, мучаясь субъективно, я смотрел на весь ход такой драмы и объективно — и, разложив на составные части, находил, что тут смесь самолюбия, скуки, плотской нечистоты, и отрезвлялся, с меня сходило все, как с гуся вода. Но обидно то, что в этом глупом рабстве утопали иногда годы, проходили лучшие дни для светлого, прекрасного дела, творческого труда. Я и печатно называл где-то такие драмы — болезнями. Да, это в своем роде моральный сифилис, который извращает ум, душу и ослабляет нервы надолго! Просто недостойно человека! Это вовсе не любовь, которая (то есть не страсть, а истинно доброе чувство) так же тиха и прекрасна, как дружба».

«Обломов» стал явлением в русской литературе, а его автор приобрел звание классика при жизни. Елизавета Толстая через шесть лет овдовела и растила одна двоих сыновей. Ее покойный муж, как предполагают, страдал психическим заболеванием, приблизившим смерть. В письмах к вдове Гончаров сохранял уважение и дружеское расположение, ни единым словом не намекая на чувство, жившее в нем долгие годы.

«...Я часто благословляю судьбу, что встретил ее: я стал лучше, кажется, по крайней мере с тех пор, как знаю ее, я не уличал себя ни в одном промахе против совести, даже ни в одном нечистом чувстве: мне все чудится, что ее кроткий карий взгляд везде следит за мной, я чувствую над своей совестью и волей постоянный невидимый контроль».
На дуэли

И все же в свете однажды чуть не вышел скандал. Стали говорить, мол, Иван Александрович не на шутку увлечен Екатериной Майковой, женой Владимира Николаевича. Девушка вошла в большую семью совсем юной и завоевала расположение всех ее членов. Не красавица, худенькая и бледная, она обращала на себя внимание нежной грацией, приятным обращением и выдающимся умом.

В три года Екатерина потеряла мать и была отдана отцом на воспитание к дальним родственникам, образование получила хорошее — окончила частную гимназию. Она прекрасно пела и музицировала, умела вести разговор, разбиралась в литературе и искусстве. Муж оберегал ее от всех забот, вместе они занимались просветительской деятельностью и выпускали детский журнал «Подснежник».

Иван Гончаров с собакой Мимишкой, 1860 год

Гончаров узнал ее еще до своего путешествия, был почетным гостем на ее свадьбе с Владимиром и год за годом пристально наблюдал за ее судьбой. В конце концов в ее лице он обрел вдумчивого собеседника, способного избавить его от привычной хандры, и прекрасного редактора, с которым можно было посоветоваться по делу. Он, как всегда медленно и обстоятельно, продумывал свой третий роман — «Обрыв».

«Мое влечение к Вам не есть влечение к хорошенькой женщине — Вы это знаете... Вы помните, как охотно я спешил к Вам и предпочитал Вашу комнату в Вашей семье аристократическим будуарам и Вашу беседу беседе с раздушенными барынями — отчего же? Ведь у меня «любовных» видов на Вас не было и никакой такой благодати от Вас я не ждал? Следовательно, в женском Вашем уме и честном характере находил больше красоты, нежели на красивых лицах и плечах «раздушенных барышень».

Навещая Екатерину в болезни и недомогании, Гончаров всегда удивлялся разложенным вокруг кровати книгам и журналам, ее готовности поддержать любой разговор на тему искусства и неизменной тяге к прекрасному. Однажды писатель признался другу Ивану Льховскому: «Будь мне 30 лет и не имей она мерзкой привычки любить Старика [мужа], я бы пал перед ней на колени и сказал: «Ольга Ильинская, это ты!»

Екатерина и Владимир воспитывали троих детей и казались благополучной счастливой семьей. Скандал с «ухаживаниями» Гончарова — а он их всячески отрицал — не успел разгореться в свете. Случилась другая неприятная история. В 1863 году был опубликован роман Чернышевского «Что делать?», изменивший представление Екатерины о семье и роли женщины в жизни. Возвращаясь с лечения, она знакомится на пароходе со студентом Федором Любимовым — грубоватым, некрасивым, неотесанным, но пропитанным «какой-то дикой, черноземной силой» — и приглашает его быть учителем у своих детей. Вскоре начинается их роман, и Майкова, загоревшись революционными идеями, бежит с ним из дома, оставив мужа и троих детей.

Гончаров потрясен. Он пишет ей письма, уговаривает вспомнить о детях, вернуться ради их блага. «Вы обладаете огромными качествами и, естественно, думал я, прежде всего, употребите их на произведенное Вами на свет поколение». Но Екатерина уже ждет ребенка от Любимова, мечтает присоединиться к коммуне и жить собственным трудом. «Вы идеалистка — Вы должны знать это, и, конечно, знаете, что Вы никогда и ничем не удовлетворитесь, ни на чем не остановитесь, а также ни на ком...» Она не слушает...

От малыша Екатерина избавится — отдаст в чужую семью — и рьяно включится в деятельность сочинской коммуны, пропагандируя новые женские идеалы. Они полностью поблекнут через несколько лет. Федор Любимов не окончит университет и начнет пить, провоцируя ссоры. Любовники расстанутся. Она еще раз выйдет замуж, а получив наследство отца, откроет общественную библиотеку в Сочи и проживет долгую спокойную и незаметную жизнь. Ее первый муж, Владимир Николаевич, так и не сможет простить измену, будет тихо спиваться и умрет в возрасте пятидесяти девяти лет.

