В эмигрантских семьях первого поколения дети обычно знают материнский язык. Уровень владения зависит от образования и настойчивости родителей (свободно говорят/не свободно/ пишут/ читают итд), но безусловно одно – дети понимают родителей. Исключение – польские семьи. Обычная картина – мать, разговаривающая со своим ребёнком на корявом английском.

Есть у меня ученица-полька, занимается на скрипочке и фортепиано. Кроме того, что сама девочка приятная, общение с её мамой доставляет мне особое удовольствие – мы говорим по-польски.
Польский, язык моего детства, у меня без акцента, хотя многое стала уже забывать. К тому же пани Ванда родом из тех мест, где жила я, так что мы с ней, можно сказать, земляки.
У неё четверо детей, все католики, все играют на музыкальных инструментах, всем даётся серьёзное образование, но по-польски понимает только старшая 25-летняя дочь, да и то навёрстывать начала уже самостоятельно, когда ушла из семьи. Младшие же даже не разрешали родителям разговаривать на польском в присутствии одноклассников или знакомых.

Конечно, я поинтересовалась у Ванды – почему так? Почему именно поляки?! И это при том, что они так берегут религию, семейный уклад, кухню, что угодно, но не язык?
Оказывается, давно ещё, когда была мощная волна эмиграции из Польши, оттуда семьями ехали гурАле (жители гор). Без образования (у многих дети не ходили в школу), без английского, некоторые не знали своей письменности. И появилась популярная серия анекдотов, аналогичная нашей серии про чукчу. Тот же типаж, те же ситуации, только не чукча, а – поляк. Поэтому, если в классе сказать “я поляк”, то тут же поднимается гогот. Клички таким детям и давать не приходилось, потому что уже и так смешно. Слово “поляк” стало равнозначно слову “дурак”.

Могу только догадываться, как поколение поляков справилось с этим, но визгу и слёз в семьях было много, и многие родители выбрали именно этот путь – не травмировать своих детей напоминанием о происхождении.

Для меня это было невероятным открытием, и я стала потихоньку разговаривать на уроках о Польше, тем более именно на уроках музыки это делать легко, потому что не каждая нация оставила такой же заметный след в Музыке.
Мы говорили о Шопене, о Пендерецком, об Огиньском (чёрт его дери), о том, что польские народные танцы мазурка и полонез стали классическими жанрами, хотя тысячи разных народов пляшут себе свои местные танцы и никто о них знать не знает и знать не будет.
Мы говорили о Копернике, о Мицкевиче, и чтобы девочка не сомневалась, что всех их я не выдумываю, чтобы потрясти её воображение, я задавала на дом покопаться в интернете и рассказать немножко о ком-нибудь из них.
Я рассказывала, что когда-то Польша была сильнейшей европейской империей, и до сих пор в песне поётся “раскинулась от моря и до моря” /от Балтики до Чёрного/, и конечно, о красавицах польках, и что долгое время в Европе слово “полька” уже предполагало красивую женщину с особым шармом…

И два года назад семья Виктории была приглашена в гости на Рождество на большую польскую вечеринку. Программа была разослана заранее, детям предложили исполнить какой-нибудь номер, хозяева готовили подарки.
Я задала Виктории самую известную польскую рождественскую коленду "Lulajze, Jezuniu".
(Не знаю, какой аналог привести для сравнения, пожалуй, подобного у нас нет. Это культовая песня, без неё Рождество в Польше не наступит.
Во времена моего детства в “советской” Польше всё католическое, не в силах уничтожить совсем, убирали подальше с официальных глаз. Может поэтому, попранная национальная независимость прочно ассоциировалось с теснимой верой. И в канун Рождества отовсюду, со всех телеканалов, звучали рождественские коленды, но чаще без слов, в инструментальном исполнении. К колендам вообще у поляков отношение трепетное, но даже среди многих любимых, эта – особенная. Она, как Рождественская Звезда, соседствуя с миллионами похожих звёзд, всегда – единственная.

Эта коленда – колыбельная, которая поётся не только новорожденному младенцу, но и самой деве Марии. В то же время каждый наполняет её чем-то очень личным: мать поёт своему рождённому ребёнку, девочка – ещё нерождённому; старики, с нежностью – своему прошлому, а Польша (Польша моего детства) – той ушедшей в небытие идеализируемой великой стране, которая осталась только в воспоминаниях, книгах и музыке. Это ласковая колыбельная всему светлому и нежному, что спрятано в бесхитростной надежде, это колыбельная-утешение, что всё у нас – ещё будет).

Итак, мы готовили "Lulajze, Jezuniu". И с музыкой ещё как-то справлялись, а вот с текстом было туго. Я просила Ванду, чтобы она с ней поучила. “- Она не хочет”, - расстраивалась Ванда. Тогда она придумала способ: когда они гуляли с собакой, а дорожка узкая, мать шла сзади и пела первый куплет, много раз, по кругу. “Мне очень обидно, - жаловалась Ванда на дочь, - она отмахивается, зажимает уши, кричит “-Перестань”, а я иду, ком в горле, и упорно пою, и так мне горько, что ничего польского не останется у детей. Когда Виктория отпирается совсем агрессивно, я прикрываюсь :“- Пани Петра велела”, она замолкает, но всё равно сердится”.

