Яркие_Картины_Наталии_Ширяевой все записи автора
ПРОДОЛЖЕНИЕ


Глава третья.

Но долгожданный день настал - я добился-таки своего.
Еще к ночи я уже чувствовал, что-то мне подсказывало - сегодня все изменится, сегодня случится то, чего ждало все мое существо. Выйдя, как всегда, затемно я испытал такую легкость в теле, какой не испытавал с того самого дня, утром которого я познакомился с ним. Дойдя до берега я не сел по своему обыкновению, а стал прохаживаться вдоль ручья, раздумывая о том, какие же силы все-таки заставили меня изменить свой привычный жизненный уклад и измениться самому.

- Ты себя не щадишь... - послышался голос из ивняка, голос который я мечтал услышать каждое утро в течении прошлой недели.
Я так обрадовался, что потерял дар речи. Молча и осторожно приблизился я к месту, откуда шел голос.
- Я себя не щажу... - эхом повторил я за ним, наконец-то собравшись с силами. - Но почему??? Почему я перестал спать ночью, как любой нормальный человек, почему я не хочу есть, почему я трачу по четверти суток за день, имея лишь слабую надежду снова тебя увидеть?
- Я бы сказал, что ты сам знаешь ответы, но не хочу тебя злить. Лучше я просто пожелаю тебе доброго утра, - из ивняка показались глаза и матовый рог, а потом оттуда появился и весь обладатель чарующего, неземного голоса.
- В книгах пишут, что Единороги приносят несчастья! Теперь я сам убедился в этом! - в сердцах воскликнул я.

- Так зачем же ты ходил сюда каждое утро? - спокойно поинтересовался он.
- Я и сам не знаю... - тихо, в замешательстве, произнес я.
- Скромность - одно из твоих достоинств. Но не стоит недооценивать себя. Да и так ли ты молод, чтобы верить всему, что пишут в книгах?

Я понял, что возмущаться бесполезно и пристыженно потупил глаза.

- Ну, какие еще глупости пишут про Единорогов?- саркастически спросил он.

Я вскинул глаза, будто проснувшись:

- В книгах пишут, что Единороги существуют с сотворения мира и будут до конца времен.
- Ха-ха-ха... - как-то горько рассмеялся он. - Это слишком глупо, чтобы было похоже на лесть, и слишком наивно, чтобы было похоже на правду! Писатели всегда пытаются выдать желаемое за действительное.
- И еще в книгах пишут, что Единорог может подарить человеку Дар.
- Дар??? Смотря что считать даром... - многозначительно произнес он. - Даром может быть то, что уже есть.
- Ты опять начинаешь играть в слова! - возмутился я.
- Играть в слова все же лучше, чем ими ранить или убивать. Слова, конечно, не игрушка, но при умелом использовании ими можно позабавить себя и других.
- Да, но если слишком часто использовать их впустую, то тебя скоро все перестанут принимать всерьез!
- Ты слишком много думаешь для того, кто много знает. Ты растрачиваешь себя попусту.- прокомментировал он.
- Что ты имеешь ввиду? - переспросил я.
- Я имею ввиду, что ни один Единорог не сможет подарить тебе Дар, если у тебя его нет.
- Значит ли это, что Единороги встречаются лишь тем, у кого уже есть Дар? - не унимался я.
- Это значит, что Единороги встречаются лишь тем, кому ХОТЯТ встретиться.
- Стало быть, ты приходишь сюда по своему желанию?

Если бы он был человеком, то можно было бы сказать, что в ответ он пожал плечами; таким неопределенным движением он отреагировал на мой вопрос. Я был возмущен до крайности:

- Зачем же ты пришел сюда во второй раз? Зачем ты снова показал мне себя? Ведь если бы ты не появился, я бы постепенно забыл все это! Ну, может быть, я ходил бы к ручью еще месяц-другой, потом бы стал ходить через день, потом пропускать недели, а потом просто приходил бы раз в год, чтобы вспомнить и погрустить о тебе. Но это было бы только раз в год!
- Не бойся, теперь все будет иначе...
- Что будет иначе?
- То, что всегда было, - он стал пятится от меня, постепенно удаляясь, лишь глаза его сияли изумрудамии навстречу поднимавшемуся из-за холмов солнцу. - Не грусти!
- Когда? - только успел крикнуть я ему вслед... но его уже не было, лишь эхо подхватило мой вопрос, насмешливо ответив:" Да...да...да..."
Единороги быстро исчезают. Они не любят солнца.


