Теряю сознание. Очнулся – кто-то перевязывает мне голову. Чувствую, что по спине течет горячая кровь. Почти ничего не вижу. Кто-то говорит: «Младшой, как тебя долбануло!» Говорить не могу.
Выносят меня на дорогу и грузят на телегу, на сено. Рядом со мной кладут еще кого-то. Вижу – надо мной склоняется знакомое лицо. Это наш полковой врач – капитан. Откуда он здесь. Так и не узнал. Он лезет мне за пазуху и вытаскивает пистолет «ТТ». У меня начинается рвота. Врач отходит, но опять ко мне. Выгребает у меня из карманов: мой кисет с табаком, курительную трубку, снимает финский нож с ремня и лезет за пазуху под телогрейку.
Что ему нужно? Правой рукой я зажимаю в кулак свои ордена, которые у меня в левом кармане гимнастерки завернуты в бинт. Наконец, он от меня отстает и уходит. Некого звать на помощь, да и нет сил.
Повезли на подводе по ухабистой дороге, отчего у меня снова началась рвота. По дороге где-то меня выгрузили в палатку и сделали укол от столбняка в спину. Голова болела так, что думал, что сойду с ума.
Опять погрузили на телегу и куда-то повезли. Разгрузили в большую палатку, и опять укол от столбняка в спину. Я им сказал, что укол уже делали. Они мне ответили: «Откуда мы знаем - справки нет!» Уколы эти страшно болезненны.
Потом отрывочно вспоминаю, как меня грузили на носилках в санитарную машину под самую крышу. Опять был в бессознательном состоянии и очнулся, когда выгрузили из машины и понесли в товарный вагон. В вагоне уложили на нары. По стуку колес можно было понять, что вагон движется. Снаружи ночь, в вагоне зажгли фонарь. Я все еще в полузабытьи. Опять очнулся, когда несли на носилках в какой-то огромный дом. Увидел надпись по-русски рядом с латышскими буквами: Средняя школа №..
Меня понесли по лестнице наверх и положили на пол, рядом с кучей раненных. Вокруг слышен стон. Увидел надпись над дверьми «Актовый зал». Боли в голове усилились. Мне показалось, что на меня летит бомба с визгом и слышен шум мотора «мессера».
Появились медсестры. Одна из них подошла ко мне и стала спрашивать, кто я, из какой части, какое воинское звание. Когда я сказал, что я младший лейтенант, она сильно удивилась и позвала санитаров, которые уложили меня на носилки и понесли на рентген.
Рентген головы делали почему-то стоя. При этом меня поддерживали, чтобы я не упал. Понесли в актовый зал и уложили на стол.
Я чувствовал, что таких столов было много, и на всех лежали раненные в разных позах. Над некоторыми склонились врачи в белых халатах и белых шапочках.
Через некоторое время меня раздели до белья, положили животом вниз, руки под столом чем-то стянули, на шею и на ноги положили мешки с песком. Сорвали с головы повязку и стали стричь. Кровь текла на шею. Медсестра все время зажимала рану.
Я видел впереди раненого на столе и видел, как хирург, напевая песенку, долбил его череп стамеской и молотком. Раненный орал так, что мне стало плохо. Я был уверен, что и меня ожидает то же самое. Хирург залез ложкой в дырку в голове и вынул оттуда осколок, который бросил в урну, и тот издал звук удара о металл.
Кто-то принес мой снимок и отдал сестре. Подошел хирург в окровавленном черном переднике и с забрызганной кровью грудью.
Я видел, как он мой снимок поднял на свет лампы и стал его смотреть. Сказал сестре: «Три-четыре мелких ЭМО, пустяки». Что такое «Эмо» так до сих пор и не знаю
Мне сделали укол в голову, затем выдернули из головы мои осколки и так же бросили их в урну. Я слышал звон их падения. Кровь опять потекла на шею и по щекам. Начали бинтовать голову. Боль не отпускала ни на минуту.
Очнулся на верхней кровати в какой-то огромной палатке с ярким светом. Голова уже болела меньше. Мне срочно захотелось в туалет. Стал звать сестру. Подошли две сестры, помогли мне слезть и повели под руки из палатки. Снаружи был лес. Оставили меня у дерева и сказали, чтобы я делал свое дело. Я оправился и стал ждать, когда за мной придут. Голова кружилась. За мной пришли и повели на кровать.
Лежал, пока мне не принесли котелок с рисовой кашей и мясом. Сколько дней я не ел, не знаю, но все съел и почувствовал впервые, как силы ко мне возвращаются.
Через некоторое время меня опять погрузили на носилки, с носилок – на машину и куда-то повезли.
Солдаты – санитары под руки привели меня в баню и сказали, чтобы я помылся и что на выходе получу белье и все, что нужно. Моя гимнастерка, вся окровавленная, и брюки были связаны и находились при мне.
Теперь мне все нужно было делать самому. В бане ни живой души. Стал медленно продвигаться вглубь огромного моечного помещения. Нашел мыло и мочалку и таз. Вокруг все было в пару. Сел на лавку и стал намыливаться. Услышал голос. Присмотрелся и увидел рядом человека без одной руки, который звал меня и просил, чтобы я его помыл. Я сам еле живой, а тут еще и мыть кого-то. Но когда увидел его руку – обрубок, из которого торчали синие жилки, чем-то перевязанные, понял, что ему еще хуже, чем мне.
Подсел к нему и стал намыливать ему спину. Мылись долго. Кое-как и он мне стал намыливать спину одной рукой.
Под душем отмылись, и он мне сказал, что, нужно не одеваясь, идти к врачам, которые будут смотреть в чистом отделении. Со своими вещами пришел к врачам. Они уже назвали мою фамилию и воинское звание. Уложили меня и стали тщательно ощупывать, выслушивать и проверять дыхание и т.д.
Потом повели меня одеваться. В нижнем белье повели меня к медсестрам, одна из которых забрала у меня обмундирование и куда-то унесла. Ордена и расчетную книжку я держал при себе.
Меня привели в палату – уютную комнату с четырьмя кроватями, на которых лежали раненные. Высокая медсестра, которая привела меня, объявила весело, что прибыло в моем лице пополнение, и указала мне мое место. Моя кровать стояла у окна. Медсестра вышла. Я стал осматриваться. В комнате было тепло, пахло лекарствами. У каждой кровати стояли тумбочки, на которых видны были настольные лампы с голубыми абажурами. В комнате стоял полумрак от одной светящейся лампочки.
Раненный, который лежал напротив меня, сразу предложил мне познакомиться. Затем он рассказал мне, где я нахожусь. До этого момента я не знал, в каком я городе. Оказалось, что я нахожусь в черепном госпитале в г. Рига, в старой части города.
Госпиталь находился в одной из школ.
Еще дальше от меня лежал раненный, забинтованный с головы до ног и ежеминутно ругался матом. Еще одна кровать была пуста.
Я узнал, что в этом госпитале лежат только те, кто имеет ранение в голову и кроме головы еще в другие части тела. Мой сосед, по-моему, его звали Миша, спросил меня, играю ли я в шахматы. Он очень обрадовался, когда я сказал, что играю.
Я ему сказал: «Зря радуешься, играю я очень плохо, а сейчас я хочу отдохнуть».
Пришла медсестра и стала спрашивать, что будем есть завтра. Стала записывать кому что.
Я растерялся и не знал, что заказывать. Мне подсказывали, и мы кое-как уточнили завтрак, обед и ужин на завтра. Помню, что я попросил, чтобы была жареная картошка и каша из моркови. Мой заказ никого не удивил и был выполнен.
Наступили счастливые дни. Голова перестала болеть, но рана еще не зажила. К счастью моего соседа, я часто играл с ним в шахматы и все время проигрывал.
Прошло несколько дней, и я вспомнил, что давно не ходил в туалет. Сказал об этом соседу-шахматисту, а он сестре. Та, в свою очередь, сказала мне, чтобы я следовал за ней – делать клизму. Я отказался, и она привела врача.
Врач стал рассказывать анекдоты на эту тему и подсказал, что надо купить на рынке квашеную капусту. Потом пришла няня и принесла мне мое обмундирование, выстиранное и выглаженное, как новое. Я ее поблагодарил и попросил купить мне рынке квашеной капусты и дал ей денег, которые мне дали в госпитале.
Утром она принесла капусту, и дальше все уже было налажено.
Раненный офицер, тот, что был весь перебинтован, все эти дни продолжал стонать и ругаться. Я все не мог понять, зачем у него в руках была металлическая линейка, которой он все время стучал по тумбочке и требовал к себе сестру. Один раз он начал так орать и стучать, что к нему вызвали врача. Врач приказал его унести на перевязку.
Оказывается, у него была загипсована нога и между гипсом и телом у него завелись вши. Все эти дни он терпел укусы вшей и унимал их только тем, что просовывал линейку между телом и гипсом.
Скоро его принесли обратно, и он сиял от счастья и блаженства. Его тщательно обмыли после того, как сняли старый гипс и по новой наложили свежий. Впервые за все время он спал спокойно.
Пустая кровать оставалась таковой недолго. На пороге нашей палаты появился новый больной с перевязанной головой. Сзади его стояла медсестра и ухмылялась. Больной вел себя как-то странно. Он сказал: «Куда Вы меня привели?». Сестра ответила : «Это офицерская палата. Вот Ваше место». Новый больной удивился, и все его лицо при этом было полно удивления, и он сказал: «Это что, офицеры? А почему у них такие солдатские морды?» Все, кто был к палате, грохнули от хохота. Так еще никогда не смеялись. Оказалось, что тот майор уже лежал здесь и из-за пьянства его преждевременно выписали из госпиталя.
Где-то ему стало плохо, и его опять вернули, но он уже при этом успел где-то выпить. Наутро он уже был другим человеком.
Однажды я пошел в процедурную на перевязку и увидел там ужасную картину, отчего настроение было надолго испорчено. Две медсестры, одна за другой, несли на руках солдат или офицеров, которые выглядели как мумии. Они не говорили, а только смотрели своими грустными глазами.
Пергаментная кожа просвечивалась насквозь, так, что можно было изучать анатомию человека. Никаких ран на теле не было видно, но на самом деле, они были ранены в позвоночник. Они были обречены, но сестры весело колдовали над ними, вроде, как в куклы играли.
В апреле мне объявили, что меня переводят в госпиталь легкораненых. Этот госпиталь находился в том же Старом городе Риги, возле пивного завода. Сам госпиталь скорее был похож на воинскую часть, чем на госпиталь.
Здесь нас лечили, но мы при этом ходили в военной форме.
Еще в черепном госпитале я получил обмундирование: английскую защитную гимнастерку, пилотку и яловые сапоги.
В госпитале легкораненых жилось весело. Иногда, по нашей просьбе, нам давали увольнение. У меня еще на голове была повязка, но в увольнение я все же ходил. Вместе с другими офицерами я ходил на рынок для того, чтобы сфотографироваться. Эти фотографии я сохранил.
В госпитале приходилось стоять в очереди на процедуры в кварцевую комнату. Там, в очереди я и познакомился с офицерами, с которыми в последствии мы сфотографировались. Один из этих офицеров, командир роты, где-то утерял свой орден «Красного знамени». Я ему одалживал свой, чтобы он смог сфотографироваться.
Еще один офицер – старший лейтенант был артиллеристом противотанковой артиллерии с ранением в голову.
Третий – тоже артиллерист, был ранен в шею.
Мы вчетвером всегда ходили вместе в увольнение. Однажды артиллерист, с которым я на снимке рядом, объявил, что у него через несколько дней будет день рождения. Мы решили отпраздновать этот день как следует. Постановили: каждый отдает всю месячную зарплату на это дело. Это были те деньги, которые мы получали на руки помимо аттестатов, которые мы отсылали родителям.
Мы начали заниматься подготовкой к пиру. Для начала, мы сняли просторную комнату на втором этаже с балконом в доме, напротив госпиталя. Затем пошли по магазинам для закупки продуктов и спиртного.
Офицеры пригласили знакомых медсестер, которые взялись охотно помогать готовить блюда для праздника. Продуктов купили много и разных. Эти продукты были в изобилии в частных магазинах Риги. Кроме водки купили дорогие ликеры - для дам. Запомнилась цена русской водки. Пол-литра водки стоило 400 рублей.
Хозяину квартиры заплатили деньгами и пригласили его на праздник. Хозяин принес старый граммофон с пластинками.
В день именин все пришли нарядные, как в довоенное время.
Огромный длинный стол был уставлен всевозможными закусками. Была и сладкая газированная вода в бутылочках с большими фарфоровыми пробками на проволочках.
Пир шел горой. Все были очень веселы и много танцевали. Все понимали, что скоро конец войне, и потому и разговоры велись в основном на эту тему.
Где-то, в середине ночи, под нашими окнами остановился танк Т-34.
К этому времени я был уже достаточно пьян. Я вышел на балкон и увидел танкистов, которые ковырялись в моторе. Как истинный танкист поспешил им на помощь. Узнав, что упало давление масла, вспомнил, что и у меня были подобные случаи. Указал механику на уязвимое место, где мог лопнуть масляной дюрит. Они, хоть и видели, что я пьян, но все же были удивлены, когда на самом деле течь масла оказалась именно в том месте, на которое я указал. Они меня поблагодарили и приступили к ремонту.
Все это время мой друг наблюдал за нами с балкона, и когда я вернулся назад в комнату, все стали меня поздравлять и предложили за меня тост.
После этой рюмки я уже ничего не соображал.
Проснулся утром на полу, на каком-то тряпье. В комнате нас было двое – я и офицер раненный в шею.Имена этих офицеров я уже давно забыл.


