Самолет вырулил на полосу и пошел на разгон. Когда колеса оторвались от бетона, пилот убрал шасси и, набрав высоту, взял курс на запад.

  Меньше чем через три часа самолет приземлился в аэропорту швейцарского города Цюрих. («Как? — переспросил бы, почесывая бритую «под ноль» голову, политзэк Владимир Буковский, зубрящий в это время английский в камере Владимирской тюрьмы. — Цю-ю-ю-ю-юрих? Что-то я о такой пересылке не слыхал...») Пассажиры расстегнулись, поднялись с кресел и стали спускаться на бетонку, которая во всех аэропортах мира из иллюминатора кажется одинаковой. Взлетно-посадочная полоса была почти такая же, как и та, с которой самолет взмыл три часа назад.

Но было и кое-что другое.

Писатель Некрасов, как всякий настоящий писатель, будучи человеком наблюдательным и проницательным, почувствовал это мгновенно.

Это был тот самый свободный, никаким тухлым и замшелым коммунистическим организациям неподконтрольный воздух, которым ему предстояло отныне дышать в течение последних тринадцати лет жизни.

О том, что их будет именно тринадцать, он, разумеется, не знал.

  Отбытию писателя Виктора Некрасова в эмиграцию предшествовала длительная, растянувшаяся как минимум на четыре года история его преследований со стороны советской карательной машины — Комитета государственной безопасности СССР.

  Он не хотел покидать родину. Ни большую — Россию, именовавшуюся в те годы Союзом Советских Социалистических Республик, ни малую — город Киев, столицу одной из составных этого Союза частей — Украины. Но его вынудили сделать это. Вынудили под угрозой ареста и отправки в тюрьму — как «антисоветского отщепенца, злобно клевещущего на свою родину и свою власть». Такие были в те времена формулировочки у власти для навешивания на тех, кто пытался с нею спорить, а то и против ее поведения протестовать. Да и только ли в те…

  Я постараюсь рассказать о том, что именно предшествовало событию, произошедшему в жизни замечательного русского писателя Виктора Некрасова ровно сорок лет назад. Событию, разделившему его долгую жизнь на две неравные части: одна «до» — длиной в шестьдесят три года, другая «после» — тринадцать.

  Начну с новой и чрезвычайно интересной книги. В апреле 2014 киевское издательство Laurus выпустило совершенно уникальную книгу. Называется она «Арестованные страницы. Рассказы, интервью, письма из архивов КГБ». На непритязательной, даже невзрачной, обложке, равно как и на титульном листе, — имя автора: Виктор Некрасов. Хотя это справедливо только наполовину. Поскольку там же, на титуле, чуть ниже значится: «Составление, документальный очерк, комментарии Любови Хазан» — и, говоря по совести, имя составителя и комментатора должно бы стоять не только на титульном листе, но и на обложке. Поскольку книга состоит из двух равных по объему частей. В одной — собственно тексты Виктора Некрасова (прежде всего пять «крамольных» рассказов, извлеченных из его рассекреченного гэбистского досье, а также эссе «Камень в Бабьем Яру», статья «Иван Дзюба, каким я его знаю» и некоторые другие материалы). В другой — очерк-расследование Любови Хазан, озаглавленный «С шулерами за одним столом…», и ею же составленные примечания и пояснения к упоминающимся в ее сочинении событиям и персоналиям.

