NADYNROM все записи автора

Мексиканская монахиня, писавшая под именем сестры Хуаны Инес де ла Крус, стала одной из самых известных фигур в кастильской — испаноязычной — литературе второй половины XVII века. Овладев витиеватыми приемами гонгористскои поэтической школы, она легко и непринужденно подчиняла рифме свои искренние мысли и чувства. Там, где испанские поэты надевали маску и искусно прятали душу, их юная современница, то ли в силу наивности, то ли бесстрашия, обнажала ее. Эта искренность принесла ей славу при жизни и известность после смерти, любовь одних и ненависть других.
К моменту творческого становления Хуаны Инес де ла Крус уже не было ни Сервантеса, ни Лопе де Веги, ни Луиса де Гонгоры и свойственная Возрождению эпоха веры в светлое будущее сходила на нет. В литературе наступило некоторое затишье, изредка прерываемое представителями школы гонгористов — любителей так называемого «темного» стиля в поэзии, изобилующего сложными образами-метафорами, лексическими заимствованиями из греческого языка и латыни, а также непривычным для испанцев порядком слов в предложении. Именно за этот словесный декорум в свое время упрекал почитаемый испанцами Лопе де Вега не менее почитаемого Луиса де Гонгору, говоря, что поэзия может быть насыщена сложными идеями и понятиями, но не словесной игрой, лишь затемняющей, как правило, не всегда примечательное содержание. Впрочем, гонгористам было проще подражать эффектным приемам, чем пытаться стать Сервантесами. И все же, в мастерстве владения словом некоторым из них следует отдать должное. Они действительно могли слагать пышные метафоры, упиваться сложными ритмами и, конечно, демонстрировать свою широкую образованность к вящему удовольствию просвещенной публики и без опасений нажить неприятности, говоря о печальной правде жизни.
Хуана Инес де Асбахе-и-Рамирес родилась 12 ноября 1648 (м.б. 1651) года неподалеку от Мехико, в деревне Сан-Мигель-де-Непантла. Ее родители — испанский капитан Педро Мануэль де Асбахе (или Асбайо), по некоторым предположениям, баск, и дочь крупного местного землевладельца донья Исабель Рамирес де Сантильяна — не были обвенчаны. Возможно, в Испании у капитана была законная семья. В силу этих причин Хуана и две ее старшие сестры записаны в приходских книгах как «дети Церкви», то есть незаконнорожденные, и им не полагалось приданого ни при вступлении в брак, ни в случае ухода в монастырь — а бесприданниц в монахини не принимали. Педро де Асбахе, по всей видимости, уехал из Новой Испании вскоре после рождения младшей дочери, потому что она никогда не упоминала о нем. Девочка воспитывалась в поместье деда, у которого были не только благородная фамилия де Сантильяна и изрядное состояние, нажитое несколькими поколениями колонистов, но и большая библиотека. По мнению биографов Хуаны, именно дед положил начало будущим интересам внучки, потому как сам был достаточно образованным для своего круга человеком. И хотя дочь его донья Исабель была неграмотной, все три внучки — сестры де Асбахе ходили в начальную «школу Подруг», где их учили читать. Младшая — Хуана впервые попала в это заведение в 3 года, когда однажды старшая сестра взяла ее с собой. Малышка заявила учительнице, что мать прислала ее учиться. Та, конечно, не поверила, но дала девочке какое-то задание, чтобы она не мешала остальным. В конце урока, к удивлению метрессы, Хуана справилась с заданием и после этого стала продолжать учебу втайне от матери. Когда секрет выплыл наружу, она уже умела бегло читать.
«...В те дни я, как свойственно детям этого возраста, любила сладости и угощения, но я зареклась есть сыр, прослышав, что он отупляет мозг; таким образом, моя тяга к учению была больше, чем жадность к пище, обыкновенно столь сильная у детей», — вспоминала впоследствии Хуана.
К 6 годам она научилась писать, шить и вышивать, что и составляло в те времена полное образование женщины. Примерно тогда же Хуана узнала, что в Мехико есть университет, где можно научиться «всем наукам». Недолго думая, она попросила мать остричь ей волосы, переодеть мальчиком и отправить учиться. Стоит ли говорить, что над ней посмеялись и отказали. Не теряя желания учиться, Хуана воспользовалась библиотекой деда, который всячески поощрял и поддерживал ее тягу к знаниям. Но и тут ее ждало разочарование, ибо большая часть книг оказалась на латыни. Она стала осваивать новый предмет, брать уроки латинского и, соответственно, знакомиться с трудами Платона, Аристотеля и Эразма Роттердамского в оригинале. За «тупость и медленное усвоение» Хуана наказывала себя тем, что остригала волосы, «ибо глупая голова не заслуживает наружных украшений, в то время как лучшим ее украшением являются знания. Но волосы отрастали быстрее, чем я успевала выполнить задание». Тем не менее восьми лет Хуана уже прочла всю библиотеку деда, включая труды по философии, богословию и медицине и, что еще удивительнее, усвоила содержание этих книг. Чтение стало ее любимым занятием, и ничто — ни наказания, ни ругань — не могли воспрепятствовать этому.
