Denis-K все записи автора

ИВАН ДЫХОВИЧНЫЙ

кинорежиссер, сценарист, актер;
в семидесятые годы двадцатого столетия
один из близких друзей Владимира Высоцкого

Иван, когда Вы первый раз увидели Марину Влади именно как актрису, на экране? Сколько Вам было лет? Какие ассоциации у вас возникли?

Ну, лет мне, было видимо, совсем мало – одиннадцать или двенадцать. И был, по-моему, 59-й год. Тогда вышла картина, она называлась «Колдунья». Ну, а 12 лет - это самый эротический возраст. И поэтому было невероятное впечатление, потому что на голое тело одетое платье и... Вдобавок ко всему это была запретная картина. Ее же нельзя было смотреть детям до 16-ти лет. Это немаловажный момент. Ведь запретный плод он сладок и, кроме всего прочего, у Марины, как у актрисы удивительный образ. Есть лишь несколько персонажей в кино, которые создали моду. И одним из них была Влади. С неё после «Колдуньи» просто лепили образы и в России все девушки ходили колдуньями. Это было впечатление невероятное, потому что это - в общем, был очень свободный образ, очень близкий, кстати говоря, русскому стилю, поскольку героиня Марины была полудикарка такая, и, видимо, эта вот русскость, которая в Марине есть, и ее совершенная такая законченная, что по-французски называется «соваж», или другими словами - натуральность, скажем, и дикость одновременно… Но дикость не вульгарная, а такая настоящая, откровенная, естественная… И все это произвело на меня невероятное впечатление. плюс к этому, вообще, все французское в России, всегда имело образ такого, ну, как сказать... (сейчас может быть в меньшей степени, поскольку нам теперь все доступно и мы сами можем теперь сказать, что хотим)… ну, в общем, Франция для нас была больше, чем Америка для сегодняшнего молодого поколения. Франция была страной удивительной эстетики, красоты, изящества. Какая-то была удивительная тогдашняя французская жизнь... Ну, вот, наверное… Так я ее увидел и запомнил навсегда в образе Колдуньи.

Вы тогда могли предположить, что как-то столкнетесь уже в жизни вот с этой женщиной из сказки?

Ну, нет, конечно, нет. Упаси Бог, не то, что столкнуться... Вы знаете, это, вообще, счастливое чувство, когда ты знаешь, что к этому нельзя прикоснуться. Мне кажется, что вот, например, в Америке в звездах есть такой некий... космос что ли. То есть - это где-то там, очень высоко. И в таком положении вещей есть своя прелесть, пусть даже это антидемократично. Но в искусстве есть, вообще, некая антидемократичность, как ни странно. И вот для меня не то, что невозможно было к этому прикоснуться, познакомиться или узнать… Марина для меня была образом в высшем понимании данного слова. Марина – это было что-то такое загадочно-эротичное, что нельзя выразить словами, и в то же время не вульгарное, очень тонкое. И ты мог всю жизнь любить такую женщину, но никогда в жизни ее не встретить. И у меня даже не было таких мыслей, а уж тем более - намерений.

А когда вы впервые услышали Высоцкого или узнали о Высоцком - какое у вас было ощущение?

Когда я узнал Володю? Так это понятно, что я узнал его сначала в звуке. Я сначала его услышал, а потом увидел.

И какое было впечатление первое?

Как самолет, который сначала прогудел, а потом появился, понимаете. Но у меня было ощущение, как раз, что при этом был он очень реальный человек. И мне было довольно сложно совместить его визуальный образ с тем, что он пел. И надо сказать – это ощущение по отношению к нему сохранилось, в общем-то, до сегодняшнего дня.

И, всё-таки, давайте пока разделим нереальность его голоса и реальность человеческую. Поскольку ведь был же какой-то разрыв между временными точками, когда вы его услышали и когда вы его увидели.

