у Дюка была дочка, ее назвали Лалой, и ей исполнилось четыре, она была его первым ребенком, а иметь детей он всегда боялся, ведь дети когда-нибудь могли бы его убить, но теперь он сошел с ума, и она его восхищала, она знала все, о чем думал Дюк, от нее к нему, от него к ней протянулась ниточка.
Дюк с Лалой ходили по магазину, они непрерывно болтали, безостановочно, говорили они обо всем, она рассказывала ему обо всем, что знала, а знала она очень много, инстинктивно, а Дюк многого не знал, но то, что мог, ей рассказывал, и не зря. им было очень хорошо вдвоем.
- что это? - спросила она.
- это кокос.
- а внутри что?
- молоко и жвачка.
- а зачем они там?
- просто им хорошо там, и жвачке, и молоку, им хорошо внутри этой скорлупы, они говорят себе: «до чего же нам здесь хорошо!»
- почему же им там хорошо?
- там всем было бы хорошо, и мне тоже.
- нет, тебе вряд ли. изнутри, оттуда, ты не мог бы водить машину, ты не мог бы видеть меня изнутри, изнутри ты не мог бы есть яичницу с грудинкой.
- яичница с грудинкой - это еще не все.
- а что - все?
- не знаю, может, нутро солнца, только замороженное.
- НУТРО СОЛНЦА?.. ЗАМОРОЖЕННОЕ?
- ага.
- а каким будет нутро солнца, если его заморозить?
- ну, солнце считается огненным шаром, ученые вряд ли со мной согласятся, но, по-моему, оно будет выглядеть примерно так.
Дюк взял с полки плод авокадо.
- здорово!
- ага, вот это и есть авокадо: замороженное солнце, мы едим солнце, а потом ходим, и нам тепло.
- а в том пиве, что ты пьешь, тоже есть солнце?
- конечно.
- а во мне солнце есть?
- больше, чем в ком-либо еще.
- а внутри тебя солнце, по-моему, БОЛЬШОЕ-ПРЕБОЛЬШОЕ!
- спасибо, любовь моя.
они еще походили и сделали все покупки. Дюк ничего не выбирал. Лала наполняла корзину всем, чего ей хотелось, попадалось и кое-что несъедобное: воздушные шары, цветные карандаши, игрушечный пистолет, космонавт с парашютом, который раскрывался у него за спиной, если зашвырнуть его в небо, космонавт просто классный.
кассирша Лале не понравилась, она смерила кассиршу весьма серьезным неодобрительным взглядом, бедная женщина: все лицо изрыто и опустошено - она была ходячим фильмом ужасов и сама об этом даже не догадывалась.
- здравствуй, милочка,- сказала кассирша. Лала не ответила. Дюк на этом и не настаивал.
они заплатили и направились к машине.
- они берут наши деньги,- сказала Лала.
- да.
- а потом ты должен ночью ходить на работу и зарабатывать новые деньги, я не люблю, когда ты ночью уходишь, я хочу играть в маму, я буду мамой, а ты сыном.
- годится, я уже сын. ну, что скажешь, мама?
- годится, сынок, а ты машину водить умеешь?
- попробую.
потом они сели в машину, поехали, какой-то сукин сын задел Дюков дроссель, а когда они поворачивали налево, попытался их протаранить.
- сынок, почему люди хотят ударить нас своими машинами?
- это потому, что они несчастливы, мама, а несчастным людям нравится портить вещи.
- а счастливые люди бывают?
- есть много людей, которые притворяются счастливыми.
- зачем?
- просто им стыдно и страшно, но не хватает духу в этом признаться.
- а тебе страшно?
- у меня хватает духу признаться в этом только тебе - я так адски напуган, мама, что каждую минуту боюсь умереть.
- может, тебе нужна твоя бутылка, сынок?
- нужна, мама, но давай потерпим до дома.
они поехали дальше, на Норманди свернули направо, когда сворачиваете направо, им вас труднее ударить.
- ночью тебе опять на работу, сынок?
- да.
- почему ты работаешь по ночам?
- ночью темнее, люди меня не видят.
- почему ты не хочешь, чтобы люди тебя видели?
- если увидят, меня могут схватить и посадить в тюрьму.
- что такое тюрьма?
- всё - тюрьма.
- я - не тюрьма.
они поставили машину и внесли в дом продукты.
- мама! - сказала Лала.- мы привезли продукты! замороженные солнца, космонавтов, все-все-все!
мама (они ее называли «Мэг») - мама сказала:
- отлично, потом Дюку:
- черт побери, жаль, что сегодня тебе нужно идти, у меня нехорошее предчувствие, не уходи, Дюк.