Для Гончарова все случившееся станет личной драмой, он в очередной раз убедится: любовь — болезнь, чудовищная и разрушительная. «После страстей остается дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания — один стыд и рванье волос...» История Майковых повлияет на замысел «Обрыва», Екатерина станет прототипом Веры. Писатель много раз будет менять сюжетную линию и не раз признается друзьям, что этот роман его измучил. Бросить его он собирался еще в 1859-м, когда на одном из литературных вечеров обнаружил сходство собственного замысла с прочитанным Тургеневым «Дворянским гнездом». Когда все гости разойдутся, он выскажет Ивану Сергеевичу претензию: мол, «его новое произведение выглядит как «слепок» с чужого романа». Будет ссора и настоящий литературный скандал.

«Белинский сказал однажды при нем про меня: «Другому его романа стало на десять повестей, а он все в одну рамку уместил!» И Тургенев буквально исполнил это, наделав из «Обрыва» «Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Накануне» — возвращаясь не только к содержанию, к повторению характеров, но даже к плану его!» — так запишет Гончаров в своем дневнике.

Иван Тургенев чувствительно среагирует на обвинение в плагиате, литераторы организуют третейский суд. Критикам и цензорам придется тщательно разбираться в ситуации, поскольку «Дворянское гнездо» было опубликовано, а у «Обрыва» имелись исключительно наброски. Тургенев не станет отрицать, что в 1855-м Гончаров поделился с ним замыслом своего нового романа и тщательно описал героев.

Репродукция картины Николая Майкова «Портрет Елизаветы Толстой», 1855 год

В итоге был вынесен следующий вердикт: «Произведения Тургенева и Гончарова как возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны». И все же Тургенев изъял некоторые фрагменты из текста, смертельно обидевшись на бывшего друга. Гончаров же на долгие месяцы потеряет интерес к своему произведению и чуть было не бросит начатое.

В 1867 году, в 55 лет, Иван Александрович выйдет на пенсию, заведет собаку Мимишку и будет посвящать все свободное время «Обрыву». Когда через два года роман начнут частями публиковать в «Вестнике Европы», писатель не раз признается друзьям, что безмерно устал. «Я слишком долго носил его под ложечкой... Я его переносил», — скажет Гончаров Афанасию Фету.

Освобождение

В последние годы жизни Гончаров хоронил друзей и все сильнее поддавался депрессии. Если выбирался в свет, очень страдал от вопросов типа «Почему все ваши романы начинаются на «Об»? «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»...» По-настоящему он любил только одно существо — свою собаку, и та отвечала искренней преданностью хозяину.

Несмотря на преследующие его болезни, писатель, при жизни ставший классиком, старался участвовать в литературной жизни столицы, в журналах публиковали его рассказы, очерки, критические статьи и рецензии. Однако за большое произведение он так и не взялся — не позволило здоровье.

Он очень боялся смерти, опасался умереть во сне и потому часто не мог заснуть. Каждый день к нему заходил Анатолий Федорович Кони — сын драматурга Кони, известный юрист, и между ними случались разговоры об одном и том же. «Что такое смерть? — допрашивал он меня (я бывал у него каждый день). — Как ее объяснить? Мне вот казалось ночью, что ко мне подходили две большие собаки и больно меня кусали, — ужели это смерть?»

В сентябре 1891 года Гончаров, будучи на даче в Старом Петергофе, простудился и заболел воспалением легких. Спустя десять дней ему стало легче и он вернулся в Петербург, в свою квартиру на Моховую. «Авось и на этот раз меня Господь помилует», — говорил он заглянувшему его навестить Кони. Анатолий Федорович отмечал, что друг его очень хотел жить. Однако Гончаров уже смирился с неизбежностью ухода. «Я знаю, что умру, ну что ж, пожалуй, я ведь спокоен. Я видел сегодня во сне Христа — и Он меня простил...» В тот день он сжег в камине большую часть своих дневников и переписки. Казалось, он, не любивший внимания к себе при жизни, не хочет его и после смерти.

За три года до кончины он опубликовал статью «Нарушение воли», в которой написал: «В Англии, если не ошибаюсь, есть закон, запрещающий касаться в печати подробностей домашней, семейной жизни частного лица, разумеется, без его согласия, хотя бы последние и не заключали в себе ничего предосудительного... Не худо бы перенять это хорошее правило и нам, таким охотникам перенимать все чужое!»

Утром 27 сентября зашел доктор Данилович и не заметил в больном никаких перемен к худшему. Едва тот попрощался, Иван Александрович перестал дышать. Умер он тихо, без агонии и страданий. Никто из находящихся рядом не забеспокоился, и только когда в 11 утра его не смогли разбудить, начался переполох.

Проститься с Иваном Александровичем Гончаровым приезжали из самых дальних городов необъятной России, и многие, кто знал его лично, отмечали, что лицо покойника утратило столь свойственное ему выражение равнодушия и апатии. В нем появились освобождение и покой.

автор Наталья Оленцова
https://7days.ru/