Ари_Шер все записи автора

Надя Калмыкова закончила учёбу в художественной школе, сделавшей её жизнь прекрасной, интересной и полной творчества, и еле окончила среднюю школу. Училась там она плохо, поэтому трижды проваливалась, пока, наконец-то, работая всё это время уборщицей в булочной, с третьей попытки, в 20-ть лет, не поступила-таки на художественно-графический факультет в один из педагогических институтов. Неизвестно, существует ли это учебное заведение сейчас или его прикрыли. Это был самый заштатный вуз, какой-то Богом забытый филиал, но какие там преподавали хорошие педагоги, и они могли многому научить! Надя казалась себе взрослой среди семнадцатилетних детей, и её удручало то, что она получит диплом, когда ей будет 25 лет, но она старалась не расстраиваться, надеясь на то, что и до преклонных лет будет такая же молоденькая, красивая, активная и с большим творческим потенциалом. Главное верить. Учась в институте, она продолжала навещать художника Калинина, который преподавал в её художественной школе, так как считала его своим другом. Она приносила вкусненькое к чаю, и за чаем они много разговаривали. Надя каждый будний день и субботы приезжала на занятия в институт, а вечерами иногда навещала своего друга Калинина. Вуз не престижный, все студенты там были, что называется, «с улицы», независимо-талантливыми, и ни один из них не хотел потом работать в школе. Дело в том, что художественно-графическое отделение педагогического института – лазейка для абитуриентов, желающих быть художниками-живописцами, но не смогших поступить в профильные учебные заведения из-за большого конкурса. Учителями становиться, как правило, никто из них, мягко говоря, не рвётся.

Группа, куда попала Надя, была на редкость не типичной для педагогических вузов, где, обычно, учатся одни спокойные, усидчивые, скучноватые девочки. В их же группе, хоть девочки и преобладали, но были и мальчишки, озорные, весёлые и немного нервные, а главное - они были очень даже одарёнными. Учились ребята самозабвенно. Вечерами студенты не спешили расходиться по домам. Задерживались в аудитории, где проходили занятия по изобразительным дисциплинам, продолжали работать сами, общались и даже чай пили. Там было хорошо, уютно. А потом шли куда-нибудь, либо просто гуляли по набережной. По воскресениям Надя и её друзья с этюдниками катались в электричках на пленэры. Первый выезд Надя хорошо запомнила. Было сентябрьское, солнечное воскресение, почти летняя погода, а многие деревья уже позолотила осень. Ребята после этюдов сидели на траве и трапезничали, чем Бог послал. Надя ощущала счастье, ждала от жизни чуда и праздника. В её ветреной головке была ЦЕЛЬ. Но выполнять намеченные цели и поставленные задачи не получалось. Она не знала того, что надо было для этого сделать, с чего начать и просто мечтала. А целью было - стать не просто хорошим живописцем, но именно великим художником, и шла она к этому с непробиваемым упорством бульдозера, хоть и не понимала ещё того, что для этого нужен целый комплекс качеств. Например, кроме выдающейся гениальности, нужно обладать ещё и академическим мастерством, профессионализмом, виртуозным рисунком. А также необходимо умение пробиваться, а значит – ладить с окружающими людьми (и даже «с собакой дворника, чтоб ласкова была…»), чтобы не мешали, а помогали, оказывали, так сказать, содействие. Кроме того, нужно мало спать, уметь быстро читать, иметь разносторонние навыки и знания, хорошую память, иметь крепкое здоровье, лошадиную выносливость, неутомимую работоспособность, большой ум, деловые качества, стрессоустойчивость, не просто трудолюбие, а фанатический трудоголизм, а также, пресловутую «везучесть», т.е., удачливость, чтоб оказаться в нужное время в нужном месте, способность анализировать и предугадывать, делать выводы, и это ещё не всё! И далеко не все из этих качеств возможно в себе развить, а если можно-таки, то для этого нужно ещё два качества - железобетонное упорство и сверх сильные способности!

