Крестный ход почему-то задерживался, из церковных, окованных железом, врат все никак не выносили большие золоченые лепестки хоругвей, и на колокольне старичонка-звонарь в одной рубашке, надувавшейся на худом теле пузырем от ветра, продрог и озлобился вконец. Высунув в проем белесую головенку, потянул, как ищейка, ноздрями воздух, поперхнулся и вопросил, будто петух прокукарекал:
- Иду-ут?!
Старушки-богомолки, после тесноты и духоты в храме отпыхивающиеся на лавочках на погосте, привезшие их сюда на “жигуленках” и иномарках сыновья-зеваки ответили ему нестройным хором: “Не идут!”.

Вначале тридцатых годов в Москве с жильем было очень трудно. 
Мы снимали большую комнату за городом у вышедшего из моды писателя, который имел прекрасную квартиру на Спиридоновке, а старую двухэтажную дачу сдавал жильцам. 
В это. время для загородников самой большой сложностью было отопление. Теоретически дело решалось просто: местные дровяные склады должны были снабжать население дровами и торфом. Но практически получалось так, что они постоянно стояли пустые. 

...Паломница рассказывает: Дело было в нашем храме.

Скромно одетая девушка подходит к священнику после службы:
- Батюшка, я вот хочу свою подругу к нам в храм привести.
- Бог благословит, приводи.
- Да она, батюшка...
- Что такое?
- Да она… Совсем никакая… И выглядит...
- Ну, как она выглядит?
- Да одежда и прическа – совсем для храма неподходящие…
- Ничего, к нам тут вообще ходила девушка с голубыми волосами и кольцом в носу.
- Батюшка, это я была – год назад..."

_________________________________
Ольга Рожнева "Оптинские дневники".

Есть сны пустые, а есть особенные, вещие. Вот такой сон я видела в молодости. Мне приснилось, что я стою в полной тьме и слышу обращенный ко мне голос: «Родная мать хочет убить своего ребёнка». Слова и голос наполнили меня ужасом. Я проснулась, полная страха. 

Солнце ярко освещало комнату, за окном чирикали воробьи. Я посмотрела на часы - было восемь. Свекровь, с которой мы спали в одной комнате, проснулась тоже. 
- Какой страшный сон мне сейчас приснился, - сказала я ей и начала рассказывать. Свекровь взволнованно села на кровати и пытливо смотрела на меня: 
- Тебе сейчас приснилось? - Да, - ответила я. 
Она заплакала. 
- Что с вами, мама? - изумилась я. Она вытерла глаза и грустно сказала: 
- Зная твои убеждения, мы хотели скрыть, что сегодня в девять часов Ксана (моя золовка) должна идти в больницу на аборт, но теперь я не могу скрывать. 

Я ужаснулась: 
- Мама, почему вы не остановили Ксану? 
- Что делать?! У них с Аркадием уже трое детей. Он один не может прокормить такую семью. Ксана тоже должна работать, а если будет малыш, ей придется сидеть дома. 
- Когда Господь посылает ребенка, Он дает родителям силы вырастить его. Ничего не бывает без воли Божией. Я пойду и попытаюсь отговорить ее. 
Свекровь покачала головой: 
- Ты не успеешь: она вот-вот уйдет в больницу. Но я уже ничего не слушала. Не одеваясь, а как была, в ночной сорочке, я набросила на себя пальто, сунула босые ноги в туфли и, на ходу надевая берет, выбежала на улицу. 
Ехать было далеко. Я пересаживалась с трамвая на автобус, с автобуса на другой трамвай, стараясь сократить путь, а стрелка часов между тем перешла за девять... 

- Царица Небесная, помоги! - молилась я. 

С Ксаной мы столкнулись в вестибюле ее дома. Лицо у нее было осунувшееся, мрачное, в руках она держала маленький чемодан. Я обхватила ее за плечи: 
- Дорогая, я все знаю! Мне сейчас приснился о тебе страшный сон: чей-то голос сказал: родная мать хочет убить свое дитя. Не ходи в больницу! 
Ксана стояла молча, потом схватила меня за руку и потянула к лифту. 
- Я никуда не пойду, - плача сказала она. - Никуда! Пусть живет! 
Ксана родила мальчика. Он вырос самым лучшим из всех ее детей и самым любимым. 
 

