Ари_Шер все записи автора

Когда я была совсем юной, большеглазой и очень худенькой, в моей ветреной головке роились всевозможные фантазии. Я была преисполнена романтики и мечтала о том, что стану великим художником. С горем пополам закончила заштатный художественный колледж, куда меня еле приняли, и то, благодаря тому, что там преподавал мой дядя, спившийся художник. Потом я узнала о том, что в институт Сурикова простой смертный москвич, даже если он очень талантлив и хорошо подготовлен, не поступит без блата, нехилой взятки или занятий с преподавателем оттуда по астрономическим ценам. В этот вуз брали иногородних и даже иностранцев, они были в приоритете. Москвича же - три человека в группу, и те по блату. И тогда у меня родилась бредовая идея уехать из России и получить образование заграницей. И это притом, что я совершенно глуха к языкам и еле-еле учила в школе и колледже английский язык, так его и не выучив. А ехать собиралась не в англоязычное государство. Но в свои восемнадцать я была сущим ребёнком, вот и пустилась в эту авантюру. Мне очень захотелось либо в Голландию, либо в Италию, «Мекку» искусства. Но там зацепиться у меня, не «бойцового петуха», а «новорожденного цыплёнка», не получилось бы точно, так как там некому было меня на время приютить. А в Париже, точнее, в его ближайшем пригороде, жила моя тётка, двоюродная сестра матери. Она эмигрировала почти девчонкой, со своим отцом, аж во времена СССР. Ну, и Париж вполне подходил мне, как колыбель импрессионизма, постимпрессионизма, экспрессионизма, кубизма и прочих -измов.

Я с большим трудом уговорила маму, что бы та уломала тётю приютить меня на время, пока не встану на ноги. Но тётя – человек специфический, и мама не верила в успех этого предприятия. Однако, ей каким-то чудом удалось уломать двоюродную сестру пригреть племяшку.

И вот, весной, когда у нас ещё лежал снег, а во Франции всё цвело, мы с огромным багажом, в котором, в основном, ехали подарки для наших родственников, поехали туда поездом, потому что я панически боюсь летать. Мама собиралась вернуться домой через месяц, а моя виза заканчивалась через три с половиной месяца, но я собиралась стать невозвращенкой. Тётя боялась в связи с этим неприятностей и недовольно ворчала о том, что добром это не кончится.

Долгое время они с отцом сами были нелегальными эмигрантами, чудом сбежав из Израиля, куда уехали сначала, так как при Советах выпускали только туда. Жили они в ужасных условиях, в каком-то подвале, но Вале, как звали тётю,  удалось, героически овладев ивритом, там закончить какой-то колледж и выучиться на портниху. Во Францию они перебежали тоже не сразу. Побывали и в США, и ещё где-то. Словом, довелось семье Гринберг помыкаться. Отец  Вали, так и не выучив французский язык, прожил нелегалом всю оставшуюся жизнь, пока, уже в наше время, не вернулся на родину, по которой тосковал, где так и не смог выжить в современных реалиях и вскоре умер в больничном коридоре. Но это - другая история, и до этого ещё предстоит дожить. Валя Гринберг в Париже устроилась на работу уборщицей в доме для престарелых, где обитали, в основном, бывшие русские дворяне и аристократы. Ей повезло в том, что с ней там ежедневно, часа по четыре, бесплатно занималась французским языком русская графиня. Так Валя выучила язык, давшийся ей с большим трудом, как она нам рассказывала.

Отец её клошарил. Клошарами во Франции назывались бездомные, по-нашему - бомжи. Итак, Соломон Израилевич Гринберг, ветеран Великой Отечественной Войны, с изуродованной после ранения, рукой, одевал и кормил себя и дочь вещами и продуктами, найденными им на помойке. Мусорные баки там называются: «poubelle», [пубель]. Поскольку семья тёти после того, как её муж купил дом, жила в частном секторе, пластиковый бак со вставленным в него чёрным полиэтиленовым мешком, был в каждом дворе, и выставлялся тогда, когда приезжали мусорщики. С каких именно помоек дядя собирал одежду и продукты, я так и не узнала. Он уходил на свой промысел почти каждое утро, как на работу. С раннего утра, специально не побрившись и надев грязный плащ, он с тележкой и двумя большими сумками-тюками, какие на моей родине в 90-х использовали челноки для перевозки товара, обходил парижские помойки, и домой приходил, еле везя эти баулы в гору на тележке. Кое-что он сдавал перекупщикам на блошином рынке, там он назывался Marche aux Puces [Марше о Пюс], часть они брали для себя. Во Франции выбрасывали на помойку продукты, просроченные всего лишь на один час(!). Иногда работники магазинов из вредности прокалывали ведёрочки с йогуртами или сметаной, или же давили продукты ногами, но это бывало не часто. Обычно, дедуля приносил вполне съедобные и даже очень вкусные продукты. Испорченные редко попадались. Хотя иногда он готовил откровенную тухлятину, и запах от неё был ужасен. Но желудок у деда был, как мусоропровод - так шутила тётя.  Я тоже там, в основном, только этим и питалась. Ни разу не отравилась. Но вернёмся в прошлое Вали.

Она выучила язык, но не могла получить права на вождение автомобиля, медицинскую помощь, пособие по безработице и прочее, так как не была французской гражданкой. Они с отцом продолжали быть нелегалами. Бывало, ели собачьи консервы из-за их небольшой цены. Отец ещё и марками приторговывал, изучив филателию. Помимо марок, он находил на помойках всякий, выброшенный по глупости, антиквариат и продавал его. Галя продолжала работать уборщицей, но позиционировала себя уже, как портниха или, как она себя называла, «модистка», начав брать заказы подрубить юбку или ушить платье и тому подобное.

И вот, в один прекрасный день, Соломон Израилевич вдруг, неожиданно для себя, непонятно, зачем, купил в киоске журнал и там нашёл брачное объявление. В нём говорилось о том, что какой-то француз, искал супругу, и дед тут же велел Валентине ему позвонить. Клод Анри, как звали этого француза, был сиротой, но у него был брат, с которым вместе они воспитывались при монастыре. Они оба освоили ремесло садовника, и брат работал именно по этой специальности, женился, завёл шестерых детей. Клод же был не вполне умственно полноценным. Его голову травмировали во время родов, когда вытягивали акушерскими щипцами. Вышла несчастная Валя за этого мелкоголового француза от безысходности, но стерпелась, так как, несмотря на небольшую умственную отсталость, её супруг оказался добрым и любящим, да и работал он хорошо, купил дом. Вставал в три часа утра, садился на мотоцикл и развозил журналы, листовки и афиши. Его профессия называлась: «афишёр». Приходил он с работы в обеденное время и усаживался перед телевизором. Валя подавала ему сытный обед, а часам к шести вечера, он уже укладывался спать, потому что ему надо было рано вставать на работу. Читал он только комиксы и заразительно хохотал. Наконец, сбылась мечта Вали – жить в собственном доме и нигде не работать. И она с удовольствием увлеклась ведением домашнего хозяйства, находя своеобразный «спорт» в том, что бы сэкономить, как можно больше денег. Валентина Соломоновна была дамой хозяйственной, бережливой и чрезмерно экономной, чем гордилась, по-детски хвастаясь перед моей не очень практичной мамой тем, как она грамотно умеет вести хозяйство. Это выглядело поначалу забавно, но со временем перерастало в какую-то манию. Прожив не лёгкую жизнь, Валентина успокоилась лишь под Парижем, замужем за недалёким французиком, живя в собственном доме, и от этой респектабельной жизни после стольких лет скитаний и неустроенности, слегка «поехала крышей», как говорится. Она не хотела заводить детей, так как во Франции у них «нет будущего», как она считала, сплошная наркомания в школах и нет работы. Тётка была трусихой и паникёршей. И я была её единственной племянницей, но она не любила никого, кроме себя. Только вкусно ела, крепко спала и развлекалась. Изредка она подшивала подолы и пришивала пуговицы к одежде соседей и знакомых.