Наде нравилось учиться, она надеялась все эти качества в себе найти или развить, и оптимизм ей поднимал настроение, тем более, она нашла там своего второго учителя. Его звали Евгений Михайлович Ионов. Он был небольшого роста светловолосым мужчиной лет сорока пяти и внешне чем-то похожим на последнего императора Николая. От него приятно пахло художественной мастерской. Сначала, правда, он активно не понравился Наде. Ещё бы! Уверенная в том, что ей уже нечему учиться, она гений и всё умеет, Надя сначала окрысилась на Евгения Михайловича, когда во время рисования гипсового античного торса он начал высказывать дежурные замечания, показывать, как надо правильно компоновать, затем строить... он говорил: «Фигура у тебя заваливается, не стоит на плоскости!», «Смотри, как пропорции нарушены!». И Надя, в ужасе и смятении, поняла то, что он прав, а ей предстоит ещё многому научиться. И это в 23 года! Когда ровесники уже институты позаканчивали, а она только на 3-м курсе и, как выяснилось, ещё ничего не умеет... Надю затошнило, она взбесилась, впала в депрессию, была разочарована в жизни и в Калинине, который неизвестно, чему учил её четыре года в художественной школе. В ответ на претензии, Калинин не стал обижаться на Надю, видя то, насколько сильно та расстроена, однако сказал ей, что Ионов, которого он знал ещё со студенческой скамьи, «сам ничего не понимает, он дурак, бездарь и всё врёт». А такие, как у Насти, ошибки встречаются и у маститых профессионалов.

«Эти ошибки бывают из-за длительных перерывов в работе! - объяснял он Наде, - Рука теряет приобретённые навыки, но, если снова начать регулярно работать, всё восстановится. Главное – не прерываться, а постоянно рисовать с натуры, делать наброски, писать этюды!» Предложил ей успокоиться, а таких, как Ионов, надо «гнать из вуза поганой метлой» - так он выразился. Тогда Надя поняла, что Калинин дал ей всё, что мог, а Ионов просто знает больше. Вполне разумные слова Калинина её не убедили, и она рассудила так: «Досадно, конечно, но что поделаешь? От того, что я буду расстраиваться, ничего ж не изменится. Надо засучить рукава и работать в поте лица, чтобы, как можно быстрее, наверстать упущенное!» Так, между Надей и Евгением Михайловичем возникла крепкая мужская дружба. Да и все студенты его уважали, любили и были увлечены им, как личностью. Вместе с ним и другими студентами Надя ходила на этюды. В компании же веселее… Кроме того, они часто бывали на выставках, в музеях. Особенно нравилось Наде, когда с ними ходил Евгений Михайлович. Надя много работала на пленэре, делала наброски и зарисовки. Дома, в своём уголке, она сделала его «алтарь», в центре которого громоздилась его скульптура, вылепленная из воска. Бабушка смеялась: «Влюбилась!» Слышать это было обидно, и Надя в ответ дерзила старушке.

Между тем, накануне курсовой работы, Надя зашла к Евгению Михайловичу на работу, так как параллельно с институтом он работал реставратором в запасниках музея древнерусского искусства имени Андрея Рублёва. Там было очень интересно. И Надя стала ходить в запасник, как к себе домой! И вот, однажды они с Ионовым, как двое заговорщиков, дождались ухода других сотрудников, и Надя написала копию одной из икон, и даже сняла с неё кальку. Потом оба увидели то, что Надя нечаянно закапала акварелью с белилами икону, которая стояла рядом не закрытая, но, слава Богу, уже под олифой, её оттёрли и накрыли плёнкой. Потом чуть не испачкали ту икону, над коей работали, тушью с кальки. Испугались!.. Хорошо, что вовремя заметили то, что калька была порвана!

Про эту икону и написала Надя курсовую работу с иллюстрациями чуть ли не под диктовку своего любимого Евгения Михайловича. Однако, её работу оценили на хиленькую троечку с минусом, и преподавательница обозвала Надю «Ильёй Глазуновым», чем смертельно обидела девушку. Тяжело пережила Надя унижение перед всей аудиторией, в то время, как думала всех поразить. Но время шло, случай этот забылся, а Надя продолжала усиленно и, не переставая, навёрстывать упущенное время обучения профессии. «Ты ещё не художник! – говорил ей Ионов, - чтобы стать настоящим художником, надо пережить трагедию, пострадать! И только тогда ты станешь настоящим художником. Чтобы стать большим мастером, надо всю жизнь посвятить искусству, а не размениваться на всякие житейские радости. Художник должен быть одинок!» И он был одинок. О личной жизни он ей не рассказывал, а Надя не спрашивала. Интеллигентность мешала.