Во вступительной заметке, озаглавленной «От составителя», Любовь Хазан пишет:

«Четыре десятилетия материалы уголовного, а если без советских эвфемизмов — политического дела Виктора Платоновича Некрасова ждали в украинском архиве бывшего КГБ, когда их “расчехлят”. Пусть и не доведенное до суда, это дело сыграло роль пружины, “выстрелившей” писателя за границу, лишившей родины, которую любил и за которую воевал. <…> Рассекреченные материалы заведенного на него “дела №62”и сопутствующие документы оказались настоящим кладом. Здесь не только протоколы допросов Некрасова, но и регулярные <…> донесения о нем <…>. В отдельной желтой папке <…> собраны арестованные произведения Виктора Некрасова. <…> Среди них пять рассказов, которые, собственно, и легли в основу “дела № 62”».
Итак, что же это за рассказы такие? И отчего они рассматривались советской властью настолько серьезно, что за их написание автору грозил не абы какой, а вполне реальный срок — до семи лет политлагерей строго режима с последующей ссылкой в отдаленные районы Советского Союза сроком до пяти лет (статья 70-я УК РСФСР или аналогичные ей статьи Уголовных кодексов союзных республик — «антисоветская агитация и пропаганда»)?

  Всего их пять: «Быль», «Мраморная крошка», «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет», «Король в Нью-Йорке» и «Все ясно!». Первый, третий и четвертый не датированы, второй и пятый датировку имеют: «октябрь 1971». Все пять представляют собой произведения, написанные в излюбленном жанре Некрасова — баек-фантасмагорий, когда повествование ведется или от первого лица, то есть самого автора — писателя Виктора Некрасова, где он же еще и выступает в качестве одного из персонажей (как «Быль» или «Ограбление века…»), или же от лица рассказчика, вроде бы и невидимого, в тексте прямо не появляющегося, но такого, словно он при описываемых событиях присутствует, незримо, накрывшись этакой шапкой-невидимкой. Когда ему все видно и слышно, его же — никому не видно и не слышно.

   Таков фон рассказа «Король в Нью-Йорке», представляющего собой сатирическую байку про пребывание летом 1967 советского премьер-министра Алексея Косыгина — формально второго человека в коммунистической иерархии после Брежнева — в Нью-Йорке, на сессии ООН, в дни всемирного политического кризиса, разразившегося после Шестидневной войны. (Шестидневная война — это когда войска Армии обороны Израиля наголову разгромили вооруженные советским оружием объединенные арабские армии, готовящиеся на Израиль напасть, а стоящий за спиной арабов СССР в бессильной ярости разорвал с Израилем дипломатические отношения. Ну и началось…) Косыгин же, вынужденный отдуваться «за всю советскую власть», волею обстоятельств знакомится с проживающим в Нью-Йорке престарелым историческим бронтозавром — Александром Федоровичем Керенским и, наклюкавшись у того в гостях русской водочки под американскую селедочку, начинает подумывать: а не плюнуть ли ему через океан в морду Брежневу и не обратиться ли к правительству США с просьбой о политическом убежище…

 Сатирический рассказ этот не датирован, однако из контекста описываемых в нем реалий ясно, что написан он или в том же 1967, когда Косыгину довелось побывать в Нью-Йорке на сессии ООН, или не позднее следующего. Поскольку в последней его фразе упоминается советская интервенция в Чехословакию, случившаяся в августе 1968-го. Но не это важно. Важно то, что в здании на улице Короленко (киевский вариант Лубянки) о существовании этого сочинения узнали не позднее конца того же 1968. Ибо 26 декабря председатель КГБ при Совмине УССР генерал-полковник ГБ Виталий Никитченко доносил первому секретарю ЦК КПУ Петру Шелесту:

  «Секретно. КГБ при СМ УССР получен документ под названием “Король в Нью-Йорке”, содержащий клевету в адрес руководителя Советского государства. По непроверенным данным, его автором является киевский писатель Виктор Некрасов.

Нами проводятся мероприятия по установлению автора указанного документа».

  На то, чтобы с определенной вероятностью установить авторство Некрасова, гэбистам потребовалось почти два с половиной года. Из аналогичного донесения в ЦК Компартии Украины, датированного 27 мая 1971, явствует:

  «4 июня 1969 в беседе с сотрудницей журнала “Новый мир” Берзер Некрасов сообщил ей, что уже закончил писать какую-то вещь, что “даже о Косыгине” написал.