Дом их был небольшой, с гаражом, где стояли два мотоцикла и старый Фольксваген, а также, с отдельной пристройкой, в которой жил Соломон Израилевич Гринберг со всеми удобствами. Кроме того, на территории был построен домик, в котором раньше жила огромная, страшная, размером с телёнка, собака Сара, купленная ещё щенком у цыган, выдававших её за шпица, или они сами находились в заблуждении насчёт породы. Оказалась сука алабая. Для неё и построили этот дом-псарню. Собака там жила, как принцесса, так как, несмотря на то, что она не оправдала надежд, оказавшись не пушистым комнатным шпицем, а страшенным зверем, её любили и баловали, как только могли. Она спала на широкой кровати, положив голову на подушку и укрывшись одеялом, ела баранину и курицу с кашей, пила молоко и компот. Там даже стоял маленький черно-белый телевизор, который они притащили с помойки и починили. Собака ещё и телевизор смотрела! В собачьем домике было так уютно, что любой бездомный позавидовал бы этой собаке чёрной завистью. Ночью она лаяла громовым басом, высовывая голову в окно своего домика при любом постороннем звуке. Сара прожила рекордно долго, пока не издохла от дряхлости перед самым нашим с мамой приездом. Забегая вперёд, скажу о том, что позже я в этой собачьей будке… поселилась. Но об этом занятном факте в моей биографии расскажу чуть позже.

Валентина Соломоновна и Соломон Израилевич увлекались игрой в бадминтон, ходили на корт недалеко от дома и там мылись в душе, что бы экономить воду дома, где горячая вода была постоянно отключена, и из кранов текла ледяная. Тётя привыкла к размеренной жизни, и сажать себе на шею инфантильную меня она не собиралась и ждала маминого отъезда. А пока она ещё не уехала, Валентина пыталась уговорить её меня увезти, стращая нас тем, что: «здесь ловить нечего», «она не устроится», «художников много, образование дорогое, а налоги высокие». И действительно. Мама обегала весь Париж, поставив на уши всех своих и Валиных знакомых, но никуда пристроить девочку без языка, умеющую только рисовать, она не смогла и стала уговаривать меня уехать с ней. Но я упёрлась. Была настроена решительно - покорить Европу. Решили поискать порядочного аборигена, который бы согласился заключить со мной фиктивный брак, что бы мне получить гражданство. Но жениха найти всё не удавалось. Тётка обещала помочь в этом и приютить меня до тех пор, пока не устроюсь в Париже.

Пока мама не уехала в Россию, я жила, как у Христа за пазухой, ходила по музеям, кафе, отведала все французские деликатесы, лягушачьи лапки, виноградных улиток, спаржу, артишоки, ликёр из кокосового молока. Обитала с мамой в тёплой и светлой комнатке, продолжала изучать язык. Огорчало то, что язык этот мне никак не давался. Со мной занимался добрый Клод. Но он совсем не умел говорить по-русски. Поэтому дело не шло. Он весело и заливисто хохотал над моим произношением, а мой рот не слушался, не мог произнести французские слова так, как надо, и я плевалась: «Тьфу! Птичий язык!!!» Тётя, глядя на меня, только цокала языком и качала головой, сетуя на то, что если нет денег, то надо искать друзей, а я никуда не хожу. Но как мне было найти друзей без знания языка? Я и по-английски говорить не могла! Плохо обучаемым была ребёнком. Да, есть молодёжь типа хиппи, которые путешествуют дикарями, живут коммунами, но я была домашней, зажатой девочкой, не умеющей общаться с людьми. Тушевалась в обществе, куда приходила впервые, людей дичилась, стеснялась вести себя активно, волновалась, нервничала…

Месяц пролетел быстро, и мама, плача, обнимая и целуя свою кровиночку, улетела. И, несмотря на её тяжёлое сердце, с которым она меня оставляла, самолёт всё-таки поднялся в воздух и доставил её в Россию благополучно. И вот, я осталась совсем одна у чужих мне людей, в чужом государстве без денег и без языка. И тогда мне стало по-настоящему страшно. До меня запоздало дошло то, что детство закончилось, а я к этому не готова. Всю ночь после маминого отъезда, я проплакала, и у меня была мысль поскорее уехать, но тогда бы тётка сказала: «Ну вот! Я же говорила, что она не боец!», а мне бы этого не хотелось, и я сделала последнюю попытку не раскисать, а налечь на французский язык. Изо дня в день я его зубрила, просила тётю говорить дома только по-французски, но у неё не хватало терпения выдерживать паузы, в которые я пыталась сообразить, что к чему и прокрутить в мозгу перевод на родной язык то, что мне только что сказали.

И вот, тётя, резонно заявив мне о том, что не в состоянии оплачивать моё здесь проживание, а, тем более, учёбу, которая, всё равно, не дастся мне из-за незнания языка, погнала меня на поиски работы и взвалила на мои плечики всю работу по дому. На мне была уборка, стирка, готовка и посещение Ашана, где я мучилась, мотаясь по огромным его залам со списком, не понимая Валин почерк и путаницу французских и русских слов с ошибками. Их Ашаны – не чета нашим. Они, во-первых, раза в четыре больше самых больших наших. Во-вторых, продуктов и одежды там в разы больше. Одних йогуртов целый зал, и они там гораздо вкуснее. Клубники, например, полно на выбор из разных стран, арбузы есть там всякие, и жёлтые, а бананы – красные и т.д. Кроме того, там продаётся бытовая техника, музыкальная аппаратура, спортивные товары и даже собаки! Стоит большая клетка, где сидят живые дворняги, а рядом стоит какой-то хитрый прибор, когда ребёнку измеряют пульс. При виде щенка у ребёнка пульс, обычно, зашкаливает, и щенка ему покупают. Очередной маркетинговый ход…

Я покупала, обычно, то, что ел Клод. А кушали они с тётей хорошо. Я клала в тележку баранью ногу, большущую банку мелкого горошка, куриные бёдра, картошку, два «полена» багета около метра в длину(!), сгущённое молоко в тюбике, колбасу, маргарин, так как масло дороже, и так далее. Делая покупки, я обходила огромный магазин по нескольку кругов, не один раз подходя к каждому рекламному зазывале и «пробовала», а на самом деле, жадно пожирала кусочки сыра, колбасы, печенья, которые они совали мне в рот, как собаке.