Калинин же при встречах с Надей, продолжал ругать Ионова. «Не слушай ты эти глупости! Этот дурак ещё и жизнь тебе испортить хочет! Спокойно заканчивай институт, выходи на работу и замуж! Ты всё умеешь, а я тебе всё, что было возможно, дал, и плохого не посоветую. Ионову наплевать на твою жизнь. Он тщеславен, ему нужно, чтоб ему смотрели в рот, и он так и будет пудрить тебе мозги до самой пенсии. Ты с ним только время потеряешь!» - пытался увещевать он свою бывшую ученицу, но та была излишне упорна в стремлении усовершенствовать мастерство и взялась за это всерьёз. Сидела в библиотеках, изучая книги по искусству, конспектировала их и делала с них ксерокопии. В её руки попали ценные библиографические редкости. Но рано она радовалась! Сначала всё это надо было осилить, понять, «переварить» и запомнить! А, вот, с этим-то у Нади, как раз, оказались большие проблемы! Очень трудно было читать труды Фаворского. «Ну, ни черта ж не понять!» – горько сетовала девушка. Тяжело воспринимается и Волков, его книги о композиции, цвете и прочее. Надя прониклась глубокой неприязнью к этому Волкову и, даже однажды в бешенстве вышвырнула фолиант в окно.

Последнюю сессию непригодная к профессии педагога рисования и черчения, Надя сдала, как обычно, на тройки, и начался преддипломный период. А Евгений Михайлович, не поладив с руководством, ушёл из института и остался работать только в музее Рублёва. Жил он рядом, близ Дома Культуры завода «Серп и молот» в старом доме из красного кирпича. Под его окнами погромыхивали трамваи и был слышен звон колоколов Спасо-Андронникова монастыря. Надя часто навещала своего гуру - убирала его квартиру, которую он превратил в мастерскую, отмыла запущенные окна, туалет, плиту, холодильник, а также регулярно приходила мыть посуду и кисти маэстро, создав в холостяцкой берлоге уютную обстановку творческой богемы, и Наденьке очень нравилось там находиться.

Институт она, наконец-таки, окончила. Защищённый с горем пополам, диплом получила и теперь была рада тому, что появилось свободное время. Хотя, расстаться с институтом было жаль, но и немного грустно из-за того, что она провела в институте почти все лучшие годы молодости. Стало жалко юных лет. Очень хотелось подольше побыть молодой, но уже без учёбы, а только в творчестве.

После защиты студенты устроили шумную отвальную. Выпускники веселились так, насколько вообще способна веселиться молодёжь. В темноте мигали разноцветные лампы, под потолком крутился шар в посеребрённых кусочках мозаики. Ребята пили пиво, танцевали, зажигали бенгальские огни, слышался то чей-то визг или хохот, то падение кого-то с грохотом на пол. А Надя была старше всех, за ней никто не ухаживал, и никто с ней не танцевал. Она сидела одна в уголке и задумчиво пила через трубочку сок. Потом тихо встала, набросила плащик и вышла на улицу. Шёл дождик. Она не стала раскрывать зонт, потому что плакала.

Знакомые порекомендовали Надю одному бизнесмену, и её взяли работать художником по оформлению интерьеров на строительстве культурного центра. И эта работа стала для неё отдушиной, так как ей дали прекрасную мастерскую и всё, о чём молодой художник может только мечтать. До этого у Наденьки вместо мастерской был крошечный уголок комнатки, в которой она жила с бабушкой. И вдруг ей так повезло. С Крыловым (такая фамилия была у её шефа) поначалу они ладили хорошо. Надя попала под его влияние, души в нём не чаяла, слушала все его советы, считала его, чуть ли не святым и была благодарна ему за помещение для работы со всеми удобствами, за зарплату и за понимание. Надя говорила: «У меня есть такая работа! А без неё кем бы я стала? Нищей, без завтрашнего дня...» Крылов тут же перетянул на себя внимание Нади, а два её друга, художники Ионов и Калинин на какое-то время были почти позабыты.

Крылов был хорошим, добрым человеком, искусство и художников любил. Надя написала его портрет, и он был в восторге. Она всегда была весёленькой, много шутила, и это Крылову нравилось, так как он тоже был весёлым, любил выпить и закусить. Его живот рос, как на дрожжах, и вскоре он, как близкий родственник, стал походить на Лучано Паваротти.

Стройка была сразу за МКАДом, если ехать на автобусе по шоссе Энтузиастов, а там, экономя деньги за билет на пригородном экспрессе, минут сорок надо было идти пешком. Приятная прогулка по незастроенной местности среди деревьев, в тени, прохладе.

