Grey_Inquisitor (Философия) все записи автора Мне кажется, это большое упущение, что Оукшота на русском языке до сих пор не было в Сети. Всё-таки, один из философов, очень популярных в англоязычном мире.

Скачать "Рационализм в политике".

Борис_Глазунов (Философия) все записи автора

Когда к Сократу пристали с ножом к горлу: "Ты за войну со Спартой или против?" - он ответил: "В мире не может быть ничего более мерзкого, грязного и подлого, чем война. Но, - говорит, - есть только одно, что может быть даже хуже войны - это вы, афиняне. И, может быть, пройдя страшную войну, вы станете немножко лучше"... Его любимый ученик Алкивиад говорит: "Учитель был, как мы сказали бы, очень продвинутым. На что Сократ ему говорил: "Но ты пойми, дело умного и мудрого это понять и ограничить". Он как бы проводил свою идею умственной и, она же, этической дисциплины. Заметьте, что этической дисциплины как таковой не существует - это дисциплина вашего ума. Нельзя требовать или желать этики, морали от человека умственно дефективного, какими, по мнению великолепного психолога Уильяма Джеймса, являются примерно от 85 до 95 процентов всех людей. А другой философ, эмпирист замечательный, английский психолог Мак-Таггарт говорил: "Нет, Джеймс сильно преувеличивает, я считаю, что недефективных только 1-2 процента".

В Древней Индии умственная дисциплина уже была дана в виде различных йог. Так, человека без дисциплинированного этического мышления в класс никто бы не пустил, да и он сам бы не пришел! Ученик приходил еще, может быть, невежественный, но уже с готовым к рефлексии мышлением, с уже педагогически, но йогически подготовленным мышлением, чего в Древней Греции, конечно не было, как и в Древнем Риме.

На страшной политической сцене жуткого столетия пыток, истязаний и убийств, которые пережил Рим с конца 1 века до нашей эры, все-таки появились те немногие, которые принадлежали к греческой школе стоиков. Тацит пишет: "На скольких настоящих людях держится Римская империя"" А дальше говорит: "Великий Цицерон считал, что на 10-20, а я говорю - на 3-4". То есть необходимы люди, которые бы показывали класс дисциплинированного мышления. Но заметьте, что я сейчас сказал "показывали" - значит, они не в тюрьме и не в могиле, они могут показать. И это то, что фактически спасло древнеримскую культуру - нашлись люди, некоторые из которых были чистыми философами, некоторые историками, некоторые политиками, как известный вам император Марк Аврелий, - оказалось, что в Риме есть сверхэлита, которая в этих страшных политических условиях может рефлексировать и манифестировать эту рефлексию в сказанном и написанном.

Пятигорский Александр. Что такое политическая философия: размышления и соображения. Цикл лекций / Александр Пятигорский. - М.: Издательство "Европа", 2007. - С. 23.

Сперанская (Философия) все записи автора

LIBER SACRUM

Натэллы Сперанской

narod.ru/disk/12415225000/LIBER SACRUM.rar.html  

 

Перефразируя Ницше: «Кто может знать действительное имя Сакрального?» Что если Дионис, сбросив с себя все маски, обратит к миру гневный лик самого Силена и, громко расхохотавшись, ответит на вопрос, который Мартин Хайдеггер поставил в самом начале своей книги «Бытие и Время», определив «сущее» через не-существование, через уничтожение «сущего», через Казнь Бытия? Что если царь Мидас – это только Мир, услышавший ответ: «Не быть вовсе»? Старая легенда, рассказывает о том, что непроизносимое Имя бога, будучи правильно произнесено, способно разрушить саму Вселенную, но она ничего не сообщает о том, что давно знал Заратустра, а разбуженные цари узнают накануне Великого Полдня: в Молчании Silentium рождается Подлинная Трагедия, где даже страдания Диониса, говорившего устами Эдипа и Прометея, лишь Post scriptum к Tragoidia/Трагедии Разрыва Духа. Сакральное называет себя по имени в тот смертоносный и ничего не щадящий миг, когда Звук самого Ничто рукою Силена вырывает сердце из груди Бытия.

