С границы мы отправляемся в Хасанкейф, место, которое оказалось на острие курдской проблемы, и поэтому скоро исчезнет в водах потопа. Камран едет дальше - в последний раз погулять по Стамбулу. Обнимаемся, вылазим из маршрутки - и замираем от головокружительного вида. Мы стоим в большой сухой долине, по которой течет Тигр. Полынь, чертополох. Рядом с дорогой круглый древний мавзолей, поросший травой и покрытый красивой вязью. Рядом сшитые из лоскутков палатки цыган, дым их ужина - а надо всем этим нависает гигантская отвесная стена, шоколадная гора, срезанная ножом реки. И наверху, очень высоко чернеет маленькая стройная башня разрушенной крепости.



Мы идем в деревню под горой. Обычный поселок - лавки, чайханы, мужики смотрят телевизор. Здесь тоже есть пара величественных руин, но главное, как мы знаем, наверху - там заброшенный Хасанкейф - деревня, мечеть и крепость. В чайхане знакомимся с парнем-пастухом, он говорит, что его семья – единственная, кто еще живет наверху. Люди покинули деревню тридцать лет назад - правительство заставило их уйти, чтобы сделать музей, но началась война с ПКК, так и забросили.
Мы говорим, что хотим там переночевать. Он долго нас отговаривает, пугая собаками и скорпионами. Но мы ребята тертые, знаем, что слушаться местных не надо, - всегда стращают для интереса. Поэтому по древнему брусчатому серпантину лезем наверх. Пастух удрученно лезет за нами. По дороге проходим через одинокую средневековую арку, страшно нависшую над пропастью и украшенную какими-то торжественными месопотамскими львами - въезд в крепость. Рядом дощатые двери, за ними слышится кудахтанье - чей-то курятник. Вылезаем наверх – и на нас бросаются полдюжины огромных кавказских овчарок. Были бы мы одни - тут бы нам и каюк. Но наш провожатый - о чудо - начинает говорить на зверином языке. Несколько длинных фраз, состоявших из шипения, свиста, кряканья, цоканья – собаки, недоверчиво ворча, пятятся в пещеру.
Мы лезем выше. Закат, тихо, доносится звяканье коровьих колокольчиков в пустоте вечера, трава, камни. Я не сразу соображаю, что лезу по кладбищу. Вокруг покосившиеся мусульманские надгробия. И вот в этот момент, не знаю уж почему, я вдруг понимаю, что эти люди жили в другой вселенной - и как-то чувствую эту древнюю исламскую вселенную - с ее преданиями, хадисами, дервишами. Я вспоминаю утонченный абсурд и дзенскую мудрость Ходжи Насреддина, которую воспринимал как глупые деревенские шутки. Тот мир вдруг замыкается вокруг меня. На этот же вечер можно глядеть из совсем иного мира. Качается сухая трава, солнце садится за надгробиями. А меня с моими мыслями, представлениями не существует. И тут в траве между надгробиями я замечаю старика, читающего по кому-то свой мусульманский каддиш.




Мы выбраемся на холм и видим невероятный простор. На другом берегу долины, наполненной розовым светом, надулись мягкие складки гор. Вверх по долине серебрится Тигр. Я чувствую, что люди видели этот прекрасный вид и пять, и тысячу лет назад. Он вне времени.
Над самым обрывом, на фоне воздушной бездны высится небольшая башня. Совсем простая, но очень красивая. Какое-то в ней нездешнее понимание красоты. Почему-то чувствуется, что она пришла к нам из других миров - и это очень приятно. Ощущение огромного времени и огромного пространства вызывают у меня непонятное умиротворение.

Ученые говорят, что люди живут на этой горе около девяти тысяч лет. Крепость построили римляне. При Византии здесь были монастыри, церкви, жили митрополиты. В седьмом веке пришли арабы и построили мост, черные опоры которого, как скалы, торчат внизу. По нему проходил Великий Шелковый путь. Тут сменялись арабские, курдские и сельджукские династии, заходили монголы, но расцвета Хасанкейф достиг в 13 веке, когда курды-Аюбиды сделали его своей последней столицей. Тогда это был десятитысячный город, большинство населения которого были христианами-ассирийцами. В 16 веке Хасанкейф захватили Османы - и постепенно он зачах, превратился в деревню - сохраняя у курдов статус загадочного, культового места, призрачной памяти о величии...
А потом Хасанкейф стал колыбелью геноцида - именно отсюда в 1895 году начались армянские и ассирийские погромы. В 1915 христианское население города было вырезано турецкой армией и местными курдами. И здесь, на перекрестке двух больших дорог, по которым солдаты гнали армян, был один из главных пунктов их массового уничтожения. Над этой пропастью невольно приходит в голову страшная догадка, как именно их уничтожали...

Но через пять лет все это исчезнет. Потому что турецкое правительство строит ниже по Тигру огромную дамбу, которая превратит долину в водохранилище. Работы уже вовсю ведутся, в русле что-то копают, по шоссе ползут самосвалы, жители готовятся к расселению в соседние города. Огромная электростанцию строят в рамках амбициозного мегапроекта "GAP", призванного индустриализировать курдские территории - сельские, отсталые и разрушенные войной. Он должен дать восемьдесять тысяч рабочих мест - и много электричества западным, энергоемким районам Турции. Это официальная программа развития региона, так сказать, альтернатива тому, чего требуют сами курды.
История с дамбой "Ылысу" началась десять лет назад. Построить такую электростанцию самостоятельно Турция не может, поэтому она обратилась к западным подрядчикам - швейцарским Sulzer Hydro и АВВ, британской Balfour Beatty и шведской Skanska. Однако идея затопить Хасанкейф вызвала мощную волну протестов в самом Курдистане и на Западе. Во-первых, результате строительства около 50 тысяч курдов должны покинуть свои дома, а реальной компенсации Турция им не предоставляла. Во-вторых, это культовое для курдов место. Но главное, Хасанкейф - это одно из чудес света, малоизвестное лишь из-за нестабильности в регионе. Трудно сказать, принадлежит ли оно одной Турции - даже в отрыве от курдского вопроса. Было бы грустно, если бы американцам пришла счастливая мысль затопить Большой Каньон, или перуанцам снести Мачу-Пикчу.
Курдские политики, мэры Хасанкейфа и всех окрестных городов были категорически против. Мэр Диярбакыра Осман Байдемир сказал, что "если бы Хасанкейф находился в Западной Турции, проект подобной плотины даже не рассматривался бы." Но их, конечно, никто не спрашивал. Острое недовольство высказали Сирия и Ирак, поскольку дамба позволит Турции полностью контролировать их водные ресурсы, - но вскоре Ираку стало совсем не до того. Лига Арабских Государств призвала мировые финансовые организации не предоставлять кредиты под строительство. ПКК угрожало Balfour Beatty взорвать у них что-нибудь - но все это мало повлияло. Однако кампания правозащитников и экологов, которую возглавил английский комик Марк Томас, привела к тому, что британский парламент, а затем и правительство отказались поддерживать проект. В результате в 2000 году из консорциума вышла ABB, затем Skanska и наконец Balfour Beatty. Вскоре от участия в финансировании отказался крупнейший швейцарский банк UBS - и проект развалился.
Однако зеленые рано радовались. Хотя официально это не говорится, все знают, что за проектом "Ылысу" и других дамб стоит армия, которая хочет расчленить курдские территории, перерезав пути боевиков, и затопить бесчисленные пещеры в склонах долин. Сама армия этого особо и не скрывает. Вместе с тем, дамба "Ылысу" - ключевое, самое дорогое звено проекта "GAP", без нее он не может состояться. А "GAP" это суть политики правительства на курдских территориях: модернизация вместо либерализации. Короче, отказаться от плотины Анкара просто так не могла. Велась работа, и в 2004 году дамбой заинтересовался немецкий концерн Siemens - а в августе 2006 Реджеп Эрдоан торжественно открыл строительство. Правительство договорилось с инвесторами, что те полностью компенсируют жителям ущерб от переселения - и теперь многие здесь скорее рады надвигающемуся потопу. Для кого-то из тех, с кем мы успели поговорить на нашем младенческом турецком, это надежда переехать в город, изменить жизнь или получить работу. Вообще, купить бедное население не сложно. Кроме того, Эрдоан заявил, что выделяет 25 миллионов Евро, чтобы перенести Хасанкейф со всеми его памятниками в другое место. Идиотизм этого обещания прямо сбивает с толку. Турки вообще относятся к истории, как Лужков, спасает ее только туристический бизнес. Как сказал нам внизу полицейский: "Да не расстраивайтесь, оно уже старое, тысячу лет стоит, все равно скоро разрушится..." И на лице его была такая специальная тупая улыбка: не надо думать, с девлетом не спорят.
Убежденные этими аргументами, сначала швейцарский, а затем немецкий и австрийский парламенты предоставили проекту финансовые гарантии. Естественно, Турция тут же нарушила обещания и два месяца назад начала силой выселять первые деревни - с минимальной государственной компенсацией. Большинство этих семей теряют земли, на которых жили веками. Ненавно тут была двухтысячная демонстрация протеста. В долину переброшено 5 тысяч жандармов для поддержания спокойствия.
В общем, Хасанкейф попал. На дамбе совпали несколько очень крупных интересов - планы генералов, потребности турецкой энергетики, желание правительства замять курдскую проблему и корысть концерна Siemens. Этого более чем достаточно, чтобы уничтожить одно из красивейших мест на планете.





Пока мы таращимся на гаснущие горы и темный силуэт мечети сзади, наш пастух ходит, опустив голову, и внимательно разглядывает землю на площадке, где мы собраемся ночевать. "Акреп, акреп" - скорпионы. Мы понимаем, что все его слова были не болтовней, а беспокойством за нас. И приперся он сюда, чтобы помочь, несмотря на наше упрямство... Ночью мы лежим на площадке, среди темных развалин этой древней крепости, а над нами крутятся еще более древние звезды. И мы чувствуем, какие мы крохотные.
В шесть часов я просыпаюсь от пронзительного крика – и вижу, что это сычик, сидящий на мавзолее неподалеку. Он подслеповато щурится, вытягивае шею, чтобы нас лучше разглядеть в слепящем его рассвете и недовольно матерится. В мавзолее пусто, прохладно, стоят козлы с пустым гробом, покрытым расшитой зеленой тканью. Мусульмане не хоронят в нем, а только несут - но здесь, наверное, очень давно хоронили.
Над нами очень старая и красивая мечеть, которая когда-то была церковью. На минарете странный орнамент, какой-то более искренний, чем на обычная вязь. В его формах я, кажется, вижу чувства, представления, линии судеб, которыми жил его создатель. За мечетью - площадь и заброшенная деревня на склоне: арки, лестницы, стены, просшие желтой травой. Я стою на этой пустой площади и чувствую себя вне времени, за пределами человеческой жизни, на месте ушедшей цивилизации. Сейчас я живу в пустынном будущем этого города.

Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20909.html

скукотень, читать только тем, кого тема волнует
«Знаете, - говорит Камран в машине, - страна тут маленькая, но столицы две – Эрбиль и Сулеймания. В 1991 году, когда была война в Кувейте, пешмерга с помощью американцев захватили Курдистан. Но в 70-х, после смерти Моллы Мустафы, в пешмегра образовались две группировки – Демократическая Партия Масуда Барзани (ДПК) и Патриотический Союз Джеляля Талабани (ЮПК). Барзани контролировали запад, район Эрбиля, но они опирались на сельские племена, а в Сулеймании были чужими. Сулеймания маленький, но более культурный город, настоящая столица южного Курдистана там была. Талабани оттуда, он давно хотел быть главным, но при жизни Моллы Мустафы это было нереально.





В общем, они получили власть и сразу перессорились. Началась гражданская война: они воевали друг с другом, и еще каждый с ПКК. В какой-то момент Талабани захватил Эрбиль, и Барзани, представте себе, попросил помощи у Саддама. Они выбили Талабани из Эрбиля и Сулеймании, пешмерга ЮПК ушли в Иран – но тут вмешались американцы и заставили их договориться. Больше они не воевали - потому что жили на программу «Нефть в обмен на продовольствие», а для нее нужен был мир. Получилось два нищих псевдогосударства – но в них стояли саддамовские войска, и спецслужбы шуровали. Когда американцы решили напасть на Ирак, вы знаете, они хотели войти с двух сторон – с Залива и через Турцию. Но Турция им отказала. Поэтому им пришлось вооружить пешмерга, чтобы те выбили Саддама сами. В общем, Турция своими руками создала этот Курдистан.





Талабани и Барзани стали независимыми, но американцам был нужен один Курдистан – поэтому они долго помогали им договориться и сформировать-таки единое правительство. В конце-концов сошлись на том, что Барзани станет президентом Курдистана, а Талабани президентом (номинальным главой) Ирака. А премьер Курдистана должен меняться – два года от ДПК, два от ЮПК. Сейчас премьер – Нечирван Барзани, племянник Масуда. Он, говорят, интеллектуал, самая яркая тут личность - но скоро будет другой. Видите, как оборачивается: вроде плохо было, что они воевали, - зато теперь у них двухпартийная система, какая-никакая демократия.»
В пригородах Эрбиля - так же как раньше в Захо и Дохуке - мы видим, что народ тут живет неплохо: вереница красивых домов арабской архитектуры, все разные, дизайн в стиле восточной роскоши. "У тех, кто тут связан с правительством, деньги есть. Когда была программа "Нефть в обмен на продовольствие", кто-то сумел натырить это продовольствие. Но скоро Курдистан станет очень богатым: нефть, территория маленькая, инвестировать легко..." По дороге попадаются рекламные билборды. "Это, - говорит Камран, - все большие турецкие корпорации..."





Бедран Хабиб - грубо говоря, министр печати Курдистана, действительно оказывается очень умным и живым дядькой. Сразу тащит нас в зал, заставленный изданными ими книжками - мы, конечно, ничего не понимаем, поскольку курды здесь используют арабский алфавит (это, кстати, серьезная проблема культурной интеграции - в Турции-то латиница). Рассказывает, что в Турцию и Иран их продукцию доставляют контрабандой, что еще он издает две газеты (политическую и спортивную) и глянцевый журнал, что профессиональных журналистов мало "и вообще все в Курдистане впервые..." В общем, дядька и швец, и жнец - энергия нового дела, освоения и неизвестных возможностей. Заодно рассказывает нам, как он стал министром: "Я учился в Багдаде, на архитектора. Потом должен был идти в армию. Вернулся к себе в деревню, спросил, есть ли пешмерга. Объяснил, что хочу к ним. Ночью меня спрятали в фуру между ящиков с помидорами - и через десять часов я был в горах. Но я был такой худой и очкастый, мне было так тяжело таскать все эти пулеметы, что они посмотрели на меня и сказали: "Ты писать умеешь? Ну, будешь тогда листовками заниматься" Вот с тех пор и знанимаюсь."





Мы, как водится, спрашиваем Бедрана, почему ПКК напала на Турцию, а Турция на Курдистан.
- Ну Турция-то понятно почему. Через несколько месяцев будет референдум по возвращению Киркука. Его, вы знаете, отобрал Саддам, выгнал половину курдов и заселил арабов. Но теперь беженцы возвращаются. А Киркук это нефть, с ним Курдистан - это экономически мощная страна, другой уровень. А сильный Курдистан - это для Турции бревно в глазу, они же верят, что нас вообще нет. Кроме того, в Киркуке треть населения турки, и Турция злится, что его отдадут курдам.
А почему ПКК напала на Турцию - да кто их знает. То, что Америка подкупила их, чтобы повлиять на Барзани, - это ерунда. Поверьте, Америка может все говорить прямо, а Барзани и так каждый день общаются с Вашингтоном. Думаю, у ПКК свои мотивы. Знаете, мне они совсем не нравятся - пока я тут. Но как только я пересекаю турецкую границу, я тут же сам становлюсь ПКК, сразу очень их понимаю... Тем не менее, это не наше дело. Турецкие курды должны сами решать свои проблемы. Мы переживаем за них, всегда имеем их ввиду, но вмешиваться в их политику не должны. Мы помогаем, как можем, - например, открыли для них свои университеты, где можно получить курдское образование. Все должно происходить естественно, самостоятельно в каждой стране. Единый Курдистан - это нереальный лозунг, но через двадцать лет это может оказаться не нужным. Если не будет границ, как в Европе, если будет самоуправление. Вы сомневаетесь? Зря. Ближний Восток очень быстро меняется. Прогресс был надолго законсервирован Холодной Войной, но сейчас все уже поехало..."





Добрейший Хасро везет нас назад. В Захо мы узнаем турецкие новости: освобожденные солдаты арестованы, им предъявлено обвинение в "нарушении дисциплины, нанесшем катастрофический урон" и "незаконный переход границы другого государства". Последнее особенно трогательно. Анекдотичность формулировок свидетельствует о припадке отчаяния, охватившем турецких генералов. У них нет даже сил сделать хорошую мину - под "катастрофическим уроном", очевидно, имеется в виду сам их конфуз. А какой еще был урон? Министр юстиции Мехмет Али Сахин заявляет, что было бы лучше, если бы солдаты погибли. И это - про вчерашних героев и мучеников. Мы видим, что главный турецкий юрист мало отличается от отца, убивающего свою дочь из стыда перед соседями. Что чувство раненного достоинства может здесь все переклинить, и оно тут безусловно важнее человеческой жизни.
"Тут, ребята, пока нас не было, произошел очень серьезный сдвиг, - качает головой Камран. - Знаете, что говорят про этих солдатиков? Что они курды. Да-да, что они курды и поэтому сдались ПКК. Никогда до сих пор по телевизору не говорили о курдах. Идея была, что все в Турции братья, а ПКК - наши враги. А теперь прямо говорят: "мы не должны отдать курдам Киркук". Говорю вам: это что-то совсем новое..."
Еще мы узнаем, что турецкая прокуратура начала дело о запрещении ДТП (за контакты с ПКК), и что в Диярбакыре прошел марш устрашения - парад, на котором солдаты скандировали свое любимое "Ne Mutlu" и "Одна страна, один флаг, один язык!"