Работала Надя, не торопясь. Разрабатывала роспись бального зала, ресторана, столовой, клуба, храма, часовни, спортивного зала, боулинга, теннисного корта, бильярдной, жилых корпусов, театра, кинозала и прочих имеющихся там интерьеров. Пока заканчивалось строительство, она корпела над эскизами, не понимая того, что создаёт лишь видимость работы, а сама делает, что хочет, забыв о времени. А о времени она действительно забыла, причём, во всех аспектах жизни, и была девственна и чиста, как ангел. Никак не находилось никого достойного…

Всю зарплату Надя, по глупости, спускала на тряпки и всякие игрушки, типа магнитофона, сразу же после получения. Потом ей было не на что сесть в маршрутное такси или купить пирожок на улице. Краски-то для неё закупили на несколько лет вперёд, в больших коробках, кисти тоже. Писала же она свои картины на помоечном оргалите. И за это время картин скопилось у неё много.

Надя очень долго делала эскизы к росписи интерьеров, в том числе, и храма, разрабатывала систему росписи по книгам и трудам Сарабьянова, Квилидзе и прочих специалистов. Она любовалась предстоящей работой. Начать же она всё никак не могла решиться. А то, что она уже сделала, забраковывалось. Начала она с одного из корпусов, где расписала двери. В часовне же рискнула написать ангела, который получился, почему-то, косоглазый и очень похожий внешне на Филиппа Киркорова. Люди при часовне его не одобрили и принялись Крылову нашёптывать: «Эту куклу надо гнать!». И Крылов, уже окончательно превратившийся в Лучано Паваротти, начал ворчать: «Когда работать-то начнёшь, Надежда? Пора расписывать стены в клубе. Приступай уже. Давай, хорош ковыряться! Кисти в руки и вперёд!»

Это были первые звоночки, а с Надей вдруг что-то случилось, и она стала не в себе, раз возомнила то, что время резиновое, и начальник настолько добр, что будет выплачивать деньги за бесконечные эскизы и постоянно не удающиеся росписи стен, которые, время от времени приходится замазывать. Она, вместо того, чтобы мобилизоваться, вдруг стала хандрить. К тому же, выяснилось то, что она, оказывается, панически боится высоты, и когда забралась на туру, сделанную для высоких стен и потолков клуба, оказавшись на высоте четырёх метров от пола, вся похолодела, сжалась, села и застыла в оцепенении, боясь пошевелиться. Слёзы текли по её щекам.

После этого, дома прорыдала весь вечер, а проснулась утром совсем больная. Поболев неделю, вернулась на работу, глотая успокоительные пилюли, но преодолевать боязнь высоты было очень тяжело и даже мучительно. Настроение было поганейшее. Надя стала плаксивой, обидчивой, замкнулась в невесёлых мыслях. Похоже, у неё что-то сдвинулось в психике. «Ну что нос повесила? Не люблю тоски!» - говорил Крылатый (или Крылан, как прозвали его подчинённые). Надя пыталась расписывать потолок клуба, но то заболевала, то портачила, еле кистью водила… Ей тогда было очень плохо, и никаких сил, ни душевных, ни телесных не было. Работа совершенно не клеилась, а теперь и вовсе всё стало валиться из рук. Работала Надя очень плохо, потолок расписывать начала, но запорола, его закатали снова, и нужно было начинать заново, но к этому она никак не могла приступить. Её пугали белые стены и потолки. От груза ответственности она робела, не смея приступить...

Крылов уже еле терпел её медлительность и устал ждать того момента, когда она, наконец-таки, раскачается и начнёт работать. Конечно, Крылову было жаль девчонку, но ему было на всех, кроме его семьи, мягко говоря, наплевать с высоченной колокольни, и пора было открывать культурный центр и начинать на нём зарабатывать, и он не мог из-за Нади вылететь в трубу. Ему надоела эта постоянно зарёванная физиономия вместо привычной арбузной улыбки и бесконечных острот за бутылкой пива. Поведение Крылова изменилось. Между ними, когда-то друзьями, встала стена отчуждения и непонимания. Вероятно, его шокировали перемены в девушке. Из беззаботной девчушки Надя превратилась в неконтактную бабу. И этому энергичному, весёлому человеку было тоскливо с неудачницей, что куксится вместо того, чтобы работать, а потом и вовсе в Москву свалила к родителям под крыло и до сих пор не вернулась.