Глава четвертая.

И действительно, с этого утра все изменилось. Ко мне вернулись сон и аппетит, да к тому же восприятие мира опять стало таким же ярким и чувственным, как в то, первое утро после знаменательной встречи. Я ходил, смотрел вокруг себя широко открытыми глазами и радовался, сам не зная чему. Жизнь казалась мне прекрасной, окружающая действительность - необычно красочной и волнующей. Глаз мой останавливался на всем, что видел - какие-то обычные, будничные мелочи стали для меня настолько важными и красивыми, что я удивлялся, как не замечал этого раньше. Я мог часами созерцать небо, как оно меняет цвет с каждым часом, как плывут изменяясь и растворяясь друг в друге, облака. Иногда у меня даже затекала шея оттого, что я слишком долго сидел в одной позе, подняв голову вверх. На душе моей было тихо и светло, как на море штиль в солнечную погоду. И я умел ни о чем не думать.
Но иногда, особенно часто это бывало, когда я просыпался посреди ночи, меня охватывало беспокойство; я вспоминал прозрачные глаза подернутые грустью веков, и мне становилось тоскливо; так тоскливо, что я даже мог заплакать. После этого, обычно, я долго не мог уснуть, ворочался, взбивая под собой перину и комкая одеяло, но не находил себе места. Тогда я вставал и сидел, глядя в окно, подперев голову руками, локтями упершись в подоконник, а носом - в стекло, пока небо начинало светлеть. А потом ложился и засыпал.

Я не искал больше встреч с Единорогом.

Я не ходил на рассвете к ручью, я не пытался еще раз увидеть глаза, в которых будто отражалась вся суть мироздания, потому что боялся. Я боялся потерять покой, боялся за то, что обрел - ясность мышления, уравновешенность, силу восприятия; иногда мне очень хотелось с ним поговорить и я даже пару раз одевался на рассвете и готов был выйти за дверь, но, на пороге поворачивал и усилием воли заставлял себя раздеться и лечь в постель. Когда искушение было особенно сильным, я хватался за перо, находил чистый лист бумаги (хотя в том беспорядке, в котором я жил это было крайне трудно) и рисовал голову не то лошади - не то косули с огромными блестящими глазами и единственным небольшим рогом во лбу. Потом я накалывал его на гвоздь, вбитый в стену и служивший у меня вешалкой для моего зимнего пальто, и, лежа на кровати при свете чадящей свечи разговаривал с ним. Конечно, разговор мой быстро обрывался - я запутывался, что сказал он, а что я; выходило, что я разговариваю сам с собой; и тогда я замолкал и просто лежал молча, вглядываясь, будто пытаясь проникнуть в них, в эти огромные глаза.

Так я спокойно прожил более четырех недель.

Но однажды ночью, когда я по своей недавно приобретенной привычке проснулся, и начал разговаривать со своим рисунком, разговор "наш" зашел о том, хочу ли я вновь его увидеть.

- Мне кажется, ты борешься с собой, - сказал я-Единорог.
- Ты прав. Но пока я себя побеждаю.
- Ты тратишь на это силы, которые могли бы тебе помочь разгадать Тайну.

Про некую Тайну я услышал впервые, хотя и сам от себя, и очень удивился.

- Откуда ты знаешьо существовании какой-то особой тайны, которую мне необходимо разгадать? - спросил я у себя-Единорога.
- Ммм... Об этом все знают... нет... Об этом ты и сам знаешь... нет, тоже не то... ммм... ммм...

Я понял, что не могу ответить себе на этот вопрос. Да и с чего я взял, будто есть какая-то очень важная для меня Тайна? По-моему у меня уже ум начал заходить за разум... Но что-то внутри подсказывало, что я сказал об этом не случайно.