В 9 лет она рассталась с семьей: мать отправила ее в Мехико к дяде и тете, богатым родственникам, вхожим во дворец вице-короля. Можно только гадать, чем было вызвано это решение. Возможно, у Хуаны начался период «трудного возраста», и мать устала бороться с ее решительным и взрывным характером. Или же она хотела избавиться от излишнего внимания соседей к семье, в которой росла «странная девочка», а может быть, она понимала, что в деревне очевидная неординарность дочери будет загублена или выльется во что-то неприемлемое. Так или иначе, но Хуана переехала в столицу колонии. Впрочем, обычай отправлять детей жить у богатых родственников, особенно в столицу, где можно, набравшись светского лоска, выстроить карьеру, был общепринятым. Но он, как правило, касался мальчиков и подростков лет двенадцати. Девушек, конечно, тоже вывозили в свет, но не раньше, чем начинали подыскивать им выгодную партию. Так что случай Хуаны был незаурядным.
По счастливой случайности богатые родственники разглядели в девочке способности, предоставив Хуане возможность учиться. Новый курс самообразования включал литературу, естественные науки, математику, философию, теологию и иностранные языки. По словам самой Хуаны, училась она без учителей, только по книгам. Вскоре в Мехико заговорили о незаурядной девочке, обладающей удивительной памятью и разносторонними талантами. Ко всему этому прибавлялись и другие качества, очень важные теперь уже для столичной девушки. Хуана выросла красавицей: светло-карие широко поставленные глаза, высокий лоб, прямой нос, изящные руки, обаятельная улыбка, живой и дружелюбный характер — все это не могло не привлекать к ней людей.
В 1664 году в Мехико из Испании прибыл новый вице-король дон Антонио Себастьян де Толедо Молина, маркиз де Мансера, вместе с супругой доньей Леонор Каррето. Хуана была представлена при новом дворе и в кратчайшее время завоевала такую любовь высокой четы, что вице-королева сделала ее своей первой фрейлиной. Эту должность она занимала около 5 лет, оказавшись, таким образом, в эпицентре культурной жизни Мексики. И, следуя своему статусу, придворным обязанностям, а также складу характера, она принимала самое живое участие в великосветских забавах.
О пышности мексиканского двора в Европе ходили легенды. Действительно, все предметы роскоши, которые Новая Испания поставляла в метрополию: золото и изумруды, ценные породы дерева и какао, меха и сафьян, перья экзотических птиц и индейские ткани, — в Мексике были предметами обыденного, если не сказать повседневного спроса. Через Мексику проходили и торговые пути Европы к странам Дальнего Востока: Китаю и Японии, откуда везли фарфор и лаковые изделия, часть из которых, естественно, оседала на западной стороне Атлантического океана. Но для мексиканцев самым ценным было как раз то, что могло прийти только из Старого Света — европейская культура. Поэтому при дворе вице-короля с радостью принимали всех, кто мог привезти свежие политические анекдоты и новые стихи, вести о последних научных открытиях и интересные книги. Здесь могли понять и принять и представителей знатных испанских фамилий, покинувших обедневшие поместья в поисках новой жизни, и безродных, но смелых моряков — верных солдат его величества, и ученых отцов-иезуитов, прибывших с благородной целью приобщения диких племен к истинной вере и цивилизации. (О том, что у ацтеков была собственная великая цивилизация, по всей видимости, никто, кроме тех же иезуитов, тогда не догадывался.) Действительно, все сколько-нибудь незаурядные люди в Испании того времени стремились за океан — поближе к золоту и алмазам, подальше от инквизиции. И вице-король был рад играть роль просвещенного и благосклонного монарха, стремясь превзойти в роскоши истинного монарха, понимая, что после возвращения на родину придется вести себя и скромнее, и осмотрительнее... Следует заметить, что в Испании того времени процветал театр, поэтому и при мексиканском дворе ставили спектакли, пьесы для которых писала юная первая дама вице-королевы. А еще в те времена в Испании было принято устраивать стихотворные турниры — в Мехико, соответственно, тоже, и в этом ремесле никто не мог создать более изящные строфы, точные рифмы и причудливые метафоры, нежели Хуана. Причем она писала стихи не только по-испански, но и на языке ацтеков, а также на латыни. Писала она и для спектаклей, и для ночных концертов, и для церковных праздников, и для похорон. При этом между придворными обязанностями Хуана успевала выкраивать время для серьезной лирики и учебы, продолжая много читать.