Как же ругала она себя за то, что не смогла взять себя в руки и не начала работу ранее! Могла бы попросить помочь кого-нибудь из знакомых, но растерялась и не догадалась. И вот, доигралась. Звонит подружка (завхоз) и орёт в трубку: «Скорее приезжай! Припёрся какой-то му*ак с архаровцами, на Крылана насел и собирается здесь всё расписывать, а твои работы хает, сволочь!»

Сыпанув в глотку горсть успокоительных «колёс», Надя помчалась на работу. Приехала, видит: мастерская нараспашку, там какие-то девицы порядок наводят. Надя тут же вытолкала их оттуда и заперлась изнутри, собираясь героически держать оборону. Но под действием успокоительных пилюль, из неё, словно бы, вынули скелет. Надя упала в кровать и, моментально провалилась в глубокий сон. Спала так крепко, что не слышала, как эти захватчики и Крылан к ней ломились целых полчаса. Проснулась ватная и, еле ползая, захотела приготовить себе чай с лимоном. Но обнаружила то, что кто-то выключил электричество и перекрыл кран во дворе, подающий воду с колонки. Вода в чайнике, на её счастье, была, и Надя вскипятила воду в ковше на газовой плите. Пить чай пришлось при свечах, так как было темно, а окна Надя завешивала плотными шторами, чтоб любопытные не заглядывали. Глотая ароматный напиток и откусывая от куска кекса с изюмом, не чувствуя вкуса и с глазами, полными ужаса, она думала о том, что происходит. Крылов решил изящно вышибить Надю оттуда, наняв бригаду лихих художников, отлично зная о том, что ему не придётся её увольнять, так как после такого она сама уйдёт. И вот, приехала эта бригада. Мужчины сразу пошли на объект всё это фотографировать и осматривать, а двоих девиц оставили под видом уборки устраивать разорение в мастерской. За этим занятием Надя их и застала, а когда, выгнав их, уснула, то стука в дверь не услышала. Вот тогда-то они и перекрыли её кран и выключили ей электричество.

Напившись чаю, глотнув ещё успокоительного, потащилась к Крылану. Тот стоял в окружении тех самых лихих художников во главе с седобородым бригадиром - олицетворением святости и благочестия. Святоша что-то долго и обстоятельно говорил Крылову, усиленно его обрабатывая.

Надя подождала, пока они закончат беседовать, и начальник останется один, она подошла и старательно натянула жалкую улыбку.

- Почему ты не открывала?! - недоуменно спросил Крылов.

- Крепко спала на успокоительных...

- Без обид! - сказал ей Крылов, - я вижу, что за довольно продолжительный период времени дальше эскизов работа не продвинулась, между тем, как я ежемесячно выплачиваю тебе зарплату! Новые работники помогут тебе быстрее начать и закончить работу. Я нанял их только для того, чтобы они тебе помогли. А теперь иди и приведи себя в порядок. Ненужно выходить на двор в пижаме и тапочках.

Надя изумлённо себя оглядела и увидела то, что она в пижаме, хотя точно помнила то, что была одета. Вероятно, разделась на автомате, пока засыпала и этого не помнила. Крылов подтолкнул девушку пухлой лапой к выходу. Та, пристыженная и опустошённая, вернулась в мастерскую.

С этого момента ей пришлось делить любимую келейку с чужими людьми, между коими отношения были более, чем нежные, на Надю же они поглядывали настороженно и не воспринимали её, как коллегу и своего человека, несмотря на общую профессию. Говорили они со ней нарочито вежливо, но она чувствовала холод, исходящий от них, и жуткую несовместимость. Они говорили с ней подчёркнуто вежливо, ровными голосами, её же голос постоянно истерически срывался.

Их бригадир, седой, бородатый русич лет пятидесяти, благочестивый такой, сразу установил свои порядки. Около него находиться было и холодно и душно одновременно. Поскольку теперь Надя уже не была одна в своей мастерской, её попросили увезти домой кассеты с записями песен Гребенщикова, Шевчука, Цоя и Башлачёва, а из её(!) магнитофона отныне разносилось лишь завывание церковных хоров, вгоняющее и без того в тоску своей заунывностью. В конце концов, Надя увезла свой магнитофон в Москву, заменив его миниатюрным плеером с наушниками, чтобы слушать то, что ей хотелось.