Возвращение в Турцию почему-то сопровождается у меня культурным инсайтом. Беседуя с вежливыми жуликами на границе и глядя на изменившийся антураж, я вдруг сознаю, что Турция – до мозга костей исламская страна, и вся ее светскость - не более чем этот самый антураж.
Ислам, как известно, отличается тем, что дал людям готовое общественное устройство, изначально сакральное. Все общество, вся система отношений построена на вере в то, что это божественный порядок – со всеми правилами, подчинением, властью общества-уммы. И на принципиальном избегании рефлексии по поводу его основ. Подозреваю, что заглядывать в эту священную сердцевину люди не хотят, потому что боятся обнаружить там пустоту. (Думаю, поэтому исламские фанатики так яростно защищают эту систему - она держится не на личном знании, а на общественном договоре, и если люди перестанут в нее верить, она исчезнет.) Так или иначе, статус-кво, сохранение общей веры в порядок важнее бытовой справедливости – поэтому, если они конфликтуют, общество, скорее всего, замнет вопрос. Люди здесь склонны скрывать свои реальные отношения ради сохранения стабильности, будут до последнего изображать, что все в порядке. Поэтому, кстати, они так легко врут по мелочам. Личная и социальная правда для них вещи разные. Поэтому взрослые здесь такие вежливые, а их дети такие несносные.
Поэтому здесь так важен вопрос чести - и поэтому в вопросах чести не имеет значения реальность. Не важно, трахалась твоя дочка или нет, - важно, что скажут соседи, получат ли они право о тебе плохо сказать. Честь - это не личный вопрос, а социальный, впрос выполнения правил. Человек не может рассчитывать на понимание, потому что оно разрушило бы всю систему.





Турция - вполне исламская страна. Кемализм - современная маска того же строя. Ататюрк лишь изменил форму, а система, основанная на слепой вере в ее сакральность, коллективном договоре, охраняющем статус-кво, осталась, а может, и укрепилась. Ататюрк стал новым Мухаммедом, национализм и армия играют роль религии, культ традиции сменился культом модернизации - но суть от этого не поменялась, только закомуфлировалась. С первого взгляда на портрет Ататюрка сквозь мужественность и шик видна та же странная пустота. Я не видел ни одного снимка, где бы он глядел на фотографа - всегда куда-то сквозь. И во взгляде как-то совсем не читается, что он предлагает, - кроме жесткости и "правильности".
Меня интригует искренняя любовь людей к Ататюрку. Я помню как-то в студенческом общежитии, где мы ночевали, один вполне приятный паренек по какому-то поводу процитировал Ататюрка, посмотрел на портрет на стене и послал ему воздушный поцелуй. И в этом не было никакой шутки.
Внешне (если кто не видел) плакатный Мустафа Кемаль выглядит полной антитезой реальному турку: у него жесткие черты, холодные голубые глаза, озабоченная морщинка между бровями, худоба. Подобно Великому Гудвину, Ататюрк все время предстает в разных обличиях: вот мужественный солдат в шинели спит на снегу; вот улыбающийся блестящий дипломат, во фраке, цилиндре, с белыми перчатками; вот во фраке и папахе одновременно - с железным взглядом демонстрирует турецкую идентичность; а вот седой, с залысинами, в скромном пиджаке с галстуком, мудрый пожилой учитель, слегка сгорбившийся под грузом понимания и ответственности.





Кажется, Ататюрк это идеальное супер-эго - не зря он взял себе этот псевдоним. Одна моя подруга придумала прекрасный способ бороться с приставаниями турецких мужиков: как только они начинали, она спрашивала, кто такой Ататюрк. Что-то у них бедных сразу щелкало, эрекция кончалась, глаза стеклянели и они принимались рассказывать. Но главное Мустафа Кемаль - символ слепого общественного договора, национализма, этого эрзац-ислама - столь важный и любимый именно в силу того, что закрывает пустоту.
Поэтому АКП, возвращающая турецкое общество в привычный исламский дискурс, это очевидно прогрессивная сила. Они позволяют туркам осознать себя, выйти из кемалистского тупика - чтобы решить, что дальше.
- О чем задумался? - спрашивает Камран.
- Да вот думаю, что пророк ваш какой-то полупустой.
- Да чего там, вполне пустой.



Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20664.html

скукотень, читать только тем, кого тема волнует
«Знаете, - говорит Камран в машине, - страна тут маленькая, но столицы две – Эрбиль и Сулеймания. В 1991 году, когда была война в Кувейте, пешмерга с помощью американцев захватили Курдистан. Но в 70-х, после смерти Моллы Мустафы, в пешмегра образовались две группировки – Демократическая Партия Масуда Барзани (ДПК) и Патриотический Союз Джеляля Талабани (ЮПК). Барзани контролировали запад, район Эрбиля, но они опирались на сельские племена, а в Сулеймании были чужими. Сулеймания маленький, но более культурный город, настоящая столица южного Курдистана там была. Талабани оттуда, он давно хотел быть главным, но при жизни Моллы Мустафы это было нереально.





В общем, они получили власть и сразу перессорились. Началась гражданская война: они воевали друг с другом, и еще каждый с ПКК. В какой-то момент Талабани захватил Эрбиль, и Барзани, представте себе, попросил помощи у Саддама. Они выбили Талабани из Эрбиля и Сулеймании, пешмерга ЮПК ушли в Иран – но тут вмешались американцы и заставили их договориться. Больше они не воевали - потому что жили на программу «Нефть в обмен на продовольствие», а для нее нужен был мир. Получилось два нищих псевдогосударства – но в них стояли саддамовские войска, и спецслужбы шуровали. Когда американцы решили напасть на Ирак, вы знаете, они хотели войти с двух сторон – с Залива и через Турцию. Но Турция им отказала. Поэтому им пришлось вооружить пешмерга, чтобы те выбили Саддама сами. В общем, Турция своими руками создала этот Курдистан.





Талабани и Барзани стали независимыми, но американцам был нужен один Курдистан – поэтому они долго помогали им договориться и сформировать-таки единое правительство. В конце-концов сошлись на том, что Барзани станет президентом Курдистана, а Талабани президентом (номинальным главой) Ирака. А премьер Курдистана должен меняться – два года от ДПК, два от ЮПК. Сейчас премьер – Нечирван Барзани, племянник Масуда. Он, говорят, интеллектуал, самая яркая тут личность - но скоро будет другой. Видите, как оборачивается: вроде плохо было, что они воевали, - зато теперь у них двухпартийная система, какая-никакая демократия.»
В пригородах Эрбиля - так же как раньше в Захо и Дохуке - мы видим, что народ тут живет неплохо: вереница красивых домов арабской архитектуры, все разные, дизайн в стиле восточной роскоши. "У тех, кто тут связан с правительством, деньги есть. Когда была программа "Нефть в обмен на продовольствие", кто-то сумел натырить это продовольствие. Но скоро Курдистан станет очень богатым: нефть, территория маленькая, инвестировать легко..." По дороге попадаются рекламные билборды. "Это, - говорит Камран, - все большие турецкие корпорации..."





Бедран Хабиб - грубо говоря, министр печати Курдистана, действительно оказывается очень умным и живым дядькой. Сразу тащит нас в зал, заставленный изданными ими книжками - мы, конечно, ничего не понимаем, поскольку курды здесь используют арабский алфавит (это, кстати, серьезная проблема культурной интеграции - в Турции-то латиница). Рассказывает, что в Турцию и Иран их продукцию доставляют контрабандой, что еще он издает две газеты (политическую и спортивную) и глянцевый журнал, что профессиональных журналистов мало "и вообще все в Курдистане впервые..." В общем, дядька и швец, и жнец - энергия нового дела, освоения и неизвестных возможностей. Заодно рассказывает нам, как он стал министром: "Я учился в Багдаде, на архитектора. Потом должен был идти в армию. Вернулся к себе в деревню, спросил, есть ли пешмерга. Объяснил, что хочу к ним. Ночью меня спрятали в фуру между ящиков с помидорами - и через десять часов я был в горах. Но я был такой худой и очкастый, мне было так тяжело таскать все эти пулеметы, что они посмотрели на меня и сказали: "Ты писать умеешь? Ну, будешь тогда листовками заниматься" Вот с тех пор и знанимаюсь."





Мы, как водится, спрашиваем Бедрана, почему ПКК напала на Турцию, а Турция на Курдистан.
- Ну Турция-то понятно почему. Через несколько месяцев будет референдум по возвращению Киркука. Его, вы знаете, отобрал Саддам, выгнал половину курдов и заселил арабов. Но теперь беженцы возвращаются. А Киркук это нефть, с ним Курдистан - это экономически мощная страна, другой уровень. А сильный Курдистан - это для Турции бревно в глазу, они же верят, что нас вообще нет. Кроме того, в Киркуке треть населения турки, и Турция злится, что его отдадут курдам.
А почему ПКК напала на Турцию - да кто их знает. То, что Америка подкупила их, чтобы повлиять на Барзани, - это ерунда. Поверьте, Америка может все говорить прямо, а Барзани и так каждый день общаются с Вашингтоном. Думаю, у ПКК свои мотивы. Знаете, мне они совсем не нравятся - пока я тут. Но как только я пересекаю турецкую границу, я тут же сам становлюсь ПКК, сразу очень их понимаю... Тем не менее, это не наше дело. Турецкие курды должны сами решать свои проблемы. Мы переживаем за них, всегда имеем их ввиду, но вмешиваться в их политику не должны. Мы помогаем, как можем, - например, открыли для них свои университеты, где можно получить курдское образование. Все должно происходить естественно, самостоятельно в каждой стране. Единый Курдистан - это нереальный лозунг, но через двадцать лет это может оказаться не нужным. Если не будет границ, как в Европе, если будет самоуправление. Вы сомневаетесь? Зря. Ближний Восток очень быстро меняется. Прогресс был надолго законсервирован Холодной Войной, но сейчас все уже поехало..."





Добрейший Хасро везет нас назад. В Захо мы узнаем турецкие новости: освобожденные солдаты арестованы, им предъявлено обвинение в "нарушении дисциплины, нанесшем катастрофический урон" и "незаконный переход границы другого государства". Последнее особенно трогательно. Анекдотичность формулировок свидетельствует о припадке отчаяния, охватившем турецких генералов. У них нет даже сил сделать хорошую мину - под "катастрофическим уроном", очевидно, имеется в виду сам их конфуз. А какой еще был урон? Министр юстиции Мехмет Али Сахин заявляет, что было бы лучше, если бы солдаты погибли. И это - про вчерашних героев и мучеников. Мы видим, что главный турецкий юрист мало отличается от отца, убивающего свою дочь из стыда перед соседями. Что чувство раненного достоинства может здесь все переклинить, и оно тут безусловно важнее человеческой жизни.
"Тут, ребята, пока нас не было, произошел очень серьезный сдвиг, - качает головой Камран. - Знаете, что говорят про этих солдатиков? Что они курды. Да-да, что они курды и поэтому сдались ПКК. Никогда до сих пор по телевизору не говорили о курдах. Идея была, что все в Турции братья, а ПКК - наши враги. А теперь прямо говорят: "мы не должны отдать курдам Киркук". Говорю вам: это что-то совсем новое..."
Еще мы узнаем, что турецкая прокуратура начала дело о запрещении ДТП (за контакты с ПКК), и что в Диярбакыре прошел марш устрашения - парад, на котором солдаты скандировали свое любимое "Ne Mutlu" и "Одна страна, один флаг, один язык!"





Возвращение в Турцию почему-то сопровождается у меня культурным инсайтом. Беседуя с вежливыми жуликами на границе и глядя на изменившийся антураж, я вдруг сознаю, что Турция – до мозга костей исламская страна, и вся ее светскость - не более чем этот самый антураж.
Ислам, как известно, отличается тем, что дал людям готовое общественное устройство, изначально сакральное. Все общество, вся система отношений построена на вере в то, что это божественный порядок – со всеми правилами, подчинением, властью общества-уммы. И на принципиальном избегании рефлексии по поводу его основ. Подозреваю, что заглядывать в эту священную сердцевину люди не хотят, потому что боятся обнаружить там пустоту. (Думаю, поэтому исламские фанатики так яростно защищают эту систему - она держится не на личном знании, а на общественном договоре, и если люди перестанут в нее верить, она исчезнет.) Так или иначе, статус-кво, сохранение общей веры в порядок важнее бытовой справедливости – поэтому, если они конфликтуют, общество, скорее всего, замнет вопрос. Люди здесь склонны скрывать свои реальные отношения ради сохранения стабильности, будут до последнего изображать, что все в порядке. Поэтому, кстати, они так легко врут по мелочам. Личная и социальная правда для них вещи разные. Поэтому взрослые здесь такие вежливые, а их дети такие несносные.
Поэтому здесь так важен вопрос чести - и поэтому в вопросах чести не имеет значения реальность. Не важно, трахалась твоя дочка или нет, - важно, что скажут соседи, получат ли они право о тебе плохо сказать. Честь - это не личный вопрос, а социальный, впрос выполнения правил. Человек не может рассчитывать на понимание, потому что оно разрушило бы всю систему.





Турция - вполне исламская страна. Кемализм - современная маска того же строя. Ататюрк лишь изменил форму, а система, основанная на слепой вере в ее сакральность, коллективном договоре, охраняющем статус-кво, осталась, а может, и укрепилась. Ататюрк стал новым Мухаммедом, национализм и армия играют роль религии, культ традиции сменился культом модернизации - но суть от этого не поменялась, только закомуфлировалась. С первого взгляда на портрет Ататюрка сквозь мужественность и шик видна та же странная пустота. Я не видел ни одного снимка, где бы он глядел на фотографа - всегда куда-то сквозь. И во взгляде как-то совсем не читается, что он предлагает, - кроме жесткости и "правильности".
Меня интригует искренняя любовь людей к Ататюрку. Я помню как-то в студенческом общежитии, где мы ночевали, один вполне приятный паренек по какому-то поводу процитировал Ататюрка, посмотрел на портрет на стене и послал ему воздушный поцелуй. И в этом не было никакой шутки.
Внешне (если кто не видел) плакатный Мустафа Кемаль выглядит полной антитезой реальному турку: у него жесткие черты, холодные голубые глаза, озабоченная морщинка между бровями, худоба. Подобно Великому Гудвину, Ататюрк все время предстает в разных обличиях: вот мужественный солдат в шинели спит на снегу; вот улыбающийся блестящий дипломат, во фраке, цилиндре, с белыми перчатками; вот во фраке и папахе одновременно - с железным взглядом демонстрирует турецкую идентичность; а вот седой, с залысинами, в скромном пиджаке с галстуком, мудрый пожилой учитель, слегка сгорбившийся под грузом понимания и ответственности.





Кажется, Ататюрк это идеальное супер-эго - не зря он взял себе этот псевдоним. Одна моя подруга придумала прекрасный способ бороться с приставаниями турецких мужиков: как только они начинали, она спрашивала, кто такой Ататюрк. Что-то у них бедных сразу щелкало, эрекция кончалась, глаза стеклянели и они принимались рассказывать. Но главное Мустафа Кемаль - символ слепого общественного договора, национализма, этого эрзац-ислама - столь важный и любимый именно в силу того, что закрывает пустоту.
Поэтому АКП, возвращающая турецкое общество в привычный исламский дискурс, это очевидно прогрессивная сила. Они позволяют туркам осознать себя, выйти из кемалистского тупика - чтобы решить, что дальше.
- О чем задумался? - спрашивает Камран.
- Да вот думаю, что пророк ваш какой-то полупустой.
- Да чего там, вполне пустой.



Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20664.html

скукотень, читать только тем, кого тема волнует
«Знаете, - говорит Камран в машине, - страна тут маленькая, но столицы две – Эрбиль и Сулеймания. В 1991 году, когда была война в Кувейте, пешмерга с помощью американцев захватили Курдистан. Но в 70-х, после смерти Моллы Мустафы, в пешмегра образовались две группировки – Демократическая Партия Масуда Барзани (ДПК) и Патриотический Союз Джеляля Талабани (ЮПК). Барзани контролировали запад, район Эрбиля, но они опирались на сельские племена, а в Сулеймании были чужими. Сулеймания маленький, но более культурный город, настоящая столица южного Курдистана там была. Талабани оттуда, он давно хотел быть главным, но при жизни Моллы Мустафы это было нереально.





В общем, они получили власть и сразу перессорились. Началась гражданская война: они воевали друг с другом, и еще каждый с ПКК. В какой-то момент Талабани захватил Эрбиль, и Барзани, представте себе, попросил помощи у Саддама. Они выбили Талабани из Эрбиля и Сулеймании, пешмерга ЮПК ушли в Иран – но тут вмешались американцы и заставили их договориться. Больше они не воевали - потому что жили на программу «Нефть в обмен на продовольствие», а для нее нужен был мир. Получилось два нищих псевдогосударства – но в них стояли саддамовские войска, и спецслужбы шуровали. Когда американцы решили напасть на Ирак, вы знаете, они хотели войти с двух сторон – с Залива и через Турцию. Но Турция им отказала. Поэтому им пришлось вооружить пешмерга, чтобы те выбили Саддама сами. В общем, Турция своими руками создала этот Курдистан.





Талабани и Барзани стали независимыми, но американцам был нужен один Курдистан – поэтому они долго помогали им договориться и сформировать-таки единое правительство. В конце-концов сошлись на том, что Барзани станет президентом Курдистана, а Талабани президентом (номинальным главой) Ирака. А премьер Курдистана должен меняться – два года от ДПК, два от ЮПК. Сейчас премьер – Нечирван Барзани, племянник Масуда. Он, говорят, интеллектуал, самая яркая тут личность - но скоро будет другой. Видите, как оборачивается: вроде плохо было, что они воевали, - зато теперь у них двухпартийная система, какая-никакая демократия.»
В пригородах Эрбиля - так же как раньше в Захо и Дохуке - мы видим, что народ тут живет неплохо: вереница красивых домов арабской архитектуры, все разные, дизайн в стиле восточной роскоши. "У тех, кто тут связан с правительством, деньги есть. Когда была программа "Нефть в обмен на продовольствие", кто-то сумел натырить это продовольствие. Но скоро Курдистан станет очень богатым: нефть, территория маленькая, инвестировать легко..." По дороге попадаются рекламные билборды. "Это, - говорит Камран, - все большие турецкие корпорации..."





Бедран Хабиб - грубо говоря, министр печати Курдистана, действительно оказывается очень умным и живым дядькой. Сразу тащит нас в зал, заставленный изданными ими книжками - мы, конечно, ничего не понимаем, поскольку курды здесь используют арабский алфавит (это, кстати, серьезная проблема культурной интеграции - в Турции-то латиница). Рассказывает, что в Турцию и Иран их продукцию доставляют контрабандой, что еще он издает две газеты (политическую и спортивную) и глянцевый журнал, что профессиональных журналистов мало "и вообще все в Курдистане впервые..." В общем, дядька и швец, и жнец - энергия нового дела, освоения и неизвестных возможностей. Заодно рассказывает нам, как он стал министром: "Я учился в Багдаде, на архитектора. Потом должен был идти в армию. Вернулся к себе в деревню, спросил, есть ли пешмерга. Объяснил, что хочу к ним. Ночью меня спрятали в фуру между ящиков с помидорами - и через десять часов я был в горах. Но я был такой худой и очкастый, мне было так тяжело таскать все эти пулеметы, что они посмотрели на меня и сказали: "Ты писать умеешь? Ну, будешь тогда листовками заниматься" Вот с тех пор и знанимаюсь."