Несколько афонских старцев решили собраться и поделиться духовным опытом.

Посидели, посмотрели друг на друга – и разошлись. И получили большую духовную пользу, потому что никто из них не посчитал себя достойным начать поучать других.

Патерик

Наша семья жила под Москвой в Новогиреево, там у нас свой дом был, а Богу молиться мы в Никольское ездили или в Перово, а в свой приходский храм не ходили - батюшка не нравился и дьякон тоже. Господь их судить будет, не мы, но только даже порог храма переступать тяжело было, до того он был запущен и грязен, а уж о том, как служили, и вспоминать не хочется. Народ туда почти и не ходил, если наберется человек десять, то и слава Богу. 

Ей можно было все рассказать, о чем угодно спросить и на все вопросы получить ясный и дружеский ответ. А какая она была добрая, как много знала - на пяти иностранных языках говорить могла! 
Бабушка была известна всему пятому классу, в котором учился Андрюша. Она часто помогала его товарищам, когда они приходили к нему, объясняя то, что они не поняли на уроке, и всегда была в курсе их мальчишеских дел. 

Папа и мама тоже много знали, но они с утра уходили на работу, возвращались поздно, усталые, и если Андрюша начинал спрашивать маму, почему бывают землетрясения или кто был Сократ, мама принималась объяснять очень интересно, но как только вопросы начинали нарастать, она говорила: 
- Довольно, Андрейчик, я так сегодня устала, спроси бабушку. 
С папой получалось и того хуже: придя домой, он сразу погружался в вечерние газеты и только жалоб но просил: 

- Потом, сыночек, когда дочитаю. Подожди! 
А разве его дождешься, если после газет он принимался за научный журнал, а потом заходил кто-нибудь из знакомых или они с мамой уходили в гости. 
Про сестру и говорить нечего, она строила из себя взрослую и на него смотрела, как на малыша. А вот бабушка - совсем другое дело. 

Любовь к бабушке с годами не уменьшалась, а крепла. В 1941 году она, а не мама (ее эвакуировали с госпиталем) провожала его в армию. Она ему писала на фронт длинные интересные письма, но в последнее время они стали приходить редко, и очень короткие. Мама писала, что у бабушки стали сильно бо­леть глаза. 
Стоял май 1944 года. Андрей получил приказ прибыть с группой бойцов в определенный пункт и там ожидать дальнейших распоряжений. 
Прибыв в указанное место, они расположились в лесу. День был тихий, погожий, настроение у всех - бодрое. Андрей устроился под высоким дубом и хотел было окликнуть своего друга Костю, но увидел, что тот ушел далеко в сторону, под куст густого орешника, и уже крепко спит, завернувшись в плащ-палатку. 

Андрей прилег на бок и с интересом наблюдал, как муравей тащит большую мушку. 
Вдруг рядом с ним раздался голос бабушки: 
- Андрюша, пойди сядь рядом с Костей. 
От неожиданности он вздрогнул: откуда голос бабушки? Кругом была тишина, сидели и разговаривали бойцы. Андрей задумался о доме. Вдруг - снова голос: 
- Иди же скорей к Косте. 
Ему стало не по себе. Почему такая слуховая галлюцинация? 
И в третий раз, но с пугающим волнением: 
- Скорей, скорей беги к Косте! 
В голосе - такая тревога, что Андрей, не отдавая себе отчета, вскочил на ноги и побежал мимо изумленных бойцов прямо к Косте. 
Он еще не успел добежать до него, как страшный взрыв потряс воздух, и Андрей, оглушенный им, потерял сознание. 

Когда они с Костей освободились от засыпавшей их земли и подошли к тому месту, где сидели бойцы, то ни одного из них не оказалось в живых. 
Бабушка, как узнал потом Андрей, умерла за полгода до этого случая. 

proza-pravoslavie.narod.ru

Издавна на Руси этим словом венчали незаменимого приходского священника. Уменьшительно-ласкательная форма этого слова указывает на очень доверительные и близкие отношения священника к своим духовным чадам. На его прежде всего родительство. Ту родную душу, которая наставит, подскажет, научит, поправит. Окормляет своих чад, наставляет на путь истины. Является неоспоримым авторитетом духовной жизни, большим личным примером, заступником и молитвенником.