В конце апреля или начале мая 1945 года мне выдали предписание, справку о ранении, и я убыл в офицерский резерв 1-го Прибалтийского фронта.

Как добирался и как прибыл в населенный пункт, где располагался резерв, не помню. Запомнилась мне землянка, в которой было общежитие офицеров.
Это была очень глубокая землянка, внутри которой была столовая и спальные комнаты. В землянке круглые сутки горел яркий свет. Снаружи, в населенном пункте (название не помню) стояла рота тяжелых танков и самоходок для охраны и располагались различные вспомогательные службы.
Настало долгожданное ранее утро 9-го мая 1945 года. Все проснулись от страшного грохота пушек. Солнце только-только взошло. Все высыпали на улицу. Танки и тяжелые самоходки стреляли холостыми. Стреляли только те, у кого раздельное заряжание. Во всех домах повылетали стекла. На улице творилось что-то непонятное. Латыши орали на танкистов, из-за которых они лишились стекол, солдаты прыгали, кидали вверх шапки и тоже орали. Всюду слышно было: «Победа! Победа!».
Откуда-то появился оркестр. Начались танцы. Сомнений уже ни у кого не было – это конец войне.
Офицеры собрались в землянке. Откуда-то появилась отвратительная вонючая самогонка. Принесли завтрак и все выпили за Победу.
Еще дня два я находился в резерве – до тех пор, пока не прибыла комиссия отдела кадров фронта.
Начали нас вызывать по одному. Мне было хуже всех. Помню, как окружив меня полковники и подполковники допытывались, где мой пистолет, который был записан у меня в расчетной книжке.
Я объяснял, что когда был ранен, что у меня его забрал полковой врач. Мне не верили.
Председатель комиссии сказал мне: «Не сдашь пистолет, будешь сидеть здесь бесконечно. Иди и думай». Так, постепенно, я остался один – все давно уехали. Я был в отчаянии. Что делать?
Валялся на нарах, бродил по поселку. К конце концов, вновь меня вызвал председатель комиссии, полковник, и объявил: «Поедешь с нами в Москву. В штабе возьми предписание, продаттестат и продукты на дорогу. В Москве явишься в центр самоходной артиллерии».
С продуктами и сопроводительными документами утром следующего дня я прибыл на вокзал и сел в общий вагон пассажирского поезда, идущего на Москву.
В вагоне было много офицеров-танкистов, едущих к новому назначению. Ехали долго и весело. Приехали в Москву, на Киевский вокзал. Тогда я еще не знал, что с этого вокзала буду сотни, а может и тысячи раз ездить в Наро-Фоминск и обратно - в Москву.
Сначала я попал в центр самоходной артиллерии, а затем в 4-ю гвардейскую танковую дивизию в г. Наро-Фоминск. Началась новая жизнь, о которой можно было написать много.


Э П И Л О Г

Когда я оказался в Москве, меня направили в учебный центр самоходной артиллерии.
Началась учеба. Она была нужна для того, чтобы хоть как-то занять офицеров чем-то полезным.
Однажды я стал в очередь для отправки на Дальний Восток, для войны с Японией. Мне очень хотелось попасть в свой полк, который был где-то там.
Очередь до меня не дошла, прекратился набор.
Мне дали на руки мое личное дело, запечатанное в пакет и приказали убыть в Пушкино, Московской области, где я должен был получить назначение на дальнейшую службу.
Происходило это в июне 1945 года. В Пушкине я получил предписание и убыл в г.Солнечногорск для прохождения службы в танковую роту при академии Бронетанковых войск. На танках этой роты обучались слушатели Академии.
Прибыв в Солнечногорк, сразу отправился искать воинскую часть моего назначения, Сразу был поражен убогостью этой части – ни одного приличного дома, одни развалины. Зашел в отдел кадров. За перегородкой сидел какой-то капитан. Доложил ему, что прибыл для дальнейшего прохождения службы и отдал ему свое личное дело.
В комнате сидели в ожидании направления несколько офицеров. Капитан взял мое личное дело, и в это время зазвонил телефон. Капитан стал говорить по телефону.
После разговора, он обратился ко всем и сказал, что его вызывает начальство, так что нам придется подождать.
Я решил выйти наружу и осмотреться.
Увидел издали танки и возле них танкистов, грязных и измученных. Подошел в ним и поздоровался. У чумазого офицера спросил, то это за подразделение. От себя добавил, что прибыл сюда в танковую роту. Офицер рассмеялся и стал мне рассказывать куда я попал. Из его рассказа я понял, что здесь нет элементарных условий для нормальной жизни. Условия в тысячу раз хуже фронтовых. Помыться негде, столовой тоже нет. Есть общежитие полное клопов с двухэтажными нарами.
Зимой, чтобы подготовить танки к вождению, танкисты всю ночь жгут костры под танком, чтобы разогреть мотор и воду.
После такого рассказа, мне стало страшнее, чем на фронте. Лучше в тюрьму, чем служить в таких условиях.
Решение пришло мгновенно. Я прибежал в отдел кадров. Капитан еще не вернулся. Мое личное дело лежало там же, на полке. Я перепрыгнул через барьер, схватил пакет и, бегом в направлении станции. Всю дорогу я бежал к станции. Наконец, я устал и лег в кусты на берегу огромного озера.
Я отдыхал и обдумывал, что же мне делать дальше.
В конце концов, я вернулся в Пушкино, в то же самое место, где мне дали предписание. Но это уж нужно было делать на следующий день, а пока мне необходимо было где-то переночевать. На станции, в ожидании пригородного поезда, познакомился с одним лейтенантом, который тоже ехал в тоже место, что и я.
Мы вышли с ним на станционный базарчик, купили там лепешки и по кружке молока.
Я обратил внимание, что у него во рту не было ни одного зуба. Он кое-как жевал лепешку деснами, глотал ее кусками и запивал молоком. Оказалось, что он пережил блокаду в Ленинграде. Зубы потерял от цинги, от голода. Рассказывал, как он дрался с матерью из-за куска хлеба. Мать его умерла.
Мы с ним поехали ночевать в какой-то текстильный городок по северной дороге, возле Пушкино.
Временная гостиница для офицеров была почти пуста. Огромное деревянное здание с двухэтажными нарами – это и есть гостиница. Внутри все время горел очень яркий свет.
Свет никто не гасил из-за клопов. Сначала мы не поняли – почему никого нет, и почему горит яркий свет. Вскоре мы во всем разобрались. Клопов было столько, сколько я не видел никогда раньше. Сотни, тысячи огромных клопов наступали со всех сторон, стоили только присесть, или, не бай Бог, прилечь на нары. Зрелище было поразительным.
Впечатление было такое, как будто в этой гостинице был специальный заповедник клопов. Долго мы не могли здесь оставаться, и вынуждены были вернуться на станцию, и там провести остаток ночи до утра, дождаться нужного нам поезда.
Позже я узнал, что какие-то офицеры подожгли это сборище клопов вместе с гостиницей.
В Пушкино я сообщил, что вакантных мест нет (как хорошо, что связь в то время была никудышная), и что я даже согласен убыть на тяжелые танки, так как знаком с ними еще на фронте.
К моему счастью, меня направили в г. Загорск, в деревню Тураково, где в то время размещалась 43-я танковая Верхнеднепровская бригада, в составе которой был 246 тяжелый танкосамоходный полк. Деревня находилась в 8-ми километрах от Загорска.
Прибыл я туда как раз перед обедом. Стояла сильная жара. Стал искать штаб бригады. Проходящие мимо солдаты указали мне направление.
Подходя к штабу – большому деревянному дому, издали увидел странную картину – за забором, на приусадебном участке, группа солдат с миноискателями что-то искала.
Они шеренгой шли по траве и прощупывали каждый метр земли. На тропинке, ведущей к дому, стоял высокий пожилой полковник и рядом с ним полковник пониже ростом и широкий в плечах.
Я стоял у забора и, наблюдая за происходящим, услышал, как полковник, тот , что пониже, сказал солдатам- саперам: «Кто найдет – получит 10-ть суток отпуска».
Солдаты старались, я выжидал. Мне уже подсказали, что тот низкий – командир бригады, фамилия его Тимченко, а тот, кто повыше – полковник Золотарев – начальник политотдела бригады.
Раздался радостный возглас солдата: «Нашел!». В руке он держал довольно большой золотой крест на ленте.
Как я потом узнал, это был золотой крест – награда английской королевы полковнику Тимченко за взятие Кенигсберга.
Тимченко и его спутник оживились, стали веселы.
Я решился идти докладывать. Открыв калитку, подошел к Тимченко и доложил ему о прибытии. Мы зашли все вместе в дом. Командир бригады сал меня расспрашивать о моей службе.
Потом я познакомился с командиром 264 танкосамоходного полка – подполковником Чубур.
Начиная с 1946 года, я регулярно участвовал в парадах на Красной площади в Москве. Наша бригада в последствии влилась уже как 43 танковый полк в состав 4-й танковой дивизии, которая в свою очередь была создана на базе 4-го танкового корпуса. Эта дивизия стала парадной, и ее постоянным местом дислокации стал военный городок на окраине Наро-Фоминска.