 

 

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Ницше и Батай: Покушение на Распятого

 

Жорж Батай: Постскриптум к Казни

 

Рождение Tragoidia из Трансцендентного Звука Мантр

 

НИЧТО К ВЛАСТИ /заметки/

 

*LIBER SACRUM*

/священные Гимны и стихотворения/

Максим_Мищенко (Философия) все записи автора

Компиляции, компиляции, компиляции… Еще в позднем эллинизме они были равнозначным текстуальным аналогом живым философским беседам при оскудении живых мудрецов. По мне это и есть единственный источник невероятного возвышения более поздних текстуальных маэстро. Все эти гении-одиночки вели непрерывный диалог с сотнями, тысячами авторов прошлого. В режиме невыключаемой автокоммуникации… Давно понятно, еще с образования «вселенной Гуттенберга», что корнем вдохновения «сильных писателей» вряд ли являются опыт, восприятие, ощущение, да все психологизированные «скопления». Таковые вещи остаются не решающим звеном в цепочке насыщенных текстов. Нет, должность тайного инспиратора мысли занимает именно интертекстуальность (компилятивность), о которой гении на вершине влияния и респектабельности презрительно отзываются, в конечном счете, отвергают ее.
Возьмем любого «сильного автора». Чаще всего мы сталкиваемся с развитыми, законченными работами этих творцов. Естественно, проработанные высказывания, освободительный пыл, развоплощающая критика прессуют наше неподготовленное сознание. Обездвиживают своими перфекционистскими свойствами… Читая того же Бодрийяра, задаешься одним-единственным вопросом, переходящим пиетистский вой: «Как этот человек был наделен бессмертными качествами созерцать столь многое, видеть очевидное в не очевидном? Откуда этот сверх-пронизывающий взгляд на вещи?». А все лишь потому, что за этими славными текстами с инициалами Ж.Б. прячется тысячи отдельных, вполне обыкновенных, глаз. А своим «нубским» восхищением мы сами себя убедили в существовании интеллектуального многоголового монстра. И таких уникумов на полях культуры пасется гигантские отары…

Но Бодрийяр, как и любой другой «сильный автор», продолжительное время интенсивно питался с разнообразных междисциплинарных угодий – Мамфорд, Фридман, Гелбрейт, Морен, Паккард, Маклюэн и сотни иных имен, растворившихся в безвестности. Конечно, никого не удивит механическая подгонка готовых компонентов, - на это способны все. А вот искусная стыковка чужих идей будет долго вызревать, чтобы обернуться собственноручным профетическим возвещением к смене вех, гиперкритическим сеансом развоплощений. И мы, искренние адепты, вгрызаясь в этот застывший (оконченный) текст с витиеватыми скоплениями метафор и инвектив, с той услужливой почтительностью взыщем универсального ответа: «как столь насыщенный красочный слог совместился с той громадой эмансипирующих идей в произведениях одного человека, - пусть не обездвиженного рутиной, мещанина, но и не бессмертного с всевидящим оком?». Как?

Вся недомолвка заключена в нашем архаичном (плебейском) восприятии авторской функции как функции бездонного творца (никем и ничем не обусловленного). Библейский «ex nihil» преследует нас. За автором лишь чистый взгляд, незамутненное созерцание. Гении действительно затягивают туманностями наш разум, выдавая к зрелости трудно расшифровываемые тексты, вызывающие в нас лишь воловье мычанье, да инфантильную признательность. Так и нарушаются стародавние наказы о кумире. Не вдаваясь в хитросплетения созревания великих текстов, мы заочно поклоняемся им, включаясь в респектабельную гонку «почитания бессмертных персон». В этой бессмысленной беготне за призраками гениальности вырастают мертвые города («безжизненные знаковые образования») из восторженных словес, патетичных панегириков, расширяющейся «вечной памяти».