Один из ученых-филологов, исследовавших пасквиль “Король в Нью-Йорке”, приходит к выводу, что автором является Некрасов. Авторство Некрасова подтверждают также некоторые его близкие связи».

  Тогда же, на рубеже 1960—1970-х, в поле зрения советских карательных органов попал и анонимный текст с длинным названием «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет». Собственно, сначала в поле зрения попало одно только название, потому как самого текста на глаза «органам» еще никто не представил.

  В этой сатирической фантасмагории, больше похожей на крокодильский фельетон, чем на новеллу из писательской жизни, Некрасов описал совершенно безумную — с точки зрения примитивно понимаемого здравого смысла — историю: как он, писатель Виктор Некрасов, явившись в гости к советскому литератору Александру Корнейчуку, лично грабанул этого деятеля, заставив под угрозой пистолета отдать ему все имевшиеся у того в квартире «побрякушки» — золотые украшения и бриллианты жены, а также и его собственный, изготовленный из чистого золота, портсигар. То бишь совершил уголовное преступление, известное под названием «разбой». Каковой, согласно нормам советского Уголовного кодекса, карался не менее строго, чем «антисоветская агитация», вот только лагеря для разбойников существовали не политические, а уголовные; правда, режим содержания в них был малость помягче.

  Для того чтобы спустя без малого полвека попробовать понять — как писателю Некрасову могла только в голову прийти мысль о вооруженном ограблении коллеги по перу, хотя и графомана, не столько литератора, сколько окололитературного чиновника, — следует хотя бы коротко напомнить, кто таков был этот персонаж.

  Александр Евдокимович Корнейчук (1905—1972) был человеком, принадлежавшим к сливкам советской коммунистическо-бюрократической мафии. В большевистскую партию он записался, будучи уже человеком более чем сознательного возраста — в 1940 году. Женат Корнейчук был на форменной мегере — большевичке польского происхождения Ванде Василевской (1905—1964), тоже считавшей себя писательницей. Эта тоже была лауреаткой Сталинской премии, хотя, в отличие от муженька, у нее таких премий было не пять, а всего три. О подлости и вероломстве натуры Василевской в околописательских кругах слагались байки и легенды, которые в конце концов — принято считать, талантом поэта Светлова — вылились в едкую эпиграмму:

Корнейчук да Ванда —

Не семья, а банда.

  Однако не успела его обожаемая Ванда умереть, как Александр Евдокимыч тут же привел в свой роскошный даже по советским меркам дом новую жену, намного его самого младше, — актрису Марину Захаренко. Ну разве можно было такого человека не ограбить? Хотя бы и в фантазиях… Судя по всему, примерно так Некрасов, берясь за перо, и рассуждал.
  Считать, что привлечение писателя Некрасова к суду только за сочинение подобных, хотя и малоприятных для тоталитарного советского режима, но все же не столь уж его обличающих, скорее высмеивающих, баек было в СССР вполне реальным, было бы неверно. Некрасов не только сатирические фантасмагории сочинял. Он еще и в советском правозащитном движении начал участвовать.
  Во второй половине 1960-х — начале 1970-х Виктор Некрасов выступал в защиту арестованных и посаженных московских литераторов Андрея Синявского (Абрама Терца) и Юлия Даниэля (Николая Аржака), всячески поддерживал стремительно впадавшего в немилость Александра Солженицына в его борьбе с засильем в СССР цензуры, поддерживал контакты с виднейшими столичными и киевскими диссидентами — от Петра Якира и его зятя, вольнодумствующего шансонье Юлия Кима, до генерала Петра Григоренко и от земляков-украинцев — Ивана Дзюбы, Ивана Светличного, Леонида Плюща, Вячеслава Чорновила — до Мустафы Джемилева.