На улице светало. И я встал с постели, быстро оделся, и вышел из дому. Я должен был поговорить с настоящим Единорогом, хотя бы это была самая последняя наша встреча. Я ощущал эту необходимость всей своей сутью, всей душой и всем телом, как я знал - то, что я узнаю сегодня, останется во мне навсегда. Даже если я его после этого и не увижу больше никогда, оно не исчезнет; и не превратит мою жизнь в беспорядочный хаос.


Глава пятая.

Я сошел с наезженой дороги и поежился . Было сыро и холодно. Я подумал, что за то время, пока я вел новый образ жизни, просыпаясь, когда солнце было уже высоко, многое изменилось. Травы в лугах поблекли и полегли под собственной тяжестью, разбухшие от ночных дождей и влаги, редкие кусты роняли листву, нехотя и грустно; и если повнимательней приглядеться, то тут - то там можно было увидеть прозрачные шары перекати-поля, сорванные и гонимые северным ветром. Ледяными колючками он впивался в мое лицо, шею и руки, и я старался поплотнее запахнуть свою старую потертую куртку.
Начинался сентябрь. Обманчивый сентябрь - хоть днем солнце еще грело, ночи в нашем климате были уже холодными и промозглыми; сентябрь, с его моросящими дождями, будто стирающими грань между землей и небом; сентябрь, с его каждодневно видоизменяющимся пейзажем - еще вчера зеленевшие деревья начинали менять свой цвет вместе с листвой, так красиво уходящей из жизни. В ту ночь на небе не было звезд, оно было покрыто дряблыми, провисшими облаками, наверное из-за этого светлело позднее, чем обычно.
Я издали почувствовал, что он уже там, и прибавил шагу. И впрямь, еще не доходя до места, я увидел расплывчатый силует. Сердце мое неровно забилось.

- Итак, зачем ты звал меня? - донеслось оттуда.

Запыхавшись, я сразу не ответил, а лишь подойдя поближе, сказал:

- А я думал, что это ты звал меня! Я чувствовал, что ты ждал меня здесь.
- Ах, ну не всё ли равно - кто кого звал, кто кого ждал... - устало проговорил он.- Я здесь, чего тебе еще нужно?
- Я должен у тебя узнать про Тайну. У меня есть Тайна, но я еще не понял, какая.
- Поймешь.
- А если я ошибусь?
- Ха... Нет, дружок, ты не ошибешься!
- Ну почему ты так уверен во мне?
- Хм... - глаза его стали задумчивыми. - а вот на этот вопрос я тебе, пожалуй, отвечу. Подожди еще немного и я скажу тебе - почему , но только когда это будет кстати.
- Подождать какое-то время? Но мне кажется, что мы сегодня видимся в последний раз... Я прав?

Его глаза затуманились грустью, но в остальном вид его был достаточно самоуверен:

- Тебе не кажется. Ты действительно видишь меня сегодня в последний раз. А насчет времени... Время существует только для смертных. Мы, Единороги, слишком стары, чтобы отличить минуту от года, а смерть от вечности. Время - это блаженный подарок вам, людям. Нам же неведомы радость и боль ожидания. Нам вообще неведомы радость и боль.

Он склонил голову. Из ноздрей его шел пар. Я же, напротив, во время разговора перестал чувствовать холод, куртка моя оказалась нараспашку, одежда пропиталась влагой, да к тому же начал накрапывать мелкий дождик. Я волновался:

- Тогда зачем ты здесь? Зачем появился в первый раз передо мной, и почему ты возвращался сюда снова и снова? Ты будто хочешь что-то сказать мне, но только ходишь вокруг да около! Ты кормишь меня философскими байками, проникаешь ко мне в сердце, будто хочешь оставить в нем неизгладимый след! Зачем тебе все это? К чему? Что дают тебе эти игры?

Он отшатнулся от меня, будто от прокаженного. Я и сам испугался того напора, с которым почти выкрикнул последние слова. Но, спустя миг, он повернул голову и, глядя мне прямо в глаза проникающим в самую глубину моей души взглядом, тихо, но отчетливо произнес:

- Давай немного помолчим. Всего какую-нибудь минуту...

И мы замолчали.