Чтобы не остаться с вековой регистрацией в этих безжизненных полисах, следует присмотреться к некоторым вещах. Одаренность исключена в текстах, ограничивающихся опытом одного человека; время талантливых одиночек прошло безвозвратно. Оптимальные произведения – это умело закамуфлированные текстуальные организмы, в которых экзистирует рой чужих голосов, старых размышлений. Отнюдь, это не плод механического столкновения идей, иль чудовищная какофония из удачных прозрений. Это густая, проникновенная трансформация чужого. Трансгенность идей. «Лет десять назад» это была удачная чужая инспирация, случающаяся не так уж часто, чуть ли не единожды в судьбе. Но теперь она – твоя, ты так долго с ней жил, так проникся ей, взывал ее расположению, столько высадил цветастых слов, что фактически «удочерил» ее. «Присвоил по причине постоянного пользования». Но в лихорадке изобретения творческая голова автора не замечает, что образовано целое семейство из приемышей. Аж многоэтажный детский дом настроил. Но есть ли здесь вообще мой знаковый наследник? Кто-то есть из них подлинно «родной»? Кризис идентификации… хотя сейчас поистине кого-то интересует странная кривизна тождественности? И ежели читатели сочтут «здание и их обитателей» предметом респектабельным, все дети-идеи (даже самые уродливые и непохожие) будут призваны Твоими, авторской принадлежностью, пусть и вопиюще несправедливой.

Жало автора кроется в интертекстуальности. Сколь бы не жесток и абсурден был его текст, сколь бы не язвительны и витиеваты его словоформы, раскодировать их возможно. Трудно добраться до исходных мотивов и знаков, скрытых источников влияния, если имеешь дело со зрелым автором, умело прикрывшим «хвосты» заимствований. Неизвестно, когда пора ученичества, откровенного подражания авторитетам, покинет территорию текста, но ее след останется навсегда.

Нам восторженным почитателям надо быть настороже… Как незаметно мы обволакиваемся привлекательными, революционными, соблазнительными дискурсивностями, и начинаем вещать от своего Эго, на преступно чуждом языке образов «сильных писателей». «Сильные авторы», те, кто для создания чудодейственной текстуальной смеси продолжительное время выверял необходимые пропорции из чужеродных концентратов идей. Они с алхимической таинственностью превращали «латунные» очевидности в «золото» открытий. Кто, в конце концов, нас, деревенских простофиль, заставил поверить в возвышенность собственного метода, надмирности авторского гения. Им даже не надо будет скудоумного славословия, грубой похвальбы, пышных празднеств, их устроит исключительный текстуальный момент: гневайтесь Их инвективами, пылайте Их любовными посланиями, ощущайте жизнь Их сентенциями, наконец, наполните бытовую речь Их текстуальной мудростью. Не важно, заметите ли вы здесь собственную вторичность, обнаружите то, как мозг сам тянется к упрощающей мимикрии.

Самообман воздушности и теплоты идей позволил нам, простым смертным, обойти тяжеловесный этап компиляций и оказаться на геронтической стадии свободного, незамутненного, эмансипированного творчества. Рецитируя «сильных писателей», сами того не ведая, мы нивелируем мучительный период ученичества и, тем самым, выписываем себе смертный приговор относительно высокого статуса оригинальных творцов. Неумехи. Как ни странно, игнорирование первичного этапа компиляций, а не отсутствие личных измышлений становится решающим препятствием в разработке «сильного» текста. Для самих «сильных авторов» такое подобострастное воркованье «слабых» по четким лекалам выдуманной дискурсивности – лишь благо. Их имена, вычурные словоформы осядут в умах бессознательных вдохновенных переносчиков, а, следовательно, истовый тысячедневный поиск ярких метафор и концептов был не бесполезен. В дальнейшем текст заговорит сам за себя, через многочисленные реинтерпретации, искажения, словесные уловки Других… Нас, «слабых авторов», паразитирующих на «сакрализованных» (насколько великих, настолько и случайных) текстах, пытающихся хоть краешком приблизиться к бессмертию, все равно будет ожидать удел забвения.