Неделю не мог домой попасть- служил на дальних приходах. Возвращаюсь - а у меня перед домом сеют. Отслужил молебен, положенный перед началом сеяния хлебов, взял святую воду и пошел по дорожке через поле, кропя парящую землю. Гляжу, по сторонам все пустые бутылки валяются - насчитал шесть, и механизаторов - они на дальнем краю у тракторов возлегли - тоже шестеро... Окропил трактора, зерно в сеялках, отцов-механизаторов и ушел восвояси. 

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.
Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.
Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:
- Давайте-ка, отец-батюшка ко мне до дому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…

Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.  

В далекой уже теперь юности было много интересных случаев в студенческой и иподиаконской жизни. О некоторых хочется вспомнить.

В Москву приехал Святейший и Блаженнейший Папа и Патриарх Александрийский Николай VI, Судия Вселенной. Это еще не весь титул я упомянул. Семинаристам особенно нравилось почему-то «судейство» в титуле, но эти два слова имеют очень древнее происхождение.
Встреча в Патриаршем Богоявленском соборе была торжественнейшая. Второй паре иподиаконов, о. Сергию Соколову (ныне покойному уже епископу Новосибирскому) и мне поручили облачить посреди храма Вселенского Патриарха. Соответственно, первый иподиакон отвечал за пуговицы, омофор и панагии, то есть лицевую сторону Патриарха, а я — за «тыл». Перед службой меня проинструктировали, что палица в Александрии надевается не через плечо, а подвязывается за специальную петельку, а остальное все вроде как и у нас.
Хор поет, читаются входные молитвы, Патриарх поднимается на кафедру, начинается облачение. Все проходит чин чином, ошибок нет.

Сегодня Благовещение, светлый праздник души. После литургии и водосвятного молебна мы выходим из храма. Как будто не было многочасового стояния, в теле необыкновенная легкость, в душе чистота. На паперти всех ждет особый подарок. Солнце прямо обливает нас своими редкими этой весной щедротами с вершины безбрежного купола безоблачной синевы. Медленно спускаюсь с холма. Я иду не к себе в избушку, совсем в другую сторону. Старая знакомая, монахиня, давно звала на чашку чая, но все по недосугу, мелким заботам, хворям наша встреча откладывалась. Наверное, я тогда еще не был к ней готов, хотя чувствовал какую-то таинственную тягу. Наконец мы "сговорились" на Благовещение разговеться рыбой и отвести душу в беседе. Я очень надеялся, что смогу стать благодарным слушателем.

За два дня до дедушкиного отъезда мы сидели с ним на балконе нашего дома: я громко читал заданный в гимназии латинский текст и переводил, а дед, большой знаток древних языков, делал мне замечания.

Залаял Шарик, мирно лежавший на коврике, и мы увидели подошедшего к балкону старого еврея Рабиновича; два сына, тоже старики, поддерживали его под руки.
– Разрешите зайти к вам с разговором? – снимая с головы картуз, спросил один из сыновей.
– Пожалуйста, – пригласил дедушка и поднялся навстречу.
Старик, едва двигая ногами, с трудом одолел ступеньки балкона и в изнеможении опустился на подставленный мною стул. Я со страхом смотрел на его худое лицо с черными глазами и красными веками, на белую бороду и курчавые пейсы, спускавшиеся вдоль щек; смотрел и боялся, что старый Рабинович умрет сию минуту. Но старик отдышался, вытер ситцевым платком лицо и беззубый рот и, после обоюдных приветствий, начал:

– Я слыхал, что вы, господин батюшка, едете в Иерусалим?

– Да, если Господь благословит, то послезавтра собираюсь в путь, – ответил дед.

Старик закрыл глаза, покачал головой и тихо сказал:
– Я имею к вам большую просьбу. Вы сами видите, что я скоро умру. – Он вздохнул. – Каждый еврей хочет одного: если не пришлось жить на земле отцов, то хотя бы в нее лечь... Привезите мне горсть земли из Иерусалима, одну горсть! – Старик поднял дрожащую руку и, сжав, протянул деду. – Когда я умру, ею посыплют дно моей могилы, и я лягу как бы в родную землю... Исполните просьбу старого еврея, и Господь наградит вас.
– Привезу, – пообещал дедушка.