Там ко всем, даже к таким юным, какой я была тогда, обращаются «мадам», без психотравмирующих возрастных различий, как у нас. Слово «мадемуазель», в качестве обращения к незнакомым людям, запретили законом. Причём, это у них ещё годов с 80-х, если не раньше. АСКП в автобусах там тоже с тех времён, причём, мода на прорванные джинсы там тоже с 80-х, а у нас это появилось лишь в 2010-х!

Купленные товары я складывала в рюкзак Соломона Израилевича, привезённый ещё из СССР и его же огромную спортивно-дорожную сумку в заплатках. Ноша была почти неподъёмной. Обычно, тётя на машине туда приезжала, забив багажник, я же таскала эти тяжеленные продукты, пешком добираясь до дома в длинную, крутую гору. Там одну остановку можно было проехать на автобусе, но надо было экономить, и я шла пешком. Бывало, делала по две-три ходки, когда тётя требовала консервов, круп и макарон, что особенно тяжело нести.

С ведением хозяйства я не справлялась, и на него уходило всё моё время. Рисовать стало совершенно некогда. Днём я была у тёти на побегушках, а вечером она запрещала мне жечь электричество в комнате, и я сидела с ней на кухне, что была одновременно гостиной, где работал телевизор. Моё рисование тётушку раздражало, и она ворчала: «Ничего не выйдет у тебя! Знаешь, сколько здесь художников? Как собак нерезаных, а рисуют все они гораздо лучше тебя!» Эти слова доводили меня до исступления, тем более, что я знала о том, что у меня талант, а тётя совершенно не разбирается в искусстве. Насупившись, я продолжала упорно работать. Соломоновна же никак не унималась: «С французским-то как? Учить-то собираешься? Ты вперёд язык бы учила, а потом уж чирикала!» Так она говорила: «вперёд» вместо «сначала», вместо «рисовать» - «чирикать». Фу!

Вскоре она начинала, как говорится, «звягать», поминутно приговаривая: «Ну, всё, всё! Бросай! Бросай, говорю тебе! Заканчивай уже! А то завтра тебя не добудишься!» - и мне до безумия хотелось схватить чугунную сковороду и… «со всей дури вломить этой курице по тупой башке так, что бы она тапки отбросила!!!» Как же я её в те моменты ненавидела! Эта недалёкая женщина, не понимающая того, что искусство для меня – это очень серьёзно, а не блажь и не каприз, тогда казалась мне настоящей садисткой, почувствовавшей свою власть надо мной, чтобы всласть поиздеваться, отыгрываясь за всю свою жизнь.

Жениха найти она мне так и не смогла, правда не очень-то и пыталась. Несколько раз, правда, приходили к тёте на чай какие-то странного вида мужчины, иногда с мамами, иногда с кем-то ещё, о чём-то по-французски с ней говорили, посматривая на меня, затем качали головами и уходили. Что-то их в тётином предложении не устраивало, и я не знала, что именно, так как ничего не понимала, несмотря на мои почти ежедневные занятия французским языком.

Бесплатная прислуга, то есть я, работавшая только за еду, которую мсье Гринберг приносил с помойки, всё больше раздражала мадам Анри своей неумелостью и бестолковостью, и она всё чаще повышала на меня голос, когда я делала что-то не правильно. Особенно её нервировало моё неумение экономить. «Таня! Экономь же воду! Сначала всю посуду намыль и губкой ототри, потом включай воду тонкой струйкой, и всё сразу споласкивай, а не так, как ты – льёшь воду и льёшь! Мы же не малые деньги за неё платим!», «В унитазе только один раз спускай, да бумагу экономь, много не бери!» (У них там бумага не в рулонах, как у нас, а в стопках, типа салфеток, и вставлена в специальное приспособление, которое её «выдаёт» порциями.) «Пока печка топится, не открывай дверь и окно, чтобы тепло не уходило!», «Если у тебя верхний свет горит, то бра не включай, а если горит бра, то выключи верхний!» - наставляла она.

Рано утром я умывалась и чистила зубы ледяной водой, затем получала кусочек хлеба, намазанный тонким слоем маргарина и половинку яйца. Пили мы растворимый кофе. Поэтому, когда закипал чайник, Валя кричала: «Кофе готово!» Потом она выгоняла меня из дома искать работу, так как в доме от меня ей было мало пользы.

Без мамы Париж сразу стал для меня чужим и не уютным. Как никогда в жизни, ощущала я себя «чужой на этом празднике жизни». Я не могла позволить себе ничего купить, что бы перекусить, поэтому брала с собой кусок хлеба и воду в пластиковой бутылочке. Собирала на газонах и в парке упавшие яблоки, груши и сливы, а если у соседей «убегали» за забор ветви инжира или кусты ежевики, то мимо не проходила никогда, наполняя ягодами пакеты. В Венсенском лесу я собирала грибы, а потом с одобрения Валентины готовила их. Она подходила и, время от времени, выключала горелку. На моё недоумение отвечала: «Разве ещё не готово?», на что я отвечала ей, что грибы готовятся долго. «То-то мы с мужем отравились, и тошнило нас в медовый месяц, когда я его грибами угощала! А Клод сказал мне тогда, что если бы я сама не ела, то он бы решил, что я хотела его отравить!» - рассказывала она, и все смеялись. Это моё собирательство приветствовалось, и сильно поднимало настроение мадам Анри.

Пока я утром ходила по городу в поисках работы, отщипывала от хлеба кусочки и откусывала от яблока или груши, чтобы не шатало от голода, и запивала это водой. «Je cherche un emploi…» - как можно правильнее, выговаривала я с трудом выученную фразу о том, что мне нужна работа, входя во все, какие только возможно, двери. Каждую новую дверь было для меня всё труднее открыть из-за психологического барьера и унынием после предыдущих неудач, и стоило больших усилий вновь произнести эту фразу. Люди за дверями вежливо и смущённо улыбались и отрицательно крутили головами, глядя на меня с доброжелательным сочувствием. В полдень я должна была вернуться домой, что бы помочь тётке приготовить обед. После обеда, когда я помыла посуду, а муж тётки устраивался у телевизора, я снова шла искать работу.

Однажды, тайком от тётушки взяла этюдник и вместо поисков работы пошла на этюды. В сей знаменательный день писала какую-то халупу недалеко от нашей улицы. Живописный такой домик утопающий в цветущих деревьях. Я расставила этюдник, закрепила на нём небольшой лист грунтованного картона и набросилась на работу, как голодный зверёныш на вожделенную пищу.