Вы знаете, даже когда мы уже с ним были близки - в моем сознании как-то всегда разделялось чувство абсолютного признания того, что этот человек делает с тем, что он из себя представляет в обыденной жизни. Я никогда не соединял двух этих Высоцких воедино. Вот, например, ну не знаю, был, такой актер Локтев, сыгравший главные роли в фильмах «Летите, голуби» и «Я шагаю по Москве». И отчетливо помню, что мне этот человек в кино был глубоко симпатичен. В нем была простота, он был очень народным героем. И мне это было очень приятно. Я таких типажей знал в жизни. Потом случайно я с ним, с Локтевым, встретился в драке. Просто в ресторанной драке. И вел он себя ужасно, был пьян. И я ему в лицо произнес какие-то слова типа: что никогда от тебя такого не ожидал. Но на самом деле это скорей страсти, эмоции, но никак не моя голова. Я прекрасно понимаю, что искусство и жизнь очень часто не сопоставимы. Так и Володя был очень не похож в жизни на то, что он писал и пел. Часто. И в этом, мне кажется, ничего такого нет удивительного. То есть, в нем все это песенное безусловно было, но было и другое. Он был очень объемный человек, очень живой. Вот. И когда Маяковский сказал «они любить умеют только в мертвых», он имел в виду не просто мертвых, а тот момент, когда человек становится памятником, когда из него делают что-то такое конфетное, нелепое, глупое, мраморное, которое ничего общего с этим человек не имеет. Думаю и сам Владимир Владимирович Маяковский тоже был не совсем тем человеком, которым его представляли себе завучи в школе – те, что преподавали и преподают литературу. И случай Володи такой же. Он не был персонажем из своих песен и стихов. Мое человеческое впечатление от него - это маленький, коренастый, крепкий, хулиган. Именно - хулиган. И тем он мне был более близок и приятен. А Володю сюсюкающий интеллигент с интонацией заезжего критика я себе не представляю. Он человек очень жизненный и очень, как бы, бытовой.

А как получилось, что вы сблизились с ним?

В 70-м году я пришел на «Таганку» и тут же с ним познакомился. И возникли такие с первого взгляда какие-то отношения, хотя он был уже очень популярен. Вот. И он, в общем, держал уже дистанцию с людьми достаточную, потому что очень многие лезли к нему выпить и напрашивались на дружбу. Мной же, вчерашним студентом, Володя, не взирая на нашу разницу в возрасте и в статусе актерском, заинтересовался. И случилось это на показе худсовету. В этом театре, как вы знаете, все пели и все играли на гитаре. И я был не исключением. Я пришел, мне тут же дали в руки гитару и сказали: «Спой чего-нибудь». И я спел романсы Дениса Давыдова. И Володя сразу просто и ясно проявил себя. Он сказал: «А вот это мне нравится». Из этого «а вот это мне нравится» я понял, что другое ему явно не нравится. Он не любил, в общем, как мне кажется, ни Визбора (я имею в виду не самого Визбора – его лично он любил, но песни его не любил), как не любил прочие туристские песни. Он любил песни с таким флером поэтическим, интеллигентным, а жеманного и пафосного он терпеть не мог. При этом, однако, он очень осторожно относился к Галичу. Вот. И вообще был ревнив по отношению к кому-то другому с гитарой в руках. Но при этом очень ясно ориентировался, где домашнее пение у печки, или там, на кухне, и где то, что делали такие как он. Он это очень ясно чувствовал. Однако никогда этого не комментировал, а просто говорил: «Это не люблю, а это люблю»… Так вот – после окончания прослушивания он тут же предложил мне вместе с ним поехать и спеть на концерте. И я был тогда этим просто потрясен, потому что, во-первых - никогда не собирался гитарой зарабатывать деньги, а во-вторых - совершенно не понимал, какое имею право, вообще, со своим умением выходить играть и что-то там петь. Да, я обожал Дениса Давыдова. Да, я написал несколько песен на его стихи. Но был твердо уверен, что сие не может стать предметом общественного какого-то прослушивания. Володя же меня очень быстро убедил в обратном. И так вот начались наши отношения. Кроме песен ему было что-то еще, видимо, симпатично во мне. Но я не хочу о себе много говорить, потому что себя всегда очень любишь и всегда комментируешь с очень к себе большой любовью. Тем не менее - именно так возникли наши отношения. И они были каждодневными. Дружба у нас была абсолютно «светловская» такая... Помните как у Светлова: дружба это понятие ежесекундное. Так и мы с Володей не расставались практически все время.

На протяжении скольких лет это длилось?

Это длилось? Ну в общей сложности лет восемь.

А когда вы первый раз услышали о романе русского артиста Владимира Высоцкого с французской актрисой Мариной Влади?