Рабинович повернулся к сыну и что-то сказал ему по-еврейски. Тот быстро вынул из кармана сафьяновый мешочек и протянул отцу. Старик, встав, подал его деду:
– Это для родной земли.

Дедушка отсутствовал ровно год. Я очень боялся, что старый Рабинович умрет за это время, но старик дождался дедушкиного возвращения.
На третий день по его приезде он пришел к нам, поддерживаемый сыновьями. Дедушка тепло поздоровался и на тревожный вопрос старика, привез ли он землю, подал сафьяновый мешочек, наполненный иерусалимской землей.
Старик протянул было к нему руки, но быстро отдернул и покачал головой:
– Не могу так, – прерывающимся голосом сказал он. – Это святая земля отцов! Положите ее мне на голову, а прямо в руки – не смею!
Сыновья подхватили отца под локти, а он нагнул голову. Дедушка взволнованно и торжественно положил на нее мешочек, старик плакал, и слезы, как дождинки, падали на пол. Капнули слезы и из глаз моего деда.

С того времени прошло много лет, теперь я сам стал дедушкой, но не в этом дело, а в другом...
У меня есть сестра. В 20-м году она вместе с семьей эмигрировала за границу и поселилась в Париже. Последние годы она каждое лето приезжает к нам в Ленинград по экскурсионной путевке и проводит с нами несколько дней.

Накануне ее отъезда мы идем с ней в булочную, выбираем самый круглый, самый аппетитный черный хлеб, и она увозит его в Париж. Там она передает хлеб старому и уважаемому человеку из числа близких ей русских эмигрантов. Он благоговейно принимает у нее хлеб с родной земли, режет на маленькие кусочки и, как просфору, раздает родным и знакомым. Приняв кусочек, люди целуют его, многие плачут...
Это хлеб с земли отцов.

Л. Шостэ — псевдоним иеросхимонаха Нектария (в миру – профессор медицины Овчинников Николай Александрович), бывшего настоятеля Елецкого храма, прошедшего войну, плен, тюрьму.

1976 год. 24 апреля по новому стилю. Великая суббота...

В десять часов вечера я пришла к своему духовному отцу, чтобы, как обычно (с тех пор как он заболел), провести вместе Пасхальную ночь. Дочка его поехала на службу в Елохово, а сам о. Александр крепко спал.
В большой комнате, на застеленном праздничной скатертью столе стояли кулич, блюдо с крашеными яйцами и цветы у портрета покойной матушки.

Мне стало грустно, одиноко, и, погасив свет, я прилегла на диван. С улицы доносился шум проезжавших машин, но постепенно становилось все тише, и я уснула.
Разбудил меня бодрый голос о. Александра:
– Почиваете? А я, хоть и плохой священник, но хочу сейчас отслужить заутреню, уже двенадцать. А вы как, встанете?

Я вмиг соскочила с дивана. Отец Александр стоял в рясе и епитрахили. Мы пошли в его комнату. Я помогла ему завязать поручи, расстелила на письменном столе чистое полотенце, о. Александр положил крест, Евангелие, вынул книжечку с "Последованием заутрени", и служба началась...
Сначала мы "служили" стоя, но, быстро устав, сели рядом за столом и, забыв все на свете, читали и пели пасхальную службу.
Отец Александр делал возгласы, а я была и солисткой хора, и чтецом, и народом. Иногда у меня перехватывало горло, и я замолкала, тогда он ободряюще начинал подпевать сам. Когда полагалось делать возглас, голос его звучал тихо, но проникновенно, наполненный внутренней силой:
– Яко Тя хвалят вся силы небесныя и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков.
По временам он замолкал, и мы тихонько плакали. Не знаю, отчего плакал он, а я плакала от радости, что есть в мире Христос и что я в Него верю.
Пропели все стихиры. Прочесть слово Иоанна Златоуста целиком о. Александр не мог.
– Дочитайте с дочкой, когда она вернется, – сказал он, – а сейчас еще помолимся.
И он начал читать ектению. Читал не по служебнику, а свою, импровизированную. Читал, откинувшись всем усталым телом на спинку кресла и глядя полными слез глазами на ярко освещенные лампадой образа.
Вначале он молился о мире, о Церкви, о Патриархе, о духовенстве и о тех, кто хочет стать на священнический и иноческий путь. Затем умолк и снова начал:

