Не покидающее ощущение, что я нахожусь в середине книги о войне и любви. Хорошая такая книга, сюжет закручен, переплетён, люди умирают внутри и снаружи, я умираю тоже, почти Ремарк. И у этой книги может быть только один конец, и мне страшно о нём думать. Когда-нибудь, когда я стану дряхлой и слабой, и едкой, как ацетон, буду много курить и хриплым голосом ворчать на соседских детей, из-под моей трясущейся руки всё же выйдет рукопись о том, как когда-то, в долгую и страшную весну двадцать четвёртого года жизни у меня был ясноглазый мальчик, был всего ничего, а потом ушёл на войну.
Люди измеряются светом в глазах, время измеряется выпавшими волосами, март был липким ужасом, месячным бодрствованием, пачками сигарет, улетавшими в ночь без счёту. Был холодным и безысходным, когда на улицах на глаза слёзы наворачивались от сине-жёлтого, а в телефонной трубке под утро звучало такое родное и контуженное «теперь, похоже, всё, родная, я не чувствую ног». Раз в три дня вспомнить поесть, и опять бежать куда-то, носиться с документами, быть беженцем, женщиной солдата, застрявшего на оккупированной территории, искать работу, жильё, плакать от ужаса, что больше никогда не встретимся.
Когда вокруг война, «никогда» становится настоящим. Оно разверзается, как бездна, перед твоими глазами, под твоими ногами, ты стоишь на краю и ждёшь, окаменев, когда оно примет тебя всю, без остатка. Настоящее никогда – это без сантиментов и романтики, как бывает, когда в большом городе расстаются двое, а потом встречаются случайно глазами на эскалаторе. Настоящее – это когда в каждый из бесконечных моментов в этом мире может больше не оказаться этих карих глаз, этих пушистых ресниц и казацкого чуба, а твердь небесная слишком прочна, не пробить головой, не прогрызть, не обмануть.
Скучать так, что внутренности ноют, заливать эту пустоту алкоголем, ночными набережными, чужими руками, работой. Скучать так, что страшно думать, иначе накрывает с головой, и не выплывешь. Сидеть, скрючившись, на балконе, курить на кухне, и, как огня, избегать мыслей, не допускать их даже близко, и бояться, что вот так, обходя их по дальней дуге, однажды не вспомнишь, как выглядел тот, мой, personal savior.
Когда-то, в самом начале, холодными крымскими ночами, проводимыми один на один с потоком новостей, остро и жгуче хотелось, чтобы кто-то пришел, обнял и защитил от всего кошмара, творящегося вокруг. Бойтесь своих желаний. Моя вселенная заботится обо мне, она делает все, что я ни попрошу. Она выдала мне спасителя и защитника, без лирики, с винтовкой в руках, я благодарна и безмерно горда, только очень за него болит.
Завтра начнётся лето, всё кружится и бежит, май промелькнул молниеносно, с его полуночными грозами, радугами и синкаевским пухом, размеренно летящим вверх в золотистых лучах предзакатного солнца. Я в это время частенько гуляю по Подолу, иду туда, где меня ждут (такое странное и непривычное), где меня обнимают – и всё остаётся за пределами, где-то в другой жизни. Потом мы выходим в сумерки, нас тянет к воде, мы сидим на мостах, под мостами, на парапетах, мы пьём вино и наблюдаем синие электрические зигзаги в небе, и прячемся от ливня. И кто-то держит меня за руку, и обнимает, и на меня сваливается невыносимое, критическое счастье, мне кажется, что я умру от передозировки, мне хочется кричать, и не ясно, чего в этом крике будет больше – счастья за эти ночи, или неизжитой боли за те.
Степень яркости любой эмоции выкрутили на максимум. Если уж въехать в кусты цветущего шиповника на роликах – то смеяться. лёжа в лепестках на асфальте, так, чтобы не смочь подняться. Если прощаться, в очередной раз, где-то за железнодорожными путями, ночью, то навзрыд, отчаянно, выплакивать всё это «может быть, навсегда». Если уж оказаться случайно на заброшенном мосту в тихом летнем закате, то задыхаться от простора и необъятности.
Я человек без дома, и это странное ощущение. У меня есть Родина, в отличие от тех, кто, и выбрать её было моим осознанным решением, я не жалею и, надеюсь, не пожалею о нём никогда. Но у меня нет дома больше. Всё то, что осталось за перешейком, было неразделимо связано с ощущением родины, а теперь его там нет. Море не имеет смысла, когда это не моё море.
Мама с папой, судя по картинке веб-камеры, постарели за эти два месяца лет на пять, хоть и бодрятся, и уговаривают одуматься и собирать чемоданы. Скучать и по ним тоже, но не так критично, как они. Объяснять, что нет фашистов, что никто не взрывает дома и кровь не течет рекой по улицам Киева. Противоречить святому – телевизору, быть в их глазах сумасшедшей, предателем, бесчувственной тварью. Пытаться объяснить, что счастливее я, возможно, никогда не была. Безнадежно просить понять.
Жизнь состоит из простых действий. Проснуться утром, спуститься в метро, доехать до работы. Вечером заехать домой, отправиться гулять. Готовить еду любимым мужчинам, совершать походы по пабам Подола, засыпать под утро, каждый раз бояться не услышать будильника. Не думать о белой обезьяне. Быть другом полутора десяткам мужиков-айтишников, каждый из которых не ниже метра девяноста ростом, единственным другом-девочкой, полюбить в этой связи белые платьица, выглядеть странно и вызывающе ночью, на набережной, сидя в компании этих прекрасных, топая через лес к заброшенному форту царских времен, заходя в метро. Любить их всех, свою диаспору, своих Шелдон-Куперов, милых и славных социофобов, родных, крымских.
Упрощать все до максимума. Никаких длительных привязанностей, романтических отношений, серьезного подхода к жизни. Никаких лишних вещей. Никаких амбиций. Я девочка, я потерянный ребенок, меня нужно держать за руку, укутывать в одеяло, обнимать, делать чай. Меня нужно брать в дорогу, ловить попутку, уезжать в закат, в рапсовые поля, в разрушенные замки, в брусчатку Львова и серпантины Карпат.
Меня нужно забирать к себе, забирать от себя, не давать мне пути назад.