Филофоб все записи автора

За глухой бурьян
Помолись в дуброве,
И за смерть от ран
И за реки крови.

За ярмо судьбы
И мольбу о чаше.
И за все мольбы.
И за слезы наши.

Б. Лесьмян

 

 

Настоящая фамилия – Лесман. Великий, возможно величайший польский поэт, писавший на польском и русском языках. Еврей по национальности, он имел счастье умереть своей смертью в 1937 году и не видел, как угоняли в Маутхаузен его семью.
Лесьмян – поэт того света, пророк потустороннего мира, в который он погрузился еще при жизни.
Я (автор этих строк  Вадим Молодый - Филофоб.)  не раз слышал упреки своих читателей в том, что подбирая стихи для Антологии мировой поэзии, уделяю слишком много внимания конечности земного бытия. Сомневаюсь, что этой теме можно уделить слишком много внимания. Во всяком случае, мне не известен ни один настоящий поэт, который не писал бы о смерти.
Выдающийся переводчик Анатолий Гелескул, один из тех, кто донес Лесьмяна до русскоязычного читателя, заметил однажды: «Считается, что настойчивые мысли о смерти вредны и вообще признак душевного нездоровья. В таком случае человечество, начиная с первобытных мифотворцев, неизлечимо. Смерть – это стержень человеческих раздумий, гордиев узел мыслителей, поэтов и вероучителей, и раздумья о ней – скорей лекарство, чем болезнь».

Так что оставим неунывающий оптимизм заполонившим мир жизнерадостным графоманам и графоманкам, а сами будем помнить о том, что:

Сильна любовь и дружба прежних дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
(Джон Китс)

 

А теперь текст другого душеведа:

Людям, которые знают меня поближе, известно, какой я свирепый критик: похвалу из меня выдавить практически невозможно, а свои реальные мнения я стараюсь большей частью скрывать, потому что за них легко схлопотать по шее. В свое частичное оправдание могу сказать, что к собственному творчеству я отношусь точно так же, и большую часть написанного давно выбросил – если и жалею, то лишь о том, что не выбросил больше. Поэтому, утверждая, что речь идет о великом поэте, вероятно одном из гигантов прошлого столетия, приглашаю ловить меня на слове: я именно это и имею в виду, без малейшей скидки. Ряд, в котором для меня стоит Болеслав Лесьмян, – это Мандельштам, Рильке, Стивенс и Лоуэлл. Хватило пальцев одной руки. Забавляет отсутствие нобелевских лауреатов – не преднамеренно, но факт неукоснительный. Нобелевские стихотворцы (в прозе попадания случались точнее) – это в лучшем случае крепкий второй сорт, вроде Йейтса, Хини или... - нет, не буду, а в худшем – ну, скажем, Шимборска. В юности я, подобно многим гуманитарно любопытным сверстникам, выучил польский язык, чтобы читать доступные на нем переводы игнорируемых в СССР авторов, но очень скоро язык оказался не средством, а целью, и главной находкой стала замечательная польская поэзия. Это была, однако, совсем не та поэзия, которую штамповали для нас штатные переводчики СП. Первым сюрпризом стало открытие Норвида (типично, по цитате в фильме Вайды «Пепел и алмаз»). Затем настал черед плеяды «Молодой Польши». А встреча с Лесьмяном совершенно ошеломила – и это ошеломление сохранилось на всю жизнь. Нет неблагодарнее задачи, чем объяснять, почему любишь поэта, недоступного для аудитории, к которой адресуешься – а Лесьмян недоступен и, видимо, таковым и останется. Он накрепко спаян со своим языком и мертв для экспорта. В русской литературе есть похожие примеры, пусть ничем Лесьмяна и не напоминающие: Андрей Платонов, Заболоцкий и обериуты, да во многом и тот же Гоголь, который за пределами России никогда не встал вровень с Толстым, Достоевским и Чеховым. Даже мировая слава Мандельштама – в какой-то мере курьез, он обязан ею своей дружбой с инспектором манежа русской поэзии ААА, а также мемуарам вдовы, которую тоже вывела на орбиту эта дружба. В пору этого открытия, а мне тогда было лет 20, и состоялось оно в стенах Библиотеки иностранной литературы, я, конечно, еще плохо понимал все эти польские тонкости, и поразил меня в первую очередь не язык, а совершенно ни на что не похожий поэтический мир, который передо мной предстал. Это некие сумерки на границе жизни и смерти, населенные самыми невероятными существами: какими-то полуфольклорными персонажами с фантастическими именами, людьми, многие из которых влюблены друг в друга, но эта любовь почему-то всегда в тупике даже при полной взаимности, покойниками, которые и за гробом продолжают поиски абсолюта, потому что даже смерть не дает никакого ответа, в том числе отрицательного.