– Спаси и помилуй всех к Тебе, Господи, взывающих и Тебя идущих, – тут он стал читать длинный список имен своих родных, духовных чад, знакомых. Потом повернулся ко мне и сказал: – Будем сейчас вспоминать и своих и чужих, в особых условиях находящихся. Если кого забуду, подскажите. Вот Ларе скоро родить... – Он помолчал и опять поднял глаза к образам: 
– Спаси, Господи, и помоги всем женщинам, готовящимся стать матерями, и тем, которые рождают в эту ночь, и чадам их, появившимся на свет.

И, верно, вспомнив Саню и Сашу, Танечку и Мишу, продолжал:
– Благослови и пошли мир, спокойствие и тишину всем, в брак вступить собирающимся...
А мужей, оставленных женами, и жен, оставленных мужьями, – утешь и вразуми.
Спаси и наставь деток, без родителей оставшихся.
Сохрани стариков в их старости. Не дай им пасть духом от болезней, печалей и одиночества.
Спаси и сохрани сражающихся в бою, тонущих в морской пучине, подвергающихся насилию и нападению злых людей.

Огради одиноких путников, идущих по дорогам и заблудившихся в лесной чаще.
Спаси бездомных и дай им верный приют, накорми голодных, огради от всякой неправды и злого навета заключенных в тюрьмах и лагерях и пошли им утешение и свободу.
Помилуй прокаженных, больных всеми болезнями, какие есть на свете, калек, слепых, слабоумных.
Помилуй, дай светлую пасхальную радость живущим в инвалидных домах, всем одиноким и обездоленным людям.

Прими души всех умирающих в эту ночь, дай жизнь и облегчение лежащим на операционных столах, вразуми врачей... 

Тихо шелестела старенькая шелковая ряса при каждом движении о. Александра.
Он закрыл руками лицо и замолчал. Потом спросил:
– Кажется, всех помянули?
Я вспомнила своего соседа Юрочку, его жуткого брата и сказала:
– Пьяниц забыли.
– Всех, кто в Твою Святую ночь бражничает, бесчинствует, – умири, вразуми и помилуй, – устало прошептал о. Александр.
Светила лампада перед Нерукотворным Спасом, смотрели на нас с темного неба редкие звезды, а мы сидели, старые, немощные, и молились Воскресшему Господу, победившему и старость, и болезни, и саму смерть.