Мы, как водится, спрашиваем Бедрана, почему ПКК напала на Турцию, а Турция на Курдистан.
- Ну Турция-то понятно почему. Через несколько месяцев будет референдум по возвращению Киркука. Его, вы знаете, отобрал Саддам, выгнал половину курдов и заселил арабов. Но теперь беженцы возвращаются. А Киркук это нефть, с ним Курдистан - это экономически мощная страна, другой уровень. А сильный Курдистан - это для Турции бревно в глазу, они же верят, что нас вообще нет. Кроме того, в Киркуке треть населения турки, и Турция злится, что его отдадут курдам.
А почему ПКК напала на Турцию - да кто их знает. То, что Америка подкупила их, чтобы повлиять на Барзани, - это ерунда. Поверьте, Америка может все говорить прямо, а Барзани и так каждый день общаются с Вашингтоном. Думаю, у ПКК свои мотивы. Знаете, мне они совсем не нравятся - пока я тут. Но как только я пересекаю турецкую границу, я тут же сам становлюсь ПКК, сразу очень их понимаю... Тем не менее, это не наше дело. Турецкие курды должны сами решать свои проблемы. Мы переживаем за них, всегда имеем их ввиду, но вмешиваться в их политику не должны. Мы помогаем, как можем, - например, открыли для них свои университеты, где можно получить курдское образование. Все должно происходить естественно, самостоятельно в каждой стране. Единый Курдистан - это нереальный лозунг, но через двадцать лет это может оказаться не нужным. Если не будет границ, как в Европе, если будет самоуправление. Вы сомневаетесь? Зря. Ближний Восток очень быстро меняется. Прогресс был надолго законсервирован Холодной Войной, но сейчас все уже поехало..."





Добрейший Хасро везет нас назад. В Захо мы узнаем турецкие новости: освобожденные солдаты арестованы, им предъявлено обвинение в "нарушении дисциплины, нанесшем катастрофический урон" и "незаконный переход границы другого государства". Последнее особенно трогательно. Анекдотичность формулировок свидетельствует о припадке отчаяния, охватившем турецких генералов. У них нет даже сил сделать хорошую мину - под "катастрофическим уроном", очевидно, имеется в виду сам их конфуз. А какой еще был урон? Министр юстиции Мехмет Али Сахин заявляет, что было бы лучше, если бы солдаты погибли. И это - про вчерашних героев и мучеников. Мы видим, что главный турецкий юрист мало отличается от отца, убивающего свою дочь из стыда перед соседями. Что чувство раненного достоинства может здесь все переклинить, и оно тут безусловно важнее человеческой жизни.
"Тут, ребята, пока нас не было, произошел очень серьезный сдвиг, - качает головой Камран. - Знаете, что говорят про этих солдатиков? Что они курды. Да-да, что они курды и поэтому сдались ПКК. Никогда до сих пор по телевизору не говорили о курдах. Идея была, что все в Турции братья, а ПКК - наши враги. А теперь прямо говорят: "мы не должны отдать курдам Киркук". Говорю вам: это что-то совсем новое..."
Еще мы узнаем, что турецкая прокуратура начала дело о запрещении ДТП (за контакты с ПКК), и что в Диярбакыре прошел марш устрашения - парад, на котором солдаты скандировали свое любимое "Ne Mutlu" и "Одна страна, один флаг, один язык!"





Возвращение в Турцию почему-то сопровождается у меня культурным инсайтом. Беседуя с вежливыми жуликами на границе и глядя на изменившийся антураж, я вдруг сознаю, что Турция – до мозга костей исламская страна, и вся ее светскость - не более чем этот самый антураж.
Ислам, как известно, отличается тем, что дал людям готовое общественное устройство, изначально сакральное. Все общество, вся система отношений построена на вере в то, что это божественный порядок – со всеми правилами, подчинением, властью общества-уммы. И на принципиальном избегании рефлексии по поводу его основ. Подозреваю, что заглядывать в эту священную сердцевину люди не хотят, потому что боятся обнаружить там пустоту. (Думаю, поэтому исламские фанатики так яростно защищают эту систему - она держится не на личном знании, а на общественном договоре, и если люди перестанут в нее верить, она исчезнет.) Так или иначе, статус-кво, сохранение общей веры в порядок важнее бытовой справедливости – поэтому, если они конфликтуют, общество, скорее всего, замнет вопрос. Люди здесь склонны скрывать свои реальные отношения ради сохранения стабильности, будут до последнего изображать, что все в порядке. Поэтому, кстати, они так легко врут по мелочам. Личная и социальная правда для них вещи разные. Поэтому взрослые здесь такие вежливые, а их дети такие несносные.
Поэтому здесь так важен вопрос чести - и поэтому в вопросах чести не имеет значения реальность. Не важно, трахалась твоя дочка или нет, - важно, что скажут соседи, получат ли они право о тебе плохо сказать. Честь - это не личный вопрос, а социальный, впрос выполнения правил. Человек не может рассчитывать на понимание, потому что оно разрушило бы всю систему.





Турция - вполне исламская страна. Кемализм - современная маска того же строя. Ататюрк лишь изменил форму, а система, основанная на слепой вере в ее сакральность, коллективном договоре, охраняющем статус-кво, осталась, а может, и укрепилась. Ататюрк стал новым Мухаммедом, национализм и армия играют роль религии, культ традиции сменился культом модернизации - но суть от этого не поменялась, только закомуфлировалась. С первого взгляда на портрет Ататюрка сквозь мужественность и шик видна та же странная пустота. Я не видел ни одного снимка, где бы он глядел на фотографа - всегда куда-то сквозь. И во взгляде как-то совсем не читается, что он предлагает, - кроме жесткости и "правильности".
Меня интригует искренняя любовь людей к Ататюрку. Я помню как-то в студенческом общежитии, где мы ночевали, один вполне приятный паренек по какому-то поводу процитировал Ататюрка, посмотрел на портрет на стене и послал ему воздушный поцелуй. И в этом не было никакой шутки.
Внешне (если кто не видел) плакатный Мустафа Кемаль выглядит полной антитезой реальному турку: у него жесткие черты, холодные голубые глаза, озабоченная морщинка между бровями, худоба. Подобно Великому Гудвину, Ататюрк все время предстает в разных обличиях: вот мужественный солдат в шинели спит на снегу; вот улыбающийся блестящий дипломат, во фраке, цилиндре, с белыми перчатками; вот во фраке и папахе одновременно - с железным взглядом демонстрирует турецкую идентичность; а вот седой, с залысинами, в скромном пиджаке с галстуком, мудрый пожилой учитель, слегка сгорбившийся под грузом понимания и ответственности.





Кажется, Ататюрк это идеальное супер-эго - не зря он взял себе этот псевдоним. Одна моя подруга придумала прекрасный способ бороться с приставаниями турецких мужиков: как только они начинали, она спрашивала, кто такой Ататюрк. Что-то у них бедных сразу щелкало, эрекция кончалась, глаза стеклянели и они принимались рассказывать. Но главное Мустафа Кемаль - символ слепого общественного договора, национализма, этого эрзац-ислама - столь важный и любимый именно в силу того, что закрывает пустоту.
Поэтому АКП, возвращающая турецкое общество в привычный исламский дискурс, это очевидно прогрессивная сила. Они позволяют туркам осознать себя, выйти из кемалистского тупика - чтобы решить, что дальше.
- О чем задумался? - спрашивает Камран.
- Да вот думаю, что пророк ваш какой-то полупустой.
- Да чего там, вполне пустой.



Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20664.html

Нас окружает толпа, дети лезут фотографироваться, Хасро говорит, что сейчас вернется. Вдруг к нам подходит человек в курдской одежде и говорит, что нам нельзя здесь находится. Мы торопеем от такого вопиющего негостеприимства - но тут появляется Хасро, улыбается, прищуривает левый глаз и слегка мотает головой. Это значит "в чем дело?" и еще значит, что Хасро старше.* "Это мой младший брат. Он сказал вам "уезжайте"? Простите его, вы знаете, люди сейчас очень боятся чужаков. В Курдистане нет террора - но только потому, что каждый охраняет свою деревню."



Другой брат Хасро показывает нам, сколько народу живет в деревне.


У Хасро двор с трактором, большой одноэтажный дом с плоской крышей. Крыши тут - жилое пространство, с них таращится народ. На террасе стоит кровать, на которой сидит старуха - "это моя мама". Двор быстро наполняется здоровыми курдскими мужиками. "Это мои братья. Нас десять - семь братьев и две сестры. И еще одного моего брата казнили при Саддаме, - Хасро начинает слегка заикаться, - Я ничего не знал, меня не было двадцать лет. В 1975 я уехал во Францию, учиться, а потом началась война, я не знал, живы ли они. Я приехал в 1996 и узнал. Саддамовцы арестовали его и увезли в Эрбиль. Никто не знал, что с ним. Через полгода им сказали, что его казнили. Он был несовершеннолетний - поэтому они держали его в тюрьме несколько месяцев, пока не исполнилось восемнадцать, и тогда повесили..." Нас заводят в залу, в которой ничего нет, кроме двух половиков вдоль стен и телевизора, на котором лежит пистолет. В углу охотичьи ружья. На стене - портрет Моллы Мустафы Барзани. "Это в память о нашем брате."
Память о самом Мустафе Барзани здесь до сих пор тоже очень важна. Кажется, он был одним из самых симпатичных детей ХХ века (глядите ссылку - там очень хорошая статья в википедии). Курдское государство возникло через четверть века после его смерти – но как его эхо и в большой степени в память о нем. Это случай, когда личность тотально определяет историю – причем не через власть, а напрямую что ли, душевной силой. И хотя теперь в Курдистане правят политики вполне обычные, все-таки тень Моллы Мустафы еще лежит на них. Собственно, Масуд Барзани и есть тень отца: ему пришлось заменять Моллу Мустафу, играть его роль - при совсем другом темпераменте и масштабе личности. При этом, он, кажется, вполне самостоятельный и умный политик. Но его авторитет - прежде всего отблеск образа Барзани.





Зал заполняется народом - братьями и племянниками Хасро от мала до велика. Ковыляя приходит Мама, пропархивают робкие, небесной красоты девчушки в хиджабах, любопытно садятся в сторонке и смотрят, как мы говорим. По поведению семьи ясно, что Хасро тут главный - очевидно, просто по старшинству. Сочетание застенчивого европейского интеллектуала и его многолюдного курдского клана выглядит забавно. "Всего нас, считая всех правнуков моего отца, 103 человека. Было трудновато, но я уже выучил, как их зовут. В позапрошлом году я снова приехал сюда и остался - меня пригласили преподавать французский в университете. В Эрбиле их два: мой похуже и "Курдистан Юниверсити" - он отличный, мирового уровня, западные профессора, все по-английски... И еще я перевожу - вот, перевел с французского "Черную Книгу Саддама Хусейна", список его преступлений. Платят мне мало, мама ругается, что я работаю бесплатно, - но это неважно, у нашей семьи есть деньги, мои братья много зарабатывают, иной раз по три тысячи долларов в месяц. Да, люди здесь живут хорошо, мне кажется. В нашей деревне все родственники, и все члены одного племени. Оно большое, тридцать деревень. Грубо говоря, мы все дальние родственники. В основном его смысл в самозащите - если что, тут мгновенно соберется тысяча человек. У всех здесь есть оружие, все были пешмерга, трое моих братьев, кстати, тоже. Хотите, принесем - мы его от детей прячем..." Хасро что-то говорит одному из братьев, сует руку за широкий пояс другого и извлекает пистолет. "Раньше там носили кинжалы..." Через пять минут первый брат приносит автомат калашникова и гранатомет. Оружие - а так же охотничьи ружья - идут по рукам. Бывшие пешмерга разглядывают друг друга в прицел гранатомета (который называют "базука"), старуха-мать завладевает калашом и гордо с ним сидит. Почему-то здесь это не вызывает у меня никакой неприязни и совершенно не выглядит опасным. В России оружие всегда ассоциируется с убийством, а тут все эти дивайсы кажутся просто игрушками.





Когда мы ужинаем, выключается свет. "Не бойтесь, это на две минуты. У нас в деревне общественный генератор - днем электричество идет из Эрбиля, а ночью наше. Да, конечно, мы много делаем вместе - охрана, пастухи, содержим тех, у кого нет кормильца. Каждые полгода все собираются и решают, по скольку скинуться. Еще в нашей деревне есть школа и больница - это появилось за последние десять лет, так что правительство кое-что делает. Все учатся, а как же, и девочки тоже, никто не запрещает..." Мы вспоминаем турецкие проблемы: очевидно, что Иракский Курдистан - место ни сколько не менее патриархальное, однако детей тут в школу пускают, не задумываясь. И подозреваю, что просто из-за языка - потому что школа не чужая. Я спрашиваю, бывают ли здесь "убийства чести". "Да, пять лет назад в нашей деревне убили девушку - ни за что, она просто влюбилась. Большинство людей, и наша семья, осудили убийство, но оно было. Ее младший брат просидел два месяца..." У меня сводит внутренности: вот такую девушку, как эти чудесные создания, которые на нас глядят, могут запросто убить просто так.
Включается телевизор - в нем "Roj-TV", станция ПКК. Иракский премьер Аль-Малики обещает Эрдоану, что закроет офисы ПКК и ликвидирует их "зону безопасности" в горах... "Ну, ему легко обещать, - говорит Камран, армии у него нет, он даже Багдад не контролирует. А Барзани с ними воевать не будет." "Ну, конечно, - отзывается Хасро, - Вы знаете, в 90-х здесь была гражданская война. В прошлом году они наконец договорились и Барзани заявил, что войны между курдами больше не будет. И для людей это важно. Кстати, один мой брат воевал с ПКК - их как-то послали уничтожить женский отряд, но те их разогнали, они же отчаянные, фанатики..."





У Хасро звонит телефон - он весело отвечает по-французски, как огромный тюлень, валится на пол прямо посреди комнаты и принимается долго, самозабвенно болтать. Что-то вкрадчиво спрашивает. Думаю: не может человек с женой так разговаривать - наверное, с любовницей.
- Это герл-френд?
- Хе-хе, нет, это моя студентка звонила. Да, я с ними очень дружу. На самом деле, это для меня здесь самое важное. У нас взаимопонимание и равенство - мне кажется, это главное, что я могу им дать. Иногда мои друзья проваливают экзамены, я их не вытягиваю - и они никогда не обижаются. К сожалению, моя жена, она француженка, не хочет сюда ехать. У нее работа, она большой природоохранный начальник.
Но здесь у меня двое детей - да, увы, я оставил тут жену с младенцами. Она развелась со мной, детей воспитали мои братья. Когда я вернулся, они были уже взрослыми людьми, дочь замужем. Я был для них совершенно чужим, и они мне не обрадовались. Но сейчас мы дружим..."





На рассвете мы поднимаемся, чтобы поснимать деревню. Все уже встали: женщины пекут во дворе хлеб, Хасро проверяет почту, его старуха-мать, сидя на кровати во дворе, общается с выводком трехлетних правнуков, которые притащили ей какие-то плошки и кастрюли. Племянница Хасро, фантастической красоты подросток, совершив намаз, бегает по дому, драит пол, готовит яичницу - видно, что жизнь у нее нелегкая.

Мы залезаем на крышу. Кругом - прекрасные волнистые холмы, снежная вершина вдали, по руслу высохшей речки женщина гонит гусей. "Эта речка цикличная - семь лет есть вода, семь нет. А видите ту гору? Там у подножия деревни, в ясную погоду хорошо видно. Это Лалеш, центр езидизма. Я бы вас отвез туда, но это немножко опасно. Рядом Мосул, он наполовину арабский, там полно террористов, пешмерга его не контролируют. В Мосуле я сам часа не прохожу - по мне же видно, что я чужак. Теперь везде мобильники, тебя кто-нибудь увидит, позвонит друзьям - и все. Они похищают ради выкупа. Там сейчас беспредел, полиция и террористы заодно, это одни и те же люди. Американцы сидят на своих базах, только выезжают на операции – и обратно. Знакомые арабы говорят, что вся жизнь у них - дом-работа-дом, никто никуда не ходит..."
Зато после завтрака Хасро везет нас в Эрбиль: "Я поговорил с директором нашего издательского дома, он очень умный человек, советник Нечирвана Барзани, он готов с вами встретиться..."





Дальше

* В Турции и Курдистане прикольный язык жестов. Вместо "нет" можно просто цокнуть языком; чтобы спросить "как дела?" надо прищурить левый глаз и помотать головой. Хочешь ответить "хорошо" - открой ладонь в вверх и расставь пальцы, "прекрасно" - собери их в бутон. "Плохо" - поверни ладонь вниз, "ни то, ни сё" - поверти туда-сюда. "Спасибо" можно сказать, прижав правую руку к груди, "пожалуйста" - легким кивком головы к левому плечу. Глубокое уважение можно выразить, поцеловав человеку правую руку.

https://wishnewetz.livejournal.com/20460.html

Нас окружает толпа, дети лезут фотографироваться, Хасро говорит, что сейчас вернется. Вдруг к нам подходит человек в курдской одежде и говорит, что нам нельзя здесь находится. Мы торопеем от такого вопиющего негостеприимства - но тут появляется Хасро, улыбается, прищуривает левый глаз и слегка мотает головой. Это значит "в чем дело?" и еще значит, что Хасро старше.* "Это мой младший брат. Он сказал вам "уезжайте"? Простите его, вы знаете, люди сейчас очень боятся чужаков. В Курдистане нет террора - но только потому, что каждый охраняет свою деревню."



Другой брат Хасро показывает нам, сколько народу живет в деревне.