Прошли годы. Я перешел служить в 13-й гвардейский танковый полк этой же дивизии, где и закончил свою службу.
Когда я начал служить в должности помощника начальника штаба полка по строевой части, получил доступ к своему личному делу.
Изучая его, убедился, что меня преследовал злой рок в части получения мною начального и последующих офицерских воинских званий, вплоть до старшего лейтенанта.
Началось все от первичного воинского звания младший лейтенант, когда я закончил училище. Я об этом уже упоминал.
Прошло уже несколько лет после окончания войны, а я все продолжал ходить в звании младший лейтенант. Все вокруг меня удивлялись – почему это так. Как-то, еще не будучи помначштаба полка, я зашел в строевую часть и спросил у помощника начальника штаба, почему мне не присваивают очередное воинское звание. Он мне ответил, что сам ничего не понимает.
Мои представления на звание почему-то отсылают назад. И так повторялось несколько раз. Я понял, что попал в бюрократическую машину, из которой не так –то просто выпутаться.
Наконец, меня вызвали в штаб и объявили, что я могу сейчас же надеть погоны лейтенанта, так как выяснилось, что воинское звание мне было присвоено еще в январе 1945 года.
В связи с этим мне полагались деньги за несколько лет, которые составляли разницу в оплате.
Теперь, когда это стало известно том, что я старший лейтенант, то послали на меня представление на присвоение звания старший лейтенант. Через пару месяцев я уже был старшим лейтенантом.
А пока, получив полагающуюся мне большую сумму денег, был вызван к полковнику Золотареву. Он поздравил меня с неожиданным сюрпризом и объявил мне, что отпускает меня по этому случаю в отпуск на 10-ть суток.
Долго не мешкая, я собрался и, взяв билет на самолет, полетел домой, в Киев.
Так вот, спустя много лет после этого события, изучая свое личное дело, я вновь вспомнил о злоключениях, связанных с моими воинскими званиями.

В мае 1945 года совершенно неожиданно, получил письмо из Группы советских войск в Германии от моего фронтового друга – Мусанифа Нияза. Как я был тогда счастлив!
Отправил ему свою фотографию и письмо. К сожалению, на этом наша связь прекратилась.
И еще. Однажды я написал письмо в Генеральный штаб СА с просьбой разыскать моего бывшего сослуживца – командира батареи Цветкова Михаила. Мне пришел ответ, что он умер в 50-х годах, причем в ответе не было никаких пояснений.
Был еще один случай, напомнивший мне о войне. Однажды я шел в баню в военном городке, в Наро-Фоминске. Меня прямо на улице остановил молодой офицер с женой. Офицер мне сказал, что он где-то меня видел, что у него сильная зрительная память.
Я был несколько удивлен и стал его расспрашивать, где он служил. Он мне ответил, что служил только в одном полку в городе Порт-Артур, на Дальнем Востоке, и этот полк – 1022 самоходный артиллерийский полк.
Оказывается, он видел меня на портрете в клубе, на схеме боевого пути полка.
С тех пор и вот уже много лет меня не оставляет мечта – найти моих фронтовых друзей, или их родственников.
На этом я свои записи прекращаю. Можно было бы описать много интересного о моей 30-ти летней службе, но на это уже нет сил.
Иерусалим, 1998- 2010 г.г.

Мусаниф был старше меня на год или два. Родился и жил в Крыму. Он рассказывал, что его семья в результате депортации была выслана из Крыма. Где они находились, он не знал.
Уже после войны мы случайно обменялись письмами и фотографиями (Может быть об этом напишу позднее).

Впервые, и единственный раз за всю мою военную практику, нам была поставлена задача подготовиться к стрельбе с закрытых позиций. Мы начали тщательно готовить все, что нужно для подготовки данных. Достали из ящиков панорамы, таблицы стрельб. Когда прошли все команды на стрельбу, стало ясно, что стрельбы не получится. Наименьший прицел не обеспечивал попадания в противника и безопасности наших войск.
Дело в том, что у нас снаряды были унитарные и пороховой заряд мы не могли уменьшать. Ко разбирается в артиллерии легко поймет в чем тут дело.
Все это происходило в сентябре 1944 года, в Литве, где-то возле городов Мажейкяй и Паневежис. Пока мы пытались подготовить стрельбу, группа танкистов застрелили корову и быстро ее разделали. Каждый экипаж получил свою долю говядины. Этого мяса нам хватило на несколько дней.
Еще несколько дней занимались машинами, готовили боеприпасы, выверяли прицелы. Все сетовали на то, что у нас не было пулеметов. Наше личное оружие составляло: у командира танка – пистолет «ТТ», но должен был быть револьвер системы «наган», для того, чтобы можно было стрелять через отверстие в броне с заглушкой; у механика и наводчика – пистолеты «ТТ», у заряжающего – автомат-пистолет «Шпагина».
Во время наступления под г.Паневежис увидели удаляющийся немецкий бронепоезд. Открыли по нему огонь, но он быстро ушел, и мы стрельбу прекратили.
Въехали в хутор, который был оставлен немцами и литовцами.
В хуторе были два больших одноэтажных дома и один огромный каменный хлев для животных. Запомнилось мне, что это было уже в октябре, когда вокруг выпал небольшой снег. Мы вышли из машин и стали открывать большие двери хлева. Дверей было несколько, и они были точно такие, как на товарных вагонах.
С большим трудом и визгом двери открылись под нажимом танкистов.
В хлеву было много десятков коров, свиней, гусей, кур. Мычание коров, визг свиней, гоготание гусей – все это вводило в замешательство.
Началась загрузка на танки продуктов питания. Ни одного жителя не было. Солдаты быстро кололи мелких свиней, резали мясо и заталкивали в молочные бидоны, которых тут было множество. Гуси и куры последовали следом. Бидоны, когда те наполнялись доверху, привязывали к поручням снаружи самоходки телефонным кабелем. Все это продолжалось завидной быстротой.
Двери задвинули назад и – вперед. Вдруг наперерез выскочил откуда-то наш солдат – танкист и стал махать, чтобы остановились. Оказалось, что пока все были заняты потрошением и заготовками мяса в хлеву, он успел побывать в каком-то погребе, и обнаружил там такие яства, которых мы никогда прежде не видели. С ним пошли несколько солдат и вскоре они вынесли из этого погреба окорока, копченое сало, просто сало свиное и колбасы. Все это добро они волокли на плечах и забрасывали на танки. Кроме того, принесли банки с вареньем в жестяных банках немецкого производства.
После этого, уже не останавливаясь, помчались к городу. Рядом наступала пехота. (знали бы пехотинцы, что у самоходчиков находиться в притороченных к бортам молочных бидонах.)
Пока было спокойно, развесили внутри танка на боеукладках наши трофеи. В часы отдыха отрезали копченое сало или кусок окорока, ели и запивали чаем. Чай иногда готовили, не вылезая из Анка, на сухом спирте, который нам выдавали.
Когда взяли Паневежис, подъехали к городскому театру. Как я узнал уже значительно позже, после войны, именно в этом театре работал широко известный в Советском Союзе артист Донатас Банионис. Но тогда, в1944 году мы об этом конечно же ни знали.
К театру были стянуты значительные силы охраны. Прибыло большое начальство. Всех офицеров вызвали на совещание.
Помню, как я вместе с Цветковым сидел в бельэтаже театра и смотрели на сцену, где выступали генералы и рассказывали о положении на соседних фронтах.

Опять совершили марш и заняли оборону у хутора Лачи, на опушке леса. Впереди в окопах в окопах залегла пехота. Я познакомился с командиром стрелковой роты, старшим лейтенантом. Об этом позже. Наступила ночь. По нам откуда-то стали периодически бить танки. Трассы снарядов пролетали рядом.
Я стал внимательно всматриваться в очаги вспышек. После нескольких вспышек я явно увидел переднюю часть немецкого танка с характерной окраской. Очертания башни напоминали танк «Пантеру». Я хотел, было тут же открыть огонь, но комбат Цветков приостановил меня и стал учить, как нужно бить по стреляющей цели в ночное время. Он говорил: сначала нужно точно засечь цель по нескольким выстрелам. Затем начать прицеливание, после каждого выстрела, уточняя точку прицеливания. И когда все готово – стрелять только в тот момент, когда стреляет цель. Только в этом случае противник не может понять – стреляют по нему или нет. Так мы и делали. Выстрелили по «пантере» несколько раз, но наутро там уже никого не было.

Днем ко мне в гости приехал тот самый командир стрелковой роты. Мы присели на броне и закурили. Как раз было тихо. Он мне стал рассказывать как воюется в пехоте. Я ему заметил, что в танке безопаснее. Он стал мне возражать и привел примеры, когда он видел, как горящие пламенем танкисты выскакивали из подбитых танков. «Лучше погибнуть под пулями на земле, чем заживо гореть в танке»- сказал он.
Я ему предложил посмотреть танк внутри и рассказать, как мы воюем, но он в испуге отказался. Мне пришлось его долго упрашивать, чтобы он влез внутрь на несколько минут. Оттуда он выскочил как угорелый. Видно было, что он совершенно не переносит замкнутого пространства.
Когда мы расставались, он обещал мне подарить трофейные часы при первом же удобном случае. Он, не стесняясь, говорил, что часто после боя ходил к убитым немцам и потрошил их.
На следующий день начался бой. От артобстрела немцев все деревья вокруг начали подпрыгивать, разлетаться в щепки и падать нам на броню. Началось наступление немцев.
Вскоре мы увидели несколько немецких самоходок, которые шла на нас в сопровождении пехоты.
Позиция у нас была хорошей, мы стояли за земляным валом, маскировка тоже была нормальной. Я сел за наводчика, выполняя команды Цветкова. Стреляли только бронебойными. Один за другими были подбиты две самоходки.
К нашему удивлению немцы бегали вокруг них в полный рост, пытаясь взять их на буксир. Было такое впечатление, что они были пьяны. Тогда мы начали бить по ним осколочными снарядами, без колпачка.
Когда бой утих, стали подводить итоги. Уже после боя был убит один из механиков, который был вне танка, когда рядом разорвалась мина.
Потом мы узнали, что за этот бой я представлен к ордену «Красной звезды» и к денежной премии за подбитые танки, которые остались на нашей территории.