По утрам, проводив своих – кого на работу, кого в школу, – мы садимся с Верой Федоровной (соседкой по квартире) на кухне и чаевничаем. Никого нет, тишина, слышно только, как на верхнем этаже кто-то играет на скрипке.
– Вы не знаете, что с Настей случилось? – спросила меня Вера Федоровна за одним таким чаепитием.
– А что?
– Я сегодня вышла в пять часов в переднюю, а мимо меня – Настя. Красная, зареванная, и куда-то очень спешила. Два года в нашем доме живет, и я ни разу не видела, чтобы она плакала.
– А помните, в прошлом году, когда из деревни телеграмма пришла, что мать умерла, как она рыдала, – напомнила я.
– То особое дело, об отце она тоже плакала, он через месяц после матери умер, а теперь с чего? Настя – комсомолка, на рабфаке отличница и по-пустому лить слезы не станет, случилось что-то, не иначе.
Мы окончили чай. Вера Федоровна принялась убирать посуду, а я собираться в молочную.
– Доброе утро! – раздалось с порога.
Мы обернулись, перед нами стояла Настя. Как обычно, красная косынка лихо сидела у нее на затылке, волосы кудрявились надо лбом, но лицо было очень взволнованное и торжественное. В руке она держала что-то завернутое в платочек.
– Ты куда это ни свет ни заря бегала? – ворчливо спросила Вера Федоровна.
– Ах, тут такое дело вышло, что сразу не объяснишь. – Настя села на табурет, концом косынки вытерла лицо и вздохнула.
– Да что же случилось?
– Ой, родненькие, ой, голубчики, – вдруг по-деревенски заголосила Настя. – Родители мои еще года нет, как померли, а ведь я, подлая, их начисто забыла и на могилки не ездила. Все дела, все недосуг, все куда-то бегу... И вот сегодня ночью мне снится, будто иду я красивым садом. Помните, когда меня от рабфака в Ялту посылали, я, вернувшись, все вам про Никитский сад рассказывала, так этот в сто раз лучше. Так вот иду я этим садом, любуюсь и выхожу на поляночку. Она вся цветами поросла, а посередине нее большой стол стоит, богато убранный, и за ним разные люди сидят и кушают. "Вот, думаю, где хорошо", а потом повернулась в сторону и вижу: под деревом, сгорбатившись, мои старики стоят, несчастные такие, вроде как нищие на паперти. Я к ним: "Чего дерево подпираете? Идите садитесь". А они только головами замотали: "Нельзя, здесь нашей части нету".
И тут мне кто-то без слов объяснять стал, что я попала на тот свет, что за столом сидят покойники, а у моих родителей нет там части, потому что я их не отпела. Мне до того своих стариков жаль стало, что я как зареву, как закричу, и проснулась. Глянула в окно – утро. Скорей подхватилась и бегом в Теплый переулок, – я от нашей лифтерши слыхала, что там больно хороший батюшка при церкви живет. Бегу бульваром и реву в голос, до того родителей жалко. Прибежала, стучусь в церковь, а сторож спрашивает: "Ты что в этакую рань прибежала?" "Пусти, – кричу, – дедуленька, к старому батюшке, дело у меня есть". Впустил. Батюшка вышел. Маленький, седенький, из себя строгий, а глаза ласковые, так и греют. Я и про комсомольский билет забыла, да бух ему в ноги.
Потом все рассказала.
– Горе твое поправимое, – говорит. – Вот сейчас до обедни твоих родителей отпоем, а что дальше делать, я тебя научу. Становись пока на колени и молись, чтобы Господь простил.
Отпел батюшка отца с матерью, объяснил, как мне за них дальше молиться, спросил, умею ли я поминание писать, и ушел в алтарь. Я все, чтобы не перепутать, на бумажке себе записала, а батюшка после обедни подозвал меня и сказал:
– Теперь твои родители свою часть получили, – и дал мне эту просфору.
Настя бережно развернула платочек, показала нам просфору, поцеловала ее и ушла из кухни. Мы с Верой Федоровной постояли, помолчали и разошлись по своим комнатам.

Л. ШОСТЭ

Каждый год 9 мая и 22 июня наш храм Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве совершает поминальную молитву — панихиду на Поклонной горе, перед Крестом, поставленным пятьдесят лет спустя в день, год и час начала Отечественной войны. В этот день на горе всегда бывает народ: кто-то молится, кто-то просто смотрит.
Однажды после панихиды ко мне подошел статный, подтянутый офицер и сказал:
— Батюшка! Вы можете благословить моих солдат? — и показал на группу бойцов. — Им это очень надо.

Однажды под праздник святителя Николая в Николо-Хамов­ническом храме прихожане, простоявшие до конца всенощную, были по-особенному вознаграждены. Раздался колокольный звон, открылись центральные двери, и в храм вошел митрополит Мир Ликийских Хризостом со свитой и сопровождением. Не облачаясь, прошел в алтарь, приложился к престолу и после отпуста первого часа обратился с кратким словом приветствия к народу.

Перед нами стоял живой преемник по кафедре святителя Николая! Мы были счастливы. Митрополит сказал хорошее вдохновенное слово, благословил народ общим благословением и пошел к выходу. По русской иподиаконской привычке и я, и второй диакон стали отодвигать народ, чтобы митрополит свободно прошел к дверям. Владыка Мир Ликийских остановился, что-то стал говорить переводчику, и тот нам перевел:
— Митрополит говорит, что в его храме нет ни одного прихожанина, храм посещают только туристы. Он так рад, что его не выпускают из храма наши русские верующие. Пусть его потолкают, а он благословит всех желающих.

Мы отошли в сторону и решили, что если Его Высокопреосвященство просит, то действительно, пусть его прихожане потолкают...

Протоиерей Сергий ПРАВДОЛЮБОВ