У Хасро двор с трактором, большой одноэтажный дом с плоской крышей. Крыши тут - жилое пространство, с них таращится народ. На террасе стоит кровать, на которой сидит старуха - "это моя мама". Двор быстро наполняется здоровыми курдскими мужиками. "Это мои братья. Нас десять - семь братьев и две сестры. И еще одного моего брата казнили при Саддаме, - Хасро начинает слегка заикаться, - Я ничего не знал, меня не было двадцать лет. В 1975 я уехал во Францию, учиться, а потом началась война, я не знал, живы ли они. Я приехал в 1996 и узнал. Саддамовцы арестовали его и увезли в Эрбиль. Никто не знал, что с ним. Через полгода им сказали, что его казнили. Он был несовершеннолетний - поэтому они держали его в тюрьме несколько месяцев, пока не исполнилось восемнадцать, и тогда повесили..." Нас заводят в залу, в которой ничего нет, кроме двух половиков вдоль стен и телевизора, на котором лежит пистолет. В углу охотичьи ружья. На стене - портрет Моллы Мустафы Барзани. "Это в память о нашем брате."
Память о самом Мустафе Барзани здесь до сих пор тоже очень важна. Кажется, он был одним из самых симпатичных детей ХХ века (глядите ссылку - там очень хорошая статья в википедии). Курдское государство возникло через четверть века после его смерти – но как его эхо и в большой степени в память о нем. Это случай, когда личность тотально определяет историю – причем не через власть, а напрямую что ли, душевной силой. И хотя теперь в Курдистане правят политики вполне обычные, все-таки тень Моллы Мустафы еще лежит на них. Собственно, Масуд Барзани и есть тень отца: ему пришлось заменять Моллу Мустафу, играть его роль - при совсем другом темпераменте и масштабе личности. При этом, он, кажется, вполне самостоятельный и умный политик. Но его авторитет - прежде всего отблеск образа Барзани.





Зал заполняется народом - братьями и племянниками Хасро от мала до велика. Ковыляя приходит Мама, пропархивают робкие, небесной красоты девчушки в хиджабах, любопытно садятся в сторонке и смотрят, как мы говорим. По поведению семьи ясно, что Хасро тут главный - очевидно, просто по старшинству. Сочетание застенчивого европейского интеллектуала и его многолюдного курдского клана выглядит забавно. "Всего нас, считая всех правнуков моего отца, 103 человека. Было трудновато, но я уже выучил, как их зовут. В позапрошлом году я снова приехал сюда и остался - меня пригласили преподавать французский в университете. В Эрбиле их два: мой похуже и "Курдистан Юниверсити" - он отличный, мирового уровня, западные профессора, все по-английски... И еще я перевожу - вот, перевел с французского "Черную Книгу Саддама Хусейна", список его преступлений. Платят мне мало, мама ругается, что я работаю бесплатно, - но это неважно, у нашей семьи есть деньги, мои братья много зарабатывают, иной раз по три тысячи долларов в месяц. Да, люди здесь живут хорошо, мне кажется. В нашей деревне все родственники, и все члены одного племени. Оно большое, тридцать деревень. Грубо говоря, мы все дальние родственники. В основном его смысл в самозащите - если что, тут мгновенно соберется тысяча человек. У всех здесь есть оружие, все были пешмерга, трое моих братьев, кстати, тоже. Хотите, принесем - мы его от детей прячем..." Хасро что-то говорит одному из братьев, сует руку за широкий пояс другого и извлекает пистолет. "Раньше там носили кинжалы..." Через пять минут первый брат приносит автомат калашникова и гранатомет. Оружие - а так же охотничьи ружья - идут по рукам. Бывшие пешмерга разглядывают друг друга в прицел гранатомета (который называют "базука"), старуха-мать завладевает калашом и гордо с ним сидит. Почему-то здесь это не вызывает у меня никакой неприязни и совершенно не выглядит опасным. В России оружие всегда ассоциируется с убийством, а тут все эти дивайсы кажутся просто игрушками.





Когда мы ужинаем, выключается свет. "Не бойтесь, это на две минуты. У нас в деревне общественный генератор - днем электричество идет из Эрбиля, а ночью наше. Да, конечно, мы много делаем вместе - охрана, пастухи, содержим тех, у кого нет кормильца. Каждые полгода все собираются и решают, по скольку скинуться. Еще в нашей деревне есть школа и больница - это появилось за последние десять лет, так что правительство кое-что делает. Все учатся, а как же, и девочки тоже, никто не запрещает..." Мы вспоминаем турецкие проблемы: очевидно, что Иракский Курдистан - место ни сколько не менее патриархальное, однако детей тут в школу пускают, не задумываясь. И подозреваю, что просто из-за языка - потому что школа не чужая. Я спрашиваю, бывают ли здесь "убийства чести". "Да, пять лет назад в нашей деревне убили девушку - ни за что, она просто влюбилась. Большинство людей, и наша семья, осудили убийство, но оно было. Ее младший брат просидел два месяца..." У меня сводит внутренности: вот такую девушку, как эти чудесные создания, которые на нас глядят, могут запросто убить просто так.
Включается телевизор - в нем "Roj-TV", станция ПКК. Иракский премьер Аль-Малики обещает Эрдоану, что закроет офисы ПКК и ликвидирует их "зону безопасности" в горах... "Ну, ему легко обещать, - говорит Камран, армии у него нет, он даже Багдад не контролирует. А Барзани с ними воевать не будет." "Ну, конечно, - отзывается Хасро, - Вы знаете, в 90-х здесь была гражданская война. В прошлом году они наконец договорились и Барзани заявил, что войны между курдами больше не будет. И для людей это важно. Кстати, один мой брат воевал с ПКК - их как-то послали уничтожить женский отряд, но те их разогнали, они же отчаянные, фанатики..."





У Хасро звонит телефон - он весело отвечает по-французски, как огромный тюлень, валится на пол прямо посреди комнаты и принимается долго, самозабвенно болтать. Что-то вкрадчиво спрашивает. Думаю: не может человек с женой так разговаривать - наверное, с любовницей.
- Это герл-френд?
- Хе-хе, нет, это моя студентка звонила. Да, я с ними очень дружу. На самом деле, это для меня здесь самое важное. У нас взаимопонимание и равенство - мне кажется, это главное, что я могу им дать. Иногда мои друзья проваливают экзамены, я их не вытягиваю - и они никогда не обижаются. К сожалению, моя жена, она француженка, не хочет сюда ехать. У нее работа, она большой природоохранный начальник.
Но здесь у меня двое детей - да, увы, я оставил тут жену с младенцами. Она развелась со мной, детей воспитали мои братья. Когда я вернулся, они были уже взрослыми людьми, дочь замужем. Я был для них совершенно чужим, и они мне не обрадовались. Но сейчас мы дружим..."





На рассвете мы поднимаемся, чтобы поснимать деревню. Все уже встали: женщины пекут во дворе хлеб, Хасро проверяет почту, его старуха-мать, сидя на кровати во дворе, общается с выводком трехлетних правнуков, которые притащили ей какие-то плошки и кастрюли. Племянница Хасро, фантастической красоты подросток, совершив намаз, бегает по дому, драит пол, готовит яичницу - видно, что жизнь у нее нелегкая.

Мы залезаем на крышу. Кругом - прекрасные волнистые холмы, снежная вершина вдали, по руслу высохшей речки женщина гонит гусей. "Эта речка цикличная - семь лет есть вода, семь нет. А видите ту гору? Там у подножия деревни, в ясную погоду хорошо видно. Это Лалеш, центр езидизма. Я бы вас отвез туда, но это немножко опасно. Рядом Мосул, он наполовину арабский, там полно террористов, пешмерга его не контролируют. В Мосуле я сам часа не прохожу - по мне же видно, что я чужак. Теперь везде мобильники, тебя кто-нибудь увидит, позвонит друзьям - и все. Они похищают ради выкупа. Там сейчас беспредел, полиция и террористы заодно, это одни и те же люди. Американцы сидят на своих базах, только выезжают на операции – и обратно. Знакомые арабы говорят, что вся жизнь у них - дом-работа-дом, никто никуда не ходит..."
Зато после завтрака Хасро везет нас в Эрбиль: "Я поговорил с директором нашего издательского дома, он очень умный человек, советник Нечирвана Барзани, он готов с вами встретиться..."





Дальше

* В Турции и Курдистане прикольный язык жестов. Вместо "нет" можно просто цокнуть языком; чтобы спросить "как дела?" надо прищурить левый глаз и помотать головой. Хочешь ответить "хорошо" - открой ладонь в вверх и расставь пальцы, "прекрасно" - собери их в бутон. "Плохо" - поверни ладонь вниз, "ни то, ни сё" - поверти туда-сюда. "Спасибо" можно сказать, прижав правую руку к груди, "пожалуйста" - легким кивком головы к левому плечу. Глубокое уважение можно выразить, поцеловав человеку правую руку.

https://wishnewetz.livejournal.com/20460.html

Через двадцать минут мы идем по шумной улице Захо, первого иракского города. "Мы в Ираке! МЫ в ИРАКЕ! Бля, мы настоящие журналисты!" Камран спрашивает дорогу у постового и возвращается с вытаращенными глазами:
- Я в первый раз в жизни говорил с полицейским по-курдски...
- Ну и куда нам идти?
- Ой, я не запомнил.
Кажется, он чувствует себя, как еврей, впервые попавший в Израиль и пытающийся осознать факт, что здесь все евреи.





Внешне народ тут другой. Половина женщин в глухих паранжах - там и сям мелькают черные силуэты, словно вырезанные из реальности. Все мужики старше сорока в чем-то вроде униформы: комбинезон цвета хаки, на голове арафатка - черно или красно-белая, но повязанная по-курдски. На животе намотан широкий пояс - как в мультиках про Восток. "Это национальный костюм. В Турции он был запрещен - сейчас его там носят только гериллиас, причем и девушки в том числе. Раньше он был разных цветов - но за полвека партизанской войны мутировал в униформу. Но женское платье - с кучей разноцветных платков, жилеток, юбок и побрякушек - у нас лучше сохранилось. А тут эта безликая исламская мода. Вы, кстати, знаете, зачем женщинам паранжа? Вы, наверное, думаете, из набожности. Чепуха: в основном, чтобы не думать о наряде. Паранжу нацепила и пошла, никому дела нет, что на тебе, никто тебя не замечает, как в танке. Но 80 лет назад, когда границы не было, люди в Силопи и Захо одевались одинаково..."

Мы заходим на базар, почти все товары турецкие. Разговариваемся с торговцами, собирается небольшая толпа, спрашиваем про ПКК - все говорят одно и то же: ПКК наши братья, борются за свободу, если Турция войдет в Курдистан, все будем воевать... В общем, совершенно ясно, что заверения Барзани о том, что ПКК сидит в горах, а в городах ее нет, простое лукавство. Баз ПКК тут, может, и нет - но при такой поддержке населения спуститься с гор боевикам ничто не мешает. Поэтому, кстати, никакого смысла бомбить эти горы нет.





Выходим на к речке, берега которой превращены в бесконечную помойку. Над речкой, сидя прямо на пыльном тротуаре, группа стариков играют в камушки. Рядом стоит мужик и, приложив руку к уху, очень красиво что-то поет акапелло - просто так, для всеобщего удовольствия. "Это типичное курдское пение, без инструментов." Дети запускают сделанного из газеты воздушного змея. На другом берегу я вижу пацаненка на велике с курдским флажком, гоняющего туда-сюда в последних лучах заката.

Ночуем мы в неожиданно роскошном для этой дыры отеле, совершенно несопоставимом с ночлежками по ту сторону границы. У дверей я вижу четырнадцатилетнего пацана, разгуливающего с калашниковым, у меня мурашки бегут по коже, и я побыстрее ретируюсь внутрь. Заказав номер, мы отправляемся в интернет-кафе. По дороге видим еще одного человека с калашом: пожилой мужик в платке сидит на корточках у затянутого ставнями магазина. Спрашиваем, что делает, - охраняет лавки; в двухстах метрах сидит еще один старый пешмерга, с доисторической берданкой. Постепенно мы привыкаем, что оружие тут у всех. В условиях всеобщего вооружения забавно смотрятся федеральные иракские полицейские на главной улице – нескладные опездолы, в нелепой, цветастой униформе колониального стиля, вооруженные резными палочками красного дерева.
В интернет-кафе по телевизору новости "Аль-Джазиры": депутаты ДТП секретно прибыли в Эрбиль, где ПКК передало им восемь турецких солдат, шестеро из которых на самом деле курды. Турецкие власти в полной растерянности. "Да, неловко как-то получилось, - хихикает Камран, - Курды освободили курдов из курдского плена, а Турция непричем..."





Утром мы берем такси, чтобы ехать в Эрбиль - одну из столиц Иракского Курдистана. Регулярного общественного транспорта нет. В дороге очень красиво: простор, волнистая песчаная равнина, высокие горы вдали. Все очень мирно. Сейчас это единственный спокойный район Ирака. Но совсем недавно здесь происходили что-то, что трудно представить. С 1961 по 1998 тут шла война: между курдскими повстанцами-пешмерга и Багдадом, между Ираком и Ираном, а под конец между самими повстанцами. В 1988 году Саддам предпринял попытку окончательного решения курдского вопроса - операцию "Анфаль". Особенно знаменита она была уничтожением при помощи химического оружия городка Халабджа. Так получилось, что один мой знакомый, московский перс, был первым человеком, увидевшим Халабджу после атаки. Он служил в армии, был шофером - и возил туда иранского губернатора. "Мы надели спецодежду и противогазы, закрыли окна джипа, нам сказали, что вчера была какая-то атака. В городе было пусто, ни одного человека. Везде валялись мертвые овцы, коровы, собаки - и люди, взрослые и дети. Магазины и чайханы были открыты. Я видел женщину с младенцем, лежавшую на пороге магазина. Неделю я не мог есть..."





Халабджа была лишь маленьким эпизодом - иракцы, не скупясь, бросали химические бомбы на пешмерга и курдские деревни. Двоюродный брат Саддама, руководивший операцией, получил прозвище "химический Али". Но в основном "Анфаль" состоял в том, что все мужское население просто вывозили на армейских грузовиках в пустыню и расстреливали, а женщин и детей сгоняли в концлагеря. Деревни срывали бульдозерами. За несколько месяцев было расстреляно 182 тысячи человек, из 5 тысяч курдских деревень 4 тысячи были стерты с лица земли. 700 тысяч человек были отправлены в концлагеря, миллион убежал в Иран, полмиллиона - в Турцию, остальные прятались в горах. Всего в войну было убито чуть ли не полмиллиона курдов. Это был геноцид, сравнимый лишь с армянской резней и Холокостом. Только тут мы понимаем, каким чудовищем был Саддам. Трудно не благодарить Дядю Сэма.





По середине пути мы видим на обочине перевернутую фуру. Вокруг тусуются арабы в белых одеждах. Рядом, на холмах, красивая глинобитная деревня. Останавливаемся, выясняем, что это грузовик с зерном из Басры, водитель заснул за рулем. Кучи золотого зерна на земле, местные мужики весело плещут его из кузова. К нам подходит крупный седой мужчина в европейской одежде и как-то застенчиво по-английски интересуется, кто мы. "Если хотите, я могу пригласить вас на чай, а потом вы поедете дальше. Меня зовут Хасро Ботани."
Мы радуемся и вслед за Хасро идем вглубь деревни. Она выглядит совершенно средневеково - причудливый лабиринт саманных дворов, словно термитник, облепляет два верблюжих холма. На каждом доме - спутниковая тарелка, в каждом дворе - минигрузовичок "тойота". Женщины в очень ярких цветных платьях при виде нас прячутся во двор и выпархивают, накинув паранжу. На дальнем лысом лбу холма - старое кладбище, с вытершимися остатками надгробий. От могил не осталось и следа, дети играют в футбол. На закате это очень красивое и пронзительное зрелище.



Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20074.html

Через двадцать минут мы идем по шумной улице Захо, первого иракского города. "Мы в Ираке! МЫ в ИРАКЕ! Бля, мы настоящие журналисты!" Камран спрашивает дорогу у постового и возвращается с вытаращенными глазами:
- Я в первый раз в жизни говорил с полицейским по-курдски...
- Ну и куда нам идти?
- Ой, я не запомнил.
Кажется, он чувствует себя, как еврей, впервые попавший в Израиль и пытающийся осознать факт, что здесь все евреи.





Внешне народ тут другой. Половина женщин в глухих паранжах - там и сям мелькают черные силуэты, словно вырезанные из реальности. Все мужики старше сорока в чем-то вроде униформы: комбинезон цвета хаки, на голове арафатка - черно или красно-белая, но повязанная по-курдски. На животе намотан широкий пояс - как в мультиках про Восток. "Это национальный костюм. В Турции он был запрещен - сейчас его там носят только гериллиас, причем и девушки в том числе. Раньше он был разных цветов - но за полвека партизанской войны мутировал в униформу. Но женское платье - с кучей разноцветных платков, жилеток, юбок и побрякушек - у нас лучше сохранилось. А тут эта безликая исламская мода. Вы, кстати, знаете, зачем женщинам паранжа? Вы, наверное, думаете, из набожности. Чепуха: в основном, чтобы не думать о наряде. Паранжу нацепила и пошла, никому дела нет, что на тебе, никто тебя не замечает, как в танке. Но 80 лет назад, когда границы не было, люди в Силопи и Захо одевались одинаково..."

Мы заходим на базар, почти все товары турецкие. Разговариваемся с торговцами, собирается небольшая толпа, спрашиваем про ПКК - все говорят одно и то же: ПКК наши братья, борются за свободу, если Турция войдет в Курдистан, все будем воевать... В общем, совершенно ясно, что заверения Барзани о том, что ПКК сидит в горах, а в городах ее нет, простое лукавство. Баз ПКК тут, может, и нет - но при такой поддержке населения спуститься с гор боевикам ничто не мешает. Поэтому, кстати, никакого смысла бомбить эти горы нет.





Выходим на к речке, берега которой превращены в бесконечную помойку. Над речкой, сидя прямо на пыльном тротуаре, группа стариков играют в камушки. Рядом стоит мужик и, приложив руку к уху, очень красиво что-то поет акапелло - просто так, для всеобщего удовольствия. "Это типичное курдское пение, без инструментов." Дети запускают сделанного из газеты воздушного змея. На другом берегу я вижу пацаненка на велике с курдским флажком, гоняющего туда-сюда в последних лучах заката.