Во Франции чудесные люди! Никто не мешает работать, а если кто и подойдёт, то очень уж доброжелательное что-нибудь скажет типа: «bon!» или «tres bien!», улыбнётся доброй улыбкой и уйдёт, но это бывало крайне редко. Обычно, никто ни разу за целый день не побеспокоит. Европа! Я отметила то, что люди там какие-то лёгкие, непосредственные, но не навязчивые. В общении очень милы. Они гораздо лучше воспитаны, чем мои соотечественники, и, несмотря на их постоянную муравьиную деятельность, они кажутся более веселыми, чем русские, потому что там принято улыбаться, когда люди вокруг. Впрочем, там полно туристов, а люди в отпуске ведут себя не так, как те, которые ходят на работу, боятся её потерять, и озабочены проблемами семьи. Коренные парижане поразили меня своей скромностью. Светло-серый плащик, деловой костюмчик… кошмар! Никогда бы так не оделась!

И вот, когда я закончила этюд, очистила палитру и стала собираться, ко мне подошла симпатичная женщина. Я стазу поняла то, что она была русской, и действительно, она заговорила со мной… по-русски. Она догадалась о том, что я русская, сначала по надписям на моём рюкзаке. Её звали Наташей. Мы разговорились, и она позвала меня к себе на чашечку кофе. Жили они с мужем и двумя детьми в доме, чуть меньше, чем у мсье Анри, но тоже ничего. Мужа звали Фабрис, его родители жили в соседнем доме. У них был общий забор, такой же мощный, как у семейства Анри-Гринберг. Там целые улицы были такими – сплошные стены из мощных валунов. За ними полаивали собаки. Наташа уехала сюда с мужем в 90-е. Фабрис был достаточно молодым мужчиной, но очень уж полным. Узнав о моих обстоятельствах, Наташа качала головой и горестно подпирала рукой щёку, а потом по-французски обратилась к мужу, и они о чём-то некоторое время говорили. Тот кивал головой, потом начал куда-то звонить и после этого разговора велел супруге проводить меня к месту моей будущей работы. И вот, мы вышли на шоссе, которое там называли «autoroute», [авторут] . Работать предстояло в какой-то харчевне, выходящей прямо на дорогу. Мы вошли, зазвенел колокольчик, и к нам, переваливаясь, как гусь, вышел хозяин. Он был толст, черняв и с проседью. Похож на кавказца, но какой-то славянин, немного говорящий по-русски. Поговорив с Наташей, он, внимательно и оценивающе, посмотрел на меня, тощую девчонку с этюдником на плече, и нахмурился. Они ещё поговорили, Наташа, похоже, уговаривала его взять меня, он поглядывал на меня с сомнением и всё больше хмурился. Но, в конце концов, он велел мне встать за стойку и всё глядел на меня, испытующе, как будто проверяя то, как я там буду смотреться.

Таким образом, мне удалось устроиться на работу в придорожное кафе уборщицей и официанткой одновременно. Наташа объяснила мне режим и условия работы, которая оказалась ломовая. Почти без выходных, и на сон мало времени. Я тут же принялась за уборку. Возвращаться к тётке смысла не было, и я отпросилась у хозяина, что бы принести на работу необходимые вещи. Тот отпустил меня, нехотя, сказав на ломанном русском: «Одна нога тут, друга там!»

Я помчалась, но тут же в растерянности остановилась. Слева спортивная площадка, на которой чернявые юноши, похоже, арабы, играли в волейбол. Справа серые блочные дома, возле которых всё те же арабы – женщины гуляют с детьми. Впереди – стройка, на которой работают чернявые бородатые мужчины, похожие на арабов. Поняла, что заблудилась, не помню, где дом, и без языка не смогу выяснить направление, куда мне идти. Пришлось вернуться назад в кафе, позвонить Валентине Соломоновне и спросить, как до неё дойти. Слава Богу, она знала ориентир – та самая стройка, и объяснила мне короткий путь до них от «авторута». И тогда я побежала. Нашла нашу улицу, будучи потной, как лошадь, поэтому, рискуя вызвать недовольство у тёти, проскользнула в ванную и приняла душ, хоть и ледяной. Надо сказать, это стоило огромных волевых усилий, и я стискивала зубы под ледяной струёй. Оделась во всё свежее, подхватила свой баул и побежала назад, стащив со стола варёную картофелину.

Я вернулась на свою первую работу и принялась постигать нелёгкую науку обслуживания клиента. Еле подбирая русские слова, мешая их с французскими, хозяин, которого звали Харлампия, долго и обстоятельно учил меня тому, как надо себя вести, что бы посетителю забегаловки захотелось приходить сюда ещё и ещё раз, а, в конце концов, бывать здесь постоянно. Вот, что он пытался донести до меня.

Встречать клиента надо так, как будто бы пришёл к тебе близкий человек, которого ты очень любишь и давно уже ждёшь. Ты его уважаешь и восхищаешься им. Но каждого клиента ты должна любить по-разному. Вот, например, если войдёт женщина, которой где-то лет тридцать, сорок или больше, то ты не должна любить её так, как свою маму или, скажем, тётю, но так, как будто она твоя любимая сестра, ровесница или лучшая подруга. Но подруга-лидер, так как панибратство с клиентом запрещено категорически. Клиент должен чувствовать себя значительным и выше тебя по статусу, даже если у него трудно с деньгами. Надо вжиться в роль, поверить в то, что это действительно так, и ты ей несказанно рада, и всё сделаешь для того, что бы ей с тобой было хорошо. Клиент прекрасно чувствует то, как ты к нему на самом деле относишься и то, как ты его воспринимаешь. Молодым и красивым или не молодым и не красивым. Фальши никто не любит. Он должен поверить тебе и в то, что его здесь вкусно накормят, продадут ему хороший товар, обеспечат хороший отдых и то, что в твоих глазах он не «старый лысый дядька с пузом», а мачо, не «тётка с мешками под глазами и толстым задом», а очень молодая и очень красивая девушка! Пусть даже они выглядят слегка помято и даже устрашающе, ты должна видеть в них красавцев, красавиц, молодцов и умниц, успешных, желанных и сильных. Ты должна всех любить! Искренне! – вот так говорил он мне.

Меня он выдавал за свою родственницу из восточной Европы, которая пару-тройку раз его навестила, вот и решила ему немного помочь. Вероятно, он так уклонялся от налогов или боялся того, что его привлекут за то, что взял на работу нелегалку. Если приходила полиция, то я моментально должна была исчезнуть из зала, бежать к хозяину, и он тогда к ним выходил.

Помещение было маленьким. Оно объединяло в себе несколько функций. Там был магазинчик, где продавалось всё, что было нужно в дороге. Продукты, напитки, в том числе энергетические, предметы гигиены, книги, журналы, диски, сигареты, зажигалки, кепки, футболки, трусы, носки, мыло, шампунь и прочее. Бывали и мелкие вещи для автомобилей. Всякие автомобильные жидкости, аптечки, освежители воздуха, какие-то ключи, отвёртки и прочий инструмент, детские игрушки, горшки, подгузники, игры для взрослых, например, карты.