До того, как я узнал его лично. Мне казалась эта история какой-то занятной очень, но я не представлял себе ее, историю эту, в реальности... Я не очень, вообще, люблю интригу как таковую – в бытовом смысле этого слова. И никогда не интересуюсь сплетнями. У меня почему-то они совершенно не вызывают никакого интереса. А насчёт Володи и Марины - мне просто приятно было, что есть наш человек, которого может любить женщина бывшей для меня, если не сказать, иконой, то образом замечательным и недоступным.

Вы поверили сразу?

Поверил сразу, хотя очень много по этому поводу мерзких было разговоров. Я их даже плохо их помню. Ну, типа того, что... вот охмурил Марину, а Марина дура. Все жалели Марину. Все очень сочувствовали ей, и все понимали, что Володе это зачем-то надо. Марина же, думаю, как никто понимала, что, может, это в большей степени было нужно ей, чем Володе. Хотя и для Володи его роман с Мариной был невероятным самоутверждением, конечно, и в этом нет ничего плохого, кроме любви, в которую я абсолютно верю. Вот вы спросили меня в начале нашего разговора - могли я себе представить рядом с Мариной. Так вот Володя, как и я точно, даже, может быть, в меньшей степени, мог себе представить, что в его жизни такое может произойти. И если бы он дожил до перестройки, или сидел бы рядом с Клинтоном, или обнимал за плечо Эйзенхауэра, то это было для него совершенно более понятным, чем спать в одной постели вместе с Мариной. Я имею в виду не просто спать, а заниматься с ней любовью, видеть, как она причесывается. Не знаю, пить с ней утром кофе, ну и так далее.

То есть, можно сказать, что мечты каретнорядской шпаны, какие-то совершенно заоблачные, вдруг совершенно неожиданно обернулись явью?

Мне кажется, что даже в большей степени, чем мы с вами представляем себе. Поскольку явно, что для него Марина, как и для нас всех, была мечтой, таким журавлем в небе. Но Володя на то и Володя, что взял и пробил эту мечту своей жизни.

А когда Высоцкий впервые с вами заговорил о Марине, когда впервые в ваших отношения возникла эта тема? Как он рассказывал вам о ней, что говорил?

Я очень боюсь одной вещи - что за давностью лет я могу начать сейчас что-то рассказывать так, как мне хочется. Я, примерно, помню это таким образом, что Володя, видимо, я так подозреваю, был очень удивлен, что я ни разу (а Марины не было в Москве, когда мы подружились) с ним на эту тему не заговорил. Хотя, думаю, что многие люди и близкие ему и не очень каким-то образом пытались выяснить или выспросить у него: как это, что это, где будут они жить - во Франции или в Союзе, ну и так далее. То же что я ни разу не проявил к этому формального интереса, у Володя вызывало доверительность и уважение по отношению ко мне. И поэтому в один день он сказал: «Завтра Марина приезжает, пойдем вместе обедать». А я просто сказал: «С удовольствием». И я помню, что обед был в «Арагви». А потом с тем же «Арагви» произошел очень смешной случай. Ведь ресторан этот был в то время чуть ли не единственным местом в Москве, где можно было вкусно поесть. Там была настоящая грузинская кухня, и туда было очень трудно попасть. И вот я попал туда первый раз с Володей и Мариной, мы вместе сидели, общались. А вскоре когда Марина снова прилетела Москву, Володя был занят то ли на съемке, то ли на концерте, и он попросил меня ее встретить и повести пообедать в «Арагви». Но я понимал, что, если нас с Володей в ресторан пустили, хотя даже он там как-то с кем-то там заискивал - потому что попасть тогда в ресторан было же проблемой невероятной - так вот в моем случае я не мог выполнить эту функцию, потому что был человеком неузнаваемым. А просто дать деньги и пройти – так в «Арагви» не всегда их и брали. И я помню, что в тот день просто случилось чудо – меня метрдотель спутал с одним футболистом, потом с ним же меня спутали официанты… И Марина страшно поразилась, поскольку же уже понимала наш тогдашний общепитовский контекст... И помню, она сказала: «Меня даже с Володей так не принимают в этом ресторане». А перепутали меня, как я позже узнал, с динамовским нападающим Гершковичем. И поэтому нам с ней носили все лучшее, выносили какие-то карские блюда, которых никогда не было в меню, какую-то шейку курицы, которую тоже не давали. И Марина была потрясена. Она воскликнула: «Боже, я никогда не знала, что здесь такая еда». Потом мне долго жали руки. Правда проблема все-таки потом возникла - когда мне вынесли какую-то бумажку и попросили дать автограф. И я расписался своей фамилией. Бумажку унесли на кухню. Потом принесли назад, долго смотрели на меня и поняли, наконец, что я – не футболист Гершкович. Но было поздно – мы с Мариной уже всё съели. Вот такая была история.