Тихо шелестя моросил дождь. Шуршал по листьям прибрежных ив, создавая общий легкий звон, будто где-то далеко звенело неисчислимое количество колокольчиков, и звон их разносился во влажном воздухе на многие мили вокруг. Я даже закрыл глаза, чтобы лучше расслышать мелодию. И сразу меня поразил запах. Он был такой, что я потерял равновесие. Он, словно кувалдой, сшиб меня с ног ; они подкосились, и я не присел, я просто повалился в траву, да так и остался сидеть, различая сладко-приторную смесь аромата гниющих растений в лугах с испарениями воды в ручье, запах засохших камышей и коры на ивах, запах земли; и тысячи, и миллионы лет назад он был такой же терпкий, такой же пряный, такой же проникающий в душу, такой... такой... такой же...
Я не выдержал и расплакался. Тихо, беззвучно, не открывая глаз. Слезы, вначале копившиеся где-то внутри, оказавшись на воле, струились по моим щекам, смешиваясь с каплями дождя, и текли, текли - за ворот рубахи, и дальше, вниз, туда, где сладко щемило и рвалось наружу сердце.

У меня не было больше вопросов к нему.

Я сидел и молчал с закрытыми глазами, хотя прошла уже не минута, ни пять, ни час , а гораздо, гораздо больше. Мне кажется, прошел уже не один век.

- Не оборачивайся, - я почувствовал легкое теплое дыхание на своем виске, около самого уха. - Теперь я скажу тебе самое главное. То, что ты так хотел услышать.

Я ждал, как мне показалось, целую вечность, прежде чем наконец услышал то, что и так уже знал, то, что мучило и в то же время доставляло мне неземное наслаждение; то, что наполняло мою жизнь беспокойством, но делало ее такой прекрасной; то, что неясными ощущениями прорывалось в моем Я , заставляя меня смятенно прислушиваться к внутреннему голосу на протяжении месяца. Я услышал его последние слова, врезавшиеся в мою память, как будто насквозь прожегшие ее неизлечимым, но бесконечно-сладостным ожогом:

ПОТОМУ ЧТО Я - ЭТО ТЫ.


Глава шестая, заключительная.

Я просидел на земле после его ухода достаточно долго. Мысли мои на удивление были ясны, но тело, будто после неимоверной физической нагрузки, расслабилось и отказывалось мне повиноваться. Я впал в оцепенение, похожее на медитацию, я бы даже сказал, что сознание мое было даже более ясным, чем обычно, но тело, тело было как будто чужим. Где-то на подсознательном уровне я знал, что стоит мне захотеть, и оно вновь будет мне подчинятся, но состояние мое было настолько новым и приятным, что я не хотел ничего менять.
Когда я, наконец, встал, был уже полдень. Хотя точно утверждать я не могу - небо было серым и облачным. Я тихо побрел в сторону дома, все еще находясь в странном состоянии внутреннего молчания. Можно сказать, что я не замечал ничего вокруг себя, но это было бы неправдой. На самом деле я замечал все, но только краем своего сознания, я будто бы был не здесь, а смотрел на все, как на огромную подробную живую картину, и, будь у меня желание - мог бы окунуться в нее всем своим существом, но пока только наблюдал со стороны.
Я точно знал, куда шел и зачем, хотя и не обдумывал свои мысли так, как привык это делать в течение всей предыдущей жизни.
Так я дошел да своего жилища, переоделся во все сухое, ибо одежда моя была насквозь мокрой, достал из-под половицы почти все свои небольшие сбережения, и, отложив часть, а остальное сунув в карман, как какие-то маловажные бумажки, вышел из дому и пошел в сторону города. Мимо пробегали с лаем собаки, пару раз меня обогнали небольшие повозки крестьян, возвращавшихся с рынка, выгодно продав овощи и мясо, и очень довольные выручкой; несколько девиц, спешивших в единственную в нашем пригороде церквушку к обедне; мне переходили дорогу гуси - величаво, вразвалку; кукарекал на чьем-то заборе петух, недавно побывавший в драке и теперь красовавшийся полувыщипанным хвостом - все это проносилось мимо меня, не задевая сознания, но впечатываясь в память прочно, во всех своих подробностях.
Но вот раскисшую от сентябрьских дождей и разбитую полозьями телег дорогу сменила булыжная мостовая, по обочине которой вместо крестьянских домишек закрасовались двух- и трехэтажные купеческие дома, жилища мастеровых, мелких торговцев - я вошел в город. Я направился прямиком на центральную улицу и, не доходя до рыночной площади, свернул налево. Пройдя два квартала я остановился и огляделся. Здесь-то и находилась цель моего небольшого путешествия. Я еще раз внимательно посмотрел на дверь под вывеской "Художественная лавка. Кисти и краски" выдохнул воздух, смело потянув ее на себя, и вошел.
Дверь захопнулась за мной, сопровождая мое появление звоном колокольчика, висящего над ней. Тотчас на звон за прилавком появился небольшой человечек возраста скорее почтенного, чем среднего, и услужливым тоном спросил:

- Чем Вам могу быть любезен?

Я мялся в нерешительности. Потом достал из кармана и положил на деревянный прилавок все свои деньги и сказал:

- Кхм... Вы не могли бы помочь мне подобрать необходимый набор всего... что необходимо... Ну... для того, чтобы начать... Понимаете? - умоляющим вглядом я смотрел на него, в надежде, что он придет ко мне на помощь в столь щекотливой ситуации.

Глаза человечка вначале непонимающе округлились, но потом, видя мое смущение, он добродушно закивал:

- А!!! Понимаю, понимаю. Молодой человек решил заняться живописью, молодой человек начинающий художник. Что ж, сейчас мы подберем Вам по средствам все, чтобы Вы могли создать свой первый шедевр... Да... Сейчас мы с Агнессой Вам посоветуем! Ведь Вам нужен совет? Агнесса!!! - крикнул он в сторону двери в комнаты.

Не прошло и минуты, как в помещение вошла молодая женщина лет двадцати пяти. Она была приятной и нехудой блондинкой с большими улыбчивыми глазами, немного похожа на мужчину за прилавком - видимо его дочь.

- Агнесса! Молодому человеку нужно посоветовать, помочь выбрать все необходимое для того, чтобы он мог заняться живописью. То, что нужно для начала.
- Да, конечно, папа, ты можешь идти. Я помогу.

Мы с Агнессой провозились наверное с час, пока все эти мастихины, кисточки, палитры, краски, грунты, лаки, подрамники и холсты были перебраны, перещупаны и разобраны на кучки, большая - это то, что нужно было вернуть назад на полки; малая - то, что нужно было упаковать для меня.
Из лавки я вышел нагруженный коробками и свертками, провожаемый ласковыми словами Агнессы.

- Заходите к нам, если Вам еще что-то понадобится. Или если надо будет что-то подсказать.
- Конечно. Обязательно зайду к вам еще. Большое вам спасибо за помощь! - сказал я, зная, что больше мы уже никогда не увидимся, и помахал ей. Она мне ответила тем же и улыбнулась своей доброй, как первые лучи солнца, улыбкой.

И я пошел прочь, напевая на ходу, чувствуя, что для меня начинается новая, неведомая и удивительная жизнь. До нее осталось совсем немного - добраться до дома, упаковать тот минимум вещей, которые мне могут пригодится в первую зиму, а потом той же дорогой вернуться в город, пойти на станцию и ждать проходящего в Париж поезда. Кажется, он прибывает где-то между часом и двумя ночи и стоит всего три минуты.
Я как раз проходил мимо Ратуши и посмотрел на большие старинные часы почти на самом верху ее восточной башни - они показывали четверть пятого. "Ого!" - присвистнул я : "Надо поторопиться!" И еще быстрее зашагал в сторону дома.


Эпилог.

То лето было жарким, и прохожие пытались укрыться от палящего солнца кто где. Некоторые скрывались в тени разноцветных зонтиков летних кафе, другие поспешно ныряли в подземные станции метро, а прочие и подавно, боялись выйти из дома, пока солнце не опуститься над горизонтом так низко, что тень от Эйфелевой башни перечеркнет почти весь город длинной серо-синей чертой.
А им, парню и девушке, лет примерно двадцати-двадцати пяти, похоже, было все нипочем. Они бродили по раскаленным, словно прожаренным в духовке, улицам, пропыленным площадям и зеленым бульварам, фотографировались и смеялись. Иногда целовались - прямо на улице, но только когда вокруг никого не было. Это удавалось им довольно часто - прохожих в этот послеобеденный час было мало.