Было там даже небольшое помещение для отдыха, типа мини-мотеля и душевые комнаты. Основное пространство занимал небольшой зал, где стояли столики, и там перекусывали, в основном, дальнобойщики. Я разносила им еду на подносе, изо всех сил стараясь увидеть в них старших братьев, которых любишь и уважаешь, которыми гордишься, что было очень трудно, а когда посетителей не было, я хваталась за веник, швабру или протирала столы. Не ожидала я того, что мне придётся «играть на сцене», да ещё и на французском языке, которого я не знала! Когда звенел колокольчик, я вздрагивала и напрягалась, секунду думая о том, кто сейчас войдёт, красивая и успешная сестричка или сильный и смелый старший брат, спешно вживаясь в роль девушки из харчевни, к которой пришёл долгожданный родственник или друг. Вваливался огромный краснолицый мужчина с белыми бровями в бейсболке, толстовке и джинсах, ростом под потолок, заполнял собой всё помещение, а я говорила себе мысленно: «Как вырос и возмужал мой любимый брат! Как же давно я его не видела!» Дурдом! Да… маркетинг… у нас на Родине такому не научат…

Наша, русская милая девушка-продавец, хоть и улыбается любезно, а клиентка сразу чувствует то, как та на самом деле её воспринимает, сразу чувствуя себя не молодой и грузной. Поэтому у нас успешно торгуют, в основном, только граждане с Кавказа. Они-то лучше знают о том, как правильно общаться с клиентом. В каждой покупательнице они видят не «противную клушу» или «тупую маразматичку», а именно Женщину, молодую, красивую и желанную. В покупателе они видят именно Мужчину, а не «чувака», «чмошника», «терпилу», «деда»  или как там ещё наши «добрые» люди воспринимают окружающих…

Посетителями этой придорожной забегаловки, были, в основном, мужчины в бейсболках, джинсах и спортивных куртках. Женщины заходили редко и были очень разными. Иногда забредали проститутки, чаще те из них, что чернокожие или азиатки. Среди них попадались и русскоязычные девушки, обычно, с Украины или из Молдавии. Одна из них пришла однажды с большими дырами на колготках, и в них виднелись разбитые коленки. Ладони её тоже были ободраны. Косметика на её лице размазалась, потому что она плакала. С мыслями по Станиславскому: «Бедная моя сестрёнка, как поранилась!», я, сочувственно улыбаясь, продала ей колготки, влажные салфетки и бактерицидный пластырь. Она открыла грязную сумочку, чтобы расплатиться, и у неё не хватило денег. Тогда, набравшись храбрости, отпустила ей в долг и налила ей горячего кофе за счёт заведения, в надежде на то, что Харлампия меня простит, а если нет, то была готова заплатить, настолько мне жалко стало эту девушку.

Буквально сразу же после того, как я стала работать в кафе, на ломовой работе, света белого не видя, и приползая на выходной день или несколько выходных часов, в дом семьи Анри, чтобы спокойно отоспаться, Валентина Соломоновна тут же выдвинула мне ультиматум. Она стала требовать с меня деньги на хозяйство, где-то 700 франков в месяц. Если же говорю ей «нет», то я должна была переместиться «к папе» в «клошарную». А мне деньги были нужны в полном объёме, так как я хотела, как только можно, быстрее отложить себе на учёбу. Валентина Соломоновна только хмыкнула и велела мне перебираться в бомжовую нору к деду. Но я очень не хотела жить с Соломоном Израилевичем в пристройке, где, хоть и была для меня коморка без дневного света, но удобства-то были общие, кухня – тоже, и это было не очень хорошо. И, проходя мимо собачьей будки, я вдруг попросилась туда, и Валя сначала засмеялась: «Чушь какая! Не выдумывай!», но потом подумала и пробормотала: «Как хочешь, дело твоё…», и я внесла свои пожитки в апартаменты Сары, могилка которой была тут же, под яблоней, и на ней в раме из декоративной капусты, цвели белые хризантемы.

Я тут же распахнула дверь, крошечное оконце и принялась счищать паутину со всех углов, вытряхивать циновки, коврики, покрывала, выметать клочья собачьей шерсти. Я выбивала матрац и подушку Сары, но, несмотря на то, что я долго проветривала и мыла это тесное помещение, кровать ещё хранила запах шерсти издохшей на ней старой собаки, он так и не выветрился оттуда окончательно. Зато у меня было отдельное помещение, где я завела примус, свечи, чайник и тащила с работы объедки после клиентов, куски лакомств к чаю. Поесть горячую пищу заходила к Соломону Израилевичу, если из его пристройки не разило откровенной тухлятиной, и он делился со мной тем, что приносил с помойки. Мне перепадала и кое-какая одежда. В доме алабая, встав в полный рост, я упиралась головой в потолок, столик, который туда втащила, занимал единственное свободное пространство. Кипятила я чайник на примусе, чтобы не расходовать электричество. Когда темнело, жгла свечи. Порой, когда деда не было дома, пользовалась его туалетом, а иногда и ванной, тайком включая горячий кран. Впрочем, это было крайне редко. Надо было поймать момент, когда дед только что ушёл, а Валя занята обедом или кормлением только что приехавшего Клода, и упустила меня из вида. Обычно, я ополаскивалась в душевой кабинке на работе. Туалетом мне служило ведро со стульчаком, которое стояло за будкой, в кустах, под навесом из полиэтилена. Рядом стояло другое ведро, с землёй, пеплом из камина и опилками. Что бы не было запаха, я засыпала этой землёй и прочим содержимое ведра, а когда оно переполнялось, относила его на компостную кучу в дальний угол садика и засыпала сверху ветками, листьями или травой.

Работа моя была просто каторжной, но я не сдавалась, рисуя в перерывах, делая наброски, зарисовки и компоновки, при этом так и падая от усталости. Однажды один из посетителей этого придорожного кафе, по виду китаец, неизвестно, каким ветром занесённый сюда, заметил то, что я чиркаю что-то в блокноте, подозвал меня и попросил показать. Посмотрев мои рисунки, он попросил меня нарисовать его портрет, и я села за его столик напротив, и нарисовала его с натуры. Он дал мне 100 франков. Это были первые деньги, которые я заработала на своей работе, то есть, по своей специальности, и я решила, как можно дольше их не тратить, а придержать, как своеобразный талисман. Хорошо, что хозяин этого не увидел, а то неизвестно, как бы он на это отреагировал.