А какое было первое впечатление от Марины Влади, как от хрустального предмета детских эротических фантазий?

Вы знаете, на меня очень сильное впечатление производит запах человека всегда. Я имею в виду не только духи или что-то подобное, а духи вместе с естественным запахом человека. Так вот у Марины был удивительно прозрачный и чистый запах. Это был даже не запах духов, это был запах какого-то мыла. И я помню, что ее воспринял как женщину, от которой исходила вот такая вот аура запахов. Ну а потом уже мне стало ясно, что она - очень сильная женщина, что она - человек воли, что она - человек неожиданного поступка. И, главное - в ней не было никакого снобизма. При том, что она все-таки была узнаваемая, звезда. Но сказать, что для нее, например, шофер отличался чем-то от директора ресторана или от хозяина автосервиса (а тогда это были главные люди) – нет. Более того, я точно знал, что она всегда склоняется в сторону шофера, в сторону человека на улице, в сторону естественного простого человека. Склоняется больше, чем в сторону какого-то чиновника, босса или какого-то функционера. Вот это было очень важным моментом, потому что тогда интеллигентные люди – это были люди, которые принимали человека по уму и по чувствам, а не интеллигентные люди – те которые принимали человека по званию и деньгам.

А вы заметили какие-то метаморфозы с Владимиром Семеновичем, когда впервые при вас он оказался вместе с Мариной? Он вообще при ней менялся?

Да, он менялся. И, знаете, это естественно. Все-таки авторитет Марины, ее положение, ее звездность, конечно, производила на него впечатление. Во всяком случае, в первые годы их романа было так. С одной стороны он робел, чувствовал себя немного сковано, а с другой – светился больше, чем обычно. И, вообще, он был человек достаточно, как вам сказать. – он никогда не изображал из себя камень, глыбу. Потому что являлся очень живым человеком. В нем ведь очень много было детского. А другим я его просто не видел. Я ведь знал Володю абсолютно трезвым человеком. И, в общем-то, я с ним таким и попрощался. Почти с таким. А трезвый он был прелестным человеком совершенно, я не говорю и не комментирую его другое состояние, потому что оно мне не интересно. И еще он был человек промытый, очень чистый во всех смыслах. Но это не был человек, которому, например, все равно как он выглядит. Хотя никогда не числился в денди. В общем, больше он исповедовал реальную жизнь – жизнь двора, подъезда, улицы. Он не был ресторанным человеком. Он не был человеком тусовки, в принципе. А Марина была звездой, умеющей вести себя и в тусовке. И часто - в тусовке самого высокого полета. Поэтому, конечно, Володя перед ней был все-таки мальчиком. Смущенным, удивляющимся, стеснительным, восторженным, влюбленным мальчиком.

А когда вы в последний раз увидели их вместе?

В последний раз я их увидел вместе на похоронах Володи. А в жизни их вместе в последний раз увидел, когда Марина прилетала, чтобы вытаскивать Володю из очередного запоя. Зима, по-моему, стояла. И помню, что на ней была очень теплая шуба, она была очень уставшая, она уже от всего от этого сошла с ума. Она очень устала. Вот это, мне кажется, было в последний раз. По моему в восьмидесятом году. Или… Да нет, точно – в восьмидесятом. Но мы с Володей уже не были близки.

Как Высоцкий относился к тому, что даже после свадьбы с Мариной Влади несколько лет продолжал оставаться невыездным?