  В апреле 1968 в самиздате появился документ, известный под названием «Киевское письмо». Это был протест, направленный советскому руководству, в котором его в весьма жесткой форме остерегали от попыток реабилитации и возрождения в СССР сталинизма. Письмо подписали без малого полторы сотни человек — виднейших представителей украинской творческой и научно-технической элиты. Разумеется, была в их числе и подпись писателя Виктора Некрасова.
  После вторжения советских войск в Чехословакию 21 августа 1968 внутри самого государства-агрессора началось стремительное «завинчивание гаек». В июле 1970 генерал-полковника Виталия Никитченко на посту главы украинского КГБ сменил другой Виталий — Федорчук. Своего начальника — главу всесоюзного КГБ Юрия Андропова — Федорчук открыто презирал как «мягкотелого антилихэнта», что он мог себе позволить, ощущая за спиной мощную стенку по фамилии Брежнев. Юрий Андропов, со своей стороны, Федорчука тихо ненавидел, но сделать с ним в течение длительного времени ничего не мог. (Только в 1982, захватив после смерти Брежнева всю полноту власти в СССР, Андропов наконец смог показать Федорчуку, насколько он «мягкотелый» и насколько «антилихэнт», выгнав того из КГБ и спихнув на место смещенного за сверхъестественное воровство министра внутренних дел Щелокова — командовать вороватыми ментами. Там его церберская карьера и завершилась — в 1986-м, отправкой на пенсию.)

  Утвердившись в служебном кабинете в здании на улице Короленко, Федорчук принялся рьяно копать сразу во всех направлениях — и под украинских диссидентов-антисоветчиков, и под самого первого секретаря ЦК Компартии УССР Петра Шелеста. Во многом благодаря его стараниям не прошло и двух лет, как Шелест был смещен с поста и переведен в Москву, на ничего не значащий пост одного из заместителей председателя Совета министров СССР, а на его место в Киеве взгромоздился самый, пожалуй, одиозный из всех брежневских сановников эпохи застоя — Щербицкий.

  Едва освоившись на новом месте, товарищ Щербицкий развернул кампанию по борьбе с «украинским национализмом». Первыми, как водится, под топор карательных органов угодили местные диссиденты. В середине января 1972 в Киеве и во Львове гэбистами была предпринята широкомасштабная карательная операция.
  В числе арестованных была 19-летняя машинистка-самиздатчица Любовь Середняк. У нее при предшествовавшем аресту обыске в числе прочего, за что можно было оказаться в советской тюрьме, были обнаружены формально не запрещенные произведения Александра Солженицына и Василия Гроссмана; у нее же в руки гэбистам попали и те самые «крамольные» рассказы Виктора Некрасова — хотя и без указания авторства. Именно с допросов арестованной Любови Середняк и пошло в начале 1972 года наматывание на гэбистскую прялку гэбистской пряжи — той самой, которая имела следствием данного процесса наматывание конкретному человеку — в данном случае писателю Виктору Некрасову — реального тюремно-лагерного срока.
  В документальном расследовании Любови Хазан машинистка проходит под обозначением Люба С. — со специальной оговоркой, что фамилия заменена криптонимом «из этических соображений». Во многом из-за ее неправильного поведения на следствии гэбисты и смогли подобраться к Некрасову вплотную.

  В 2011 в России вышла в свет увесистая книга с хулиганским названием «Все на свете, кроме шила и гвоздя». Помимо яркого названия, она имеет подзаголовок: «Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж. 1972—1987». Написана книга Виктором Кондыревым, парижским литератором, сыном жены Виктора Некрасова — Галины Базий от первого ее брака.

   Из всех хвалебных определений не получится с уверенностью выбрать единственное, которым можно исчерпывающе охарактеризовать это сочинение. «Восхитительное», «изумительное», «прелестное», «бесподобное» — все не то и все не так. То есть — не полностью, не исчерпывающе. Быть может, для такого определения следует использовать все перечисленные прилагательные — подряд, и лучше не через запятые, но через дефисы. Поскольку так о Викторе Некрасове, как это сделал его приемный сын, еще никто и никогда не писал. Так здóрово — имею я в виду.