- это у тебя-то предчувствие? голубушка моя, у меня это предчувствие каждый раз. без него никогда не обходится, я должен идти, иначе нам крышка, малышка все подряд побросала в корзину, от икры до мясных консервов.
- боже мой, ты что, не можешь присмотреть за ребенком?
- я хочу, чтобы она была счастлива.
- она не будет счастлива, если ты угодишь в каталажку.
- слушай, Мэг, при моей профессии приходится учитывать и такую возможность, никуда не денешься, и не о чем тут говорить, я ведь уже оттянул один срок, и мне еще повезло куда больше, чем многим.
- а может, заняться честным трудом?
- у штамповочного пресса, детка, стоять не подарок, к тому же честного труда не бывает, все равно дело кончается смертью, а я уже ступил на собственную дорожку - я, можно сказать, дантист, удаляю обществу зубы, больше я ничего не умею, уже слишком поздно, а ты знаешь, как относятся к тем, кто сидел, знаешь, как с ними поступают, я тебе уже говорил, я...
- да знаю я, что ты говорил, но...
- но, но, но-о, но-о-о-о! - сказал Дюк.- дай мне договорить, черт тебя подери!
- договаривай.
- эти хуесосы-промышленники, что живут в Беверли-Хиллз и Малибу, паразитируют на рабах, эти парни специализируются на «перевоспитании» преступников, бывших заключенных, оттого и кажется, будто эта дерьмовая система условно-досрочного освобождения пахнет розами, это же надувательство, рабский труд, в советах по надзору за условно освобожденными это знают, они это знают, знаем и мы. экономим деньги для штата, работаем на чужого дядю, дерьмо, всё - дерьмо, всё. они заставляют тебя трудиться втрое больше обычного работяги, а сами обкрадывают всех и каждого в рамках закона - продают всякий хлам в десять, а то и в двадцать раз дороже фактической стоимости, но все в рамках закона, их закона.
- черт побери, я уже столько раз это слышала...
- и черт тебя побери, если ты СНОВА этого не услышишь! думаешь, я ничего не вижу, не чувствую? думаешь, мне не стоит об этом говорить? даже собственной жене? ты ведь, в конце концов, мне жена? мы ведь ебемся? живем-то мы вместе, верно?
- тебя-то наебали, это точно, а теперь ты плачешься.
- отъебись! я совершил ошибку, допустил техническую погрешность! я был молод и не разбирался в их дерьмовых трусливых законах...
- а теперь пытаешься оправдать собственную глупость!
- вот это здорово! мне это НРАВИТСЯ, женушка, да ты просто пизда. пизда. всего лишь пизден-ка на ступенях белого дома, настежь распахнутая, заразная...
- ребенок слушает, Дюк.
- прекрасно, я все-таки договорю, ты - пизда. ПЕРЕВОСПИТАНИЕ, ну и словечко, ну и кровопийцы эти хуесосы из Беверли-Хиллз. их жены слушают в Музыкальном центре Малера и занимаются благотворительностью, не облагаемой налогом, и при этом «Лос-Анджелес-таймс» включает их в десятку лучших женщин года, а известно тебе, что с тобой делают их МУЖЬЯ? выматывают тебя на своем паршивом заводике, как собаку, урезают тебе зарплату, прикарманивают разницу, и попробуй возникни! кругом сплошь дерьмо, неужели никто не видит? неужели никто НЕ ВИДИТ?
- я...
- ЗАТКНИСЬ! Малер, Бетховен, СТРАВИНСКИЙ! заставляют тебя работать сверхурочно за гроши, то и дело, черт подери, подгоняют, пинки под твой исхлестанный зад так и сыплются, а стоит тебе проронить хоть СЛОВЕЧКО, как они тут же бросаются звонить инспектору по надзору: «сожалею, Дженсен, но я должен сказать, что ваш поднадзорный украл в кассе двадцать пять долларов, а мы ведь тоже начали было ему доверять».
- так какой же справедливости хочешь ты? господи, Дюк, прямо не знаю, что делать, тебе бы только пустословием заниматься, напьешься и твердишь мне, что Диллинджер был величайшим человеком на свете, откинешься в своем кресле-качалке, пьяный в стельку, и орешь что-то про Диллинджера. а я, между прочим, тоже живой человек, выслушай меня...
- да ебал я этого Диллинджера! он умер, справедливость? нет в Америке справедливости, существует только одна справедливость, спроси семью Кеннеди, спроси мертвых, да любого спроси!
Дюк встал с кресла-качалки, подошел к стенному шкафу, порылся под коробкой с елочными игрушками и достал пушку, сорок пятого калибра.
- вот она. это и есть единственная справедливость в Америке, это единственное, что понятно любому.
он помахал треклятой штуковиной.