Мама писала мне отчаянные письма, в которых умоляла вернуться и не тратить здесь время. Она уговаривала меня: «Танюша! Мы все скучаем по тебе, любим и очень ждём! Возвращайся, как только можно, скорее! Я приеду и помогу тебе отсюда уехать. Чёрт с ним, с высшим образованием! Художником можно стать и без него. Вот, у Серёжи Лукьянова только среднее, он закончил ТХК, а уже 30 лет, как преподаёт в институте Сурикова! Пришёл поступать, а его взяли туда на работу! Такой парадокс. И дядя твой окончил только колледж «Памяти 1905 года», а теперь член союза художников и у вас преподаёт! И какой он прекрасный художник! И вообще, много прекрасных художников не оканчивало вузов!» Мне и самой очень хотелось домой. Жить в собачьей будке, питаться с помойки и работать в придорожной харчевне, как не трудно догадаться, не было пределом моих мечтаний. Но так, всё бросить… чего ради переживала тогда все эти трудности? Неужели я не выйду из этих передряг победителем?..

На этюды я выбиралась недалеко от места работы или дома, чтобы не тратить время на перемещение. В Париже я отныне бывала редко, только лишь тогда, когда в редкие выходные дни находились силы, и мне удавалось сбежать из дома, пока меня не поймала бы тётка и не поручила какую-нибудь работу по дому.

Я побывала в Сорбонне, желая разобраться в том, что к чему, мучительно пытаясь прочитать список факультетов и правила поступления, но ничего понять не смогла, так как французский язык, да и английский тоже, не хотели укладываться в моей голове. Поняв то, что я стою на самой нижней ступеньке лестницы к моей мечте, а сил уже нет, я не удержалась и расплакалась от переполнившего моё сердце, горя. Вокруг меня был вакуум. Никто не обращал на меня внимания. Если бы я так разревелась в России, то непременно ко мне кто-нибудь подошёл, обнял за плечи, утешил и расспросил, в чём дело. Здесь же меня никто не побеспокоил. Не знаю, хорошо это или плохо… не знаю. Мне тогда и не нужно было ничьё сочувствие. Чем они могли мне помочь?..

В пригород, к дому тётки, я тогда приехала поздно, так как шла пешком, экономя на транспорте, да и в таком настроении не хотелось попасться там кому-нибудь на глаза. Валентина Соломоновна наверняка сказала бы что-нибудь едкое и страшно обидное, задев за живое.

Меня удивляло то, почему ей так нравилось играть роль очень злого, жестокого и чёрствого человека, но, ни в коем случае, не осуждала её. Она же, по сути, так несчастна! Без любви, без детей, а главное, как я считала, без любимого дела. У неё не было той профессии, в которой можно было бы реализоваться…

Ей не везло с детства. Мать её любила старшую сестру, а младшую, Валю, время от времени, изрядно поколачивала. Отец бросался заступаться, и тогда они дрались уже между собой со страшными криками и бранью. Вообще, они ругались круглосуточно. Мать орала на отца: «Ах ты жид! Проклятый жид!», а далее – матом. Когда её родители, наконец-таки, развелись, они… поделили (!) детей. Мать Вали, молодая, здоровая женщина, настоящая русская красавица, взяла себе сестру. Поселилась с ней в хорошей квартире, с бабушкой. Отец же, пожилой еврей с огромным носом, инвалид войны, больной, с неработающей рукой и с тяжёлым, неуживчивым характером, забрал себе старшую, Валю, в узкую и тёмную комнату коммунальной квартиры, окно которой выходило не на двор, а на лестничную клетку(!). Девочка постоянно болела и однажды чуть не умерла от пневмонии. Соломон Израилевич её еле спас, не спуская с рук двое суток, что бы ей было легче дышать. Потом у неё была онкология, и на этот раз её чудом удалось спасти.

Из центра города их выселяли насильно, и поселили в однокомнатной квартире где-то в Бибирево, хотя разнополых членов семьи не должны были селить вместе. Эти последние обстоятельства дали им повод уехать из страны. На родине у Вали остались любимые друзья и юноша, без которого она просто не могла жить. Отец же увёз её ото всех друзей на чужбину, где она маялась, мыкалась, но так и не нашла новой любви. Живёт с глупым французом, стараясь быть «хорошей девочкой», постоянно считая деньги, ища всё новые и новые способы экономии. Она всего и всех боится. И гостей-то в доме, общем с мужем, принимать боялась. Её же муж содержит, дом этот – его, а она нигде не работает, вот и не может считаться полной хозяйкой. Боится соседей, арабов и цыган, полиции, грабителей, несчастных случаев, болезней, врачей и больниц, пожара, потопа, урагана, сидя в доме за мощной оградой из валунов в два метра высотой. И детей она завести, конечно, побоялась, а муж не настаивал, так как пример брата, у которого их шестеро, его отнюдь не вдохновляет.

Нет, я, ни в коем случае Валентину Соломоновну не осуждаю. Мне её очень жалко. Этот уют в собственном доме и этот относительный покой – всё, что у неё есть в жизни. И черно-белые фотографии своего друга о прозвищу Джо, оставшегося в России, она бережно хранит в альбомчике на дне шкатулки.

Его имени не помню. Он теперь седовласый профессор. Так и не женился. Когда Валентина приезжала в Москву, то нашла его по тому же адресу. Он с трудом узнал Валю в толстой женщине, выкрашенной под блондинку и одетой кое-как. Он не понимал, какого чёрта его побеспокоили, но вовремя скумекал про то, что Франция ему совсем не помешает и возобновил отношения со своей почти детской любовью, регулярно наведываясь к ней в гости, пока глупенький муженёк «хлопал ушами». И так все её старые друзья. Сначала хмуро смотрели на какую-то бабу в шлёпанцах и олимпийке, но при слове «Франция» к ним тут же чудесным образом возвращалась память, и они, как по волшебству, узнавали старую знакомую, улыбались, делались радушными и приветливыми. Оставалось только посочувствовать Валентине, из-за того, что у неё такие «друзья».

На улице, где располагался домик моих родственников, жили, в основном, арабы и чернокожие африканцы, а ближайшими к дому соседями были настоящие цыгане. Совсем дикие люди, выглядящие весьма колоритно, и я, стоя на крыше своей собачьей будки, рисовала их, заглядывая через забор в их грязный двор, где всегда в большом металлическом чане что-то горело.

Соломон Израилевич всегда был неравнодушен к окружающим его, людям, и он решил давать цыганским ребятишкам читать журналы. Через некоторое время они ещё приходят и просят. Он давал им журналы ещё и ещё. И вот, пришла цыганка и попросила больше журналов им не давать, потому что читать их дети не умеют. Они их жгли, оказывается.