Цветков всегда имел привычку на марше стоять в лючке наводчика по пояс и левой рукой держаться за броню.
Кажется, это было где-то в декабре 1944 года. Где-то на марше осколок от мины или от снаряда попал ему в кисть левой руки, в тыльную сторону.
Я увидел, как он побледнел и сполз внутрь танка. Перевязали ему руку. Нужна была срочная медицинская помощь. Но Цветков не торопился к врачу. Через пару дней рука стала набухать, и боль усилилась, но он по-прежнему ни за что не хотел идти к врачу.
Наконец, когда он уже совсем не мог терпеть, обратился к полковому врачу. Врач тут же доложил командиру полка о том, что Цветкова нужно немедленно отправить в госпиталь. Под принуждением он убыл в госпиталь.
Новым командиром батареи командир полка назначил ст. лейтенанта Жемчужникова, совершенно не подготовленного для этой должности.
Это был пожилой офицер, бывший политработник, ставший танкистом после упразднения института комиссаров в Красной армии.
Справка:
9 октября — 1942 г. Президиум Верховного Совета СССР издал Указ «Об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной Армии». Институт военных комиссаров упразднялся, а взамен вводился институт заместителей командиров по политической работе. Вся ответственность за боевое и политическое состояние частей, соединений и учреждений возлагалась на командира. 10 октября действие Указа было распространено и на ВМФ.
Т.е. в Красной Армии было введено полное единоначалие и упразднен институт военных комиссаров. Штурман 8-й воздушной армии Герой Советского Союза полковник Селиванов так прокомментировал это событие: "Наконец-то тунеядцев не будет в авиации. Ну что, например, делал комиссар штаба авиадивизии? - Ничего".
Фрагмент из биографии маршала Конева
Осенью 1942 года в моем присутствии, в разговоре с Верховным, он поставил вопрос о ликвидации института комиссаров в Красной Армии, мотивируя это тем, что этот институт сейчас не нужен. Главное, что сейчас нужно в армии это единоначалие, доказывал он...
— Нужно, чтобы командир отвечал за все состояние своей части... Командный состав доказал свою преданность Родине, и он не нуждается в дополнительном контроле. Я скажу больше, наличие института комиссаров есть элемент недоверия нашим командным кадрам, — заключил он.
Решением Политбюро институт комиссаров был упразднен. Что касается личного отношения Сталина к Ивану Степановичу Коневу, то могу сказать, что отзывался он о нем всегда положительно, хотя и указывал ему и на его недостатки» (Полководцы. М., 1995. С. 18).

С уходом Цветкова все пошло на пер косяк: отменились бани, начались перебои с питанием. Цветков всегда заботился о нас и не боялся проявлять настойчивость перед командиром. Особенно мы переживали, что отменены банные дни. Организация бани требовала смекалки.
Обычно этим занимался зампотех, механик регулировщик. Нужно было найти на ближайшем хуторе баню и заключить договор с хозяином, чтобы он к определенному времени подготовил баню и веники.
По всей Прибалтике бани – это храм отдыха и здоровья. Запомнился мне один случай, когда мы парились в бане, еще в бытность Цветкова командиром нашей батареи. Он парился вместе с нами, и в тот день, когда мы мылись, произошло несчастье.
Обычно баня – это сруб из толстых еловых бревен. Он устанавливался, как правило, высоко, на гранитных валунах. По ступенькам поднимались и входили в предбанник, где оставляли одежду и белье. Дальше была большая комната с маленькими окнами-щелями, которые едва пропускали свет. В комнате, у одной из стен – груда черных камней, и два больших крана – с горячей и холодной водой. Всюду на скамьях стоя железные тазы и ведра. На стенах висят веники. Здесь и мойка, и парилка одновременно.
В этот злопамятный день, уже на улице был снег и мороз, во время мытья к нам буквально ворвался опоздавший мой заряжающий, и сразу, сходу, набрал целое ведро холодной воды, подошел к камням, и выплеснул всю воду на камни. Сразу раздался характерный, похожий на выстрел, звук вырвавшегося пара, и мой заряжающий упал как подкошенный. Вся передняя часть его тела была ошпарена раскаленным паром. Прибежал врач, и моего бедного, орущего от невыносимой боли, заряжающего вынесли на плащ-накидке на улицу, а затем отправили в госпиталь. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.
Кажется, это было в середине или в конце декабря. На марше шли по глубокой колее, в лесу. Рядом шла пехота. Я, при открытом люке выглядывал на проходящих пехотинцев. Внезапно нас накрыло артиллерийским залпом.
Я успел заметить, как солдаты замешкались под взрывами, бросались в снег. Вдруг кто-то резко застучал в люк. Я открыл, и тут же внутрь свалился раненный солдат. Я увидел, что у него оторвана рука, другой рукой он зажимал раненную руку. Кровь заливала боеукладку.
Я и наводчик очень неумело мотали бинты, стараясь остановить кровь. Пока мы возились, утих обстрел, и солдат с нашей помощью вывалился на снег, к нему бросились санитары.
Мы продолжали двигаться дальше. Выехали из леса и шли по полю, В одном месте, справа по ходу, увидел огромную воронку, на скатах которой валялись растерзанные трупы наших солдат. С усилием заставил себя смотреть на это кровавое месиво. Можно было изучать анатомию человека. Возле убитых валялись их собственные кишки – от живота в сторону. Были видны белые ребра и красно-синие легкие человека и прочее. Больше я не мог на это смотреть и отвернулся.
Как раз в этом месте колонна остановилась, обстрела не было, и я вылез из самоходки размяться. Прохаживаясь вдоль колонны, обратил внимание, что недалеко от дороги хоронят убитых. Издали я наблюдал как похоронная команда, состоявшая из стариков, деловито, со знанием дела, молча, работает.
В основном трупы свозились на санях с лошадьми к заранее подготовленной яме.
Я не видел, как была вырыта яма, но мне кажется, что путем взрыва большого количества взрывчатки. Трупы сваливались возле ямы. Старые солдаты снимали с убитых одежду до белья и складывали тела на краю ямы. Вся снятая одежда тщательно проверялась на наличие документов и пеналов с записями. Все, что было найдено, сносилось к столу, за которым сидел офицер – командир этой похоронной команды и писал. Сами трупы уже не осматривались, это было сделано раньше. Теперь уже не имело значения, кто есть кто.
Два солдата подходили к лежавшим в ряд трупам, и одного за другим, держа за ноги и за руки, сбрасывали в яму. Сидевшие за столом составляли списки погибших.
Мне не пришлось увидеть всю эту процедуру до конца, до того момента, когда засыпали яму, но я еще много раз видел братские могилы, с фамилиями на обелисках.
К тому времени в войсках у солдат и офицеров не было жетонов, а были так называемые «смертные» пеналы. Они представляли собой небольшой, размером с толстый карандашный огрызок и сантиметров пяти в длину пенальчик из прессованной пластмассы, внутрь которого и вкладывалась записка с личными данными солдата или офицера.

Почему-то у танкистов пеналов не было, а может быть это только у нас, не знаю.
Там же, где-то в то же время, я наблюдал, как солдаты-саперы, разъезжая по местам прошедших боев, подъезжали к сгоревшему танку, обкладывали его противотанковыми минами и взрывали. Затем грузили на сани по нескольку кусков брони и куда-то все это отвозили.

На этом месте записок вспомнил, что забыл написать о происшествии, которое случилось еще в октябре или ноябре 1944 года, когда снега еще не было.
Как-то заняли мы оборону на опушке лиственного леса.
Сразу приступили к разметке капонира под танк. Земля была мягкая, так что капонир вырыли быстро. Время было обеденное, и мы решили перекусить имеющимися у нас в запасе продуктами.
К нам в гости пришел наш механик- регулировщик, который однажды увидел у меня мои хромовые сапоги, которые я возил постоянно с собой, и с тех пор он неустанно клянчил их у меня, чтобы я ему их либо продал, либо выменял на что-нибудь.
Мы поели копченое сало с сухарями и решили вскипятить чай. Заварки у нас не было, но наш регулировщик подсказал нам, чем можно заменить чай. Для этого нужно было поджарить размельченные сухари на сковородке, потом эту поджарку заварить вместо чая.
Надо сказать, что в Прибалтике наиболее ценным продуктом был чай (заварка). Еды было вдоволь; много мяса, но чай был на первом месте. На Украине наоборот – чай был, но вот еды не было – немцы все выгребли.
Поставили мы на поляне, рядом с танком две рогатины и повесили на перекладину чайник с водой.
Разложили костер и уселись вокруг костра, ожидая пока он закипит. Тут же поставили поджариваться сухари на крышке котелка. Сидели, курили и болтали о всякой чепухе.
Вдруг откуда-то донеслось: «Эй, славяне, как дела?» Это пришла к нам медсестра, чтобы вручить нам витамины и узнать о здоровье экипажа. Пригласили ее остаться попить с нами чай, но она пошла к другим экипажам.
Кто-то, с хорошим слухом, обратил внимание на странный рокот и сказал об этом всем. Все мгновенно прислушались. Шум, похожий на стрекот мотоциклетного мотора, нарастал. Мы все удивились: можно ли проехать к нам на мотоцикле. Наконец-то шум мотора достиг предела, как будто мотоцикл уже рядом и, вдруг, взрыв.
Наш костер и чайник разлетаются во все стороны, а на том месте, где только что был костер – клубы пепла и….. т и ш и н а.
Кто где сидел, там и попадали во все стороны: кто на спину, кто на бок.
Постепенно начали приходить в себя и осознавать, что произошло. Все живы и даже не ранены. Что же случилось? Что-то попало нам прямо в костер.
Поднимаясь и, стряхивая с себя пепел, каждый высказывал свое мнение.
Механик-регулировщик взял палку и стал тыкать в пепел, где был костер и наткнулся на что-то твердое. Стал разгребать землю и пепел, и мы все ахнули, увидев донышко снаряда. Оно было белым и блестящим.
Осторожно разгребая вокруг снаряда, увидели перед собой 105 мм немецкий снаряд,… без взрывателя. На месте, где должен быть взрыватель, было пустое отверстие.
Снаряд полностью выкатили и стали его рассматривать. Теперь нам стало понятно почему этот снаряд издавал в полете такой странный звук, подобный работе мотоцикла. В начале полета у снаряда вывинтился взрыватель и, в результате сопротивления воздуха, снаряд начал кувыркаться.
Он шлепнулся к нам в костер уже без взрывателя.
Я сидел у костра затылком к траектории полета снаряда, и если бы он летел на 2-3 сантиметра ниже, мне снесло бы голову.
Отчего вывинчиваются взрыватели? Только по одной причине: он не был законтрен после ввинчивания в снаряд. Это могли сделать только иностранные рабочие, которые работали в то время на военных заводах.
После этого случая к нам приходили многие танкисты, и мы многим рассказывали о необыкновенном происшествии.
Еще много раз, в ночное время, за трапезой, мы обсуждали этот случай и рассказывали о других, подобных, о которых ходили рассказы в войсках.

Хочется рассказать для непосвященных, как мы устраивались на ночлег осенью и зимой под своим танком. Я уже не помню, упоминал ли о том, что мы всегда возили с собой плоскую, из толстого железа, печь, которую удобно прилаживали под днищем танка, после того, как был вырыт капонир.
Все зависело от многих факторов. При хорошем грунте и большом запасе времени рыли капонир для танка на такую глубину, при которой можно было свободно сидеть или полулежать под днищем танка. Запас высоты от этих указанных выше условий.
Иногда вырывали капонир на такую глубину, что можно было даже ходить под днищем танка, согнувшись. Труба от печки выводилась наружу между катками танка, и потом весь танк закрывался брезентом. В месте соприкосновения трубы с брезентом прокладывалась защитная жесть, обычно от бочки, для того, чтобы брезент не загорелся.
Вход в такое жилище был сзади, по земляным ступеням – нужно было только приподнять брезент.
Внизу было уютно, но не просторно. Пол был устлан еловым лапником и затем трофейными одеялами, или шубами. Печь весело горела и грела наше убежище, иногда было даже жарко.
На раскаленной печи готовили изысканные блюда. Только в Прибалтике у нас было вдоволь запасов мяса. Наш механик-регулировщик, который почти всегда был у нас в гостях, умел готовить настоящие ресторанные блюда. Оказалось, что о войны он был поваром в ресторане Москва.
Одно из приготовленных им блюд запомнилось мне навсегда. В одну из ночей, когда нам, можно сказать, особенно повезло – нам принесли на каждого по 100 грамм водки и табак «Золотое Руно» и «Моршанская махорка». И это было верхом наслаждения.
Блюдо, о котором я говорил, было приготовлено из гусиного мяса и картошки. Картошка была мелко нарезана длинными ломтиками и поджарена с луком на гусином сале вместе с кусочками гусиного мяса. Это блюдо особенно вкусным.