  Начинается повествование Кондырева в  1972-ом, когда он, в ту пору 32-летний советский инженер, стал полноправным членом семьи знаменитого писателя. (Виктор Некрасов в первый и единственный раз женился в возрасте шестидесяти лет, в январе 1972-го.) Но вначале следует эпизод из августа 1974-го, когда он вместе с Некрасовым отправлялся из Киева в Москву, где писатель собирался попрощаться с проживавшими в столице СССР дорогими ему людьми. Некрасову вскоре предстоял отъезд в эмиграцию — и хотя уезжал он формально не навсегда, а только как простой советский турист, с трехмесячной гостевой визой, все участвовавшие в этой операции стороны — прежде всего та самая трехбуквенная организация — прекрасно понимали, что обратно он не вернется. Кондырев вспоминает:
  «Августовским утром 1974 перед домом № 15 в киевском Пассаже (в этом доме Виктор Некрасов жил до отъезда в эмиграцию. — П.М.) возник тихий переполох. Мы с Виктором Платоновичем отправлялись в Москву, ненадолго и по делам. У подъезда неизвестно почему беспокоилась маленькая гурьба провожающих. Хотя мои мама и жена Мила были взволнованы лишь в самую меру, а сын Вадик вообще веселился. Отъезжающие покуривали, сохраняя достойное спокойствие.
Агенты наружного наблюдения стояли чуть в сторонке, никоим образом не стесняясь. Заинтересовал их, надо полагать, непомерной величины многопудовый кожаный чемодан, который мне предстояло переть на себе в столицу».

Виктор Некрасов в кабинете. Киев, август 1974

  Тема присутствия в жизни семьи Некрасовых советской тайной полиции заявлена в воспоминаниях приемного сына писателя с самых первых строк. В чреве непомерной величины многопудового чемодана, как могли подозревать бдительные гэбисты, могло находиться несколько пудов антисоветской литературы или не менее антисоветских рукописей, так что их присутствие рядом с Некрасовым в столь важный момент вполне — по их логике поведения — оправданно. Ибо необходимо было проследить — куда антисоветский писатель Некрасов этот тяжеленный чемодан везет и кому и для чего намеревается передать. Они, разумеется, не знали, что в чемодане никакой интересующей их литературы или же рукописей не было. Точнее, рукописи были. Но — никоим образом не те, что интересовали их.

Там были дневники тетки Некрасова — Софьи Мотовиловой, скончавшейся в 1966 году в глубокой старости, которые она вела всю сознательную жизнь и которые Виктор Платонович обещал ей сохранить после ее смерти. Чемодан был благополучно доставлен сначала в Москву, потом — в подмосковный писательский поселок Переделкино, где передан на хранение Евгению Александровичу Евтушенко и его тогдашней жене Галине. Дальнейшая его судьба до сих пор неизвестна.
  Подобное вниманию со стороны «органов» Некрасов давно уже если и не привык (привыкнуть к такому ни одному нормальному человеку невозможно). Все же сдерживаться ему удавалось не всегда. Особенно когда он впервые осознал, что за ним действительно следят. Виктор Кондырев вспоминает:

  «Киевскую слежку я впервые заметил летом 1973 года. Выйдя из подъезда, мы с Викой медленно пошли по Пассажу в сторону Крещатика. Прохожих было немного.
  На Бессарабском рынке надо было купить густой сметаны к любимым оладьям. Возле рынка встретился мужчина, торопившийся, видимо, по делам. Именно этим — быстрой походкой — он на секунду и привлек почему-то мое внимание. Это был тот же самый, обогнавший нас еще в Пассаже.
— Э-э! — озарило меня, и я повернулся к Некрасову. — Да это нас пасут! Этого чувака я видел в Пассаже, точно!
Я взволновался, но Виктор Платонович высмеял меня, и мы пошли дальше. Пару раз я резко оглядывался — нас никто не преследовал. Вика измывался, плясал, как он шутил, на крышке гроба — мол, мания преследования, результат внутриутробной алкоголизации…»
«Я начал осматриваться, присматриваться к лицам. Прошли с километр. И все стало на свои места. За нами действительно следили.
«— Смотрите, — поучал я с победным видом, — сейчас остановится машина, из нее выйдет человек и пойдет навстречу нам. Заметим его морду. Спорим, что если мы не войдем в подъезд, а пойдем прямо к машине, она сразу уедет, а парень развернется и пойдет за нами.
Вика начал было хихикать что-то насчет плачевной дедукции — и замолк.
Подъехала машина, человек пошел нам навстречу, и все произошло как я говорил.
Мы повернули назад и очутились нос к носу с нашим преследователем».
Для Некрасова это был натуральный шок. И отреагировал он на ситуацию совсем не так, как могли ожидать те, кто входил в бригаду топтунов в этот злополучный для них день, но так, как был способен реагировать только он, ломая все полученные гэбистами на случай разоблачения инструкции и методички: «Вика страшно возбудился. Громогласно захохотал, начал тыкать пальцем в обмякшего от беспомощности сыщика — стой, ты чего, мол, за нами следишь, мы тебя засекли! Парень прошмыгнул мимо, а В<иктор> П<латонович> хотел было побежать за ним, но остановился, чуть успокоился. Что ж это такое, Витька, говорил он опечаленно, получается, что они не на шутку за меня взялись, а дальше-то что будет?..»
  Дальше было — известно что: «Наружное наблюдение в Киеве продолжалось целый год, до окончательного отъезда в Швейцарию. А если к Некрасовым приглашались гости, то на лестничной площадке, как в полицейских фильмах, выставлялась по вечерам парочка как бы влюбленных, которая обнималась, скрывая лица. За этот год Некрасов так привык к слежке, что даже не вспоминал о ней». И если бы дело ограничивалось одной только слежкой.

  Последняя книга Виктора Некрасова перед отъездом из СССР — сборник новелл «В жизни и в письмах» — вышла в 1971. Все дальнейшие издательские договоры были в 1972—1973 разорваны в одностороннем порядке — издателями. Это было более чем серьезное предупреждение. Некрасов ему не внял.

  В мае 1973 он был наконец — с третьей попытки — исключен из Коммунистической партии. Как человек, «недостойный высокого звания…», — из той самой партии, в которую он, тогда тридцатилетний, вступал в Сталинграде, в разгар самой жуткой мясорубки Второй мировой войны. Некрасов  продолжил заниматься диссидентской деятельностью.

  Наконец терпение у КГБ лопнуло. 17 января 1974 к Некрасову пришли. С ордером на обыск. Начавшись ранним утром 17 января, обыск продолжался непрерывно в течение сорока двух часов. Шмональная бригада перевернула писательскую квартиру вверх дном — в буквальном смысле этого выражения. Гэбистов интересовали любые бумаги — включая использованную копирку от пишмашинки, на которой от частоты использования ничего невозможно было разобрать. Изымаемые бумаги — манускрипты, черновики, письма, записные книжки и блокноты, рисунки, фотографии и книги с дарственными надписями — по мере составления описи сваливались в огромные мешки. Мешки по мере заполнения увязывались, опечатывались и уволакивались из квартиры — с тем, чтобы с вероятностью, близкой к абсолютной, исчезнуть навсегда. При этом сами гэбисты вели себя подчеркнуто вежливо, обращались к Некрасову и его жене по имени-отчеству, а один вызвался даже выгуливать собачку Джульку, взиравшую на творящийся в ее доме беспредел с явным неодобрением, но не могущую этому безобразию противостоять иначе как злобным повизгиванием. Утром 19 января, после окончания обыска, Некрасову позвонил Сахаров, которому он рассказал, что у него изъято большое количество рукописей, произведения Солженицына, зарубежные журналы.
   Гэбистское начальство осталось довольно блестяще проведенной операцией по изъятию у писателя Некрасова «идеологически вредной» литературы и «документов клеветнического и антисоветского характера». Огорчало, правда, поведение самого Некрасова, который все понимал не так, как им бы того хотелось, и вел себя совсем не так, как они рассчитывали. 22 января 1974 генерал-полковник ГБ Федорчук доносил Владимиру Щербицкому: «После допроса 19 января Некрасов в устной форме был предупрежден о нежелательности распространения данных о произведенном у него обыске. Он обещал, что примет все необходимые меры к тому, чтобы по поводу действий органов госбезопасности никаких нежелательных проявлений со стороны близких ему людей не было. Несмотря на это, в ходе телефонного разговора по заказу из Лондона, состоявшегося вечером 19 января, Некрасов сообщил об обыске и изъятии у него “в основном литературы, изданной за границей”.