Ночуем мы в неожиданно роскошном для этой дыры отеле, совершенно несопоставимом с ночлежками по ту сторону границы. У дверей я вижу четырнадцатилетнего пацана, разгуливающего с калашниковым, у меня мурашки бегут по коже, и я побыстрее ретируюсь внутрь. Заказав номер, мы отправляемся в интернет-кафе. По дороге видим еще одного человека с калашом: пожилой мужик в платке сидит на корточках у затянутого ставнями магазина. Спрашиваем, что делает, - охраняет лавки; в двухстах метрах сидит еще один старый пешмерга, с доисторической берданкой. Постепенно мы привыкаем, что оружие тут у всех. В условиях всеобщего вооружения забавно смотрятся федеральные иракские полицейские на главной улице – нескладные опездолы, в нелепой, цветастой униформе колониального стиля, вооруженные резными палочками красного дерева.
В интернет-кафе по телевизору новости "Аль-Джазиры": депутаты ДТП секретно прибыли в Эрбиль, где ПКК передало им восемь турецких солдат, шестеро из которых на самом деле курды. Турецкие власти в полной растерянности. "Да, неловко как-то получилось, - хихикает Камран, - Курды освободили курдов из курдского плена, а Турция непричем..."





Утром мы берем такси, чтобы ехать в Эрбиль - одну из столиц Иракского Курдистана. Регулярного общественного транспорта нет. В дороге очень красиво: простор, волнистая песчаная равнина, высокие горы вдали. Все очень мирно. Сейчас это единственный спокойный район Ирака. Но совсем недавно здесь происходили что-то, что трудно представить. С 1961 по 1998 тут шла война: между курдскими повстанцами-пешмерга и Багдадом, между Ираком и Ираном, а под конец между самими повстанцами. В 1988 году Саддам предпринял попытку окончательного решения курдского вопроса - операцию "Анфаль". Особенно знаменита она была уничтожением при помощи химического оружия городка Халабджа. Так получилось, что один мой знакомый, московский перс, был первым человеком, увидевшим Халабджу после атаки. Он служил в армии, был шофером - и возил туда иранского губернатора. "Мы надели спецодежду и противогазы, закрыли окна джипа, нам сказали, что вчера была какая-то атака. В городе было пусто, ни одного человека. Везде валялись мертвые овцы, коровы, собаки - и люди, взрослые и дети. Магазины и чайханы были открыты. Я видел женщину с младенцем, лежавшую на пороге магазина. Неделю я не мог есть..."





Халабджа была лишь маленьким эпизодом - иракцы, не скупясь, бросали химические бомбы на пешмерга и курдские деревни. Двоюродный брат Саддама, руководивший операцией, получил прозвище "химический Али". Но в основном "Анфаль" состоял в том, что все мужское население просто вывозили на армейских грузовиках в пустыню и расстреливали, а женщин и детей сгоняли в концлагеря. Деревни срывали бульдозерами. За несколько месяцев было расстреляно 182 тысячи человек, из 5 тысяч курдских деревень 4 тысячи были стерты с лица земли. 700 тысяч человек были отправлены в концлагеря, миллион убежал в Иран, полмиллиона - в Турцию, остальные прятались в горах. Всего в войну было убито чуть ли не полмиллиона курдов. Это был геноцид, сравнимый лишь с армянской резней и Холокостом. Только тут мы понимаем, каким чудовищем был Саддам. Трудно не благодарить Дядю Сэма.





По середине пути мы видим на обочине перевернутую фуру. Вокруг тусуются арабы в белых одеждах. Рядом, на холмах, красивая глинобитная деревня. Останавливаемся, выясняем, что это грузовик с зерном из Басры, водитель заснул за рулем. Кучи золотого зерна на земле, местные мужики весело плещут его из кузова. К нам подходит крупный седой мужчина в европейской одежде и как-то застенчиво по-английски интересуется, кто мы. "Если хотите, я могу пригласить вас на чай, а потом вы поедете дальше. Меня зовут Хасро Ботани."
Мы радуемся и вслед за Хасро идем вглубь деревни. Она выглядит совершенно средневеково - причудливый лабиринт саманных дворов, словно термитник, облепляет два верблюжих холма. На каждом доме - спутниковая тарелка, в каждом дворе - минигрузовичок "тойота". Женщины в очень ярких цветных платьях при виде нас прячутся во двор и выпархивают, накинув паранжу. На дальнем лысом лбу холма - старое кладбище, с вытершимися остатками надгробий. От могил не осталось и следа, дети играют в футбол. На закате это очень красивое и пронзительное зрелище.



Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/20074.html

Вообще-то автостоп в Турции прекрасный, но под вечер иссякает. Минут сорок мы стоим с картонкой, окруженные стаей бандер-логов, не устающих кричать нам "хэлло!" Их забавляет, что иностранца можно заставить на себя реагировать: крикнешь - он посмотрит. Мимо в сторону границы проносятся колонны автобусов с "меметиками". Наконец, пыхтя и отдуваясь, к нам подруливает белый, огромный, как корабль, грузовик. Мы забираемся в кабину - она такая большая и уютная, что кажется отдельным замкнутым миром, медленно парящим сквозь темноту. Водитель, здоровый, очень черный молодой парень, спрашивает "Wohin fahren Sie?" - на наше счастье он свободно говорит по-немецки.
"Долго стояли? Вечером опасно брать людей. Мой коллега год назад подсадил парочку крестьян, симпатичные деревенские люди. Фрау залезла на лежанку и заснула, а мужчина мило болтал, мой приятель расслабился - и тут она накинула ему на шею проволку и стала душить. Мужик надел ему наручники, они выкинули его и уехали, а он остался - ночью, в горах, на перегоне. Утром его подобрали другие дальнобойщики. Грузовик нашли через полгода в Западной Турции на чьей-то крыше: эти люди перевезли, что им было нужно, попросили кого-то подержать пару дней машину и пропали..."





Юля спрашивает водителя, откуда он так хорошо знает немецкий. "Я жил там десять лет," - отвечает он и молча смотрит на дорогу. Как он туда попал и почему уехал? Парень недолго молчит, видимо решая, стоит ли нам рассказывать. "У меня был азюль - статус беженца. По курдскому вопросу. Когда мне исполнилось семнадцать, я решил, что не пойду в армию. Была война, я не хотел никого убивать. Я приехал в Стамбул, оттуда в Хорватию - а там контрабандисты переправляли людей в Италию. Ночью, на надувной лодке с сумасшедшим мотором. Нас было человек тридцать, целые семьи, старики, младенцы. На моторе сидел парень с калашниковым. Плыли очень быстро, сорок минут. 300 долларов. Потом я приехал в Берлин и сдался властям. Там много курдов, найти работу не проблема. Я работал на стройке, потом дальнобойщиком, у меня была жена-немка. А потом меня выслали... Вот и все." - водитель криво улыбается. В голосе давно снесенное оскорбление.
Он явно необычный парень - чувствуется скрытое достоинство, говорит вежливо, но сдержанно - видно, что не хочет навязываться. Немецкий у него правильный и церемонный, к Юле он обращается на "вы", что в Германии почти вывелось. В целом со своим мрачным достоинством и ястребиным носом он похож на абрека.
Юля спрашивает водителя, что он думает о положении курдов.
- Вот оно наше положение: работа, работа, работа.
- Не хватает денег?
- Да нет, деньги у нас есть. У нас нет жизни... Мне надо сворачивать. Если хотите, могу пригласить вас к себе, если нет, высажу вас на заправке." Что-то подсказывает нам, что надо соглашаться, - и грузовик сворачивает в ночное ущелье.
- А как тебя звать?
- Ну, зовите просто «друг»...





Заинтригованные, мы спрашиваем, за что его выслали. "Вы, наверное знаете, - говорит наш друг мрачно, - что наш президент, Абдулла Оджалан, сидит в тюрьме, в Стамбуле? Когда его похитили, мы устроили демонстрацию перед израильским посольством - потому что МОССАД помогал его выслеживать. Меня задержали и в тот же вечер выслали в Турцию, без суда и объяснений. Турецкие спецслужбы ничего не знали, у них с немцами нет связи. Меня посадили в тюрьму, неделю допрашивали - но я повторял, что я просто гастарбайтер. Меня забрали в армию..."
Я балдею от немецкой полиции, которая выслала политэмигранта в страну, из которой он бежал, за участие в акции по тому вопросу, из-за которого он эмигрировал. В страну, где применяются пытки и где его должны были посадить на много лет. "Конечно, это было незаконно - но Израиль трогать нельзя..."
- И как было в армии?
- Нормально. Ничего хорошего. Офицеры бьют солдат до потери сознания, курдам достается вся грязная работа.
- А что жена?
- Не знаю, я ее больше не видел. Нашла себе кого-нибудь. У них ведь как в Европе: один ушел, другой пришел. А лучше бы, чтобы один до самого конца, - наш друг грустно улыбается, - Правда?..
Мы едем вверх-вниз по горному проселку, выхватывая из темноты маленькие куски ущелья. Как он тут ездит на своем мамонтовозе? В конце попадаем в деревню, в которой, кажется, живут одни шоферы: у каждых ворот камаз или фура. Останавливаемся у очень бедного бетонного дома. "Я прошу извинения, вы понимаете, что я не мог подготовиться..." Нам открывает мать, худая женщина в традиционной одежде, потом выходит отец - грузный человек, по сравнению с которым наш крупный друг кажется подростком. У курдов есть такая порода больших мужиков с мясистыми носами и жестким ежиком на голове. По родителям сразу ясно, что это очень простые и хорошие люди. Высыпают многочисленные домочадцы - робкие девушки в платках, мальчишки, бабы, один даун - и таращатся. Девки быстро накрывают на стол - вернее, на пол, потому что едят тут на нем. Как всегда в Турции, все очень вкусно. Пока мы едим, наш хозяин отказывается говорить, только за арбузом начинает отвечать на вопросы.





"Нынешняя ситуация? Эта ситуация не меняется тысячу лет. То же насилие и непонимание, никакого прогресса. Турки пришли на нашу землю - здесь все растет, здесь есть вода - и остались. Ну, Бог с ними. Но мы не можем быть самими собой, не можем говорить на своем языке, чувствовать себя свободными. Нам осталась только работа..."
Юлец спрашивает нашего хозяина, что он думает про ПКК. Обстоятельства знакомства и наш хиповский вид, видимо, вызывают у него доверие: "Я сам был в ПКК. Раньше меня все это очень волновало. А сейчас я устал как-то, ничего не меняется... Тоталитарная организация? Да пропаганда это все. Знаете, я в глубины не забирался, но те, кого я знаю, хорошие люди. У них есть вера, они хотят что-то сделать."
- А почему они нарушили перемирие?
- В августе парламент пересматривал конституцию, но все оставили по-прежнему - герилла атаковала армию. Но что нам делать, если ничего не меняется? Сколько можно ждать?
- Но ведь они подставляют Иракский Курдистан?
- Да нет, ПКК и Барзани заодно. Он говорит, что за них не отвечает, но это же просто политика. ПКК находится в Курдистане по договоренности с правительством - два года назад они подписали меморандум. Это все было открыто, я в газете читал. Я ведь туда часто езжу, технику вожу. Там хорошо, там как дома...





- А если начнется война?
- Я не думаю. Но если президент прикажет, будем воевать. Оружие и люди у нас есть. Если честно, друзья, я не знаю, как быть. Турция не хочет меняться. Может, через двадцать лет будет лучше...
После завтрака наш друг говорит, что отвезет нас на поворот, где ходят маршрутки. Мы спускаемся во двор и видим его отца, сидящего в саду на пластиковом стуле. Он знаком зовет к себе. Веселое утро, зеленое ущелье, птички в абрикосовых деревьях, грядки с помидорами. Поскольку ничего путного сказать мы не можем, папа просто обводит рукой прекрасный мир, улыбается и говорит: "Турция..." Он складывает пальцы бутоном и раскрывает цветок - жест восхищения. Потом снимает с руки четки и протягивает мне - даря всю радость этого момента, нашей встречи, нашей жизни на красивой планете.
Мы выползаем обратно на шоссе, Юля спрашивает у нашего друга, чем он еще занимается, кроме поездок.
- Ничем, только работа.
- А куда ты деваешь деньги?
- Плачу кредит за грузовик. У меня большая машина и маленькая жизнь.
Почему-то все, что он говорит, очень грустно. Простые вещи звучат в его устах скрытой трагедией. Чувствуется, что все это - машина, кредит, поездки, вся эта обычная жизнь - ему совершенно неадекватно. Что он стоически живет ее, годами занимается всей этой ерундой, только потому что не видит другого выхода. Вся его сила его тела, тяжелых рук, лежащих на руле, тратится на то, чтобы держать себя в этой колее. От этого его как-то очень жалко.
Подходит маршрутка, наш друг говорит с водителем, и, несмотря на наши протесты, сует ему десять лир.
- Слушай, как тебя звать-то все-таки?
- Мамнун - говорит он так, будто раскрывает секрет - более страшный, чем членство в ПКК. Потом дает Юле какой-то сверток: "Простите меня, я не хочу быть понят превратно, но..." В машине мы открываем - там флакон арабских духов и большой пакет фисташек.

НА ГРАНИЦЕ
В тот день нас два раза задержала полиция. На какой-то красивой развилке машину останавливает военный патруль. Коричневый БТР, несколько приветливо-настороженных "меметиков". Вообще турецкие солдаты как правило милы, стараются помочь гостям, не уронить честь мундира. Военные базы рассыпаны в Турции повсюду - там и сям на желтых просторах мелькает колючая проволка, пулеметные будки по углам и фигура часового в каске. Здесь их особенно много - огромные и совсем маленькие, похожие на ощетинившиеся станции пришельцев, затерянные на чужой планете. С жизнью вокруг они никак не связаны, чувствуется, что это государство в государстве. На курдских территориях армия контролирует все дороги, а многие районы вообще полностью блокированы - въезд туда разрешен только местным. Сейчас приграничные районы набиты солдатами - здесь собрана двухсоттысячная группировка, армия заняла половину школ.





Фотографировать военных строжайше запрещено - поэтому, прикинувшись глупыми туристами, мы просим "меметиков" сняться с нами вместе, "бер-а-бер". Солдаты испуганно мотают головами "ясак, ясак", словно мы попросили что-то очень неприличное, грубо нарушили законы вежливости. Мы улыбаемся и уезжаем. Через десять минут въезжаем в маленький городок Омерли, ничем не примечательный, кроме того, что его единственная улица завешана огромными знаменами с Ататюрком. Нас тут же останавливает очень злая полиция и допрашивает, зачем мы хотели сфотографировать солдат. Мы поражены их оперативностью, но делаем невинные глаза: мы попросились сняться с доблестными воинами, нам не разрешили, мы поехали дельше. Придраться, вроде, не к чему - полиция нехотя нас отпускает. Позже мы узнали, почему там было так много Ататюрка. Это была родная деревня Абдуллы Оджалана.
Через несколько часов мы въезжаем в Силопи, последний городок на границе. Тут нас должен нагнать Камран, завершивший свою учительскую карьеру и получивший право эту границу пересекать. Мы гуляем по образцово-заштатному Силопи и, обойдя его весь, натыкаемся на некое госучреждение с бюстом Ататюрка, перед которым сидят несколько человек в белых рубашках, с пишущими машинками. Вокруг толпятся бабы и мужики в платках. Когда мы снимаем эту живописную сцену, наконец, появляется опъяненный свободой Камранчик и объясняет, что здание - суд, а люди с ундервудами - писари, заполняющие бумаги за население.





"Женщины здесь турецкого почти не знают, а половина мужиков неграмотные..." В этот момент к нам подходят люди в штатском и темных очках. За секунду до этого их машина случайно попадает к Юле в кадр. "Вы фотографировали государственное учреждение и сотрудников безопасности, мы должны вас задержать", - говорят они грозно. Нас запихивают в машину и везут в местное КГБ. Впрочем, там, в кабинете начальника, все бысто налаживается. Начальник, вальяжный и скучающий, говорит по-английски и рад возможности поболтать. Он служил в Косово, у него там были русские друзья Сергей и Володя, сейчас его загнали в эту дыру, но вскоре, он надеется, переведут куда-нибудь в Европу охранять посольство. Пока мы болтаем, его подчиненные, мало понимая, мрачно стоят по углам. Они-то настроены вполне серьезно, но с шеф им попался легкомысленный, - и нас отпускают. Через десять минут, когда мы бредем по улице, Камран говорит: "Поглядите назад тихонечко. Видите тех двоих - это ребята из спецслужбы. Я думаю, пока мы в городе, они от нас не отстанут. Их, кстати, нетрудно узнать, у них у всех одинаковые ботинки, потом покажу." Так он нам и не показал, до сих пор не знаем, как отличить турецкого шпиона.





Хотя со дня на день ждут войны, все говорят, что граница с Ираком по-прежнему открыта. Мы почти уверены, что нас не пустят, поскольку для россиян нужна виза, приглашение, прошение в иракский МИД и подобная херня, - но на всякий случай решаем попробовать. Через пятнадцать минут мы уже на границе - тысячи фур, огромные современные терминалы, гигантское красное полотнище с полумесяцем - все как полагается. Прямо за границей - горная гряда Кандиль, там сидит ПКК.
Камран спрашивает каких-то турецких лиц - они говорят, что нас пропустят, а там уж, как получится. Мы радуемся, но Камран чешет репу: "Они ведь поставят мне в паспорт курдский штамп. Что скажет родная армия? Ну ладно, была не была." Турецкие пограничники долго и серьезно копаются в наших паспортах и своих мегакомпьютерах, строго в нас вглядываются - и наконец пропускают. Когда последний турецкий солдат позади, таксист бросает руль и, сделав широкий жест, провозглашает: "Курдистан, велкам!" И действительно, на чекпойнте написано "Kurdistan of Iraq". "Видите, флага нет, - говорит Камран, - не хотят дразнить турок." Мы подходим к окошку, за которым в комнате расслабленно сидят несколько мужчин в рубашках, стоят пыльные компьютеры, явно ни в какую сеть не объединенные. Всеми клетками тела мы чувствуем, что девлета над нами нет. Мужики что-то спрашивают у Камрана, берут наши паспорта и спокойно ставят нам штамп Курдистана. Вот и вся недолга.





Мы фотографируем двух солдат в мешковатых формах с курдскими нашивками - они радостно нам позируют. Потом один толкает другого: начальство идет. Держась за руки, как влюбленные, к нам бредут два офицера без выправки. Когда мы меняем лиры на динары, у Камрана звонит телефон. Он в возбуждении начинает что-то кричать туда по-турецки, выбегает, снова забегает: "Это была моя сестричка. Я сказал ей, что говорил по-курдски с пограничником и с человеком в банке!.."

Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19488.html

Вообще-то автостоп в Турции прекрасный, но под вечер иссякает. Минут сорок мы стоим с картонкой, окруженные стаей бандер-логов, не устающих кричать нам "хэлло!" Их забавляет, что иностранца можно заставить на себя реагировать: крикнешь - он посмотрит. Мимо в сторону границы проносятся колонны автобусов с "меметиками". Наконец, пыхтя и отдуваясь, к нам подруливает белый, огромный, как корабль, грузовик. Мы забираемся в кабину - она такая большая и уютная, что кажется отдельным замкнутым миром, медленно парящим сквозь темноту. Водитель, здоровый, очень черный молодой парень, спрашивает "Wohin fahren Sie?" - на наше счастье он свободно говорит по-немецки.
"Долго стояли? Вечером опасно брать людей. Мой коллега год назад подсадил парочку крестьян, симпатичные деревенские люди. Фрау залезла на лежанку и заснула, а мужчина мило болтал, мой приятель расслабился - и тут она накинула ему на шею проволку и стала душить. Мужик надел ему наручники, они выкинули его и уехали, а он остался - ночью, в горах, на перегоне. Утром его подобрали другие дальнобойщики. Грузовик нашли через полгода в Западной Турции на чьей-то крыше: эти люди перевезли, что им было нужно, попросили кого-то подержать пару дней машину и пропали..."





Юля спрашивает водителя, откуда он так хорошо знает немецкий. "Я жил там десять лет," - отвечает он и молча смотрит на дорогу. Как он туда попал и почему уехал? Парень недолго молчит, видимо решая, стоит ли нам рассказывать. "У меня был азюль - статус беженца. По курдскому вопросу. Когда мне исполнилось семнадцать, я решил, что не пойду в армию. Была война, я не хотел никого убивать. Я приехал в Стамбул, оттуда в Хорватию - а там контрабандисты переправляли людей в Италию. Ночью, на надувной лодке с сумасшедшим мотором. Нас было человек тридцать, целые семьи, старики, младенцы. На моторе сидел парень с калашниковым. Плыли очень быстро, сорок минут. 300 долларов. Потом я приехал в Берлин и сдался властям. Там много курдов, найти работу не проблема. Я работал на стройке, потом дальнобойщиком, у меня была жена-немка. А потом меня выслали... Вот и все." - водитель криво улыбается. В голосе давно снесенное оскорбление.
Он явно необычный парень - чувствуется скрытое достоинство, говорит вежливо, но сдержанно - видно, что не хочет навязываться. Немецкий у него правильный и церемонный, к Юле он обращается на "вы", что в Германии почти вывелось. В целом со своим мрачным достоинством и ястребиным носом он похож на абрека.
Юля спрашивает водителя, что он думает о положении курдов.
- Вот оно наше положение: работа, работа, работа.
- Не хватает денег?
- Да нет, деньги у нас есть. У нас нет жизни... Мне надо сворачивать. Если хотите, могу пригласить вас к себе, если нет, высажу вас на заправке." Что-то подсказывает нам, что надо соглашаться, - и грузовик сворачивает в ночное ущелье.
- А как тебя звать?
- Ну, зовите просто «друг»...





Заинтригованные, мы спрашиваем, за что его выслали. "Вы, наверное знаете, - говорит наш друг мрачно, - что наш президент, Абдулла Оджалан, сидит в тюрьме, в Стамбуле? Когда его похитили, мы устроили демонстрацию перед израильским посольством - потому что МОССАД помогал его выслеживать. Меня задержали и в тот же вечер выслали в Турцию, без суда и объяснений. Турецкие спецслужбы ничего не знали, у них с немцами нет связи. Меня посадили в тюрьму, неделю допрашивали - но я повторял, что я просто гастарбайтер. Меня забрали в армию..."
Я балдею от немецкой полиции, которая выслала политэмигранта в страну, из которой он бежал, за участие в акции по тому вопросу, из-за которого он эмигрировал. В страну, где применяются пытки и где его должны были посадить на много лет. "Конечно, это было незаконно - но Израиль трогать нельзя..."
- И как было в армии?
- Нормально. Ничего хорошего. Офицеры бьют солдат до потери сознания, курдам достается вся грязная работа.
- А что жена?
- Не знаю, я ее больше не видел. Нашла себе кого-нибудь. У них ведь как в Европе: один ушел, другой пришел. А лучше бы, чтобы один до самого конца, - наш друг грустно улыбается, - Правда?..
Мы едем вверх-вниз по горному проселку, выхватывая из темноты маленькие куски ущелья. Как он тут ездит на своем мамонтовозе? В конце попадаем в деревню, в которой, кажется, живут одни шоферы: у каждых ворот камаз или фура. Останавливаемся у очень бедного бетонного дома. "Я прошу извинения, вы понимаете, что я не мог подготовиться..." Нам открывает мать, худая женщина в традиционной одежде, потом выходит отец - грузный человек, по сравнению с которым наш крупный друг кажется подростком. У курдов есть такая порода больших мужиков с мясистыми носами и жестким ежиком на голове. По родителям сразу ясно, что это очень простые и хорошие люди. Высыпают многочисленные домочадцы - робкие девушки в платках, мальчишки, бабы, один даун - и таращатся. Девки быстро накрывают на стол - вернее, на пол, потому что едят тут на нем. Как всегда в Турции, все очень вкусно. Пока мы едим, наш хозяин отказывается говорить, только за арбузом начинает отвечать на вопросы.





"Нынешняя ситуация? Эта ситуация не меняется тысячу лет. То же насилие и непонимание, никакого прогресса. Турки пришли на нашу землю - здесь все растет, здесь есть вода - и остались. Ну, Бог с ними. Но мы не можем быть самими собой, не можем говорить на своем языке, чувствовать себя свободными. Нам осталась только работа..."
Юлец спрашивает нашего хозяина, что он думает про ПКК. Обстоятельства знакомства и наш хиповский вид, видимо, вызывают у него доверие: "Я сам был в ПКК. Раньше меня все это очень волновало. А сейчас я устал как-то, ничего не меняется... Тоталитарная организация? Да пропаганда это все. Знаете, я в глубины не забирался, но те, кого я знаю, хорошие люди. У них есть вера, они хотят что-то сделать."
- А почему они нарушили перемирие?
- В августе парламент пересматривал конституцию, но все оставили по-прежнему - герилла атаковала армию. Но что нам делать, если ничего не меняется? Сколько можно ждать?
- Но ведь они подставляют Иракский Курдистан?
- Да нет, ПКК и Барзани заодно. Он говорит, что за них не отвечает, но это же просто политика. ПКК находится в Курдистане по договоренности с правительством - два года назад они подписали меморандум. Это все было открыто, я в газете читал. Я ведь туда часто езжу, технику вожу. Там хорошо, там как дома...





- А если начнется война?
- Я не думаю. Но если президент прикажет, будем воевать. Оружие и люди у нас есть. Если честно, друзья, я не знаю, как быть. Турция не хочет меняться. Может, через двадцать лет будет лучше...
После завтрака наш друг говорит, что отвезет нас на поворот, где ходят маршрутки. Мы спускаемся во двор и видим его отца, сидящего в саду на пластиковом стуле. Он знаком зовет к себе. Веселое утро, зеленое ущелье, птички в абрикосовых деревьях, грядки с помидорами. Поскольку ничего путного сказать мы не можем, папа просто обводит рукой прекрасный мир, улыбается и говорит: "Турция..." Он складывает пальцы бутоном и раскрывает цветок - жест восхищения. Потом снимает с руки четки и протягивает мне - даря всю радость этого момента, нашей встречи, нашей жизни на красивой планете.
Мы выползаем обратно на шоссе, Юля спрашивает у нашего друга, чем он еще занимается, кроме поездок.
- Ничем, только работа.
- А куда ты деваешь деньги?
- Плачу кредит за грузовик. У меня большая машина и маленькая жизнь.
Почему-то все, что он говорит, очень грустно. Простые вещи звучат в его устах скрытой трагедией. Чувствуется, что все это - машина, кредит, поездки, вся эта обычная жизнь - ему совершенно неадекватно. Что он стоически живет ее, годами занимается всей этой ерундой, только потому что не видит другого выхода. Вся его сила его тела, тяжелых рук, лежащих на руле, тратится на то, чтобы держать себя в этой колее. От этого его как-то очень жалко.
Подходит маршрутка, наш друг говорит с водителем, и, несмотря на наши протесты, сует ему десять лир.
- Слушай, как тебя звать-то все-таки?
- Мамнун - говорит он так, будто раскрывает секрет - более страшный, чем членство в ПКК. Потом дает Юле какой-то сверток: "Простите меня, я не хочу быть понят превратно, но..." В машине мы открываем - там флакон арабских духов и большой пакет фисташек.

НА ГРАНИЦЕ
В тот день нас два раза задержала полиция. На какой-то красивой развилке машину останавливает военный патруль. Коричневый БТР, несколько приветливо-настороженных "меметиков". Вообще турецкие солдаты как правило милы, стараются помочь гостям, не уронить честь мундира. Военные базы рассыпаны в Турции повсюду - там и сям на желтых просторах мелькает колючая проволка, пулеметные будки по углам и фигура часового в каске. Здесь их особенно много - огромные и совсем маленькие, похожие на ощетинившиеся станции пришельцев, затерянные на чужой планете. С жизнью вокруг они никак не связаны, чувствуется, что это государство в государстве. На курдских территориях армия контролирует все дороги, а многие районы вообще полностью блокированы - въезд туда разрешен только местным. Сейчас приграничные районы набиты солдатами - здесь собрана двухсоттысячная группировка, армия заняла половину школ.





Фотографировать военных строжайше запрещено - поэтому, прикинувшись глупыми туристами, мы просим "меметиков" сняться с нами вместе, "бер-а-бер". Солдаты испуганно мотают головами "ясак, ясак", словно мы попросили что-то очень неприличное, грубо нарушили законы вежливости. Мы улыбаемся и уезжаем. Через десять минут въезжаем в маленький городок Омерли, ничем не примечательный, кроме того, что его единственная улица завешана огромными знаменами с Ататюрком. Нас тут же останавливает очень злая полиция и допрашивает, зачем мы хотели сфотографировать солдат. Мы поражены их оперативностью, но делаем невинные глаза: мы попросились сняться с доблестными воинами, нам не разрешили, мы поехали дельше. Придраться, вроде, не к чему - полиция нехотя нас отпускает. Позже мы узнали, почему там было так много Ататюрка. Это была родная деревня Абдуллы Оджалана.
Через несколько часов мы въезжаем в Силопи, последний городок на границе. Тут нас должен нагнать Камран, завершивший свою учительскую карьеру и получивший право эту границу пересекать. Мы гуляем по образцово-заштатному Силопи и, обойдя его весь, натыкаемся на некое госучреждение с бюстом Ататюрка, перед которым сидят несколько человек в белых рубашках, с пишущими машинками. Вокруг толпятся бабы и мужики в платках. Когда мы снимаем эту живописную сцену, наконец, появляется опъяненный свободой Камранчик и объясняет, что здание - суд, а люди с ундервудами - писари, заполняющие бумаги за население.





"Женщины здесь турецкого почти не знают, а половина мужиков неграмотные..." В этот момент к нам подходят люди в штатском и темных очках. За секунду до этого их машина случайно попадает к Юле в кадр. "Вы фотографировали государственное учреждение и сотрудников безопасности, мы должны вас задержать", - говорят они грозно. Нас запихивают в машину и везут в местное КГБ. Впрочем, там, в кабинете начальника, все бысто налаживается. Начальник, вальяжный и скучающий, говорит по-английски и рад возможности поболтать. Он служил в Косово, у него там были русские друзья Сергей и Володя, сейчас его загнали в эту дыру, но вскоре, он надеется, переведут куда-нибудь в Европу охранять посольство. Пока мы болтаем, его подчиненные, мало понимая, мрачно стоят по углам. Они-то настроены вполне серьезно, но с шеф им попался легкомысленный, - и нас отпускают. Через десять минут, когда мы бредем по улице, Камран говорит: "Поглядите назад тихонечко. Видите тех двоих - это ребята из спецслужбы. Я думаю, пока мы в городе, они от нас не отстанут. Их, кстати, нетрудно узнать, у них у всех одинаковые ботинки, потом покажу." Так он нам и не показал, до сих пор не знаем, как отличить турецкого шпиона.





Хотя со дня на день ждут войны, все говорят, что граница с Ираком по-прежнему открыта. Мы почти уверены, что нас не пустят, поскольку для россиян нужна виза, приглашение, прошение в иракский МИД и подобная херня, - но на всякий случай решаем попробовать. Через пятнадцать минут мы уже на границе - тысячи фур, огромные современные терминалы, гигантское красное полотнище с полумесяцем - все как полагается. Прямо за границей - горная гряда Кандиль, там сидит ПКК.
Камран спрашивает каких-то турецких лиц - они говорят, что нас пропустят, а там уж, как получится. Мы радуемся, но Камран чешет репу: "Они ведь поставят мне в паспорт курдский штамп. Что скажет родная армия? Ну ладно, была не была." Турецкие пограничники долго и серьезно копаются в наших паспортах и своих мегакомпьютерах, строго в нас вглядываются - и наконец пропускают. Когда последний турецкий солдат позади, таксист бросает руль и, сделав широкий жест, провозглашает: "Курдистан, велкам!" И действительно, на чекпойнте написано "Kurdistan of Iraq". "Видите, флага нет, - говорит Камран, - не хотят дразнить турок." Мы подходим к окошку, за которым в комнате расслабленно сидят несколько мужчин в рубашках, стоят пыльные компьютеры, явно ни в какую сеть не объединенные. Всеми клетками тела мы чувствуем, что девлета над нами нет. Мужики что-то спрашивают у Камрана, берут наши паспорта и спокойно ставят нам штамп Курдистана. Вот и вся недолга.





Мы фотографируем двух солдат в мешковатых формах с курдскими нашивками - они радостно нам позируют. Потом один толкает другого: начальство идет. Держась за руки, как влюбленные, к нам бредут два офицера без выправки. Когда мы меняем лиры на динары, у Камрана звонит телефон. Он в возбуждении начинает что-то кричать туда по-турецки, выбегает, снова забегает: "Это была моя сестричка. Я сказал ей, что говорил по-курдски с пограничником и с человеком в банке!.."

Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19488.html

фотографии

В шесть утра мы стоим на остановке и смотрим, как девочка в форме, с ранцем и бантиками грустно бредет в школу через огромный пустырь - свесив голову и пиная сменку. Видим ее - и оба хохочем сквозь слезы - до того она, бедолага, знакомая.
Нас подбирает учительский минибус, собирающий по городу свежих, с иголочки одетых учителей. Через десять минут в него влезает Камран, солидный, корректный, в выглаженом костюме. Мы опять смеемся - как все-таки легко обмануть детишек.
«Мне вчера вечером сестра из Стамбула звонила, младшая. Раньше она мне звонила каждый день, а теперь два раза в месяц. У нее там появился бойфренд, рокер с бородой. Я очень страдаю, хочу его убить. Она мне, конечно, ничего не рассказывает, а сам я боюсь спрашивать – мы оба делаем вид, что я ничего не знаю. Почему убить? Вы, наверное, не понимаете, что такое в Турции старший брат. Я же был для нее всем, каждый день ей советы давал. Вы думаете, я больно просвещенный? Нет, есть два Камрана – прогрессивный и традиционный. И второй сейчас очень страдает...»





Школа Камрана за городом и неожиданно милая - два маленьких домика на горе над Тигром. Простор. Внизу огромный скотный рынок - мычат и блеют бедные люди, усатые животные в синих платках продают их и покупают, разгоняют по кузовам. Заключая сделку, курды сжимают друг другу руки и три раза сильно, словно ковер, трясут. Все веселые и возбужденные, явно своим делом заняты. Старики в тюрбанах лезут фотографироваться, как дети. Подбегает парнишка и тянет куда-то: "чек, чек хайван..." - проводит ладонью по горлу - хочет нам показать, как кого-то режут.
Камран говорит директору школы, что мы его друзья, приехали провести урок английского. На наше счастье сегодня День военно-морского флота и, стало быть, праздничная линейка. На крыльце под красным флагом девочка с бантиками долго и скучно читает по бумажке стихотворение. Удивительно похоже на совок. Потом директор произносит речь, и запевают турецкий гимн - кто в лес, кто по дрова. В это время школьный звонок начинает играть "К Элизе" - гимн продолжается в полной какафонии. Наконец выходит другая девочка с бантиками и принимается скандировать речевку - линейка вторит. Юлец беспрепятственно снимает курдских детей, заученно-истерично орущих "Какое счастье называться турком!"





Директор, по словам Камрана, все же напрягается: "Вы только школу не показывайте. Два года назад здесь случился бунт: учителя потребовали преподавания на курдском, повесили плакат, телевидение ПКК приехало. Конечно, кончилось тем, что их просто всех разослали по другим регионам. Но хоть не уволили..." Турецкого учителя - как солдата, полицейского или имама - государство может послать служить, куда угодно. Российское государство и турецкий "девлет" - это вообще немножко разные понятия. В жизни обычного человека турецкое государство участвует гораздо меньше, чем наше. Мало пособий и пенсий, мало контроля за частной жизнью, которая по-прежнему находится под властью традиции. В России государство пропитывает общество - девлет же довлеет над ним, как железный спрут. Турки его боятся и уважают. И если человек поступает на госслужбу, он сдается с потрохами. Это именно служба: ты отдаешься в полное распоряжение, ходишь в форме, не имеешь права на высказывания. Зато учителя довольно много получают - порядка 700 долларов. Школы - форпост государства, как воинские базы, там и сям раскиданные по желтым холмам. По всей Турции они одинаковые и транслируют идентичную программу. Учителя в своих протокольных костюмчиках выглядят подчеркнуто оторванно от местной жизни - и немножко оккупантски, честно говоря.





Урок все-таки приходится провести. Камран рассказывает детям, окуда мы и предлагает задавать вопросы. Встает девочка с бантиками: «Вер а ю фром?» Глядя в шестьдесят вытаращенных глаз я рассказываю про Москву. Замолкаю – тянет руку паренек: «Вер а ю фром?»
Выясняется, что дети английского совсем не знают. "Вот из ё нэйм? Май нэйм из. Вот из ё джоб?» - и все. Человек пять девочек еще чего-то соображают, остальные в нулях. Поскольку наш турецкий не лучше, переходим на суржик и до конца урока считаем братьев и сестер. Под конец я спрашиваю одну девчушку с большими наивными глазами, где она родилась. "Ай... ай... воз борн, - подсказывает Камран, - ай воз борн ин Берлин." "..." - девчушка, перейдя на свободный немецкий, рассказывает, что ее с родителями депортировали год назад. Почему - не знает. Хотели, видно, чтобы английский подучила.
"Все это бессмысленно, - философски замечает Камран в учительской под пыльным Ататюрком, - они не хотят учиться, они тупые, как дрова. Серьезно, там есть настоящие имбицилы. Раньше я не мог представить, как можно ударить ребенка. Теперь луплю мерзавцев. Но одна девочка почти гений, если бы она выросла в Стамбуле, стала бы интеллектуалом. Но после нашей школы университет ей не светит. Я плохой учитель, я знаю. Но как я могу ее научить в таком классе? Если честно, никто и не ждет, что они будут что-то знать. Это образование никак не связано с жизнью. Поначалу-то дети вообще не понимают учителя - они же не знают турецкого. Но главное, ни они, ни родители не понимают, зачем учиться, зубрить это все. Главный предмет - фальсифицированная турецкая история и жизнь Ататюрка, которой история заканчивается. Половину девочек родители в школу вообще не пускают. По закону образование обязательно, но никто не следит. Женщина - не человек. Ты пойди на этот базар, спроси какого-нибудь барана, сколько у него детей. Он посчитает, скажет: пять. Это мальчики, сколько девочек, он не помнит..."