 

Впрочем, я ничего толком не перечислил: дело в том, что в стихах Лесьмяна одушевлено абсолютно все, лес, луг, деревья, времена года, отражение девушки в зеркале. Границы между жизнью и смертью, бытием и небытием, здесь просто нет, она стерта и смазана, и все живое и мертвое ведет постоянный диалог о смысле этого полусуществования. Можно пытаться излагать сюжеты, потому что стихотворения нередко вполне сюжетны. В одном из них («Dziewczyna») двенадцать братьев, услышав девичий плач за стеной, берут молоты и начинают крушить стену, чтобы спасти плачущую. Эта непосильная работа их губит, но молоты подхватывают их посмертные тени и продолжают то же самое, но и тени сходят на нет, и тогда молоты завершают спасение сами. Спасать, однако, оказывается некого: когда стена сокрушена, за ней – пустота, плач был бестелесным. В другом («Sen wiejsky») автору постоянно снится сон о девушках, возвращающихся с поля жарким летом, и эти девушки поют – их песня полна сомнения в их собственном существовании, и по мере того как они эту песню допевают, они гаснут одна за другой, как звезды. Такой неуклюжий пересказ, конечно же, не дает никакого понятия о поразительно гипнотической манере письма Лесьмяна. Его стихи всегда выдержаны в строго классической метрике с рифмой, иногда самым традиционным польским тринадцатисложником (классическая польская поэзия силлабична), они изобилуют рефренами, припевами, причитаниями и даже какими-то приплясами, они втягивают в себя, как трясина или зыбучий песок, они психоделичны. Если окинуть поэтический мир Лесьмяна общим взглядом, становится очевидно, что он представляет собой попытку теодицеи, альтернативного богословия, не похожего ни на одно из традиционных. Бог существует, но он – один из персонажей, вровень со всеми, он так же слаб и озадачен как и все прочие, он нередко вступает с ними в разговор и жалуется на свое бессилие, а они, в свою очередь, и рады бы ему помочь, но не могут. Тут, конечно, приходит мысль о том, что подобная поэтическая ересь возможна лишь в стране глубокой веры, какой была до последнего времени Польша, и какой она во многом еще остается. И позиция Лесьмяна в отношении этой веры достаточно внешняя для того, чтобы уступить такому искушению. Его дед был еврей, выписанный в Польшу, кажется (я все пишу по памяти) из Шотландии (настоящая фамилия – Лесман) в качестве специалиста по производству фарфора. Сам он был, если я правильно помню, формально католик, но в Польше того времени (как и в России, как и по сей день) всем было понятно, кто есть кто. Его смерть (1937) стала одновременно кошмаром, эмблемой и курьезом: когда он спросил офицера, ухаживавшего за его дочерью, насколько серьезны его намерения, тот вполне наивно ответил, что, дескать, не думает ли папаша, что польский офицер может жениться на еврейке? На следующий день Лесьмян скончался от инфаркта. Таким странным образом он спасся от неизбежного Освенцима, а вот офицеру, если продолжить гадания, могло повезти меньше – он был кандидатом в Катынь. Цитата Когда я открыл для себя это чудо, а впечатление чуда не изгладилось до сих пор, я еще не был столь смел (или нагл) в своих мнениях, как теперь, но я сразу же решил для себя, что имею дело с гениальным поэтом, и что подобных сюрпризов в жизни может уже не быть. Я оказался прав в обоих пунктах. В те времена Лесьмян был в польской словесности довольно маргинален, хотя составитель большинства сборников Яцек Тшнадел разделял мое мнение. Сегодня оно уже считается общим местом – о том, что Лесьмян, возможно, величайший польский поэт XX века, с тех пор писали многие, в том числе такие авторитеты как Милош или Бараньчак. Но он по-прежнему заперт внутри польского языка, и этот замок никому не взломать. В свое время мне попался сборник его стихов, переведенных на русский язык (в СССР в начале 70-х) некоторыми из обычных подозреваемых – я лишь содрогнулся от омерзения. Я мог бы писать о Лесьмяне очень долго, но в отсутствие реальных стихов это никуда не приведет. По крайней мере, я обозначил позицию и представил одного из самых своих любимых поэтов. Для тех, кто знает польский, но еще по какой-то курьезной причине не знаком с его творчеством, вот сайт, где довольно много его стихов, хотя с выбором я не обязательно согласен. Тем, для кого этот путь закрыт, я могу предложить кое-что другое. В молодости, в начале прошлого века, Лесьмян пробовал себя в русской поэзии (не путать с клоунадой Рильке) и публиковал стихи в «Весах» и в «Золотом руне». Этому эпизоду сейчас никто не уделяет внимания, а между тем, хотя там витает лишь слабая тень польской гениальности, совершенно очевидно, что это был один из самых талантливых русских поэтов того времени. Впрочем, отличиться было не так трудно, поскольку период был довольно стерильным – реальный «серебряный век», на мой взгляд, начался лишь с Анненского. В следующем посте я приведу хотя бы одно из этих русских стихотворений Лесьмяна.

