Таню с четвертого все называют шалавой. Ей чуть за двадцать, ребенку - три с половиной. Все потому, что Таня не поздоровалась с бабой Клавой, Та в отместку назвала Татьяну продажной скотиной. Во избежание очередного скандала Таня боится рассказывать, что ребенка усыновила.
Это Кристина из двадцать второй квартиры, Вчера перекрасилась из розового в зеленый. "Наверняка, подражает идиотским своим кумирам,"- Думает Саша, безнадежно в нее влюбленный. Кристину ждут десять сеансов химиотерапии. Ну и затылок полностью оголенный.
Это, знакомьтесь, типичный худой очкарик Саша, что учится на четвертом курсе физмата. У него, говорят, с собой всегда иностранный словарик, В интеллигентной речи не слышно ни слова мата. Саша хватается за стипендию, потому что его зарплата Слишком мала, чтобы прокормить малолетних сестру и брата.
Это Денис, с ним жить рядом - одно издевательство. Страшно в темном подъезде: Дэн на учете в милиции. Он прошлым летом врезал за пьяное домогательство К девушке.. парню, что оказался сыном министра юстиции. Теперь Дэна ждет судебное разбирательство СИЗО, передачки, кассации и петиции.
Это Марина, она, мягко говоря, полновата… Местные дети громко кричат: «Толстуха!» Вес выше среднего, фигура одутловата. …Марина близка к уже месяцу голодухи. Нарушение гормональное – это, знаете ли, чревато. Лишний вес появился не от отсутствия силы духа.
Это женатая пара Сергей и Екатерина, Больше всего на свете мечтающие о ребенке. Для людей создается отчетливая картина: зачем карьеристке дома стирать пеленки? У Екатерины не такая возвышенная причина: Стенки маточных труб для детей у нее слишком тонки.
Этот слишком богат, этот удавится за копейку, Этот чрезмерно брезглив (у него обнаружили СПИД). Эта мадемуазель круглый год ходит в телогрейке. (У нее к двадцати пяти – хронический острый цистит). Думаешь, ты простой? Стань другим на недельку. Расскажешь потом, какой ярлык теперь на тебе висит.
Каждый однажды говорит себе: "Хочется бросить все и уйти". Многие говорят это просто для снятия стресса, некоторые действительно бросают и уходят. Самая идиотская ситуация - когда и бросать нечего, и идти, в общем, некуда.
Онa не пропaдет. Я не позволю ей пропaсть. Я не хочу потерять ее нaвсегдa, ведь, честно говоря, я - один из немногих людей нa этой плaнете, которым, черт подери, есть до нее дело, кроме рaзве что друзей и родственников, если они у нее есть.
We were never really born, we will never really die. It has nothing to do with the imaginary idea of a personal self, other selves, many selves everywhere: Self is only an idea, a mortal idea.
По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава Богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру; для нас Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне. Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и eдинственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими, мы явно вели вымышленную или выморочную жизнь. Но если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы.
Инстинкты склоняли нас к чтению, а не к действию. Неудивительно, что реальная наша жизнь шла через пень-колоду. Даже те из нас, кто сумел продраться через дебри "высшего образования", с неизбежным поддакиванием и подпеванием системе, в конце концов, не вынеся навеянных литературой угрызений, выбывали из игры. Мы становились чернорабочими — на физических или издательских работах,— занимались чем-то не требующим умственных усилий: высекали надписи на могильных плитах, изготовляли синьки, переводили технические тексты, проявляли рентгеновские снимки, работали счетоводами и переплетчиками. Время от времени мы появлялись на пороге приятельской квартиры, с бутылкой в одной руке, закуской, или конфетами, или цветами в другой, и просиживали вечер, разговаривая, сплетничая, жалуясь на идиотизм высокого начальства и гадая, кто из нас скорее умрет.
Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.
Нет отношений страннее и щекотливее, чем отношения людей, знающих друг друга только зрительно, — они встречаются ежедневно и ежечасно, друг за другом наблюдают, вынужденные, в силу общепринятых правил или собственного каприза сохранять внешнее безразличие — ни поклона, ни слова. Беспокойство, чрезмерное любопытство витают между ними, истерия неудовлетворенной, противоестественно подавленной потребности в общении, во взаимопонимании, но прежде всего нечто вроде взволнованного уважения, ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска — следствие недостаточного знания.
«Наша память - единственный контакт, который у нас сохранился. В памяти мы можем снова и снова обнимать и целовать своих близких, смеяться и плакать вместе с ними. Это самая главная наша ценность.»
«Жизнь не может состоять только из чудесных мгновений. Тогда они перестанут быть чудесными, а станут обычными. Как можно оценить счастье, если ты никогда не страдал?»
Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Помните, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнётся, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновенье прыгает в глаза, и всё кончено. Она замечена, а вы пойманы!
Стремиться начать посреди жизни «новую жизнь», не похожую на предыдущую, начать, так сказать, с нуля — сущая иллюзия. Ваша жизнь всегда будет выстроена из одного и того же материала, из тех же кирпичей, из тех же проблем, и то, что вам поначалу будет представляться «новой жизнью», очень скоро окажется лишь чистой вариацией той, предыдущей. (ц)
В детстве иногда что-то резко сдавливало сердце, и, как теперь понимал Зенон, это было следствием непомерного запаса доверия к миру, и, когда какое-нибудь событие протыкало это доверие - возникала боль. Но в детстве запасы этого доверия были так велики, что отверстие боли почти мгновенно замыкалось, и нередко детские слезы сглатывались уже улыбающимся, любящим ртом. Теперешняя боль была другая. Это было началом общей усталости: доверять, проверять, жить. (ц)