Так мы и учили коленду, хотя девочка сразу заявила, что петь это она не будет ни за что, только играть. “- Ну хорошо, - соглашалась я, - не надо петь. Но выучи просто для меня, а то я спать спокойно не могу – как это польская девочка и не знает "Lulajze, Jezuniu"?” Она смеялась и ничего, с английским акцентом, вспоминая начала фраз только после подсказки, пела.
К Рождеству мы были готовы – играли блестяще, в характере, пели через пень-колоду, но этого и не требовалось. Они уехали, а я стала ждать их триумфального возвращения и творческого отчёта. Но рассказ Ванды превзошел все ожидания…

Итак, с её слов –
огромный, пышно украшенный дом, традиционно наряженная ёлка, старинный вертеп, стол ломился от блюд польской рождественской кухни. Дети тут же удрали на свой этаж и играли-общались на своём английском, а солидные взрослые – на родном, польском.

И наступил момент праздничного концерта, составленного из детских номеров.
Принесли старинный сундук с подарками, гости расположились – женщины на диванах, мужчины с фото и видеокамерами - стоя за женщинами, мужчины постарше – на стульях. Дети рассыпались на полу. Представление разыгрывалось перед сверкающей ёлкой.
Когда ещё не стихла суета с приготовлениями-рассадками, выяснилось, что синтезатора, который специально арендовали для выступления Виктории, – нет!
- Досадная нестыковка, - всплеснула руками хозяйка, - мы были уверены, что инструмент будет!
Виктория расстроилась, мама ещё больше. Хозяйка, пытаясь загладить, щебетала и уговаривала исполнить что-нибудь сходу – ну стишок рассказать, или сплясать что-нибудь, или дудочку или скрипочку у других деток попросить и сыграть на скрипочке, ты же играешь на скрипочке, да? Но это расстроило Викторию ещё больше –кому хочется играть на чужой скрипочке незнамочто, когда ты долго готовился совсем к другому?

А когда начали выступать дети – рассказывать стихи, петь песни (американские, естественно), показывать фокусы, и их фотографировали, осыпали восторгами и кричали “Браво!” и “Талантливо! Талантливо!”, и гордые родители раскланивались, как именинники, хозяйка доставала из волшебного сундука какой-нибудь умопомрачительный подарок и вручала сияющему ребёнку, и аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты - Виктория совсем скисла (мы ведь могли и на скрипочке эту вещь выучить, но кто знал?!)

Дети, кто мог – отвыступали, кто не мог – покривлялись, хозяйка встала завершать концерт-благодарить и приглашать к чаю, и тут Виктория резко встаёт и объявляет:
- Я ещё буду выступать!
- Ой, ну умничка, молодец, давай!
Пани Ванда удивилась, потому что дочь никаких стихов, вроде, не знала, а девочка встала перед ёлкой и тоненько запела:

Lulajze, Jezuniu, moja perelko,
Lulaj ulubione me pie'scidelko…

Взрослые застыли. Голос девочки дрожал, и гости стали подпевать, а когда Виктория остановилась, они продолжали петь.
Дети сидели на ковре и смотрели на взрослых - на поющих на непонятном языке родителей, поющих незнакомых людей, видящих друг друга впервые, но непостижимым образом в одно мгновение объединёных завораживающей мелодией. И было очевидно, что гости, ещё пару минут назад, прыгавшие вокруг детей и разыгрывающие для них весь этот вечер, вдруг ушли далеко-далеко, непонятно куда, и не вернутся, пока не закончится эта странная музыка, и бесполезно капризничать или плакать, поэтому лучше сейчас – молчать и не двигаться, не мешать и ждать – когда они вернутся.

Стихла коленда, очнулись взрослые, сгребли все оставшиеся подарки и вручили счастливой Виктории. Дети тут же шумной толпой навалились на неё, прыгая и канюча, и живая куча-мала перетекла в соседнюю комнату, в надежде выцыганить себе какую-нибудь малость с барского плеча.
Как только дети ушли, взрослые обернулись к Ванде с одним на всех вопросом:
- КАК?! Как Вы это сделали?!
- Это не я, - ответила Ванда, - это учительница музыки.
- Но тогда как она это сделала? (ведь это старая истина: ни брат, ни сват, ни бабушки-дедушки не могут заставить детей говорить на польском) – Сколько ей лет? Как это у неё получается? Откуда она?
- Она русская, - улыбнулась Ванда, предвкушая реакцию гостей (русских, за глаза называя оккупантами, поляки традиционно ненавидели больше, чем, скажем, прибалты).
Гости второй раз за вечер испытали лёгкий шок, но в сочельник и не такие невероятности случаются; они передали с Вандой восхищения и благодарность необычной учительнице, что она и сделала, и мы наперебой болтали с ней, с удовольствием перебирая события того вечера по нескольку раз. Виктория не отставала и тоже рассказывала о своём выступлении, сердясь на маму, что та говорит вперёд неё. Самое большое впечатление на девочку произвели поющие родители и сундук с подарками, за секунду перешедший в её полное владение…

Теперь мы каждый год в декабре разучиваем новые коленды – одну наизусть, а в качестве “чтение с листа” у нас есть сборник польских коленд, мы открываем и играем подряд в четыре руки. А Ванда сидит в кресле у камина, закутавшись в шаль, и читает свою книгу.
И страницу никогда не переворачивает…



С праздником!