Кажется, в декабре 1944 года началась подготовка к наступлению, а затем и само наступление. В каком-то открытом месте сосредоточились танки и мотопехота, и замерли в ожидании сигнала. Были такие моменты, когда наступающие останавливаются и не знают, что будет дальше. Как раз в такой момент нас накрыл ураганный огонь. Даже танки подпрыгивали от сильных взрывов. Когда все кончилось, из любопытства, я вылез и стал осматривать машину со всех сторон.
Многие занимались тем же. Каково было наше удивление, когда узнали, что мы случайно попали под обстрел наших «катюш». Хорошо, что не было прямых попаданий в танки.
Шли дальше. В одном месте, на открытой местности, виделись подбитые и горевшие наши танки вперемешку с американскими. Вокруг валялись черные трупы танкистов. Здесь я впервые увидел неуклюжие американские танки с высокими башнями и резиновыми гусеницами.
На снегу, у одного из наших танков, сидел танкист с забинтованными обрубками ног, он задирал их кверху и что-то кричал.
Позже, оглянувшись, я увидел, как его грузили в лодку.
Здесь мы, видимо, сошлись флангами с наступающей 5 танковой армией Ротмистрова, но точно я в этом не уверен.
Потом мы куда-то свернули и пошли вдоль опушки леса. По ходу движения видел, как наши солдаты стояли вокруг смертельно раненного немца и грызли брюкву. Немец в это время был в агонии и медленно умирал.
Шли осторожно, и не зря. Вскоре мы увидели в лощине только что подбитую и горящую самоходку (не из нашего полка). Верхний люк самоходки был закрыт, но из танка валил густой черный дым.
Люк механика был открыт и оттуда, вывалившись на половину, пытался кто-то вылезть, но вскоре он обвис и оттуда, из люка, повалил огонь.
Кто подбил самоходку? Никого впереди не было видно. Мы крались по опушке леса и были в готовности открыть огонь по немецкому танку, но ничего не было.
Может самоходку зажгли фаустпатроном? Вдруг я увидел что-то чернеющее на фоне снега. Подъехали ближе и увидели немецкий бронетранспортер, лежащий на боку. Стрелять не пришлось – бронетранспортер был брошен. С одной стороны гусеницы были навесу, с другой стороны – глубоко в снегу.
Стали его осматривать. Никаких видимых повреждений не было. Залезли в кузов.
Нашли патефон с пластинками, пулемет с лентами, консервированный хлеб в пакетах из запаянной прозрачной слюды, шоколад в круглых металлических коробках - точно в таких же, как наш гуталин.
Кажется, там же я нашел красивую курительную трубку с серебряной крышкой и цепочкой, и финский нож в ножнах.
Позже заводили патефон – среди пластинок рыли и русские. Патефон и пулемет возили с собой недолго, из-за неудобства почему-то отдали. На шоколадных этикетках как было написано «Штарке шоколаде» (крепкий шоколад). Немцы использовали его чтобы не спать, мы же просто употребляли когда захочется.
Нашли в бронетранспортере немецкий табак в пачках. Такая дрянь, что курить было невозможно. Не случайно, что за пачку «моршанской махорки» пленные немцы предлагали взамен даже обручальные кольца.
И еще я нашел карманные часы в металлическом футляре, которые оказались негодными. Их я выбросил.
Консервированный хлеб, чтобы он стал мягким, нужно было по технологии смочить водой и пометить в духовку. Что мы, естественно, не делали.

Расположились на высотке с редкими соснами. Как обычно стали закапывать танки в землю. Погода была солнечная, на небе ни облачка.
Вдруг, прямо над нами завязался воздушный бой между «мессером» и «яком». Несколько минут они старались выбрать момент для атаки. Наконец «Як» взмыл вверх, а «Мессер» воспользовался ошибкой и на вираже расстрелял «Як» прямо в спину. Беспорядочно падая, «Як» врезался в соседний лес и взорвался. Утром следующего дня мы обнаружили, что на этой же высоте расположился и штаб полка, вместе в командиром полка Леоновым.
По-видимому, наш полк был выведен на отдых для подготовки нового наступления.
Как-то утром мы услышали короткую автоматную очередь. Многие вылезли из под танков посмотреть, что происходит. Из своего «Студебеккера» выглянул заспанный командир полка. Все это я видел собственными глазами.
Командир закричал: «Кто стрелял?!» Часовой, охранявший командира полка, радостно сообщил, что он убил белку, при этом он держал убитую белку за хвост.
Командир полка рассвирепел и закричал еще громче: «Ломоносов!».
На крик выглянул из своей машины начальник штаба Ломоносов.
Через пару часов мы видели, как один из сержантов комендантского взвода вел безоружного солдата для отправки его в штрафбат.

В этом же лагере были и веселые моменты. Как-то нам сообщили, что к нам приедет бригада артистов. Спешно начали готовить клуб. Весь полк стал готовиться к этому мероприятию. Вокруг рубили стройные сосны и стаскивали их на поляну. За несколько часов срубили сруб высотой два метра. Посредине вкопали столб и натянули танковые брезенты. Образовался шатер. Вместо сцены были подогнаны два «Студебеккера» с опущенными бортами и поставлены рядом.
От танковых аккумуляторов провели яркий свет. Все было готово к концерту
К вечеру приехали артисты и стали готовиться к выступлению в одной из штабных летучек.
После ужина все офицеры полка и солдаты, кроме охраны, сидели на бревнах внутри «залы» и ждали начала. Запах внутри был прекрасным: пахло свежей хвоей и сосновой смолой.
Начался концерт, который в основном состоял из танцевальных номеров.
Я сидел с офицерами за спиной командира полка и штабных офицеров и четко услышал, как он поманил к себе своего адъютанта и сказал ему: «Вот эту длинноногую в цветастом платье оформи как раненную, проведи через медсанбат и ко мне, понял?!»
«Так точно», - ответил адъютант и ушел с концерта, который еще продолжался.
Через пару дней эту молодую артистку уже видели в «Студебеккере» командира полка.
Всего лишь месяц тому назад перед этим концертом, как командир полка похоронил свою жену, которая все время была с ним до ее гибели. Погибла она во время артобстрела. Находилась в «Студебеккере» и что-то шила. Она была смертельно ранена в грудь. Командир полка и почти все офицеры находились в это время на рекогносцировке, и к его возвращению она была уже мертва.
Уже в послевоенные годы я случайно узнал, что Леонов живет в Кунцево, под Москвой с этой второй своей женой. Похоронили его первую жену где-то возле литовского хутора.
На похоронах я не был, но после похорон меня удивило поведение зам. Командира полка по политчасти. На вид это был простой деревенский мужик с хитрецой. Он всегда в кругу офицеров напевал: «отец благочинный, потерял ноги, иерочинный… помолимся!». И так несколько раз с другими словами и в разных вариациях.
Чувствовалась неприязнь замполита к командиру полка, но у офицеров этот замполит пользовался большим авторитетом за свое душевное отношение ко всем солдатам и офицерам.
Однажды ночью меня вызвали в штаб 4-й ударной армии для вручения кандидатской карточки. Как все это происходило – почти не помню.
Пока я отсутствовал, мой экипаж решил полакомиться индейкой и для этой цели отправились на разведку на какой-то хутор, который был совсем недалеко. По возвращении меня ждал вкусный суп и мясо индейки. Уже позже, проходя по хутору с какой-то целью, увидел недружелюбные лица хозяев хутора – мужчины и женщины. Видимо, они что-то знали. Недалеко от нашего расположения всегда бродили огромные индейки, которые и соблазнили мой экипаж.
В этом хуторе я имел возможность познакомиться с внутренним устройством типичного дома литовского крестьянина – хуторянина.
Я обратил внимание на то, что в кухне, в печке был вделан большой котел, в котором всегда бурлила вода, и шел пар.
В таких котлах хозяева часто варили колбасу, вкуснее которой я не видел и не пробовал ранее. Одним запахом можно было насытиться.
Тогда я, кажется, приходил за табаком – самосадом.

Поступил приказ выехать мне на тактические занятия. Инициатором этих занятий был заместитель командира полка. Удивительная категория людей – заместитель командиров. В боях они не участвовали – им не было места в танках. Поэтому у них всегда было желание показать свое ревностное отношение к службе. Наш заместитель был особенно вредным человеком.
На этих занятиях я впервые увидел его вблизи. Одет он был по форме, чисто выбрит, и вообще выглядел, как будто бы не было войны.
С ним, оказывается, жила его жена, которую он, как и командир полка, возил с собой. У них был свой «Студебеккер», так что жизнь у него была прекрасной.
Всюду он показывал свою наглость и самоуверенность.
На этих занятиях я, в его лице, приобрел себе врага.
Машина, на которой мы ехали, была без тента. Все офицеры сидели по бортам на скамьях и по картам следили за местностью. Периодически машина останавливалась, и мы сходили на землю. В одном месте остановились и по приказу нашего начальника зашли в полевую пекарню. Солдаты-пекари угостили нас горячим хлебом.
Я, как и все, съел кусок горячего хлеба.
Когда мы вышли на местность и стали производить сверку карт, мне вдруг стало плохо. Резко заболел живот, пошла слюна, в желудке был настоящий «пожар». Я стал корчиться от боли. И в это время начала стрелять батарея тяжелой артиллерии, которая была где-то рядом. От неожиданности я вздрогнул и продолжаю корчиться. Это мое состояние увидал заместитель командира полка. Он со свирепым лицом подошел ко мне и сказал: «Так ты еще и трус!» Я был ошеломлен. Мне очень плохо, а он, вместо сочувствия, сказал мне такое. Офицеры были удивлены такой грубостью и сказали: «Вы что, не видите, он весь позеленел?»
Зам. командира полка это не смутило, и он дал команду на отъезд. Всю дорогу меня тошнило. В расположении полка мне дали соду и воду. Я выпил, и мне стало легче.
С тех пор я возненавидел горячий хлеб и зам командира. Я все время думал как ему отомстить, но вскоре он был тяжело ранен шальной пулей, и вместе с женой их отправили в госпиталь.

Кажется, это было в начале декабря 1944 года. Был очень глубокий снег. Нас выдвинули под самый нос немецкой обороны. Танки мы не закапывали, а замаскировали вырезанными из снега огромными плитами. Только устроились, как услышали громкую музыку с немецкой стороны. Начались звуки наших песен вперемежку с непристойными выражениями. Такое мне пришлось услышать впервые.
Днем, когда небо было чистым, вдруг раздалось: «Рама!» Этот клич всегда приносил неприятности. Мы уже знали, что за появлением самолета разведчика с двойным фюзеляжем, всегда начинается либо бомбежка, либо артобстрел.
Вокруг нас было очень много пехоты.
Все, задрав головы, смотрели за маневрами «Рамы». Вдруг от самолета отделился пучок листовок, которые, приближаясь к земле, рассеивались на большую площадь.
Все начали подбирать листовки. Подобрал и я. Листовка была из той же серии, что и описанная мною ранее – тот же набор картинок и призыв сдаваться. По-прежнему, как и Украинском фронте, основное недовольство солдаты выражали по поводу того, что картинки были на картоне, а, следовательно, и не могли быть употреблены на самокрутки и в качестве туалетной бумаги.
Выбрал время, когда было спокойно, и решил пройтись на позиции минометчиков, которые стояли рядом. Рядом с их позицией была изба, куда солдаты ходили греться. Зашел в избу. Посреди комнаты стояла печь из 200 литровой бочки. В комнате было жарко. Рядом, на куче дров, валялась толстая книга, обложку которой видимо, использовали для растопки. Начала книги тоже не было. На 17-й странице было написано «Дон Кихот Ламанчский», житие….
Мне попалась в руки знаменитая книга Сервантеса, которую я не читал. Решил взять ее себе. Назад шел напрямик, по тропинке. Недалеко увидел рядом с тропинкой голый труп рыжего немца. Тело лежало на спине. Голубые тусклые глаза немца были открыты. Тело было желто-белым и каким-то глянцевым. Почему труп не убрали?
Пришел к своим, залез в танк, и стал рассматривать книжку. Издание было хорошее, множество картинок было выполнено, наверное, крупным художником, так кА были очень хороши.
В последствии я читал ее много и с перерывами. Где-то по дороге я с книжкой расстался, так и не дочитав до конца.