- А пойдем... - произнесла девушка, присев около фонтана, разворачивая у себя на коленях карту и водя по ней пальчиком, - в Лувр! - пальчик ее остановился на значке со зданием, нарисованном посреди зеленого пятна с рваными краями. - Это же моя мечта!
- В Лувр - так в Лувр! - подхватил парень, и не дав ей свернуть карту и спрятать у себя в сумочке, схватил ее за руку и повлек в сторону станции метрополитена.

Они быстро добрались до N- площади. Благодаря тому, что был будний день, да к тому же стоявшая уже с месяц жаркая погода распугала всех туристов, очередь в кассы оказалась небольшой. Отстояв ее и заполучив два бледно-зеленых листочка, они поспешили дальше.
Внутри было приятно, сумрачно и прохладно. То ли работали кондиционеры, то ли это прохлада веков веяла от стен, пола и потолков, но бродить по освещенным галогеновыми светильниками залам было неожиданно именно тем, чего просили душа и тело, изнывавшее от жары и духоты на улице.
Они обнялись и медленно провигались вперед по бесчисленным залам и коридорам, похожим на лабиринты, перетекающие один в другой, бесконечно змеящиеся куда-то. Внезапно они догнали экскурсию, и, незаметно затесавшись в толпу туристов, стали прислушиваться к словам женщины-экскурсовода, рассказывавшей довольно живо и занимательно истории некоторых картин.
"Сколько же надо знать!" - с восхищением думала девушка, слушая рассказы про то, как создавались шедевры. Ей, как будущему искусствоведу, было крайне интересно все, что касалось жизни и творчества художников. Импрессионизм же был ее личным пристрастием, которое созрело в ней под влиянием учебы, да и благодаря личным пробам в живописи. Она просто боготворила импрессионистов. Парень же иногда явно начинал скучать, видя, что его подружка настолько увлечена рассказами и созерцанием картин, что почти перестала обращать на него внимание. Он попытался было залезть ей рукой сзади под маечку, но она только шикнула на него, что его окончательно расстроило, и он даже попытался сосредоточиться на рассказе экскурсовода.
Закончив осмотр в одном из залов, группа постепенно перетекла в другой небольшой зал, где были представлены полотна импрессионистов конца 90-х годов девятнадцатого века. Женщина-гид прошла через весь зал и встала слева от небольшой картины, изображавшей какое-то светящееся животное, стального цвета с розовым отливом, окруженное зарослями. Внимание в животном привлекали непропорционально большие, какие-то раскосые глаза изумрудного цвета и серебристый рог повыше переносицы.

- А про эту картину я расскажу вам особо, - заявила женщина. - Существует очень красивая легенда, связанная с ней. И хотя автор этой картины официально считается неизвестным, некоторые иследователи утверждают, что она принадлежит кисти малоизвестного художника Анри Руссо. Он никогда не учился живописи и жил в пригороде южного французского городка Руан, он был сыном крестьян, которые погибли во время эпидемии чумы 1872 года, выкосившей пятую часть жителей этого небольшого городка. Он же уцелелел, и хоть родители оставили ему не много наследства, а всего лишь небольшое имение, да десяток акров земли, это позволило ему жить довольно безбедно, по крайней мере не голодая, первое время. По легенде, однажды прогуливаясь по окрестным лугам, он встретил прекрасное животное - Единорога, который заговорил с ним. Анри, которому тогда было около двадцати, настолько был околдован чарами говорящего Единорога, что поверил, будто ему был дан дар в виде таланта к живописи. И вот он, не имея каких-либо крупных сбережений, а всего лишь несколько кусков холста да пару кистей и краски, купленные на деньги, оставшиеся от отца с матерью, отправился в Париж с единственной целью - стать художником. Многое ему пришлось пережить - скитания, бездомность, нищету, голод; переболеть тифом ; но он не сдавался, потому что верил - встреча с Единорогом изменила его навсегда, и у него не осталось выбора, кроме как посвятить себя живописи, и нести этот крест, если он таковым окажется. Он написал за свою жизнь около полутораста картин и эскизов, и на половине из них главным героем был Единорог, это чудо и проклятие, заставившее его забыть свою прежнюю жизнь и пуститься в плавание по океану творчества, бурному и непредсказуемому. - экскурсовод замолчала, обводя удовлетворенным взглядом аудиторию, наслаждаясь зрелищем произведенного ее рассказом впечатления, а потом добавила, - Но так или иначе, одна из его работ висит теперь в Лувре, а ведь это не кое-что, а действительное признание его дара.