aptsvet, он же Алексей Цветков

Все в сад!

 

Jan Kochanowski nad zwłokami Urszulki - Jan Matejko, 1862 rok

 

Urszula Kochanowska

Gdy po śmierci w niebiosów przybyłam pustkowie,
Bóg długo patrzał na mnie i głaskał po głowie.

"Zbliż się do mnie, Urszulo! Poglądasz, jak żywa...
Zrobię dla cię, co zechcesz, byś była szczęśliwa."

"Zrób tak, Boże - szepnęłam - by w nieb Twoich krasie
Wszystko było tak samo, jak tam - w Czarnolasie!" -

I umilkłam zlękniona i oczy unoszę,
By zbadać, czy się gniewa, że Go o to proszę?

Uśmiechnął się i skinął - i wnet z Bożej łaski
Powstał dom kubek w kubek, jak nasz - Czarnolaski.

I sprzęty i donice rozkwitłego ziela
Tak podobne, aż oczom straszno od wesela!

I rzekł: "Oto są - sprzęty, a oto - donice.
Tylko patrzeć, jak przyjdą stęsknieni rodzice!

I ja, gdy gwiazdy do snu poukładam w niebie,
Nieraz do drzwi zapukam, by odwiedzić ciebie!"

I odszedł, a ja zaraz krzątam się, jak mogę -
Więc nakrywam do stołu, omiatam podłogę -

I w suknię najróżowszą ciało przyoblekam
I sen wieczny odpędzam - i czuwam - i czekam...

Już świt pierwszą roznietą złoci się po ścianie,
Gdy właśnie słychać kroki i do drzwi pukanie...

Więc zrywam się i biegnę! Wiatr po niebie dzwoni!
Serce w piersi zamiera... Nie!... To - Bóg, nie oni!...

Умершая девочка Урсула  попадает на небеса. Бог спрашивает: Что я могу для тебя сделать? „Сделай так, Боже” - отвечает она, - чтобы всё здесь было так как в Чарнолясе(имении родителей)”. Вот так и случилось. Тогда Уршуля начинает убирать комнаты и накрывать на стол. „Того и гляди - говорит - придут родители”. Вдруг слышны чьи-то шаги..

Сердце в груди замирает... Нет, это Бог... не они...