 

Максим_Мищенко (Философия) все записи автора Буйный расцвет блого-творчества рисует оптимистичный шедевр демократического свободного искусства и эмансипированной литературы. Вид «бытовых писателей» убеждает нас, что мы на пороге открытий, изобретений, откровений. Самое главное – глубоко личностных, продуманных, пережитых, а не рецитированных. Бумага, монитор, шрифт сакрализуют, поэтому каждый дворовый «задавака» чувствует себя в «танце письма» сверхгероем, призванным поразить (это их «сверхслужение») инородных скрипторов следующей дозой самого интимного текста. Писательство демократизировалась до той степени (в смысле того, что самый последний человек в социальной сетке влияний может вдоволь отписаться – ручка с бумагой практически ничего не стоят), когда с подозрением относишься к «делу дум неспешных» и сомневаешься в возможности минимальной ценности его. Издержки здесь минимальны и опосредованы – поломанные мозги, выкрученные руки, испорченные «носители». Пожалуйте, новое блюдо готово. Почему же так пресно, не свежо, дурно пахнет? В него же вложено столько самостийности, частной тревоги, личностной конкретики? Вся блогосфера и родившая ее информационная инфраструктура относится к написанному с патологической заботой архивариуса, сохраняя каждую, со скоростью отстроченную, мысль, оберегая ее писательский покой. Как будто за любым из этих заботливых «сэйвов» прячется скрытая надежда на то, что «поел, поспал, потрахался» окажется словоизлиянием звездной персоны, а «вся жизнь – дерьмо», дескать, еще ранее не «проповедовалось». Ирония в том, что каждый приступающий к письму пусть и не надеется представить публике общественно значимый текст, но по регулам «писательской необходимости» считает его особым, «ну очень индивидуальным, жизненным», а, следовательно, претендующим на высокий статус чего-то оригинального, возвышенного. Банальность прочувствованная и пережитая таковой не является, «ну где вам понять мое внутреннее состояние». Так по информационным просторам скачут исключительно благородные скакуны. У всех собственная четко продуманная позиция на существование, или же героический сарказм в его сторону, индивидуализированный букет мыслей и идей по любому конкретному событию, а как мы можем резко и со вкусом разнести постороннюю рефлексию, эге-ге, обзавидоваться можно. Не замечали за собой, с какой скоростью где-то случайно подхваченная идейка становится персонально продуманным интеллектуальным колоссом, с которым мы знакомы чуть ли не с отрочества.
Что же на поверхности присутствует в этих слезливых стенаниях или пророческих «громах»? Грубо говоря, здесь наличествует одно-единственное – скудно подпитываемый модным информационным кормом «лексический минимум». Житейская трактовка, текстуализация «жизненного мира», упрощенно говоря, жанровая письмо «что я думаю по этому поводу» - это специфическая речевая («дискурсивная») последовательность, состоящая из ограниченного количества слов и не менее бедного числа связей между ними, образующая «джентльменский набор» идей. Низведение событий в плоскость языка «бытовых абстракций». Любовь и ненависть, добро и зло, свет и тьма… и несколько сотен прилипчивых аналогов, давно потеряли вменяемую связь с конкретикой, но ни в коем случае ни утратили своего значения в обыденности, ведь именно с помощью их мы выворачиваем свое нутро, говоря «про жизнь». Парадокс в том, что самые индивидуализированные вещи, выходящие из нашей глубины, как мы считаем, излагаются нами посредством самых социализированных приемов, коллективных способов. Именно здесь торжествует типизация, школярская образность, статистическая безликость идентичных идей, крайняя анонимность устоявшихся фразеологизмов. Вся интимность здесь скрадывается, испаряется, будто бы ее и не было вовсе. Предельно интимный текст «по требованию языка-рока» незаметно перетекает в русло общественных вод, чтобы на «выходе» поименоваться циничным, или наивным, или глуповатым, или... в общем, превратиться исключительно в объект классификации. Даже мимолетный спаситель в формате мистики и поэтики не исправляет всего дела – удел последних биться в противоречиях между непонятно оригинальной образностью с тиражируемыми, но ясными, метафорами. Профаническая, бытовая речь руководит, опосредует наши текстуальные решения и отношения. Эта закономерность хорошо наблюдается в текстах «Другого», но только не в своих собственных измышлениях, «я же по-настоящему переживал, прочувствовал, сердце приложил».
Вероятно, интерес к жанру дневниковых заметок, связанных с фиксацией произошедших событий, обусловлен неким текстуальным вуайеризмом, подглядыванием в «знаковую» скважину за человеком, попыткой соприкоснуться к телесности через письмо (короче, отдано на откуп психологической фантазии). Не менее востребованный жанр «мыслей о жизни» (или «мыслей по поводу») можно было связать с перенесением на уровень публичного письма чего-то вроде частных застольных разговоров, или одинокого рефлектирующего монолога. То, что обладало мгновенной ценностью, забывалось в постпохмельных заботах и бытовой рутине повседневности, ибо оно действительно ничего не стоило, располагаясь на уровне дружеских «поглаживаний» и игры тщеславий, стало объектом внимательного комментирования, архивной заботой, и, в конце концов, культурологического бессмертия.