Готовилось наступление. Уже видно было по количеству войск, что готовят что-то серьезное. Мимо нас шли колонны солдат. Видно было, что они настолько устали, что просто пали посреди обледенелой дороги и тут же засыпали. Командиры ехали верхом на лошадях и силой поднимали солдат.
Наконец, движение приостановилось. Со мной поравнялся всадник на лошади – мы как раз стояли, и я спросил у него, кто эти солдаты, и почему они в таком состоянии.
Он объяснил, что это пополнение из Молдавии, и что они опаздывают на исходные позиции.

Мы сосредоточились для атаки. Впереди я видел широкую просеку и дальние дома какого-то хутора. С хутора по нам велся огонь из пулеметов. Мы стояли в ожидании.
Ко мне прибежал механик-регулировщик и передал приказ командира, чтобы я подъехал к нему. Я дал команду механику, и мы подъехали к Жемчужникову. Он мне приказал атаковать хутор, так как там залегла пехота и не идет из-за сильного огня пулемета.
Было приказано обеспечить продвижение пехоты – это приказ командира полка.
Я понял, что меня ждет. Это был конец. Одну машину в просеке расстреляют в два счета; для фаустников - я мишень. Сразу на ум пришло избавиться от всего лишнего.
Из танка стал выбрасывать: одеяла, валенки, выбросил и свои хромовые сапоги. На прощание крикнул регулировщику: «Носи на память!» Коротко поставил задачу экипажу. Открыли бортовые заглушки; приготовили гранаты и стрелковое оружие и – вперед.
Машину швыряло из стороны в сторону – под кусками толстой корки снега был рыхлый снег. Кое-как проехали наши окопы, я оглянулся, но никто не пошел за нами. Зло меня взяло, я открыл люк и регулировочным флажком красного цвета стал взмахами по направлению вперед звать за собой пехоту. Никто не поднимался. С коротких остановок стали вести огонь осколочными по окнам домиков на хуторе. Медленно шли вперед и беспрерывно стреляли по подвалам, дверям и по окнам.
Выскочили на дорогу, хутор остался справа сзади. Впереди танка увидел очумелого немца, который бежал в 20-ти метрах впереди танка. Крикну: «Бей по немцу с ходу!». После выстрела немца уже не было. Увидел впереди бруствер немецких окопов. С коротких остановок стреляем по окопу.
Переехали окоп, и тут я услышал, как по танку что-то стукнуло. Танк остановился, и потянуло гарью. Начал гореть мотор. Кричу: «Ребята, выскакивай!» Все выходят через люк механика, так безопаснее. Только выскочили – по нас бьют из автоматов. Мы сразу бросаемся на землю. Решил – быстро сигаем в немецкий окоп. Мы – в окоп, оттуда немцы. Мой заряжающий бьет из автомата. Вижу – немец с ранцем и противогазам бежит вдоль окопа, прицеливаюсь из «ТТ», три раза стреляю, а он все бежит. Неужели смазал, а может быть - ранил? Видим вход в землянку или блиндаж. Решено – туда.
Пригибаясь, идем к входу. Вдруг заряжающий вскрикнул и выронил автомат. Разрывная пуля попала ему в плечо.
Кое-как перевязали ему рану, но он мог еще стрелять. Вошли в блиндаж. Там, на полу, разбросаны румынские голубые гранаты, похожие на наши лимонки.
Нас трое в блиндаже. Наводчик продолжает отстреливаться и задом приближается к входу в блиндаж.
Только он выпрямился, чтобы ступить на ступеньку, как пуля попала ему в грудь и вышла навылет. Начали его перевязывать. Крови почти не было, было две дырочки – впереди и сзади. Говорить он не мог, тяжело дышал со свистом. Мы оказались в ловушке. Нет выхода. Механик сообразил, что стена, возвышающаяся над окопом в тыл – земляная.
Он втащил свой длинный немецкий штык-кинжал и стал ковырять стенку у самого потолка. Земля легко поддавалась и отваливалась большими кусками. Еще несколько пуль попало как раз в то место, где он ковырял, затем стрельба прекратилась. Я сразу понял, что произошло. Стало уже темнеть, и наш танк сильно вспыхнул, и пламя ослепило немцев, они не видели уже куда стрелять.
Еще некоторое время я и механик по очереди рыли выход из блиндажа и, наконец, вырыли. Первым вылез наружу механик, а за ним раненые. Я из блиндажа проталкивал их в дыру, а механик снаружи тащил их.
Сначала мы отползли подальше, осмотрелись. Наш горящий танк освещал всю местность вокруг. Мы поднялись и во весь рост стали потихоньку двигаться по глубокому снегу к своим. Шли – я и механик по краям, раненные, опираясь на нас, в середине. Наводчик еле-еле передвигался.
Когда подошли к нашим траншеям, я решил пойти вперед и предупредить солдат, чтобы по нам не стреляли. Опасения мои были напрасны. В окопах все спали, только один солдат курил, ему было безразлично, кто сейчас придет.
Кое-как перелезли через окопы и пошли дальше. Подошли к дороге и увидели «Виллис», в котором был адъютант командира полка.
Он увидел нас издали и был очень удивлен тем, что мы живы. Он так и сказал, что все в полку считают, что мы сгорели вместе с танком.
Мы сели в машину и помчались в расположение полка, откуда сразу в госпиталь – отвезти своих раненных.
На следующий день я и механик опять поехали в госпиталь узнать о судьбе экипажа. Нас в госпиталь не пустили, но показали большое окно на первом этаже, куда мы должны были смотреть. Через час или больше в окне появились заряжающий и наводчик, оба на ногах, очень бледные, но с улыбающимися лицами. Выражение веселых лиц моих раненных до сих пор помню. Прощались мы навсегда. Больше мне не пришлось их видеть.
Когда вернулись назад в полк, решили сходить на то место, где осталась стоять наша горелая самоходка, и где только недавно шли бои.
Помню, как шли мы по заснеженному лесу, приближаясь к нашему танку. Я местность совершенно не узнавал, но механик уверенно вел меня в нужное место.
Всматриваясь вдаль, я увидел темнеющую массу – это были солдаты, облепившие наш танк. Один из солдат половником выковыривал из бидонов перегоревшее сало и раздавал его по потянутым котелкам. Откуда они узнали, что в бидонах сало. Оказывается, запах горелого сала был слышен далеко вокруг.
Я объявил солдатам, то это запасы нашего экипажа. По нашей одежде они видели, что мы не шутим. Но в бидонах уже ничего не было.
Осмотрев нашу сгоревшую самоходку, увидели пробоину в моторе, а в остальном ее не возможно было узнать.

Я с механиком, как безлошадные, обитали теперь возле кухни, в тылу полка. Помню, что все время были голодными.
Но вот утром какого-то дня в декабре 1944 года пришел к нам посыльный и передал приказ прибыть к командиру полка Леонову. Шли мы, совершенно не зная, зачем нас вызывают.
Командир полка познакомил нас с каким-то полковником и сказал нам, что за нами приехал начальник бронетанковой службы 4-ой ударной армии.
С ним на машине мы поедем на НП (наблюдательный пункт) командующего 4 –ой ударной армии – он хочет нас видеть. Мы сели в «Виллис» и куда-то помчались.
Ехали по открытой местности недолго. Машина остановилась возле входа в глубокий окоп. По ступенькам сошли в окоп, накрытый сверху маскировочной сетью. Окоп, по которому шли, был намного выше человеческого роста. Наконец, мы вышли на утоптанную площадку, к конце которой была высокая дверь из металла. Полковник у двери остановился и, обращаясь ко мне, сказал: «Сойдешь вниз по ступенькам и у самой двери внизу увидишь самого толстого генерала, ему и докладывай кто ты.
Оказавшись внизу, я был ослеплен очень ярким светом. Помещение не было похоже на землянку. Потолок был очень высоким.
Перед собой увидел генерала в форме. Стал ему докладывать, но сзади кто-то взял меня за плечо и повернул к другому генералу. Я закончил докладывать. Он меня спросил: «Где остальные?» Я ответил, что мы их отвезли в госпиталь. Он, улыбаясь, сказал: «Награждаю Вас «Орденом Красного знамени», механика – «Орденом Славы Третьей степени», раненых – орденами «Отечественной войны Первой Второй степени».
Я ответил: «Служу Советскому Союзу». Он пожал руки мне и механику.
Это командующий 4-ой ударной армией генерал-лейтенант Малышев.


Полковник Филиппов, который нас привез, был начальником бронетанковой службы армии.
Приехали мы в полк вечером, уже начинало темнеть.
Начальник штаба полка представил нам корреспондента газеты 4-ой ударной армии «Врага на штык». Корреспондент сказал мне и механику, что нужно срочно нас сфотографировать для газеты. Мы пошли к самоходке, у которой он нас и сфотографировал. Мало того, что уже начинало темнеть, но вдобавок еще и пошел снег. Я тогда еще подумал, что снимка не получится, но я ошибся.
Уже через много лет после войны по моему запросу, мне этот снимок прислали из библиотеки имени Ленина, из отдела микро-фото-копирования.