Они попросили Надю этак вежливо, спокойно, снять со стен её рисунки и репродукции с картин Врубеля и Эль Греко. От их вежливого и спокойного тона хотелось разораться матом и швырнуть в них табуретку.

Их главный сразу сказал, что не позволит бригаде работать по эскизам, которые сделала Надя, а всё у них будет в едином стиле, а эскизы, конечно же, его. Работал же он на низком уровне, зато этак гладенько... Эскизы же, над которыми Надя проработала так долго, ей предложили забрать домой. Крылову они надули в уши про то, что эскизы, якобы, бездарны, и «девочка» ничего не умеет, убедив его в том, что он платил ей деньги зря. Разговаривал этот тип этак вкрадчиво, но строго и твёрдо.

Потом они, бесцеремонно скатав матрац и постельное бельё Нади, вынесли на двор её кровать, позвали столяров, и те застучали молотками, зажужжали дрелями и пилами. Они соорудили в бывшей Надиной комнате отвратительные нары, перегородили её, таким образом, разделив на мужскую и женскую половины. Надя называла их «кукушатами». Она выпила из фляжки забористой хреновухи и потопала в кабинет к Крылану (слава Богу, он был один) и, рыча от неудержимо катящихся из горла рыданий, умоляла его о том, чтоб всё было по-старому. Обещала, что возьмёт себя в руки, начнёт работать, только не надо этой бригады! У неё трясся подбородок. Крылов велел девушке успокоиться и сказал, что поздно что-либо менять, так как «бригаду уже наняли, и они взялись за дело оперативно, «не то, что некоторые. Пора заканчивать с росписью интерьеров, а то эта байда тянется, а почти что ничего по оформлению не сделано».

Надя почувствовала, что не в состоянии этих людей видеть, а, тем более, работать с ними. Ночевать там и с ними обедать она отказывалась категорически. Но больше всего ей было отвратительно воплощать в жизнь эскизы «этого прохвоста», будучи при этом на третьих ролях. «А ведь могла расписать всё сама, по своим эскизам! - думала она и тут же говорила себе: - Да нет! Могла бы – расписала! Значит, не могла. Умения недостаточно. Я так и не выучилась. А такие были мечты!»

Поскольку, Надежда отныне там не ночевала и не ела, она приезжала каждое утро туда с термосом и контейнерами, чтобы перекусывать, уединившись. Но эти ежедневные разъезды били по кошельку (платить ей стали меньше) и очень утомляли. Сразу после того, как вечером, смертельно усталая, она рухнет в койку, тут же её будил пронзительный треск ненавистного будильника, и бедная Надя должна была в темноте вставать, выходить на холод и долго, муторно, с пересадками и долгим путём пешком, добираться на работу. Всё это время она была страшно грустной и смертельно усталой, и больше уже невозможно было такое выносить.

И вот, Надя пошла в отдел кадров и получила назад трудовую книжку. После этого, отправилась в мастерскую, пока бригада во главе с «праведником-Богу ябедником» в столовой степенно кушала супчик. Выходного пособия Наде не дали, мотивируя это тем, что они слишком долго платили «ни за что», поэтому Надя украла краски и кисти. Затем надела рюкзак, взяла баул и сумку-тележку, вышла во двор и пошла, громко напевая песенку, в которой чуть ли не через каждое слово были витиеватые матерные ругательства. Она шла по шоссе Энтузиастов. Машины с рёвом проносились мимо, от тяжёлых фур потряхивало землю под ногами, а Надя всё шла и шла, долго, понуро, под моросящим дождиком, по мокрому шоссе, пока не пришла в Москву. Допила фляжечку по дороге, так как очень тяжело было идти. К вечеру пришла домой и рада была тому, что все спали. Ложиться не хотелось, и Надя сидела на окне, молча, глядя на улицу. На дороге лежала, неизвестно откуда взявшаяся, дохлая курица, вероятно, выпавшая из машины, будучи уже битой, а две дворняги, время от времени поднимая головы и озираясь, не едет ли машина, рвали её на части.

 «Всё бесполезно, - думала Калмыкова, - Умру я, и сразу же все мои картины на помойку полетят. Хорошо, если их там понимающие люди увидят. Но это вряд ли. Те работы, что поменьше и посимпатичнее, может быть, растащат по квартирам, а крупные, те самые «нетленки», будут изломаны в мусоровозе и брошены на свалку, где и будут погребены под горами мусора да сгниют там…»

 Москва, 2024