Максим_Мищенко (Философия) все записи автора Да, лукавство, сплошное лукавство. Снисхождение в пессимистическую тьму грянуло после «ознакомления» с гордым племенем «интеллектуалов». Надо только пристально вглядеться сквозь линзы «утружденных» окуляров, чтобы за тончайшей интенсивностью мыслей или построением гипер-сложных закономерностей столкнуться с первобытнейшей «бихевиористской» логикой «стимул – реакция». Забейте на искусные восторги бытием, чрезмерное тщеславие, или несносную мыслящую душу, здесь нет ничего претендующего на сложность, многоцветие. В этом механизме крутиться одна шестерня: твое имя обязано как можно чаще соприсутствовать с самыми мудрыми и популярными концептами, сентенциями, размышлениями. Об остальном даже глупо беспокоиться. Сделай собственный «ник-нейм» добрым соседом актуальных концептов, установи четкую ассоциативную цепочку меж «собой» и текстами признания, успеха, сотвори, в конце концов, из своих паспортных данных нарицательное «чудище». Собственно, мегабайты застроченных текстов, тысячи часов мозгового напряга, примерно столько же времени утраченной молодости, инвестированы в несколько «абсурдное» соприсутствие имени со знаками мудрости. Новая очевидность, претендующая на высокую степень обобщения, но пока располагающаяся на периферии мыслей. Именно «очевидность», потому что к ней способен подойти каждый, именно «новая», так как в душной среде доминирующих истин выглядит поистине маргинальной и аутсайдерской. В самом деле, нескромно серьезную философскую рефлексию низводить до болезненно аутистских выходок со знаками. Изначально философема была простейшим, именно «поверхностным», как говорится «по касанию», взглядом, своей очевидностью недоступным обывателю, по той причине, что нормальный человек не станет смотреть на действительность с подобных позиций, не соблазниться бессмысленными, анти-прикладными словами. Всегда было и будет жонглирование странным образом выкопанными очевидностями, вызывающее у обывателя личину недоумения: «ну, и какого вы ребята-умники туда поперлись?». С неизменной периодичностью появлялись витиеватые «эйдосы», здравомыслящие «категории», сложносочиненные «интенции», - оригинальные в своей открытости обобщения, к которым мог прийти любой, но вряд ли они когда-то были необходимы большинству. Вот так, беспокойное племя интеллектуалов на месте утилитарной «утки» молчаливых масс выдвигала бесполезного «кролика», награждая последнего ворохом, воспевая ему «осанну», чтобы, утрудившись и утомившись, сместить старого кумира новым зверьем. Вся бесценная соль как раз затаилась в этом гениальнейшем моменте смещения. Всегда тягостный период