Вскоре после этих событий меня и механика Хвалченкова разлучили. Меня назначили в новый экипаж, где не было командира, а его – в экипаж, где выбыл механик.
Я знакомился с новым экипажем, они все были новичками, только что прибывшие на пополнение. Я для них был авторитетом. Они буквально смотрели мне в рот, когда я им рассказывал об эпизодах боев. В момент моего рассказа кто-то постучал по броне. «Вас срочно вызывают к начальнику штаба полка!» - кричал мне посыльный, когда я приоткрыл люк.
Начальник штаба сказал мне, что завтра привезут орден, и будут вручать мне в летучке зам. начальника штаба.
Назавтра я стал приводить себя в порядок. Тщательно выбрился, помылся, подшил новый подворотничок и надел свой орден «Красной звезды», который ни разу не одевал. Где я его получал - почти совершенно не помню, помню только то, что это был орден за бой у деревни Тарасовка, на Украине.
Вечером меня снова вызвали в штаб полка для получения ордена. Было очень темно, и я понял, куда нужно идти только после того, как открылась дверь теплушки, и через нее вырвался наружу сноп света. Взобрался по лестнице в летучку и увидел много офицеров за длинным столом, а во главе стола сидел командир полка подполковник Леонов.
В первый раз я увидел многих штабных офицеров, которых раньше не видел.
Здесь были и политработники из политотдела, которые привезли ордена. Один из старых наших командиров батарей тоже должен был получать такой же орден. Командир полка сначала вручил орден этому командиру батареи, потом мне. Всем был разлит в стаканы чистый спирт.
Командир провозгласил тост за награжденных. Только я хотел поднести стакан ко рту, как кто-то взял у меня из коробочки орден и опустил его в стакан. «Теперь пей,» - сказал он. Я выпил и потом вытащил орден и спрятал его в коробочку. Я сразу почувствовал, что нахожусь в чужой компании и делать мне здесь больше нечего.
Перекусив немного, стал подумывать, как бы мне исчезнуть незаметно. Воспользовавшись моментом, что было тесно, и нужно было часто подниматься с места, чтобы кого-то пропустить, я, когда дверь открылась в очередной раз, я быстро шагнул в темноту.
Я совершенно забыл о существовании ступенек лестницы и шагнул мимо них в полную темноту.
Очнулся я от страшной боли в правой ноге – именно на нее я приземлился в согнутом положении. Еще несколько минут я лежал на вытоптанной, без снега площадке, постепенно приходя в себя. Как я не сломал ногу, было непонятно. Чудом я остался невредим, за исключением ушибов ноги и руки. Слава Богу, никто не видел моего падения. В танке весь экипаж рассматривал мой орден.
Спустя некоторое время я узнал, что замещавший командира батареи Цветкова ст. лейтенант Жемчужников сгорел в танке со всем экипажем. Ночью фаустник подкрался к танку и выстрелил ему в борт.
Где–то в начале января вернулся из госпиталя наш ком. батареи Цветков. Все были этому возвращению очень рады. Я ему много рассказывал о том, что было в его отсутствие.

Однажды я в перископ увидел далеко впереди бруствер окопа, из-за которого все время появлялась голова немца в каске. Это повторялось несколько раз в течение нескольких дней. У меня появилось желание взять немца живым в плен. Для этого нужно было наехать танком на окоп и втащить его через десантный люк. Уж очень нагло вел себя этот немец.
Поделился с экипажем. Каждый высказал свое мнение по этому поводу. Пришли к выводу, что много риска и не стоит этого делать. Могли быть впереди окопа и мины.
На следующий день был очень сильный минометный обстрел, и мы под шумок выстрелили по окопу.
Прошел еще один день, мы по-прежнему стояли на том же месте в обороне. Стало совсем тихо. Я решил немного поразмяться и пошел по направлению к окопу, где был немец. Я уже подходил совсем близко и внимательно следил за бруствером, но там никого не было. Внезапно вокруг меня начали рваться мины. Я побежал назад, но мины уже начали рваться впереди и сзади меня. Я вынужден был залечь. Пока лежал, все думал – неужели это по мне открылась такая стрельба? В конце концов, я был сильно напуган и все ругал себя – какую глупость я совершил, отправившись на прогулку.
Больше таких вещей я не делал.

Кольцо окружения немцев в Курляндской группировке постепенно смыкалось. Портовые города Либава, Тукумс, уже были в руках советских войск. Как раз в это время мы узнали о смерти генерала Черняховского – командующего Третьим Прибалтийским фронтом.
Кто-то из офицеров сказал мне, что держал в руках газету, где была фотография моя и механика Хвалченкова. Мне очень хотелось посмотреть фотографию и прочитать , что о нас написано. Но газету так и не нашел. Цветков и Мусаниф еще долго надо мной шутили и говорили, чтобы я не расстраивался, что обо мне еще много напишут.

Где-то, в лесистой местности, нам пришлось атаковать позиции немцев. Было уже темно, стреляли с ходу. В самый разгар боя у меня вдруг так прихватило живот, что терпеть было просто невозможно. Ни в какой перископ я и не смотрел, корчась от боли на днище.
Мой верный экипаж понял, что со мной, и кричит: «Давай прямо здесь – потом уберем!» Не слушая их, я открыл люк и выпрыгнул, сначала на броню, а потом на снег, в колею, что образовывалась за танком. Колея была глубокая, а движение наступающих танков было медленным. Я быстро сделал свое дело, догнал танк и пригнул в люк. Только вздохнул с облегчением, как все началось сначала, с новой силой. Опять я повторил этот маневр: из танка в снег, в колею и обратно.
Снаряды и мины рвались рядом, и я уже думал: «Хоть бы убило!» Так мне было тошно от всего этого. Опять в очередной раз догоняю танк. На сей раз, все прошло, отпустило. А тут и атаке конец. Поступила команда занять позицию.
Потом, кто-то из офицеров спросил меня – кто это у тебя все время прыгал из танка и назад? Я ответил, что отцепился трос, и я цеплял его на ходу.
Через пару дней, как-то ночью, вызывают меня к полковому врачу (женщина-майор). Я прыгнул в глубокий окоп, вокруг яркий свет. Врач меня ругает – почему до сих пор никто из экипажа не пришел на прививки? Я ей отвечаю, что нас никто не звал. Она мне говорит: «Оголяй спину. Сначала сделаем тебе, потом пришлешь остальных,»
Только сделали мне укол, как я потерял сознание. Очнулся от запаха нашатырного спирта, но был вял и не мог подняться. Услышал, как врач сказала: «В медпункт его, на отдых.»
Несколько дней я провел в землянке на нарах. Ко мне приходили Цветков и Мусаниф и все шутили и подтрунивали надо мной. В экипаж свой я больше не вернулся из-за событий, которые вскоре произошли.
Пока я валялся на нарах и принимал витамины, в полк поступил приказ, в котором было сказано, что полк (только штаб и командный состав) должен срочно убыть в Москву на формирование. Это было уже конец января или начало февраля 1945 года.
Потом мне стало известно, что на самом деле полк убывал через Москву на Урал, где получил самоходки и личный состав и оттуда – на Дальний Восток, на войну с Японией.
К сожалению, в число командного состава были включены Цветков и Мусаниф, так что нам предстояло расставание.
Мою машину и другие машины срочно перебросили на другой участок фронта, а я и еще несколько офицеров-командиров танков должны были оставаться в Прибалтике добивать немцев.
Ночью, перед убытием штаба полка и офицеров, нас построили на лесной поляне для прощания.
Командир полка подполковник Леонов и начальник штаба полка подполковник Ломоносов поочередно подходили к остающимся офицерам и целовались с ними. Мне показалось, что прощание командира полка было неискренним, формальным. Леонов не был способен на сентиментальности. Но с Цветковым и Мусанифом я простился по настоящему. Мы обнялись и обещали друг другу, что когда-нибудь встретимся. Увы, этим обещаниям не суждено было сбыться. Больше я их никогда е видел.
Только через много лет, на 20-летие Победы, я получил от Мусанифа фотографию, где он был в парадном кителе и при всех орденах.
Расставание с любимыми друзьями тогда вызвало у меня потрясение – мне очень не хотелось расставаться с полком и с друзьями.
Вскоре все оставшиеся офицеры сели на «Студебеккер» и поехали в штаб 1-го Прибалтийского фронта.
Приехали мы на кокой-то на какой-то хутор, с несколькими домами. Когда слезали с машин, почувствовали сильный запах гари. Нам сказали, что совсем недавно была бомбежка. В этом хуторе располагался какой-то из отделов штаба фронта. По-видимому, отдел формирования частей.
Штаб фронта в целях конспирации и маскировки был разбросан по разным местам. В доме, куда мы вошли, было очень тепло. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидел майор в накинутой на плечи шинели и беспрерывно что-то говорил по телефону, при этом все время повторяя: «Алега, Алега!»
Я понял, что перед нами типичный штабник с привычками, свойственными только тем, кто много времени проводит за столом и имеет дело с переменным подчиненным составом.
Еще не скоро он с нами заговорил. А до того, как он соизволил уделить нам внимание, я и несколько офицеров влезли на теплую русскую печь и оттуда наблюдали за майором. А он все повторял и повторял свое «Алега».
Из отрывков его разговоров, в которых он упоминал о каких-то «коробочках», мы поняли, что это своеобразная кодировка. Часто повторялись слова: «коробочки», «изделия №1 – 2» и так далее. Скорее всего, это был своеобразный жаргон, а никак не засекречивание информации. Чувствовалось, что такое жонглирование выражениями доставляло ему удовольствие.
Какой-то старшина принес в комнату полное ведро пива. Майор распорядился всем дать кружки и пить пиво. С трудом я выпил кружку и понял, что это только подобие пива – безвкусная бурда. Видимо, что какой-то умелец, из горелого ячменя сварил это пиво , надеясь, что из этого что-то получится. По время той бомбежки, которая прошла перед нашим приездом, немцы разбомбили помещение, в котором хранился ячмень и другое зерно. Зерно прогорело, и вот из него-то и сварили пиво.
Наконец, нас повезли в какой-то самоходный полк, номер которого я уже и не помню. При знакомстве с новым экипажем, они мне сказали, что этот полк имеет название «полк смерти». Я поначалу не понял - откуда такое устрашающее название. Но расспрашивать лишний раз не стал. Вскоре, во время атаки, моя машина подорвалась сразу на двух минах, с одной и с другой стороны. Взрывами вышибло несколько катков и перебило гусеницы. Мы почти не почувствовали удара, днище было целым. Вся, или почти вся сила удара пришлась на мерзлую землю.
Снова меня передали в другой полк на другую машину, где я уже воевал до окончания войны, а точнее - до моего ранения.

Итак, мне пришлось за всю мою фронтовую жизнь воевать в шести полках и на двух фронтах. Выходит – на каждом фронте в трех полках. У меня в подчинении перебывало шесть самоходок, не считая «тридцатьчетверки». Я сменил шесть экипажей. Всего сгорело подомной три танка: два на Первом Украинском фронте и один на Первом Прибалтийском фронте.
В последнем полку, на завершающем этапе моего пребывания на фронте, произошли события, которые наиболее полно мне запомнились.
Сейчас я уже не помню номера этого полка, но командиром, по-моему, был подполковник Золтан (?), которого я видел всего один раз.
Как-то я простудился, у меня была температура. Я сидел в шалаше с экипажем возле танка. Полк был в это время на кратковременном отдыхе.
Неожиданно появился командир полка. Я вышел и стал докладывать. Он посмотрел на меня и стал ругать за то, что не брит. Приказал побриться. Меньше всего у меня было в этот момент желания бриться, но все же приказ я выполнил.
В этом полку я сблизился со ст. лейтенантом Селивановым, командиром самоходки. Селиванов родом из Серпухова, Московской области. Лицо его я почему-то и сейчас помню.
Здесь я хочу перечислить фамилии тех, лица которых запали в мою память навсегда. Человеческая память, в том числе и зрительная, выборочна. Почему именно эти лица врезались мне в память – не знаю, но я и до сих пор четко вижу их перед собой. Многих, кого я перечислю, я уже упоминал выше в своих записях.
Итак, кого я помню:
1. Саша Писарев – механик. Погиб в бою под Житомиром на Первом Украинском Фронте;
2. Сергей – стрелок-радист на танке Т-34, расстались с ним в Черткове (остался при комендатуре);
3. Механик-водитель танка Т-34, оставлен в Черткове, при комендатуре;
4. Командир моего первого полка, 1419 САП – полковник Жмакин;
5. Ст. лейтенант Цветков Михаил – мой командир батареи на 1-ом Прибалтийском фронте;
6. Командир батареи - лейтенант Мусаниф Нияз;
7. Механик-водитель сержант Хвалченков, с ним я одновременно получал награду;
8. Командир полка полковник Леонов -1022 САП;
9. Наводчик, получивший пулевое ранение (в этом же полку);
10. Заряжающий, с ранением в плечо (в этом же полку);



Лица этих людей я четко вижу перед своим взором. А десятки других, которые тоже попадались мне на пути, стерлись из памяти, мною не запомнились.

