А полгода спустя, измотавшись, окоченев,
человечек снующий,
пробитый хандрой навылет,
замирает в метро,
вдруг заметив центральный неф,
и вагоны, зачем-то вплывшие в боковые.

Что ты знаешь о смелости,
мой беспокойный друг?
Ездил в детстве без рук, носил в кулачке мокрицу?
Человечек не спит, слоняется, и к утру
принимает решение всем до конца открыться.
Холодея, строчит
в каждый ящик и каждый чат,
слой за слоем сдирает корки, снимает плёнки,
извлекая на волю вопящих внутри галчат,
продвигаясь назад
от пенсии до продлёнки.
Человечку было не страшно, глаза прикрыв,
шить рубашку на вырост,
лежать у крыльца на выброс
и не знать до поры,
что он -- задремавший взрыв,
а нелепая исповедь -- вирус.

Мешковатый подросток, пятнистый, как леопард,
тихо входит на сцену,
читает первую строчку.

Зеленеющий клерк выбегает в соседний парк
покататься в опавших листьях,
порвать сорочку.

Совесть цеха уходит вечером с проходной,
утром пишет из поезда,
мол, не ищите, братцы.

Спавший сотню ночей и не помнящий ни одной
без кошмара,
вздыхает, идёт сдаваться.

И, впервые за жизнь проснувшаяся легко,
фея барных соломинок,
жрица модного края
покидает жилище без грима и каблуков,
от своей неожиданной дерзости обмирая.

Мы выходим на площадь, замерзшая детвора
в идиотских шапках, с малиновыми носами.
Ни отваги топтаться,
ни доблести проиграть —
только писк обреченной искренности.
Часами
мотыльково клубимся, зная -- уйдем ни с чем,
и на этот раз, и на следующий.
Но скоро,
скоро нами пальнёт земля,
прицелившись половчей,
чтобы с мясом вырвать засовы,
выбить засоры,
чтобы сбросить уже врунишек и палачей.
Будет морем смеха, шутихой, свирепым танцем
то, что было ручьем речей.

Посшибает, как кегли,
витрины в коронном зале.
Это я говорю -- говоритель.
Всё будет так.

Если кто-то внезапно отпер глаза и замер
от укола прекрасного --
это надежный знак.

Овца только жмурится, дура,
жуёт и жмурится.

Нина не пишет уже десять лет ничего живого,
но этих, готовых, не смоешь — приходят снова.
Съедают яблоки,
оставляют смазанный кадмий,
вытаптывают поляны,
плывут лихими мазками.
На выставке сирины налетели в пейзаж и верещат —
нелепые анатомически, еще со времен училища.

Приятель один говорит “переходи на орнамент”.
Ну, слушай, какой орнамент?
Это же хуже дна нет.

— Из-за тебя, овца, всё приходится исправлять.

Нина идет к столу,
достает истрепанную тетрадь.
Рисует горстку конфет под неправильными дробями.

*
Конфеты блестели в вазе, психолог жужжала маме:
— Ну что же, не вижу повода для тревог,
у каждого малыша в тетрадке живет дружок.

*
Ползет, подволакивая квадраты.
Течет чернилами бок.
Трясется огромная голова, изломано тело.

— Мне жаль, что ты появился тогда.
Я ничего не умела.

Швыряет тетрадку в ящик стола,
к пробойникам и пастели.
Слышит шелест сдираемых фантиков.
Хруст карамели.