Мы собираемся уходить, но Камран смотрит на нас укоризненно. В результате мы до конца уроков, как Бонифаций, показываем детям свои фокусы. На очередной перемене я спрашиваю Камрана, почему он-то не боится нам помогать. "Потому, что через две недели я иду в армию. Да, родина ждет. Каждый турок рожден солдатом, ю ноу. Откосить? Что вы, здесь служат все. Поймают обязательно, да и сколько можно бегать? Служат до шестидесяти, бывает слезет с гор какой-нибудь древний лопух, который и про Ататюрка-то не слыхал, - сразу в армию. Отказаться? Посадят в тюрьму, будут пытать. У нас была пара десятков отказников, в конце концов Европейский Суд их отсудил, но в тюрьме всех били. Нет, тут или эмигрируй, или иди в партизаны. Но я надеюсь, что меня в Ирак не пошлют. Через неделю на сайте минобороны вывесят мою дислокаци. Ох, ребята, Камранчик так нервничает, на самом деле."

Мы выбегаем на трассу, ловим маршрутку с сильно навьюченой крышей и едем, как нам кажется, на юг, к границе. Маршрутка полна баб и мужиков в платках, которые изумленно на нас таращатся. Разглядывая фотки орущих школьников, мы не замечаем, как машина сворачивает на проселок. Катим и катим между гор цвета соевого батончика, мимо бесконечных полей, покрытых глянцевыми темно-зелеными листьями. "Что это? - Табак." Наконец останавливаемся на площади какого-то маленького городка. "Приехали," - говорит шофер, забираясь на крышу, чтобы скидывать узлы. Мы выходим - площадь вся состоит из чайхан. Перед ними на табуретках сидят сотни стариков в платках и шапочках, странных своих голифе и с четками. Увидав нас, они затихают. В тишине мы идем, а они безмолвно поворачивают за нами головы. Только один человек не смотрит. Он сидит, ссутулившись, бессмысленно глядя перед собой, изо рта свисает слюна. Он сумасшедший - их здесь, слава Богу, никто не прячет...





Мы явно первые иностранцы, которых они видят. Вспоминается "Дэдмэн" - Уильям Блэйк идет по городку на Дальнем Западе, где кончается железная дорога. Тут мы вдруг как-то кожей ощущаем, какое это все-таки дикое место. Вся эта модернизация, ататюркизм, ПКК-шмэкк их совершенно не тронули. Они живут, как раньше. И сознание у них древнее, деревянное, как пятьсот лет назад. Они исходят из совершенно другой вселенной, в которой ничего, что знаем мы, нет. Из других представлений о том, что такое человек и человечество. Мы вспоминаем рассказ Гюльчин о том, что каждый год тут происходят сотни "убийств чести" - семьи убивают девушек, заподозренных в связи с мужчиной. В большинстве случаев эти подозрения беспочвенны - но важен не факт, а пятно, павшее на семью. Что говорят соседи. В таких случаях семья устраивает совет и назначает убийцу. Обычно это бывает младший братик - чтобы ему по малолетству меньше дали. По старому УК, списанному Ататюрком у Муссолини, за это давали не больше двух лет. Год назад приняли новый - и семьи стали принуждать девушек к самоубийствам...
В конце-концов один аксакал справляется с изумлением, повелительным жестом зовет нас сесть, взглядом распоряжается о чае и отрицательно мотает головой - здесь это знак немого вопроса. Выясняется, что мы заблудились, маршруток не будет. Мы идем обратно на проселок, ловим трактор с сеном и два часа трясемся до трассы.





Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19321.html

фотографии

В шесть утра мы стоим на остановке и смотрим, как девочка в форме, с ранцем и бантиками грустно бредет в школу через огромный пустырь - свесив голову и пиная сменку. Видим ее - и оба хохочем сквозь слезы - до того она, бедолага, знакомая.
Нас подбирает учительский минибус, собирающий по городу свежих, с иголочки одетых учителей. Через десять минут в него влезает Камран, солидный, корректный, в выглаженом костюме. Мы опять смеемся - как все-таки легко обмануть детишек.
«Мне вчера вечером сестра из Стамбула звонила, младшая. Раньше она мне звонила каждый день, а теперь два раза в месяц. У нее там появился бойфренд, рокер с бородой. Я очень страдаю, хочу его убить. Она мне, конечно, ничего не рассказывает, а сам я боюсь спрашивать – мы оба делаем вид, что я ничего не знаю. Почему убить? Вы, наверное, не понимаете, что такое в Турции старший брат. Я же был для нее всем, каждый день ей советы давал. Вы думаете, я больно просвещенный? Нет, есть два Камрана – прогрессивный и традиционный. И второй сейчас очень страдает...»





Школа Камрана за городом и неожиданно милая - два маленьких домика на горе над Тигром. Простор. Внизу огромный скотный рынок - мычат и блеют бедные люди, усатые животные в синих платках продают их и покупают, разгоняют по кузовам. Заключая сделку, курды сжимают друг другу руки и три раза сильно, словно ковер, трясут. Все веселые и возбужденные, явно своим делом заняты. Старики в тюрбанах лезут фотографироваться, как дети. Подбегает парнишка и тянет куда-то: "чек, чек хайван..." - проводит ладонью по горлу - хочет нам показать, как кого-то режут.
Камран говорит директору школы, что мы его друзья, приехали провести урок английского. На наше счастье сегодня День военно-морского флота и, стало быть, праздничная линейка. На крыльце под красным флагом девочка с бантиками долго и скучно читает по бумажке стихотворение. Удивительно похоже на совок. Потом директор произносит речь, и запевают турецкий гимн - кто в лес, кто по дрова. В это время школьный звонок начинает играть "К Элизе" - гимн продолжается в полной какафонии. Наконец выходит другая девочка с бантиками и принимается скандировать речевку - линейка вторит. Юлец беспрепятственно снимает курдских детей, заученно-истерично орущих "Какое счастье называться турком!"





Директор, по словам Камрана, все же напрягается: "Вы только школу не показывайте. Два года назад здесь случился бунт: учителя потребовали преподавания на курдском, повесили плакат, телевидение ПКК приехало. Конечно, кончилось тем, что их просто всех разослали по другим регионам. Но хоть не уволили..." Турецкого учителя - как солдата, полицейского или имама - государство может послать служить, куда угодно. Российское государство и турецкий "девлет" - это вообще немножко разные понятия. В жизни обычного человека турецкое государство участвует гораздо меньше, чем наше. Мало пособий и пенсий, мало контроля за частной жизнью, которая по-прежнему находится под властью традиции. В России государство пропитывает общество - девлет же довлеет над ним, как железный спрут. Турки его боятся и уважают. И если человек поступает на госслужбу, он сдается с потрохами. Это именно служба: ты отдаешься в полное распоряжение, ходишь в форме, не имеешь права на высказывания. Зато учителя довольно много получают - порядка 700 долларов. Школы - форпост государства, как воинские базы, там и сям раскиданные по желтым холмам. По всей Турции они одинаковые и транслируют идентичную программу. Учителя в своих протокольных костюмчиках выглядят подчеркнуто оторванно от местной жизни - и немножко оккупантски, честно говоря.





Урок все-таки приходится провести. Камран рассказывает детям, окуда мы и предлагает задавать вопросы. Встает девочка с бантиками: «Вер а ю фром?» Глядя в шестьдесят вытаращенных глаз я рассказываю про Москву. Замолкаю – тянет руку паренек: «Вер а ю фром?»
Выясняется, что дети английского совсем не знают. "Вот из ё нэйм? Май нэйм из. Вот из ё джоб?» - и все. Человек пять девочек еще чего-то соображают, остальные в нулях. Поскольку наш турецкий не лучше, переходим на суржик и до конца урока считаем братьев и сестер. Под конец я спрашиваю одну девчушку с большими наивными глазами, где она родилась. "Ай... ай... воз борн, - подсказывает Камран, - ай воз борн ин Берлин." "..." - девчушка, перейдя на свободный немецкий, рассказывает, что ее с родителями депортировали год назад. Почему - не знает. Хотели, видно, чтобы английский подучила.
"Все это бессмысленно, - философски замечает Камран в учительской под пыльным Ататюрком, - они не хотят учиться, они тупые, как дрова. Серьезно, там есть настоящие имбицилы. Раньше я не мог представить, как можно ударить ребенка. Теперь луплю мерзавцев. Но одна девочка почти гений, если бы она выросла в Стамбуле, стала бы интеллектуалом. Но после нашей школы университет ей не светит. Я плохой учитель, я знаю. Но как я могу ее научить в таком классе? Если честно, никто и не ждет, что они будут что-то знать. Это образование никак не связано с жизнью. Поначалу-то дети вообще не понимают учителя - они же не знают турецкого. Но главное, ни они, ни родители не понимают, зачем учиться, зубрить это все. Главный предмет - фальсифицированная турецкая история и жизнь Ататюрка, которой история заканчивается. Половину девочек родители в школу вообще не пускают. По закону образование обязательно, но никто не следит. Женщина - не человек. Ты пойди на этот базар, спроси какого-нибудь барана, сколько у него детей. Он посчитает, скажет: пять. Это мальчики, сколько девочек, он не помнит..."





Мы собираемся уходить, но Камран смотрит на нас укоризненно. В результате мы до конца уроков, как Бонифаций, показываем детям свои фокусы. На очередной перемене я спрашиваю Камрана, почему он-то не боится нам помогать. "Потому, что через две недели я иду в армию. Да, родина ждет. Каждый турок рожден солдатом, ю ноу. Откосить? Что вы, здесь служат все. Поймают обязательно, да и сколько можно бегать? Служат до шестидесяти, бывает слезет с гор какой-нибудь древний лопух, который и про Ататюрка-то не слыхал, - сразу в армию. Отказаться? Посадят в тюрьму, будут пытать. У нас была пара десятков отказников, в конце концов Европейский Суд их отсудил, но в тюрьме всех били. Нет, тут или эмигрируй, или иди в партизаны. Но я надеюсь, что меня в Ирак не пошлют. Через неделю на сайте минобороны вывесят мою дислокаци. Ох, ребята, Камранчик так нервничает, на самом деле."

Мы выбегаем на трассу, ловим маршрутку с сильно навьюченой крышей и едем, как нам кажется, на юг, к границе. Маршрутка полна баб и мужиков в платках, которые изумленно на нас таращатся. Разглядывая фотки орущих школьников, мы не замечаем, как машина сворачивает на проселок. Катим и катим между гор цвета соевого батончика, мимо бесконечных полей, покрытых глянцевыми темно-зелеными листьями. "Что это? - Табак." Наконец останавливаемся на площади какого-то маленького городка. "Приехали," - говорит шофер, забираясь на крышу, чтобы скидывать узлы. Мы выходим - площадь вся состоит из чайхан. Перед ними на табуретках сидят сотни стариков в платках и шапочках, странных своих голифе и с четками. Увидав нас, они затихают. В тишине мы идем, а они безмолвно поворачивают за нами головы. Только один человек не смотрит. Он сидит, ссутулившись, бессмысленно глядя перед собой, изо рта свисает слюна. Он сумасшедший - их здесь, слава Богу, никто не прячет...





Мы явно первые иностранцы, которых они видят. Вспоминается "Дэдмэн" - Уильям Блэйк идет по городку на Дальнем Западе, где кончается железная дорога. Тут мы вдруг как-то кожей ощущаем, какое это все-таки дикое место. Вся эта модернизация, ататюркизм, ПКК-шмэкк их совершенно не тронули. Они живут, как раньше. И сознание у них древнее, деревянное, как пятьсот лет назад. Они исходят из совершенно другой вселенной, в которой ничего, что знаем мы, нет. Из других представлений о том, что такое человек и человечество. Мы вспоминаем рассказ Гюльчин о том, что каждый год тут происходят сотни "убийств чести" - семьи убивают девушек, заподозренных в связи с мужчиной. В большинстве случаев эти подозрения беспочвенны - но важен не факт, а пятно, павшее на семью. Что говорят соседи. В таких случаях семья устраивает совет и назначает убийцу. Обычно это бывает младший братик - чтобы ему по малолетству меньше дали. По старому УК, списанному Ататюрком у Муссолини, за это давали не больше двух лет. Год назад приняли новый - и семьи стали принуждать девушек к самоубийствам...
В конце-концов один аксакал справляется с изумлением, повелительным жестом зовет нас сесть, взглядом распоряжается о чае и отрицательно мотает головой - здесь это знак немого вопроса. Выясняется, что мы заблудились, маршруток не будет. Мы идем обратно на проселок, ловим трактор с сеном и два часа трясемся до трассы.





Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19321.html

По дороге обратно темными закоулками я спрашиваю Камрана, почему, собственно, мэр должен был хвалить Оджалана, а не ругать...
- Потому, что если он будет ругать Оджалана, то не будет мэром. Они все зависят от ПКК. Сам он в ней, наверное, никогда не был, структурно ДТП это нормальная, легальная партия, приличные люди работают - но общее руководство, конечно, осуществляет ПКК."
- А мы думали, они в горах сидят...
- Ну вы чего? ПКК - это же огромная организация, десятки тысяч людей, у нее только официальный бюджет 150 миллионов долларов. У них отделения во всех странах (и правда, совершенно легальные офисы ПКК можно найти в Москве, Тбилиси, Ереване, Алма-Ате), куча культурныех проектов, свой телеканал "Roj-TV", из Дании вещает. Тут в любую деревню заедь - у всех спутниковые тарелки. ПКК - это наше все, она везде.





- И что ты про нее думаешь?
- Честно? Это отвратительная организация, сталинисты. На самом деле она существует ради одного человека, Абдуллы Оджалана. Там такой культ личности, какой вашему Сталину не снился. И жесткая тоталитарная структура, постоянная промывка мозгов. Знаете, половина гериллас -девушки (это, кстати, интересное обстоятельство, потому что курды традиционный народ, женщины у нас подавлены, и ПКК в этом смысле для многих отдушина). Ну так вот, секс у партизан запрещен. Это понятно, на самом деле - иначе соседи спросят: "Мемет, у тебя дочка в герилле? А чем она там с парнями занимается, а?" Но, естественно, бывает, что они влюбляются, трахаются - и за это у них смертная казнь. Но на практике убивают в основном девушек. Да, они там кучу народу порасстреляли - по доносам в основном, как турецких агентов. Там у них свои суды, все законно. Но как-то раз Осману Оджалану, брату Апо, пришла в голову блестящая идея: он решил организовать линию фронта - с окопами, блиндажами, как у больших, - типа, мы регулярная армия. Турки поверить не могли: гериллас сидят в окопах и ждут. У турок была авиация, вертолеты, артиллерия, но они не атаковали, думали: тут подвох какой-то, партизаны не могут сидеть на месте, так не бывает! Долго ждали, потом жахнули - за один день погибли полторы тысячи гериллас. Так вот, Османа суд оправдал - он до сих пор один из главных. Там все делается во имя Апо. Четырнадцатилетние мальчишки обливали себя бензином и сжигались во его имя. А ему хоть бы хны, он мессия. Знаете, как они его называют? "Наше лидерство". Он не просто лидер, а идея лидерства."





Я думаю, что курдам, возможно, очень повезло, что турки поймали Оджалана, на практике сведя его роль к этой самой идее лидерства.
- А альтернативы им тут нет?
- Реальной нет. Своей борьбой с ПКК Турция так ее поддерживает, что ничто другое вырасти не может. На самом деле, ни один курдский лидер не осмелится выступить против ПКК - сразу станет предателем... Вот, я хотел вам показать: это очень старая чайхана, я ее люблю, таких мало осталось."
Мы заходим в просторную каменную чайхану с большими сводчатыми окнами. Внутри все как обычно: на потертых табуреточках сидят мужики с четками, смотрят большой плазменный телик. "Исламский канал, - объясняет Камран, - Курды народ традиционный, а ПКК - марксисты-ленинцы, поэтому их все-таки не все поддерживают. Кстати, на последних выборах, половина курдов проголосовала за АКП - для ДТП это был большой сюрприз. Но во многих чайханах курдское телевидение тоже смотрят - не в центре города, конечно. Вот в таких чайханах ПКК и работает, литературу передает, деньги собирает. Как? Приходит человек, говорит хозяину, что принимает пожертвования, хозяин показывает ему людей, в которых уверен. Я думаю, половина населения им так помогает, еще бизнес отстегивает - ну и курдская наркомафия в Европе, конечно. Собственно, здесь, я думаю, они тоже бывают. Я хозяина знаю шапочно, но у нас какая-то симпатия есть. И где-то месяц назад я увидел тут нового человека, спрашиваю Ислама, кто это, а он мне так тихо и спокойно говорит: "лучше с ним не болтай, он с двойным ртом..." Я сам такого выражения не слышал ни разу - агент значит..." Хозяин - очень худой, усталый мужик в галифе приносит нам чаю и ласково улыбается Камрану.





Когда мы уже собираемся прощаться, Камрану звонит соседка - узнать, не дома ли он, и сообщает, что утром кто-то пытался вскрыть их замок. "Ох, это ужасно! - Камран смотрит на нас в отчаянии, - Там мой клорнет, мой ноутбук! Я чувствовал это!" Чтобы его успокоить, мы ловим такси. Камран живет на последнем, седьмом этаже очень грязного дома без лифта, деля замызганную квартирку с четой студентов. В комнате - много бумажек, матрац со скомканным бельем, ноутбук и кларнет. "Ох, они здесь!" - Камран бросается к своим драгоценностям, прижимает к себе и гладит. "У меня были ужасные предчуствия!"
Мы интересуемся, почему он живет в таком бомжатнике и как он вообще сюда попал.
"Приехал по распределению - я должен был отработать три года. Но я сам выбрал Диярбакыр - просто мне хотелось пожить одному, вдали от семьи, какой-то чужой жизнью... Я бы предложил вам переночевать, но..."
Ночевать мы едем к Фети - семья сидит в гостиной перед теликом. Начинаются новости - встреча Буша и Эрдоана. Фети плюет в телевизор, вскакивает в сердцах и уходит.





Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19012.html

По дороге обратно темными закоулками я спрашиваю Камрана, почему, собственно, мэр должен был хвалить Оджалана, а не ругать...
- Потому, что если он будет ругать Оджалана, то не будет мэром. Они все зависят от ПКК. Сам он в ней, наверное, никогда не был, структурно ДТП это нормальная, легальная партия, приличные люди работают - но общее руководство, конечно, осуществляет ПКК."
- А мы думали, они в горах сидят...
- Ну вы чего? ПКК - это же огромная организация, десятки тысяч людей, у нее только официальный бюджет 150 миллионов долларов. У них отделения во всех странах (и правда, совершенно легальные офисы ПКК можно найти в Москве, Тбилиси, Ереване, Алма-Ате), куча культурныех проектов, свой телеканал "Roj-TV", из Дании вещает. Тут в любую деревню заедь - у всех спутниковые тарелки. ПКК - это наше все, она везде.





- И что ты про нее думаешь?
- Честно? Это отвратительная организация, сталинисты. На самом деле она существует ради одного человека, Абдуллы Оджалана. Там такой культ личности, какой вашему Сталину не снился. И жесткая тоталитарная структура, постоянная промывка мозгов. Знаете, половина гериллас -девушки (это, кстати, интересное обстоятельство, потому что курды традиционный народ, женщины у нас подавлены, и ПКК в этом смысле для многих отдушина). Ну так вот, секс у партизан запрещен. Это понятно, на самом деле - иначе соседи спросят: "Мемет, у тебя дочка в герилле? А чем она там с парнями занимается, а?" Но, естественно, бывает, что они влюбляются, трахаются - и за это у них смертная казнь. Но на практике убивают в основном девушек. Да, они там кучу народу порасстреляли - по доносам в основном, как турецких агентов. Там у них свои суды, все законно. Но как-то раз Осману Оджалану, брату Апо, пришла в голову блестящая идея: он решил организовать линию фронта - с окопами, блиндажами, как у больших, - типа, мы регулярная армия. Турки поверить не могли: гериллас сидят в окопах и ждут. У турок была авиация, вертолеты, артиллерия, но они не атаковали, думали: тут подвох какой-то, партизаны не могут сидеть на месте, так не бывает! Долго ждали, потом жахнули - за один день погибли полторы тысячи гериллас. Так вот, Османа суд оправдал - он до сих пор один из главных. Там все делается во имя Апо. Четырнадцатилетние мальчишки обливали себя бензином и сжигались во его имя. А ему хоть бы хны, он мессия. Знаете, как они его называют? "Наше лидерство". Он не просто лидер, а идея лидерства."





Я думаю, что курдам, возможно, очень повезло, что турки поймали Оджалана, на практике сведя его роль к этой самой идее лидерства.
- А альтернативы им тут нет?
- Реальной нет. Своей борьбой с ПКК Турция так ее поддерживает, что ничто другое вырасти не может. На самом деле, ни один курдский лидер не осмелится выступить против ПКК - сразу станет предателем... Вот, я хотел вам показать: это очень старая чайхана, я ее люблю, таких мало осталось."
Мы заходим в просторную каменную чайхану с большими сводчатыми окнами. Внутри все как обычно: на потертых табуреточках сидят мужики с четками, смотрят большой плазменный телик. "Исламский канал, - объясняет Камран, - Курды народ традиционный, а ПКК - марксисты-ленинцы, поэтому их все-таки не все поддерживают. Кстати, на последних выборах, половина курдов проголосовала за АКП - для ДТП это был большой сюрприз. Но во многих чайханах курдское телевидение тоже смотрят - не в центре города, конечно. Вот в таких чайханах ПКК и работает, литературу передает, деньги собирает. Как? Приходит человек, говорит хозяину, что принимает пожертвования, хозяин показывает ему людей, в которых уверен. Я думаю, половина населения им так помогает, еще бизнес отстегивает - ну и курдская наркомафия в Европе, конечно. Собственно, здесь, я думаю, они тоже бывают. Я хозяина знаю шапочно, но у нас какая-то симпатия есть. И где-то месяц назад я увидел тут нового человека, спрашиваю Ислама, кто это, а он мне так тихо и спокойно говорит: "лучше с ним не болтай, он с двойным ртом..." Я сам такого выражения не слышал ни разу - агент значит..." Хозяин - очень худой, усталый мужик в галифе приносит нам чаю и ласково улыбается Камрану.





Когда мы уже собираемся прощаться, Камрану звонит соседка - узнать, не дома ли он, и сообщает, что утром кто-то пытался вскрыть их замок. "Ох, это ужасно! - Камран смотрит на нас в отчаянии, - Там мой клорнет, мой ноутбук! Я чувствовал это!" Чтобы его успокоить, мы ловим такси. Камран живет на последнем, седьмом этаже очень грязного дома без лифта, деля замызганную квартирку с четой студентов. В комнате - много бумажек, матрац со скомканным бельем, ноутбук и кларнет. "Ох, они здесь!" - Камран бросается к своим драгоценностям, прижимает к себе и гладит. "У меня были ужасные предчуствия!"
Мы интересуемся, почему он живет в таком бомжатнике и как он вообще сюда попал.
"Приехал по распределению - я должен был отработать три года. Но я сам выбрал Диярбакыр - просто мне хотелось пожить одному, вдали от семьи, какой-то чужой жизнью... Я бы предложил вам переночевать, но..."
Ночевать мы едем к Фети - семья сидит в гостиной перед теликом. Начинаются новости - встреча Буша и Эрдоана. Фети плюет в телевизор, вскакивает в сердцах и уходит.





Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19012.html

По дороге обратно темными закоулками я спрашиваю Камрана, почему, собственно, мэр должен был хвалить Оджалана, а не ругать...
- Потому, что если он будет ругать Оджалана, то не будет мэром. Они все зависят от ПКК. Сам он в ней, наверное, никогда не был, структурно ДТП это нормальная, легальная партия, приличные люди работают - но общее руководство, конечно, осуществляет ПКК."
- А мы думали, они в горах сидят...
- Ну вы чего? ПКК - это же огромная организация, десятки тысяч людей, у нее только официальный бюджет 150 миллионов долларов. У них отделения во всех странах (и правда, совершенно легальные офисы ПКК можно найти в Москве, Тбилиси, Ереване, Алма-Ате), куча культурныех проектов, свой телеканал "Roj-TV", из Дании вещает. Тут в любую деревню заедь - у всех спутниковые тарелки. ПКК - это наше все, она везде.





- И что ты про нее думаешь?
- Честно? Это отвратительная организация, сталинисты. На самом деле она существует ради одного человека, Абдуллы Оджалана. Там такой культ личности, какой вашему Сталину не снился. И жесткая тоталитарная структура, постоянная промывка мозгов. Знаете, половина гериллас -девушки (это, кстати, интересное обстоятельство, потому что курды традиционный народ, женщины у нас подавлены, и ПКК в этом смысле для многих отдушина). Ну так вот, секс у партизан запрещен. Это понятно, на самом деле - иначе соседи спросят: "Мемет, у тебя дочка в герилле? А чем она там с парнями занимается, а?" Но, естественно, бывает, что они влюбляются, трахаются - и за это у них смертная казнь. Но на практике убивают в основном девушек. Да, они там кучу народу порасстреляли - по доносам в основном, как турецких агентов. Там у них свои суды, все законно. Но как-то раз Осману Оджалану, брату Апо, пришла в голову блестящая идея: он решил организовать линию фронта - с окопами, блиндажами, как у больших, - типа, мы регулярная армия. Турки поверить не могли: гериллас сидят в окопах и ждут. У турок была авиация, вертолеты, артиллерия, но они не атаковали, думали: тут подвох какой-то, партизаны не могут сидеть на месте, так не бывает! Долго ждали, потом жахнули - за один день погибли полторы тысячи гериллас. Так вот, Османа суд оправдал - он до сих пор один из главных. Там все делается во имя Апо. Четырнадцатилетние мальчишки обливали себя бензином и сжигались во его имя. А ему хоть бы хны, он мессия. Знаете, как они его называют? "Наше лидерство". Он не просто лидер, а идея лидерства."





Я думаю, что курдам, возможно, очень повезло, что турки поймали Оджалана, на практике сведя его роль к этой самой идее лидерства.
- А альтернативы им тут нет?
- Реальной нет. Своей борьбой с ПКК Турция так ее поддерживает, что ничто другое вырасти не может. На самом деле, ни один курдский лидер не осмелится выступить против ПКК - сразу станет предателем... Вот, я хотел вам показать: это очень старая чайхана, я ее люблю, таких мало осталось."
Мы заходим в просторную каменную чайхану с большими сводчатыми окнами. Внутри все как обычно: на потертых табуреточках сидят мужики с четками, смотрят большой плазменный телик. "Исламский канал, - объясняет Камран, - Курды народ традиционный, а ПКК - марксисты-ленинцы, поэтому их все-таки не все поддерживают. Кстати, на последних выборах, половина курдов проголосовала за АКП - для ДТП это был большой сюрприз. Но во многих чайханах курдское телевидение тоже смотрят - не в центре города, конечно. Вот в таких чайханах ПКК и работает, литературу передает, деньги собирает. Как? Приходит человек, говорит хозяину, что принимает пожертвования, хозяин показывает ему людей, в которых уверен. Я думаю, половина населения им так помогает, еще бизнес отстегивает - ну и курдская наркомафия в Европе, конечно. Собственно, здесь, я думаю, они тоже бывают. Я хозяина знаю шапочно, но у нас какая-то симпатия есть. И где-то месяц назад я увидел тут нового человека, спрашиваю Ислама, кто это, а он мне так тихо и спокойно говорит: "лучше с ним не болтай, он с двойным ртом..." Я сам такого выражения не слышал ни разу - агент значит..." Хозяин - очень худой, усталый мужик в галифе приносит нам чаю и ласково улыбается Камрану.





Когда мы уже собираемся прощаться, Камрану звонит соседка - узнать, не дома ли он, и сообщает, что утром кто-то пытался вскрыть их замок. "Ох, это ужасно! - Камран смотрит на нас в отчаянии, - Там мой клорнет, мой ноутбук! Я чувствовал это!" Чтобы его успокоить, мы ловим такси. Камран живет на последнем, седьмом этаже очень грязного дома без лифта, деля замызганную квартирку с четой студентов. В комнате - много бумажек, матрац со скомканным бельем, ноутбук и кларнет. "Ох, они здесь!" - Камран бросается к своим драгоценностям, прижимает к себе и гладит. "У меня были ужасные предчуствия!"
Мы интересуемся, почему он живет в таком бомжатнике и как он вообще сюда попал.
"Приехал по распределению - я должен был отработать три года. Но я сам выбрал Диярбакыр - просто мне хотелось пожить одному, вдали от семьи, какой-то чужой жизнью... Я бы предложил вам переночевать, но..."
Ночевать мы едем к Фети - семья сидит в гостиной перед теликом. Начинаются новости - встреча Буша и Эрдоана. Фети плюет в телевизор, вскакивает в сердцах и уходит.





Дальше

https://wishnewetz.livejournal.com/19012.html

Старый город - фотографии

Мы идем по старому городу, я говорю Камрану, что утром мы встретили здесь студента-переводчика. Он смеется: "Какие вы наивные: тут же полно агентов. Еще бы бедный Фети не напрягся! Чего бояться? Вы поймите, тут почти в каждой семье (ну, семьи у нас большие) кто-то отсидел во время войны. И их там пытали, ссали в рот, насиловали дубинками. Людей сажали просто за то, что они празновали Навруз, курдский Новый Год. Но потом правительство его разрешило, сказав, что на самом деле это старинный турецкий праздник. Теперь многие турки тоже его празднуют.* Сейчас все гораздо лучше, но каждый месяц кого-то сажают за поддержку ПКК. Или просто пропадают люди. Несколько лет назад спецслужбы решили создать курдскую "Хизбаллу", чтобы она с ПКК воевала. Но потом передумали и всех поубивали: выходил человек из дома и исчезал - три тысячи человек исчезло. В мае тут была демонстрация – военные применили против гериллас химическое оружие и, чтобы это скрыть, уничтожили тела, не отдали семьям. Полицейские разогнали демонстрацию и застрелили двенадцатилетнего мальчишку, который от них убегал. И им ничего не было. Короче, есть чего бояться...»





Старый город окружен длинной крепостной стеной. "Вы уверены, что хотите туда идти? Ладно, надо быть храбрым, пошли. Это самое криминальное место в Курдистане..." За стеной - древние трущобы, постоянно надстраиваемые новыми, стены по-восточному покрашены в веселые цвета - синий, охряный, желтый - горы мусора, открытые двери. На улице колют дрова, пекут хлеб, сидя на земле, старик плетет из ивняка корзину, носятся дети на мотоцикле. "Это полуцыганский квартал, один я бы сюда не сунулся. Большинство диярбакырцев тут никогда не бывали. В Стамбуле тоже есть такие районы, знаете? Правда там европейские цыгане, они прекрасные музыканты, в основном зарабатывают этим, но и воровать не дураки. Обычно девки надевают дорогую паранжу - богатая религиозная женщина, никто на нее не подумает - и виртуозно лазят по карманам...»
Кое-где крепостная стена упала, впуская в трущобную тесноту ошеломительный птичий простор. Внизу, извиваясь, блестит Тигр, шумят осиновые рощи, за ним - пологие зеленые холмы. На обрыве мы видим безногого инвалида на удивительном велосипеде с ручным приводом. Он любуется закатом, на запятках сидит его маленький сын. В темноте трущоб зажигаются огоньки, пахнет свежим хлебом. Из полумрака выпархивает стайка подростков в белых рубашках; хихикая, они прислоняются к стене - и мы видим в руках у одного косяк такого размера, какой видали только на постерах Боба Марли. Тут я соображаю, что национальный флаг у курдов точно как растафарианский.





Когда мы идем назад, в районе вырубается электричество. Узкие средневековые улочки наполняются тенями и свечками, становятся слышнее все звуки, шорох шагов в тапочках, чей-то разговор через открытое окно, кто-то зовет отставшего ребенка. Вдруг почему-то мы видим эту вечную жизнь, чувствуем, что эти люди родились здесь, выросли и умрут, как множество поколений до них, что пятьсот лет назад здесь так же был вечер, шуршали подошвы, у кого-то было детство - и все это часть какой-то единой ткани.

На большой улице продавцы фруктов жгут костры, в чайханах поставили газовые лампы, головы картежников отбрасывают гигантские тени. Еще только пять часов, а темно - зима. Поверить в это при двадцати градусах тепла сложно. Мы спрашиваем Камрана про возможность поговорить с кем-нибудь из местного начальства: мэры курдских городов это как правило из ДТП, у них должен быть свой взгляд - вроде как вот оно, курдское самоуправление. "Ну попробуем. Может, получится разыскать бывшего мэра Старого Города, Абдуллу Демирбаша. Его недавно со скандалом уволили - он стал выпускать официальные бумаги на всех местных языках: турецком, курдском, ассирийском и английском впридачу..."
Мы углубляемся в лабиринт темных каменных переулков, напоминающих об арабских сказках. Стучимся в какие-то двери - из них падают треугольники света, нам что-то тихо говорят - идем дальше, много раз поворачиваем, снова стучимся.
«Кстати, на мэра Диярбакыра, Османа Байдемира, тоже дело завели, - говорит Камран. Он напечатал афиши фестиваля курдской культуры по-курдски. А в курдском есть несколько букв, которых нет в турецком – W,Q,X. Так вот Байдемира теперь судят за нарушение «Закона о турецких буквах и правилах их применения». Три года дать хотят...»





В конце концов мы стучимся в последнюю неприметную дверь - и неожиданно оказываемся в роскошном палаццо - красивый внутренний двор, пальмы, каменная резьба. В глубине пьют чай какие-то дядьки в дорогих костюмах, кто-то бросается нам навстречу - все по-восточному. Это офис ДТП. По лесенке наверх - кабинет, за большим столом энергичный мужик, бывший мэр. По виду - интеллигентный управленец. Расспрашиваем про историю увольнения - ну да, провели муниципальный соцопрос, выяснили давно известный факт, что половина женщин турецкого не знают, стали выпускать документы на всех языках. Прокуратура возбудила дело, суд приказал уволить. На ближаших выбрах будет баллотироваться снова. "Нет, курдского самоуправления не существует. Нас выбирают, но мы обычные госчиновники, действующие по общим правилам, никакой свободы у нас нет. В каждом городе есть "вали", специально назначенный Анкарой, чтобы за нами следить. Например, открыли парк, хотели дать курдское название - вали не разрешил. Власти у нас нет, полиция нам не подчиняется, только муниципальные функции. Трубы можем сами купить, без согласования. Что делать? Вот так, долбить понемножку.
Слушая экс-мэра, я думаю, что ДТП, возможно, очень повезло, что она вынуждена заниматься банальной коммуналкой, направлять свои лучшие силы в префектуры. Гораздо хуже, если бы она получила политическую власть, ничего не умея.
Мы спрашиваем мэра, как он относится к ПКК и Оджалану, стрёмному символу курдского сопротивления.
- Решение курдской проблемы должно быть мирным и демократическим.
- Это конечно, но к Оджалану-то вы как относитесь?
- Многие люди ему доверяют.
- Люди-то да, но вот вы, интеллигентный человек, что про него думаете?
- Многие интеллигентные люди ему тоже доверяют, - переводит Камран и взрывается: "Вы что, дураки?! Что он вам скажет? Это подсудное дело Оджалана хвалить, нельзя же такие вопросы задавать!.."





Дальше


* Да, мы узнаем эту трогательную черту. Турки брезгливо относятся ко всему чужому на своей земле, пока это не объявлено турецким. Еще недавно они разрушали армянские и греческие церкви, выкалывали глаза у фресок. Но потом правительство объявило их национальным достоянием, и все поменялось: турецкие семейства толпами посещают развалины, фотографируются, показывают туристам: красота-то какая, а главное родное... Турки - поглотители, ассимиляторы, переделанная в мечеть Святая София это действительно национальный символ. Они готовы принять все - лишь бы оно не считалось чужим.

https://wishnewetz.livejournal.com/18852.html