Лала играла с космонавтом, парашют раскрывался плохо, все было ясно: надувательство, очередное надувательство, как и чайка с мертвенным взором, как шариковая авторучка, как Христос, пытающийся докричаться до Папы по оборванным проводам.
- слушай,- сказала Мэг,- убери эту дурацкую пушку, я устроюсь на работу, устроюсь, ладно?
- ТЫ устроишься на работу! который раз я уже это слышу? да ты только и умеешь, что ебаться почем зря да лежать на диване с журналами и набивать рот шоколадками.
- боже мой, вовсе не почем зря - я ЛЮБЛЮ тебя, Дюк, правда люблю.
он уже устал.
- ладно, отлично, тогда убери хотя бы продукты, и приготовь мне что-нибудь до ухода.
Дюк положил пушку обратно в шкаф, сел и закурил сигарету.
- Дюк,- спросила Лала,- как ты хочешь, чтобы я тебя называла - Дюком или папой?
- как хочешь, любимая, как тебе больше нравится.
- а почему на кокосе волосы?
- о господи, откуда я знаю! а на яйцах у меня волосы почему?
пришла из кухни Мэг с банкой гороха.
- я не позволю тебе так разговаривать с моим ребенком.
- с твоим ребенком, да послушай, как она говорит! совсем как я. видишь эти глаза? чувствуешь эту душу? все как у меня, твой ребенок - только потому, что она вылезла из твоей щели и твою сиську сосала? она ничейный ребенок, разве что свой собственный.
- я требую,- сказала Мэг,- чтобы ты прекратил так разговаривать при ребенке!
- ты требуешь... требуешь...
- вот именно! - она поставила банку гороха на левую ладонь и медленно подняла.- требую.
- клянусь, если ты не уберешь с глаз моих эту банку, я, да поможет мне Бог, если он есть, ЗАПИХНУ ЕЕ ТЕБЕ В ЖОПУ НА ГЛУБИНУ, РАВНУЮ РАССТОЯНИЮ ОТ ДЕНВЕРА ДО АЛЬБУКЕРКЕ!
Мэг унесла горох на кухню, на кухне она и осталась.
Дюк подошел к шкафу, взял пальто и пушку, он поцеловал свою девочку на прощанье, она была приятней декабрьского загара, красивей шестерки белых коней, скачущих по низкому зеленеющему холму, такие мысли пришли ему в голову, они начали причинять ему боль, он поспешно улизнул, но дверь закрыл очень тихо.
Мэг вышла из кухни.
- Дюк ушел,- сказала малышка.
- знаю.
- я хочу спать, мама, почитай мне книжку, они уселись рядышком на кушетку.
- мама, а Дюк вернется?
- конечно, никуда этот сукин сын не денется.
- что такое сукин сын?
- это Дюк. я люблю его.
- любишь сукина сына?
- ага,- рассмеялась Мэг.- ага. иди ко мне, красавица, на колени.
она крепко обняла малышку.
- ой, какая ты теплая, как горячая грудинка, горячие пончики!
- ничего я и не грудинка и не ПОНЧИКИ! САМА ТЫ грудинка и пончики!
- сегодня полнолуние, слишком, слишком светло, я боюсь, боюсь, господи, как я люблю этого парня, о боже...
Мэг порылась в картонной коробке и достала детскую книжку.
- мама, а почему на кокосе волосы?
- волосы на кокосе?
- да.
- слушай, я же кофе поставила, кажется, он сейчас выкипит, пойду выключу кофе.
Мэг ушла на кухню, а Лала осталась ждать на кушетке.
а Дюк стоял в это время у входа в винный магазин на углу Голливудского и Яомбарди и думал: что за черт что за черт что за черт.
что-то там было не так, что-то дурно попахивало, в глубине магазина вполне мог сидеть и смотреть в щелку какой-нибудь козел с люгером. именно так пристрелили Луи. разнесли его в клочья, точно глиняную утку в парке с аттракционами, убийство, дозволенное законом, весь ебучий мир потонул в дерьме дозволенных законом убийств.
что-то в магазинчике было не так. может, сегодня какой-нибудь маленький бар? притон гомиков? что-нибудь простенькое, чтоб хватило на квартплату за месяц.
я делаюсь слабовольным, подумал Дюк. того и гляди, не успеешь опомниться, как останется только сидеть да Шостаковича слушать.
он снова сел в свой черный «Форд-61».
и поехал на север, три квартала, четыре квартала, шесть кварталов, двенадцать кварталов в глубь ледяного мира, а Мэг сидела с малышкой на коленях и читала ей книжку, «Жизнь в лесу»...
«горностай со своим семейством, норка, пекан и куница - звери дикие, проворные, гибкие, между этими плотоядными животными идет непрерывная кровопролитная борьба за...»
потом маленькая красавица уснула, и наступило полнолуние.