Девушка, раскрыв рот, слушала гида. Она была просто потрясена. С детских лет стоило ей задуматься, она рисовала везде, где придется - на полях ученической тетради, на салфетке в кафе, на любом вствречавшемся клочке бумаги головку несуществующего, как ей тогда казалось, животного с огромными грустными глазами и единственным рогом. У нее это получалось машинально, она никогда не задумывалась, почему рисует это, просто со временем стала принимала это как данность - то что ее рука, как только в ней окажется любое пишушее средство, будь то маркер или косметический карандаш для губ, выводила причудливые линии, походившие одна на другую из раза в раз.
Девушка стояла, как привороженная. Она не могла отвести взгляда от картины, она замерла, онемела, и парню с трудом удалось, увидев такое дело, добиться у нее разрешения вывести ее на свежий воздух. Дойдя до выхода, он усадил ее на лавочку перед фонтаном, и, намочив носовой платок в нем, протер девушке покрытый испариной лоб и виски. "Проклятая жара!" - ругался он. Но девушка уже пришла в себя, будто некие чары отпустили ее из своей власти, смогла разговаривать и смотреть по сторонам. Парень же не на шутку испугавшись, теперь успокоился, и пытался вернуть тон их общения на старое полушутливое-полуигривое русло.

- Пойдем, посидим где-нибудь, выпьем кофе и съедим по круассану, - уговаривал он ее.
- Пойдем, - как-то безразлично отвечала она ему, не сопротивляясь, но и не изображая энтузиазма. Было видно, что она была занята своими, понятными ей одной мыслями.

Они тихо, взявшись за руки, побрели по улице в сторону ближайшего бистро . Ощутив в своей руке знакомую руку, парень немного успокоился, но девушка то смотрела по сторонам таким взглядом, будто впервые видела эту улицу; то пристально всмотривалась в зелень деревьев, росших по обочинам тротуара, то поднимала голову и, смешно сморщив нос и прищуриваясь, созерцала уже вечереющее небо.

- Что ты там всё высматриваешь? - спрашивал время от времени парень, но она лишь пожимала плечами и улыбалась ему такой улыбкой, как будто знала что-то, чем не могла ни с кем поделиться, даже с ним; что не обьяснишь человеческим языком, что не вложишь в слова.
Что-то, что ищет каждый, но не каждый находит ; что-то, что скользит между строк в произведении метра и в нацарапанном непослушной рукой стихотворении ребенка; что-то, что эхом звучит во время органного концерта в Сикстинской Капелле и что сопровождает первые уроки вокала юного певца; что-то, что снится по ночам будущей актрисе и будущему математику ; что-то, что шепчут влюбленные друг другу по телефону, не имея возможности встретиться ; что-то, что светится в изумрудного цвета глазах удивительного существа, изображенного на картине неизвестного художника, висящей в маленьком зале импрессионистской живописи конца 90-х годов девятнадцатого века в Лувре. То, что однажды войдя в жизнь, меняет ее навсегда, будто раскрашивая ее всеми цветами палитры от скорбного черного до торжественного пурпурного, от невинного салатового до обжигающего оранжевого, от весеннего желтого до бессмертного белого ; то, что движется медленно, но мощно, как лавина, и сметает на своем пути все, мешающее ему ; не оставляя ни одного незакрашенного участка, ни одного серого пятнышка, ни одной бесконечно малой бесцветной точки.