ученичества, мучительный «кайрос» с беспрерывным поглощением текстовой действительности, заканчивается разрывом с предшествующей традицией, «модернистски» юношеским взрывом, окончательным неприятием бесполезных затрат прошлого. Именно тогда приходят инсайты, прозрения, вдохновения: суть оборотная сторона однмоментного облегчения, освобождения от давящего груза. Иллюзия полета наделяет гигантским зарядом безосновательных надежд, интеллектуалистских ожиданий, как будто это не разгрузка, а загрузка. Усталость сменяется просветлением, тяжкая ноша – полезной весомостью гаджетов. Все более светятся новые концепты, как-то подслушанные на рынках или салуна, но приглашенные для новых применений и значений, «элитарных» что ли. Рецепт доступен: ни в коем случае ни стоит изобретать новых слов, они будут проглочены и «выплюнуты», надо сконструировать им новую связь с реальностью. Свежесть здесь утрачивается со скоростью «окисления» летнего молока. Новые концепты обязуют строить «академические» связи меж собой, «народ» требует очередных смыслов жизни, куда уж здесь до позывов освобожденной молодости, мгновения назад бурляще деструктивной. Сухость таланта требует погружения в системность, где недавно скромнехонькие концепты обретут полновесный статус философских воротил через старания уважаемых глаголов-связок и превосходных прилагательных. Имя хозяина приобретает те порции силы, посредством которых любая банальность «расцветает» мощным сорняком. Вещи стандартные, общеобязательные – цикличность, медленное умирание в здравомыслящей старости и быстротечное обновление буйством молодости. Банальная закономерность, которая абсолютно «не работает» сегодня - здесь и сейчас все перемешано, синхронизировано. Современный интеллектуал привязан к грузу прошлого – ни жесткая критика традиций, ни детализированное изобретательство концептов, ни гарантируют ни капельки значительности. Поэтому в ход идет весь доступный инструментарий вне зависимости от его назначения. Критик, гимнограф, летописец, интеллигент, ремесленник, пророк в одно лице. То, что было показателем определенного этапа, органичным знаком следующей стадии развития, синхронизировалось в главе настоящего «бриколера». Мыслитель буксует на первом же повороте под наименованием «быть услышанным многими». Эта трудно исполнимая цель и занимает весь жизненный цикл постсовременных философов, подменяя собой все «предметные» цели. Так крайний скепсис начинает соседствовать с живородящим «графоманством», живым письмом по любому поводу, выявлением самых тонких и разнообразных закономерностей. Глупо набивать статистическую репутацию «интеллектуала», но это единственное, что нам оставили.