Я прожила у Вали в собачьей будке, больше живя и ночуя на работе в харчевне, около полугода и очень от такой жизни устала. Я устала даже не от тяжёлой работы и дискомфорта в связи с тем, что живу на псарне или в подсобке магазина, где бегают крысы, а от того, что меня там никто не любил. Клоду было абсолютно по барабану, есть я или нет. Не мешаю – и ладно. Он был любезен, приветлив – только и всего. Соломон Израилевич, разве что, хорошо ко мне относился, всё же, какая-никакая, а внучка единственная. Но он был, так же, как и его дочь, перенявшая от него характер, тяжёлым, бестактным человеком, наговорившим мне много неприятного о том, что я здесь не смогу устроиться, потому что во мне нет никаких выдающихся качеств, таланта нет особенного, даже внешне я, по его мнению, не достаточно интересная. Слышать это было обидно, но мне действительно надоела до оскомины вся эта французская жизнь с тяжким трудом и собачьей жизнью в прямом смысле этого слова. До получения здесь высшего образования мне, как до луны. Ни одного коллеги по цеху не пошло со мной на контакт. Не у кого было спросить о том, как устраиваются здесь художники. Один только, настоящий латиноамериканский индеец, рассказывал о том, как здесь живёт, показывал мне картины, когда мы сидели на ступеньках Собора Святого Сердца Христа, который тётушка называла: «Сякрякёр» со своим своеобразным произношением. Но этот индеец-то был одарённым, общительным человеком, говорящим на 14-ти языках, в том числе и на русском. Он был головаст и обаятелен. Но свою-то голову он мне не приставит, и я с горечью осознала то, что моя битва за место под солнцем, похоже, проиграна. Здесь те же проблемы, что и в России, только их гораздо больше и, к тому же, они на чужом языке. В России у меня отдельная комната в трёхкомнатной квартире, бабушка на кухне готовит блинчики, любящие родители опекают, толстый кот под боком и возможность каждый день спокойно заниматься своим делом, а не работать посудомойкой, продавцом, официанткой и уборщицей одновременно. Я откладывала деньги в круглую коробку из-под печенья, и хранила её далеко под кроватью Сары. Но денег этих было ещё очень мало. Времени на изучение языка у меня не было из-за постоянной занятости в кафе. Оставшееся время я старалась посвящать своей профессии, иначе бы я там просто сошла бы с ума. Художник не может не работать по специальности, иначе он физически заболевает. В конце концов, заболела и я. Это началось с того, как в кафе, где я работала, вломился грабитель, похоже, наркоман, наставил на меня пистолет и... выстрелили. Я на десятую долю секунды раньше упала в обморок под стол, прежде, чем грохнул выстрел. Хорошо, что Харлампия успел снять кассу! После этого случая, я стала бояться и вздрагивала от каждого звонка. От этого постоянного страха я стала плохо себя чувствовать, с трудом просыпалась, была вялой и злой на весь мир. Не знала я того, что во Франции может быть настолько тоскливо. Я чувствовала себя обманутой. Той Франции, о которой я читала в книгах о художниках и писателях, давно уже не существовало. Нет уже знаменитых парижских кафе, где собиралась богема, нет уж той богемы, всё это осталось в книжках про Французскую жизнь на рубеже веков. То, что там теперь, интересно только туристам.

Аборигены – усталые, скромно одетые люди, которые постоянно работают, а когда выходят на пенсию, то начинают навёрстывать упущенное в молодости – путешествовать по миру, например. И я этого тогда не понимала, так как думала, что жизнь заканчивается с первыми морщинами, и тогда, когда ты стар и некрасив, ничто в жизни уже не может радовать. И меня удивляло то, как при таком ритме жизни, французы продолжают быть любезными и приветливыми, не ходят с хмурыми лицами, а часто улыбаются и смеются. И я не понимала, откуда у них берутся на это силы, если они так убиваются на работе. Меня, например, при таком ритме жизни, ничего не интересовало, я всего боялась, стала зябнуть, видеть во сне кошмары и кричать во сне. Изучить язык я потеряла надежду. Ничего не получалось. Всё это было неподъёмно. Сил не было. Моя мечта поступить в художественный институт всё отодвигалась и уже стала призрачной, тая в воздухе, как дым. Это был крах всех моих надежд.

Началась у меня настолько тяжёлая депрессия, что назвать её можно было «чёрной меланхолией». Тот, кто знает о том, что такое настоящая депрессия, и каково этим болеть, тот меня поймёт. Из рук начинает валиться, буквально, всё. Не радует ничего. Ни чудесная золотая осень, с опавшими каштанами, ни юность и красота, ни надежды, ни мечты, ни планы. Ничего! Я ощущала себя даже не в кошмарном сне, а просто в стране кошмаров, и стала физически болеть, из последних сил ходила на работу, и уже была не в силах играть по системе Станиславского да ещё и по-французски, воображая то, что каждый из клиентов – мой любимый родственник, по которому истосковалось моё сердце. Естественно, Харлампия это заметил, и ему это не могло понравиться. На меня посыпались замечания, нарекания и предупреждения, но работала я всё хуже, пока совсем не перестала отвечать требованиям хозяина. Из-за своей болезни я утратила былую исполнительность и расторопность, стала невнимательна, хмура, неуклюжа. Разбила несколько тарелок и чашек, пару раз неправильно дала сдачу клиенту, однажды приняла фальшивую купюру большого достоинства за пустяковый товар, сдала огромную сдачу. А однажды разревелась истерически прямо при клиентах, и никак не могла успокоиться, отчего хозяин отправил меня в подсобку, и вынужден был снова сам обслуживать гостей, продавать сопутствующие товары, протирать столы и стойку бара…

И вот, в конце концов, меня оттуда вежливо уволили, потому что работать я стала настолько плохо, что терпеть меня было уже выше, оставшихся у Харлампии, сил. Я собрала вещи, закинула за спину тяжёлый баул, закреплённый скотчем, дотащилась с ним пешком до дома тётки, забилась там в собачью будку, где улеглась на собачье ложе и вспомнила, что в России у меня уютная тёплая комната, где яркий электрический свет, а в ванной всегда горячая вода. В холодильнике – вкусная еда, которую можно есть, сколько угодно. И там меня все любят. Но очень стыдно и неприятно будет вернуться сейчас туда без венца победителя, а с прищемленным хвостом. И тогда я совсем по-собачьи завыла. Вероятно, мой дикий вой, преисполненный горечи и тоски, испугал тётку, и она, запаниковав и наплевав на экономию, позвонила моей матери.

И вот, мама взяла на работе отпуск за свой счёт и прилетела за мной. Она-то знала о том, что я здесь ненадолго. Когда мамочка вошла в мою будку, согнувшись, так как в туфлях на высоком каблуке не могла в ней распрямиться, я так и бросилась в её объятия, пряча мокрое лицо в её горжетке из серебристо-чёрной лисы.

Пришлось заплатить штраф за моё нелегальное пребывание во Франции, от чего Валентина Соломоновна никак не могла успокоиться. Утешением для неё были мамины дорогие подарки и наш с ней скорый отъезд. Она, конечно, продолжала ворчать, но всё было позади.

И вот, мы с мамой в последний раз гуляли по Парижу. На прощание мы с мамой даже зашли пообедать в уличном кафе на Елисейских полях. Надо было достойно попрощаться с Парижем. Я смотрела на свою ухоженную мать и невольно сравнивала её с тётей. Небо и земля. Моя мама выглядела, как истинная француженка. Подтянутая, элегантная, всегда макияж и маникюр в порядке, а, вот, тётя!..