  Вслед за первым многочасовым допросом писателя Некрасова последовал второй, затем — третий, четвертый, пятый… Он ежедневно отправлялся в здание на улице Короленко как на службу, чего бог знает сколько лет уже не делал и порядком подзабыл, что это вообще такое. Пришлось вспомнить. И не только вспомнить, но и завести малосимпатичное знакомство. Со следователем по фамилии Старостин. Оказавшись за пределами Большой зоны, Виктор Некрасов вспоминал об этих днях:

  «Моего следователя — виноват: следователя по особо важным делам — полковника Старостина больше всего интересовало, почему я читаю (и храню!) антисоветские издания. Высокий, седой, приторно вежливый, с псевдоинтеллигентной, улыбающейся (кроме тех случаев, когда он не улыбался, а не улыбался он в моменты, когда ему казалось, что он припер меня к стенке) физиономией, весь в <орденских> планках и юбилейных значках, встречал меня всегда подчеркнуто любезно, прикладывая руку к сердцу: “Как здоровье уважаемой Галины Викторовны и неведомой мне, но, говорят, прелестной Джульки?” Потом делал гостеприимное движение в сторону моего стула: “Что ж? Продолжим нашу работу?” И мы продолжали нашу работу, длившуюся шесть дней, с утра до позднего вечера, с перерывом на обед. <…> В перерывах, во время перекуров, мы говорили с о посторонних вещах, например, о том, что он отдыхал когда-то с Твардовским и играл с ним в шахматы, и я тоже что-то говорил о Твардовском, и вообще можно было подумать, что мы с моим полковником тоже разыграем партию-другую. От чувства стыда я не могу отделаться до сих пор».

  Как Некрасов ни выворачивался, как ни петлял, как ни старался сбить своего следователя со взятого тем следа — все было напрасно. После шестого допроса он со всей отчетливостью осознал, что улыбчивый Старостин методично и целенаправленно подводит его под статью. Ту самую — «агитация и пропаганда». До семи лет политлагерей строго режима. Да и ссылка еще. В отдаленные районы. Якутия? Таймыр?.. А ему скоро шестьдесят три.

  Используя свои прежние, частично еще сохранившиеся контакты среди представителей верхушки советской коммунистической бюрократии, он недвусмысленно дал понять «на самый верх», что готов покинуть страну.

  Расчет оказался верным. Давление со стороны карательных органов было мгновенно свернуто. Все-таки арестовывать и сажать пожилого писателя, да не просто писателя, а лауреата хотя и переименованной, но все же по традиции называемой Сталинской, премии… Это гарантированный скандал на весь мир. Да и Солженицына только-только успели из страны депортировать — вон как там, на проклятом этом Западе, все гудят, успокоиться не могут... И мерзавец Максимов только-только убрался туда же, на Запад, слава богу, сам, без применения мер принудительного характера… Да вот и Галич еще на очереди, чтоб ему его гитарку кто-нибудь на голову надел, что ли…

  Десятого июля 1974 года Виктор Некрасов и Галина Базий подали документы на получение выездной визы из СССР в Швейцарию. Формальным поводом к тому послужило приглашение, полученное Некрасовым от его дяди, архитектора Николая Ульянова, проживавшего в Цюрихе и желавшего принять у себя горячо обожаемого племянника, с коим он длительное время не имел возможности увидеться.

