Читаю воспоминания Ходасевича о Валерии Брюсове (прочитайте и вы, иначе сложно будет понять, о чем поведу речь). Какая всё же разница между людьми. Брюсов щадил чувства молодых поэтов, которые по его мнению "могли бы да не сложилось". Но сколько слюны набрызгали его бесцветные воспитанники на его светлое имя. И если Цветаева, питавшая свои стихи образным рядом Брюсова и то и дело полемизировавшая с ним, писала всё же о творчестве Брюсова, пусть и с нескрываемой завистью, но и одновременно с "любовной ненавистью" (которая по ее мнению была сильнее обычной любви) признавала его огромный талант, то Ходасевич по смерти Великого поэта оторвался на нем самом. Гадость!

Вчитавшись внимательно, осознав эту мерзкую несправедливость завистника, захотелось про него написать. Но сама я буду хоть и резкой, но справедливой, иначе буду подобна ему.


Впитавший технику Валерия Яковлевича, обученный им мастерству Поэзии и литературных мистификаций, Ходасевич все равно не создал ничего яркого и почти никак не повлиял на литературу, зато на всё имел мнение (сравните количество стихотворений и количество критических статей). Осуждая лирику Брюсова за холодность, расчетливость и "обрядность" в страсти, собственную лирику он наводнил надуманностями и подражаниями - Бальмонту, Пушкину, Бунину и, конечно же, самому Брюсову. Да, он был приличней многих, всё-таки королевская выучка, и одни из самых "нормальных" стихотворений его были созданы под крылом Брюсова (в том числе, на поэтических играх, или как тогда их называли "конкурсах"), но помимо фактических ошибок в его мистических и религиозных суждениях, помимо эзотерического и психологического незнания и непонимания (чего стоило понять шутливый и очень теплый намек Брюсова на авгура) в его стихах мне не нравится главное - часто форма, самый размер противоречит содержанию. И это он будет с раздражением судить о мастерстве Брюсова в сборниках "Все напевы" и "Опыты"! А я читаю его стихи и тут, и там вижу взятые один в один чужие формы, размеры и строфы с неподходящим содержанием:

Так! наконец-то мы в своих владеньях!
Одежду - на пол, тело - на кровать.
Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях
Томиться и страдать!

Дорогой снов, мучительных и смутных,
Бреди, бреди, несовершенный дух.
О, как еще ты в проблесках минутных
И слеп, и глух!

Еще томясь в моем бессильном теле,
Сквозь грубый слой земного бытия
Учись дышать и жить в ином пределе,
Где ты - не я;

Где отрешен от помысла земного,
Свободен ты... Когда ж в тоске проснусь,
Соединимся мы с тобою снова
В нерадостный союз.

День изо дня, в миг пробужденья трудный,
Припоминаю я твой вещий сон,
Смотрю в окно и вижу серый, скудный,
Мой небосклон,

Все тот же двор, и мглистый, и суровый,
И голубей, танцующих на нем...
Лишь явно мне, что некий отсвет новый
Лежит на всем.

Нет, совершенно отсутствует связь звука и повествования. Это просто строфы, в которые втиснуты заблуждения вроде "Где ты - не я" (дух никогда не перестает быть собой, даже во сне) или уж совсем нелепость вроде "нерадостного союза", характеризующая человека совсем с неприглядной стороны. Но главное - этот "отсвет новый" в конце из-за несоответствия смысла текста размеру мне кажется налетом гнили. Натыкаясь на подобные экзерсисы, хочется забыть фамилию. Я всегда считала: стихи должны быть ясными, искренними и обязательно о том, что понимаешь; должны быть сложены так, чтобы звук десятикратно усиливал вложенные слова. А когда нет ни того, ни другого...

Но его критику продолжаю читать.

Среди сквозящей зависти и раздражения на Брюсова есть факты: Брюсов не только был талантливым мистиком, он видел будущее (писал в стихах, что не видит, а сам видел). Он заранее знал, что октябрьская революция укрепится и даст новую власть, он знал, что за демагогией социалистов стоит "грабь что можно и общность мужей и жен". Он знал, что грядет власть черни, разбойников и убийц, переживал, но не противился ее приходу, зная, что она неотвратима, а он за семь лет сможет многое успеть. И уж если говорить масштабнее, он знал, что за его талант, за его мастерство, которым питались все советские поэты, начиная с Маяковского, о нем и о каждом его псевдониме и хранителе следущее поколение напишет в энциклопедии не больше двух строк.

Символизм, как течение, пытался быть аристократией в русской Поэзии начала XX века. Этим в ранние годы так гордился молодой Ходасевич (в переписке с Гиппиус). Эту аристократию пытался воспитывать Брюсов (не только среди символистов), но настоящими аристократами слова были только Валерий Яковлевич, его жена, Иоанна Матвевна (мы знаем ее творчество через мистификации - под именами И.Анненского и Н.Гумилева), Блок, Есенин, Маяковский и молодая Цветаева.

Есенин по-доброму отзывался о короле серебрянного века и прямо говорил "все мы учились у него", а Ходасевич, в технике и стилистике которого не было ничего своего, ни слова в своей завистливой эпитафии об этом не написал.