При мысли о том, что дома я, наконец-таки, спокойно и с наслаждением улягусь в горячую пену ванны, я повеселела и, не закрывая рта, рассказывала маме о своих мытарствах. Мы ели какое-то блюдо с овощами и коротенькими сосисками. Было вкусно, но вкус этот был чужой, французский.

Как же я соскучилась по нашим, российским сосискам, которые подавали в «тошниловках», где люди ещё, по старинке, ели, стоя, за высокими круглыми столами на одной утяжелённой ноге, и на потолке в некоторых из них ещё остались и, стрекоча, вращались большие вентиляторы, чем-то похожие на лопасти пропеллера у вертолёта. Во Франции сосисок было много. Они все были разные, по вкусу, по цвету (оранжевые, белые, красные, зелёные, даже чёрные), по способам приготовления (и в консервных банках, и готовые, и копчёные, и прочие разные). Однако таких сосисок, как в наших «столовках», там не было. Хлеб там тоже другой. Вкусный, мягкий, но другой. И запахи там тоже специфические. Запаха чеснока там ни разу не почувствовала, как и запах лука, копчёной колбасы, электрички, грибов, водочного перегара и русских сигарет. Там всё другое, даже воздух. И люди другие. Они какие-то душистые, светлые, весёлые… ну, по крайней мере, кажется, что они в хорошем настроении. Женщины тоже. С чувством юмора, живые… не то, что наши, напряжённые, не улыбчивые, всё время чем-то озабоченные. Но вот, что парадоксально. Эти милые иноземцы казались мне пустыми, холодными, а наши люди были какими-то родными и душевными…

Не удалось мне покорить Европу. Без хорошего знания языка не выучишься и не устроишься на хорошее место. Кроме того, нужна неуёмная энергия, умение общаться с людьми, завязывать знакомства и способность оказываться в нужное время в нужном месте. Да, везучесть пресловутая, и, конечно же, ум. Большой ум. Это самое главное. У меня же, как выяснилось, с этим большая проблема оказалась. Сообразительность вообще на нуле, а здесь она просто необходима. И быстро думать надо, а не так, как у меня: «Хорошая мысля приходит опосля!» А ещё – бойцовские качества, умение за себя постоять. Словом, целый комплекс качеств нужен для того, что бы вообще пробиться в жизни, а, тем более, когда ты в чужом государстве, и всё начинаешь с нуля – говорить только учишься! Не принял меня Париж, а забрал все душевные и физические силы. Я, как мне тогда казалось, устала за всю свою жизнь. И вот, прощаюсь, как выяснилось, навсегда, так как больше нам туда приехать не довелось, с этим прекрасным городом, оказавшимся не гостеприимным ко мне. Грустно всё это…

Когда мы с мамой вернулись, я в той собачьей будке, где прожила последние несколько месяцев, стала собираться в дорогу. Упаковала свои рисунки и этюды, кое-какую одежду с французских помоек и блошиного рынка в баул. Собрала этюдник, краски, прочие принадлежности, лишнее оставила в жилище покойной Сары, чей портрет снова вынула из-за кровати и вернула на стену, где он висел до меня. Затем слазила под кровать за своей бесценной, кровно заработанной, заначкой…

Во Франции был бархатный сезон. Деревья пламенели всеми оттенками тёплых и даже горячих цветов. По дороге пейзаж за окном вагона всё менялся. В Белоруссии уже деревья почти облетели. В Бресте, на границе, наш поезд переставляли на другие колёса, поднимая вагоны на домкратах, не выпуская из них пассажиров. То же происходило и тогда, когда мы ехали туда, и нас ставили на европейские колёса. Теперь снова переставляли, уже обратно. И вот, наш поезд едет уже по России. На станциях не останавливается, но проезжает медленно. Моросит дождик. Люди на станции уже наши, родные, русские. Нет ярких туристов всех мастей, разноцветных и весёлых. Наши люди задумчиво стоят в своих плащах-дождевиках и телогрейках. Корзины с последними грибами стоят у их ног, обутых в резиновые сапоги. У мужчин на головах какие-то старые, потерявшие вид, кепки, женщины в платках, завязанных, как правило, сзади, на ногах у людей джинсы или спортивные штаны. У старого деда кожаные заплатки на коленях старых армейских брюк, такие же кожаные заплаты на локтях его кургузого пиджака, он опирается на суковатую палку. Рядом с ним сидела грязная белая собака с умными карими глазами. Она никогда не жила в отдельном доме с телевизором и не спала на кровати с подушкой, как покойная Сара. Лица мужчин обветренные, у парней соломенные патлы торчат из-под кепок. У некоторых людей велосипеды или даже мопеды. На них привязаны неизменные корзины с грибами. Последние грибы… Чем дальше мы отъезжали от Белоруссии, тем лысее становились деревья, и на станциях уж более не попадалось грибников. Всё больше граждан в капюшонах и даже шапках-ушанках. Платки у женщин уже завязаны под подбородком, концы обмотаны вокруг шеи и завязаны сзади, прижимая угол платка. Холодно. Чем ближе мы подъезжали к столице, тем чаще нам попадались люди в разноцветных пуховиках. Мы проезжали мимо холмов с заиндевелой травой, печальных просторов, с фиолетовыми лесами на горизонте, где выделялись тёмной зеленью ели и белые стволы берёз…

И я только тогда поняла, насколько соскучилась по осеннему пейзажу средней полосы России и нашим простым людям в старых куртках, с телятами, козами или дворняжками…

На Белорусском вокзале пахло туалетом поезда. Было промозгло, ветер норовил сорвать с меня французскую шляпку и задувал под курточку из мутона. Поэтому, я сняла шляпку, обмотала голову и грудь тёплым платком, и мне стало комфортнее. Пошёл мокрый снег, ледок образовался на лужах. За всё моё пребывание во Франции, там ни разу не было некомфортной погоды. Тётя всё это время ходила с голыми ногами, обутыми в неизменные шлёпанцы. Поверх платьишка она носила какую-то олимпийку или плащик, и я там ни разу не видела по-настоящему тёплой одежды. Но я, всё равно, так соскучилась по России, что была рада даже этому промозглому дню.

Отец встречал нас на стареньком автомобильчике, припаркованном где-то во дворе, и мы долго шли до него пешком, сгибаясь под тяжестью вещей и колючим ветром, хлещущим по щекам.

Мы сели в тёплую машину, папа завёл двигатель, и мы поехали по безлюдному из-за непогоды, воскресному Ленинградскому проспекту. Потом уже на Ленинградском шоссе, наш автомобиль остановился на светофоре-стрелке перед поворотом на нашу улицу, и я в окно увидела куток в просвете между бывшими магазинами «Диета» и, т. наз., «Колбасыр». Теперь там супермаркет и аптека, но куток остался неизменным. Там, под навесом, усевшись на какие-то ящики, выпивали несколько мужчин и одна женщина. Как эти люди не похожи на Парижских клошаров! Совсем иной дух . Проехали больницу, на бетонном ограждении которой было написано большое слово «Х*Й!» и тогда я подумала: «Вот я и дома!