Виктор Некрасов, первый день на Западе.

Четыре дня спустя первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Щербицкий с чувством огромного облегчения доносил самому генсеку ЦК КПСС Леониду Брежневу:

«Писатель Некрасов Виктор Платонович, 1911 года рождения, русский, житель г. Киева, и его жена Базий Галина Викторовна,1914 г. рождения, пенсионерка, беспартийная, 10 июля 1974 подали заявление в органы милиции, документы для поездки в Швейцарию на три месяца к дальнему родственнику Н. Ульянову.

Оказавшись на свободе, на том самом пресловутом «гнилом Западе», Виктор Некрасов сразу понял, что наконец попал туда, куда хотел попасть всю жизнь. И испытал чувство глубочайшего облегчения.

  Последние тринадцать лет жизни он жил в Париже, то и дело отправляясь в путешествия по всему миру. География его поездок впечатляет: от близлежащих Великобритании и Испании — до Гонконга и Японии, от Западной Германии и Скандинавии — до материковой части Соединенных Штатов и Гавайских островов. В Русском Париже даже формула такая появилась многозначительная — когда на вопрос: «А где сейчас Вика Некрасов? Что-то несколько дней уже его не видно…» — следовал ответ со значением: «А Вика намедни уехал в Гонолулу…» Это можно было понимать двояко: или в буквальном смысле — что писатель Некрасов в самом деле в очередной раз отправился греть свои старые косточки на прекрасных пляжах Гавайского архипелага, или в смысле переносном — что у писателя имеет место быть очередной запой. Шутка эта возникла в среде сотрудников парижского бюро «Радио Свобода», в числе которых Некрасов оказался с самого начала своей парижской жизни. Когда во время очередного некрасовского загула его вдруг стало домогаться по какому-то срочному делу вышестоящее начальство из Мюнхена, кто-то из числа особо забористых шутников предложил: «А давайте ответим, что Некрасова нет на месте, потому что он уехал в Гонолулу. Настолько ему там в первый раз понравилось, когда вы его туда послали в командировку, что решил снова съездить — за свой счет». Так, по-видимому, и сделали. Фраза же «А Вика поехал в Гонолулу» стала поистине крылатой и со временем воспринималась уже не только посвященными в ее изначальный смысл, но и всеми прочими некрасовскими друзьями-приятелями именно в том значении, в каком ее, впервые услышав, перевела на русский обиходный оперная певица Галина Вишневская: «Ах, вот как… Значит, теперь у вас это так называется?»

  Виктор Платонович Некрасов прожил семьдесят шесть лет. В детстве он хотел стать скаутом-разведчиком, в юности — сначала архитектором, потом актером. Эти планы не сбылись. Потому что Некрасову пришлось стать сапером. Уцелев, хотя и не без труда, в чудовищной бойне войны 1941—1945, выздоравливающий в госпитале после тяжелого ранения капитан Некрасов от нечего делать взялся за перо. И так уж вышло, что стал писателем. Настоящим. Хотя и ни о чем ином не мог писать, кроме как о своей жизни — во всех ее проявлениях, от трагических до трагикомических. Но книги его на прилавках магазинов никогда не залеживались. Их покупали и читали — столько, сколько издавалось. А издавалось — много.
http://www.colta.ru/articles/literature/4592

Мемориальная доска на здании Ростовского окружного Дома офицеров: «В этом здании в 1940-1941 гг. в театре Красной Армии работал актером Виктор Платонович Некрасов (1911-1987) писатель-фронтовик, автор книги «В окопах Сталинграда».