Максим_Мищенко (Философия) все записи автора В своей известной статье «Царство Божие и Царство кесаря» в эмигрантском журнале «Путь» за 1925 год (№1, сентябрь) Н. А. Бердяев пытается соотнести феномены Церкви Христа как Царства Божьего и государства как царства «мира сего» на основании небезызвестной Евангельской максимы. Здесь он опирается на «бергсоновскую» концептуальную оппозицию динамичного и статичного. Под «царством Божьим» Бердяев понимает Церковь Христову, имеющую свою собственную основу, независимую от «мира сего», и живущую по законам духовного бытия. «Царством Кесаря» есть обозначение царства этого мира, олицетворяющее его греховный порядок. Христианство – динамично и имеет свою историческую судьбу, но всегда существует великий соблазн в идентификации христианства с конкретным «царством Кесаря». Христианство – не революционно ни в социальном, ни в политическом смыслах. Не имеет оно и каких-либо внутренних связей с империализмом. Ведь эти явления связаны с миром «посюстороннего». Имперская власть не имеет самостоятельного христианского, новозаветного происхождения и получена по наследству миром христианским от мира древнего – языческого, так как христианство не анархично и «признает миссию власти в греховном человечестве». Ведь некогда во времена первых мучеников христианство было эсхатологично и не существовало идеала христианского государства. Царство «века сего» считалось преходящим, а лица первохристиан были устремлены на близкое пришествие («парусия») Христа, Который и установит «Царство Божье» в грядущем. Но когда надежда на близкий приход Спасителя стала угасать, христианству пришлось жить и действовать в истории. В первые три века собственного существования христианство было враждебным «стихиям мира сего». Оно действовало как сила внутренне преображающая их. Но со времен Константина Великого мы сталкиваемся с первой идеей «христианского государства», с зарождением модели христианской теократии. Это было неизбежным моментом в исторической судьбе христианства. Стал господствующим взгляд относительно вечности и сакральности христианской теократии; теперь Царство Божье и Царство Кесаря тесно переплелись в истории. Но никакое самодержавие не живет голым насилием; оно всегда держалось за свое существование через веру народа в священность данной власти. Без священной легитимации монархия превращается в жестокую тиранию и, в конечном счете, сама собой разрушается. Историческая плоть государства символизирует духовную жизнь народов. Но в силу своей условности и относительности эта символика часто меняется, выражая трансформации в духовной жизни народа. Секуляризация Нового Времени – правдивое внешнее выражение духовных изменений человечества. Секуляризация – лишь показатель исторической неудачи всех теократий. Все теократии носили условный, следовательно, преходящий характер. Они были построены на принципе ограниченного насилия, не центрируясь на главном принципе свободы личности. Христианское государство оставалось природным, языческим, не преображенным, хотя и облеченным в символы «священного», артикулирующим типично религиозные идеи.Место христианства в современном Бердяеву мире определится духовным содержанием жизни, а не внешними политическими формами. Русское Православие на грани катастрофы и присутствует при ликвидации постконстантиновского периода христианской истории. Эпоха христианской легитимации государственной власти, связанная с некоторой неискренностью, закончилась. Теперь христианство проигрывает в количестве, но может выиграть в качестве. Постулируется окончание эпохи смешанного состояния и кажущегося нейтралитета. В последний час истории христиане должны отказаться от символического осуществления христианства в жизни и перейти к реальному его осуществлению. Условными знаками уже невозможно довольствоваться. «Онтологическая искренность и правдивость должны быть нашим пафосом». В христианстве всегда присутствует, пусть ныне и подспудно, эсхатологическое упование, «в нем не может прейти искание Царства Божьего». Бердяев сравнивает события 20 века с первыми веками христианства и находит здесь формальные сходства, хотя и видит внутреннюю усложненность нашей эпохи. Для него Царство Божье не реализуемо в нашей исторической плоти и не имеет внешне зримых признаков, не может быть создано посредством исторической эволюции или быть укрепленной неким охранением. К Царству Божьему неприменимы никакие категории, взятые из царства Кесаря. Для Бердяева третий период христианства будет стоять под знаком религиозной борьбы. Христианство должно окончательно отказаться от внешней государственной помощи, но накапливать и развивать собственную творческую энергию. Третий период христианской истории может принести окончательное освобождение христианства от соблазнов языческого империализма, от утопической мечты о вселенской власти папы или царя, от идеи количественного универсализма. При всей социальной ориентированности философской мысли и симпатии к социал-демократическим взглядам Бердяев окончательно развенчал идею христианского государства. Обширный анализ, сопровождавший его через всю жизнь, свидетельствует о полной противопосталенности государственных и христианских институтов, о невероятности их гармоничного синтеза. При слиянии их происходит невообразимое, отторгающее смешение кардинально отличающихся принципов насилия и любви, закона и благодати, которое в модернистский 20 век было уже невозможно. Бердяев боится более другой, скрытой опасности – проникновения в Церковь духа государственности и политизированности в стандартной макиавеллистской оболочке