Нина-Ник все записи автора

Но не только с хитроумным Паниным, Екатерина не откровенна и с юной своей поклонницей, хоть и не сомневается в ту пору в ее беззаветной преданности. Она обманывала Дашкову еще во время их ночной встречи на Мойке: скрыла, что давно составила план действий и что Григорий Орлов уже начал вербовать офицеров. Она ограничивается чувствительной сценой: умоляет Дашкову не подвергать себя из-за нее опасности, рыдая, заключает в свои объятия... Дашкова не замечает фальши в чересчур уж упорных заверениях Екатерины: она говорит другу только чистую правду. 
Роль, которую Екатерина предоставляет играть Дашковой в июньских событиях 1762 г., скорее эффектная, чем значительная.
Дашковой не было в петергофском павильоне Монплезир ранним утром 28 июня, когда разбуженная спокойным голосом Алексея Орлова: «Пора вставать, все готово, чтоб провозгласить вас», Екатерина, быстро надев будничное черное платье, села в коляску. Лошади помчали ее в Петербург.

Екатерина Романовна, в то время, была у себя дома; заснула она поздно – разволновалась: подвел портной, не принес вовремя «мужское платье». Утром она мирно спала и, что «началось», не знала.

Она не была рядом с Екатериной и когда та, уже поддержанная Измайловским, Семеновским и Преображенским полками, направилась по Невской «першпективе» в Казанскую церковь, а после благодарственного молебна и провозглашения ее «самодержавнейшею императрицею всея России» перешла в Зимний дворец, незадолго перед тем достроенный, где началась церемония приношения присяги.
Исход дерзкого предприятия был фактически уже предрешен, когда, разбуженная небывалым шумом, Екатерина Романовна появилась в Зимнем. «...Мы бросились друг другу в объятия: «Слава богу! Слава богу!»... Я не знаю, был ли когда смертный более счастлив, чем я в эти минуты...»
Вечером того же 28 июня обе Екатерины, одетые в гвардейские мундиры старого петровского покроя, верхом, во главе нескольких полков, выезжают из Петербурга в Петергоф, чтобы сразиться с защитниками фактически низложенного и все же остававшегося еще императором Петра III. Дашкова как будто даже несколько раз выхватывала шпагу.
Зачем Екатерине нужна была Дашкова?

Екатерина была немкой, и в ту пору ей еще следовало об этом помнить; Дашкова принадлежала к высшему кругу русской аристократии: дочь сенатора, племянница канцлера, княгиня... Дружба с Дашковой укрепляла в глазах многих позицию жены Петра III. А в рискованной и расчетливой игре, которую вела в те дни Екатерина Алексеевна, ей не следовало пренебрегать ни одним козырем, она это отлично понимала. Итак, они отправились бок о бок, чтобы вступить «в сражение, которому не суждено было состояться.

Нечего и говорить, что Дашкова была в восторженном, приподнятом состоянии духа. «Я была счастлива, что революция завершилась без пролития крови. Множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытала в 18 лет при моем слабом здоровии и необычайной впечатлительности, все это не позволяло мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня».
Дашкова наивно убеждена, что участвует в революции. Именно к революции она ведь и готовилась. «...Я была поглощена выработкой своего плана и чтением всех книг, трактовавших о революциях в различных частях света...» – пишет Екатерина Романовна о времени, предшествовавшем перевороту.
Даже значительно разочаровавшись в Екатерине, полвека спустя, она продолжает считать 28 июня 1762 г. «самым славным и достопамятным днем» для своей родины.
Но мечты о доверительной дружбе с императрицей и о влиянии на судьбы отечества рушатся.
Понадобились не дни, а часы, чтобы Дашкова убедилась: Екатерина не полностью доверяла ей, действовала за ее спиной.
«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя она хочет приписать себе всю честь этого переворота, – писала Екатерина Понятовскому, – была на весьма худом счету благодаря своей родне, а ее девятнадцатилетний возраст не вызывал к ней большого доверия. Она думала, что все доходит до меня не иначе как через нее. Наоборот, нужно было скрывать от княгини Дашковой сношения других со мной в течение шести месяцев, а в четыре последние недели ей старались говорить как можно менее». В том же письме Екатерина отдает должное уму Дашковой: «Правда, она очень умна, но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером...»
На следующее же утро после переворота Дашкова узнает, что существовали люди, несравненно более близкие к Екатерине, чем она.
Неожиданно наткнувшись во внутренних апартаментах Летнего дворца на Григория Орлова, который, лежа на диване, небрежно распечатывал секретные государственные бумаги, Дашкова сперва недоумевает, даже пробует высказать свое возмущение. А поняв характер взаимоотношений с государыней, вспыхивает к Орлову неукротимой ревнивой ненавистью. С годами этой ненависти суждено было все более разгораться: ладить с фаворитами Екатерины Дашкова так никогда и не научилась. Впрочем, пройдет немного времени и Екатерина Романовна, как и все ее здравомыслящие современники, поймет: на Екатерину II никто не влияет – ей служат.
«Все делается волей императрицы...» – сообщала Дашкова брату в мае 1766 г. Александр Романович Воронцов, в ту пору посланник в Голландии, намеревался вернуться в Россию, чтоб служить в Коллегии иностранных дел; Дашкова отговаривает его: «Простите, мой дорогой друг, если дружба и самая большая нежность требуют, чтоб я сказала вам искренно, что вовсе не одобряю ваше желание... Имея к
акой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, так как здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы – и переваривается господином Паниным, а остальные члены коллегии или переводят из газет или переписывают бумаги Панина...»
В том же письме есть полные горечи строки, свидетельствующие о начавшемся отрезвлении, разочаровании Дашковой в своем кумире: «Маска сброшена... Никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются...»
Но в первые часы нового царствования юному «Преображенскому поручику» еще некогда предаваться горьким мыслям. Солдаты вломились в дворцовые погреба и черпают касками бургундское – Дашкова устремляется туда и увещевает их. Надо повидать маленькую дочь. Надо наведаться к отцу. Возле его дома она обнаруживает вооруженную охрану, весьма многочисленную, присланную, чтобы стеречь Елизавету Воронцову. Дашкова вызывает офицера и приказывает уменьшить стражу; тот беспрекословно подчиняется.
Этот эпизод послужил поводом для первого открытого выражения недовольства Екатерины: императрица делает Дашковой выговор за самоволие и за то, что она позволила себе говорить в присутствии солдат по-французски. (Екатерина в ту пору особенно стремилась демонстрировать приверженность ко всему русскому.) Правда, чтобы подсластить пилюлю, она тут же награждает Дашкову орденом св. Екатерины.