Лицо ст. лейтенанта Цветкова я запомнил до мельчайших подробностей, так, что при описании мог бы составить его четкий портрет.

После войны, при желании, я смог бы найти ст. лейтенанта Селиванова, но из-за моего легкомыслия, не сделал этого, хотя и жил совсем недалеко от Серпухова – в Наро-Фоминске.
Мне кажется, что он остался жив после войны, так как я, находясь в госпитале, однажды получил от него письмо. В этом письме он мне писал, что командир стрелкового полка, на которого мы воевали, не выполнил своих обещаний и не представил нас к наградам.
О чем шла речь напишу ниже.
В начале марта меня и ст. лейтенанта Селиванова направили в распоряжение командира стрелкового полка, у которого дела шли очень плохо. Его полк нес большие потери. Старшим был назначен Селиванов.
Изучив маршрут по карте, поехали к месту назначения. Маршрут оказался очень тяжелым. Во многих местах мы рисковали свалиться в пропасть. Ехали очень осторожно. К вечеру, когда стало темнеть, прибыли к штабу полка. Командир полка был очень развязным. Все время ругался матом по-русски, хотя сам был грузин.
При постановке задачи сказал, что в полку остались одни писаря и повара и медработники. Полк застрял на высотке из-за сильного пулеметного огня немцев. При нашей поддержке он собирался полностью овладеть высотой.
Было назначено время атаки. В случае успеха он обещал представить нас к званию Героев Советского Союза. Мы сразу поняли, что он болтун, но не исключали, что если мы обеспечим продвижение полка, наверняка нас наградят по заслугам.
Эта ночь запомнилась мне еще и потому, что светила яркая луна, и было светло как днем. В те же моменты, когда луна выходила из-за туч, становилось видно очень далеко.
Снег был глубоким, шли мы медленно. Вскоре увидели одиночных солдат, которые рядом с нами шли в атаку. По трассам пулеметных очередей со стороны немцев нам было видно куда стрелять.
Мы с Селивановым договорились стрелять непрерывно, пока пулеметы не замолкнут. Открыли ураганный огонь по огневым точкам.
Немцы почти сразу ушли с высоты. Мы немного продвинулись вперед и остановились. Задача была выполнена. Ждали распоряжений командира полка. Я вылез из танка и стал ходить по высоте. Стало уже совсем тихо. Оставшиеся солдаты разбрелись для отдыха.
Вдруг я ясно услышал стон человека. Пошел в направлении звука и увидел на снегу лежащего человека в обнимку с винтовкой. Я наклонился к нему, он что-то шептал. Я сразу понял, что нужна срочная помощь.
Стал бегать в поисках солдат. В одном месте, наклоне высоты, заметил свет. Побежал туда и увидел вход в землянку. Открыл полог из плащ-накидки и увидел, что там сидят и курят солдаты. Я им сразу сказал, что срочно нужен санитар – оказать помощь раненному солдату.
Мое сообщение особого энтузиазма не вызвало. После повторного напоминания, двое солдат зашевелились и медленно поднялись. Мы вышли из землянки. По дороге они прихватили «лодку» и потащили следом за мной.
Мы подошли к лежащему солдату. Санитары его осмотрели, и я увидел у него на голове огромную рану. Стали его поднимать, но он винтовку не отпускал из рук. Так и положили его с винтовкой. Солдаты повезли его вниз по склону, а я вернулся к себе в танк.
Кто-то пришел от Селиванова и позвал меня. Залез в танк к Селиванову, и он мне сказал, что его вызвал командир полка и передал ему приказ, чтобы мы убыли в распоряжение командира стрелковой дивизии. Показал мне точку на карте. Это было довольно далеко от нашего нахождения. Не дожидаясь рассвета, медленно поехали лесом, ориентируясь по компасу.
Меж вековых елей продвигались медленно, все время, сверяя направление движения. Шли долго и все надеялись увидеть конец леса. Наконец, впереди увидели просвет.
Еще немного, и мы выехали на поляну. С левой стороны по ходу стояли в ряд 3 или 4 огромных склада, обращенные фасадом на нас. Входные двери в склады были против нас. Над входами треугольные крыши, покрытые железом. Все было тщательно выкрашено и выглядело опрятно.
Мы остановились и стали внимательно осматриваться вокруг. Когда заглушили моторы, наступила мертвая тишина – ни ветерка, ни шороха. Так, как это бывает только в лесу.
Сразу было видно, то это немецкие склады. Но что в них? Может быть боеприпасы?
Я с Селивановым сошли на землю, и подошли вплотную к дверям одного из складов.
Над землей возвышались только верхушки строений. Видимо сами склады были под землей. Никаких надписей снаружи не было.
Опасаясь, что склады заминированы, стали более тщательно осматривать двери. Внезапно двери заскрипели и медленно стали открываться, и мы увидели перед собой молодого немца с поднятыми руками, который улыбался и часто повторял: «Их бин словениш!»
Мы спросили у него: «Есть мины?» Он ответил радостно: «Никс, никс!»
Затем он стал нас приглашать в склад. По ступенькам медленно спустились вниз. Двери широко раскрыли, чтобы проходил свет. Немец показал, как открыть окна на крыше с помощью рычагов. Вглядевшись, были поражены содержимым склада.
Это был вещевой склад. Многоярусные полки были забиты до верху. Здесь были: байковые одеяла в огромных пачках, суконные с кожей бурки, хромовые сапоги для офицеров, солдатские кожаные сапоги с широкими голенищами. В эти голенища немцы втыкали магазины с патронами для «Шмайсеров». И еще там было много всякой мелочи и армейской фурнитуры.
Мы начали загружать самоходки барахлом, но так, чтобы это в дальнейшем это не помешало стрельбе. В танк опустили только с десяток одеял. Остальное - хромовые сапоги, бурки, солдатские сапоги, привязали к поручням на трансмиссии.
Наперед скажу, что из обуви только солдатские сапоги оказались качественными, все остальное было негодно. Бурки, обшитые кожей, годились только для сильных морозов, а при малейшей слякоти или сыром снеге они раскисали и расползались на глазах.
Наш немец оказался славянином, не то чехом, не то словаком, не то сербом – точно не помню.
Мы его отпустили и показали ему, что он должен самостоятельно идти в тыл.
Вскоре кончился лес, и мы въехали в полосу кустарника, который доходил по высоте до командирской башенки. Сверили направление и продолжали наш путь дальше. Высунувшись из люка, все время смотрел вдаль и вдруг увидел двух немцев, которые шли прямо на нас.
Они приближались и, видимо, не замечали нас и не слышали шум моторов, так кА ветер дул нам в лицо с их стороны и относил звук моторов назад – это было заметно по дыму из выхлопных труб.
Селиванов тоже увидел немцев и сразу дал знать остановиться и заглушить моторы. Так мы и сделали. Я и Селиванов сошли с танков, позвали к себе заряжающих с автоматами и спрятались в кустах по сторонам.
Немцы, с карабинами на плечах, шли, громко разговаривая и жестикулируя руками.
Внезапно они остановились, уткнувшись в танки, и замерли.
Мы вышли из кустов слева и справа и направили на них пистолеты. Я крикнул: «Хенде Хох!» Они сразу бросили свои карабины на землю и подняли руки.
Мы подошли к ним и стали их разглядывать. Это были пожилые, очень высокие солдаты, в обычной серо-зеленой форме и в фуражках с козырьками и ушами. Мы стали их обыскивать. Они охотно нам показывали содержимое карманов.
У каждого из них были кожаные портмоне с кучей семейных фотографий. Я тыкал пальцем в лица на фото, а немец отвечал: зон, тохтер, киндер и т.д. Среди фотографий я увидел фото актеров, игравших в фильме «Большой вальс» роль Иоганна Штрауса и Карлы Доннер.
Меня удивило, что и для немцев это тоже был любимый фильм.
Карабины мы забросили на броню, сняли с них патронташи с ремней. С одного из немцев я снял шерстяные перчатки, так как они мне были нужны, чтобы удобнее было хвататься руками за холодную броню. В рукавицах было невозможно воевать – всегда их приходилось сбрасывать. Так же я взял себе на память и ту открытку, на которой были изображены актеры.
Мы указали немцам направление в тыл, и они весело зашагали от нас.
Мы опять тронулись в путь в нужном направлении. Выехали на узкую дорогу с глубокой колеей. Поскольку мы двигались очень медленно, то нас стала нагонять пехота, которая растянулась в колонне.
Получилось так, что мы как бы сошлись в одной точке из разных сторон. Нам стало гораздо веселее двигаться: обилие наших войск, сдающиеся солдаты немецкой армии – все говорило о том, что у противника не все в порядке. Идущие рядом с нами солдаты пехоты стали просить у нас сапоги и бурки. Мы охотно стали разбрасывать в колону связки бурок и сапог. Хромовые сапоги вообще никому не подходили, и мы их сбросили все, себе ничего не оставив.
Шли мы вдоль опушки леса по дороге. Селиванов дал знать, что мы у цели.
На опушке было много войск: артиллерия, пехота, саперы. Видно было, что готовится наступление. Сошли с машин и стали искать штаб дивизии. Нашли землянку в лесу, где был штаб.
Селиванов пошел докладывать о прибытии. Вышел он назад с полковником, который поинтересовался, где наши танки.
Селиванов сказал, что задачи он пока не поставил. Нужно пока ждать. Ждать, значит ждать.
Я уселся на опушке леса прямо перед своим танком на снарядный ящик, вынул трубку, набил ее табаком и, подставив свое лицо солнцу, которое вышло из-за туч, стал курить.
Никогда я еще так не расслаблялся. Настроение было благодушное, под действием теплых солнечных лучей тянуло в сон. Давно уже не было такого светлого дня. Справа и слева от меня сидели артиллеристы и водители машин. Погода на всех действовала благоприятно. До меня доносились веселые разговоры, шутки.
Сзади меня, прямо за спиной был капонир для колесной машины, рядом стояла машина, которую наверняка, собирались в него загонять.
Вдруг кто-то прокричал: «Воздух!» В небе далеко появились черные силуэты «мессеров». Давно уже не было в воздухе немецких самолетов, а тут вдруг появились три штуки «мессеров».
Они шли цепочкой, один за другим, и я сразу подумал: «Сейчас увидят мой танк и танк Селиванова. Сидя на ящике, внимательно следил за самолетами. Один за другим они кружили над нами на большой высоте. По ним никто не стрелял. Ведущий стремительно перевалился на крыло и стал направлять себя на нас, за ним остальные.
Я был в оцепенении, не знал что делать. Как прикованный смотрел под брюхо самолета, у которого висела одна огромная бомба. Я даже цвет ее запомнил – темно-серый.
Я увидел, что бомба отделилась и со страшным воем несется ко мне. Самолет взмыл вверх. Я мгновенно сообразил, что нужно прыгать в капонир.
Не вставая, прямо назад падаю в яму и по дороге, во время падения, получаю удар по затылку, словно удар кувалдой.