Вы знаете, в нем жила все-таки очень долго эта пушкинская идея, в нем был все-таки страх невыезда. Он очень боялся не выехать. Вообще, мне кажется - Володя очень точно ощущал силу власти. Другой разговор, что был при этом бунтарь, и человек, который нарушал границы, отмеренные для него властью. Известно ведь, что самая большая сила – это тогда, когда сжато. Не тогда, когда человек вообще ничего не чувствует, а вот тогда, когда, он, боясь их, сжимался после чего, разжавшись, делал страшное движение. При том, что Володя очень боялся, что его никогда никуда не выпустят. Но он скрывал свою ненависть к ним, пытался даже с ними дружить. Инстинкт самосохранения в нем был очень развит. Высоцкий, в общем, дружил и с чиновниками. И он умел с ними дружить - умел с ними хихикать, он умел с ними пить водку (во всяком случае, делать вид, что с ними пьет), умел дарить им пластинки, общаться, спрашивать «как дела?», заботиться. С его помощью можно было пробить ведь довольно много даже чиновникам. И, вообще, им было приятно посадить его рядом с собой за стол, пригласить его куда-нибудь на дачу. При этом, правда, Володя уровень их прекрасно понимал и довольно часто не шел туда, где ему казалось, собираются уж совсем злодеи. Даже из этих людей он пытался выбрать каких-то относительно более достойных. Но все-таки он с чиновничеством заискивал, потому что очень сильно от них зависел.

Поскольку страх невызда у него был постоянный?

Постоянный и жуткий. Он скрывал этот страх, но его колотило от всего этого. Колотило от ненависти к ним, от того, что он зависим от них. Потому что был Володя, все-таки, человек-бунтарь. Но он, как вам сказать, он не махал просто так шашкой. Он уже, когда только совсем был доведен до края, тогда он мог на отчаянии сказать что-то... И был в этих вопросах значительно более осторожен, даже чем я.

Но вот, наконец, кингстоны открылись….

Вы знаете, у него была дикая радость от того, что он поехал. И была дикая радость от того, что он приехал обратно, потому что все-таки был, конечно, местный фрукт. И Володя ясно, быстро, как абсолютно талантливый, душевно интуитивный человек, понял, что там, конечно, ну, это не его жизнь. И он был счастлив тем, что никогда там не приживется. Но при этом все время хотел доказать, что и там он тоже может чего-то достигнуть. Ему очень хотелось и там себя показать. И когда Высоцкий понял, что он там не узнаваем, а я помню даже, как это случилось... Он рассказал мне замечательный случай. Был такой актер, кумир нашей юности, он играл во всех боевиках – Чарльз Бронксон. Володя даже ему немножко, мне кажется, подражал каким-то образом. Потому что как образ, как человек силы, молчаливый, мало говорящий, тот ему был очень симпатичен. И вдруг, когда его Марина привезла в Америку, он его встретил на улице. И Володя рассказал мне страшную такую для него историю. Он же привык к тому, что каждый человек на улице его узнает. Каждый человек говорит: «О, Володя, можно взять у вас автограф или проходите, пожалуйста, или сядьте тут»... Вобщем этого Бронксона он увидел стоящим у надземного перехода в Лос-Анжелосе. Подошел к нему и сказал - а Володя по-английски не говорил – «Хай, привет, я - Высоцкий, я - артист, как и вы». Тот в ответ: «Гоу вэй». Володя ничего не понял и продолжает: «Я - русский артист, понимаешь, я тебя люблю, уважаю». Он снова ему: «Гоу вэй». И Володя мне рассказал: «Представляешь - я понял в тот момент, как же часто веду себя так же по отношению к людям». И, в конце концов, он Бронксону сказал: «Извиняюсь». Тот снова в ответ: «Гоу вэй». И они расстались. Вот такой был момент, в который Володя вдруг очень быстро понял, что нужно и там добиться чего-то, чтобы тебя узнавали хотя бы коллеги. И что там ему не стать таким же узнаваемым, как здесь. Но, тем не менее, он все равно пытался и там чего-то добиться. Отсюда возникли мысли о пластинках, и Марина на это его толкала всячески. И надо отдать Володе должное - ведь нас тогда там было мало, я имею в виду в Европе, за границей, во Франции - в общем, он возбудил глубокий интерес к себе, как к русскому чуду, как к этакому белому медведю. Потому что очень подходил под этот стандарт: с его голосом, с его энергией, с его темпераментом. Ну, и плюс, конечно, Марина делала ему соответствующий фон всегда и везде.

Америка и Бронксон - это был где-то год семьдесят девятый. А вот самую первую его загранпоездку помните?

Ну, поездка первая была во Францию. Он приехал...

Дальше