Как водится, были у Хуаны и недоброжелатели. Однажды кто-то пустил слух, что ее знания поверхностны и она умеет лишь внушать, что обладает ими, благо столь красивой девушке сделать это несложно. Для опровержения подобных напраслин вице-король принял решение организовать публичный экзамен, на котором Хуане задавали вопросы по всем отраслям знаний лучшие головы Мексики — ученые, поэты, историки и богословы. Она блестяще справилась с самыми каверзными заданиями, а когда позже духовник спросил ее, не возгордилась ли она от этой победы, Хуана ответила: «Не больше, чем если бы мне удалось подрубить кромку лучше учительницы рукоделия».
Что касается личной жизни, то поклонников у Хуаны было множество, и практически все они были серьезными претендентами на ее руку и сердце. Конечно, она и сама была не раз влюблена — для того чтобы сделать такой вывод, достаточно открыть томик ее стихотворений. Так что жителям столицы оставалось только удивляться, говоря о том, почему первая красавица страны не выходит замуж. Сомнительное происхождение и отсутствие приданого вряд ли были непреодолимым препятствием: родители, хоть и невенчанные, были из хороших семей, близость к правителям вполне заменяла титул, а солидное приданое она вполне могла получить — если и не от богатых родственников, так от высоких покровителей. Но Хуана отказывала всем соискателям ее руки... Разгадку можно, пожалуй, отыскать в ее стихах. В одних она пишет о большой любви и разлуке и обвиняет себя в том, что любила слишком сильно. Тема других: «Меня любит не тот, кого люблю я». В следующем цикле она укоряет свое сердце в неверности, в том, что даже самая сильная любовь проходит. Или же говорит о том, что надо забыть о любви и положиться на разум, потому что любовь обернется ненавистью к бывшему возлюбленному. Несмотря на некоторую искусственность формы поэтических произведений Хуаны, нет никаких оснований сомневаться в искренности ее чувств.
Видимо, она рано поняла, что замужество — не ее стезя. Что потенциальный супруг, кем бы он ни был, либо попытается сломать ее, такую самодостаточную, либо окажется под каблуком, но в любом случае хорошей семьи не получится.
Тем не менее пора было подумать о дальнейшей жизни. В Мексике XVII века 16-летняя девица приравнивалась практически к старой деве. На роль светской куртизанки она вряд ли подходила, да и куртизанки в то время только «зарождались». Оставался последний путь — в монастырь. И хотя Хуана стремилась к монашеству не больше, чем к браку, это решение было для нее куда более приемлемым, потому что оставляло некоторую возможность следовать своему творческому призванию и накоплению знаний.
Ее решение вызвало нескрываемое удивление при дворе и толки в городе, но духовник отец Антонио Нуньес де Миранда, которому Хуана «открыла свои сомнения и опасения», поддержал ее выбор. Позже она писала; «Я осознавала, что это состояние влечет многие обязанности, для моего темперамента отталкивающие (я имею в виду внешнее, а не главное)». Безусловно, Хуана верила в Бога, она знала Писание и богословскую литературу, но, скорее всего, она не обладала ни мистическим даром, ни живым чувством к Богу (это можно подтвердить и строками из ее поэзии, и оставленными дневниковыми записями), которое так часто встречается у поэтов, даже если они называют себя атеистами. Поэтический взгляд Хуаны де Асбахе был обращен на внешний мир — на человеческие отношения, на механику законов природы. Это взгляд человека Возрождения, верящего в то, что с помощью разума можно все понять, объяснить и привести к согласию. В такие постулаты она верила больше, чем в то, что творится в потаенных глубинах ее души. Поэтому при свойственных ей честности и трезвой оценке самой себя выбор монашеского пути не мог не быть для нее трудным. В поздних стихах Хуаны появятся и усталость, и разочарование в силах разума, но и тогда обида на жизнь не достигнет высоты прямого обращения к Творцу, а расплещется звуками грустной мелодии и утонет в пессимизме. Но пока до пессимизма было еще далеко — просто требовалось принять разумное решение, каким бы неразумным и нелогичным оно ни казалось окружающим.
В августе 1667 года Хуана сделала первую попытку уйти в монастырь. Но недавно реформированный устав обители Святого Иосифа ордена Босоногих кармелиток оказался слишком суровым для светской барышни. Она серьезно заболела и по настоянию врачей покинула обитель спустя три месяца. (При этом врач пытался и запретить ей читать, но без книг состояние больной тут же ухудшалось.) Тем не менее через год с небольшим она предприняла вторую попытку стать монахиней, на этот раз состоявшуюся. В феврале 1669 года Хуана вступила в монастырь ордена Святого Иеронима и после короткого послушничества приняла постриг под именем Хуаны Инес дела Крус (в католической традиции при пострижении имя, данное при крещении, не меняется, но отсекается фамилия, то есть связь с родом — чтобы освободить место для другого союза).



Взнос на «приданое монастырю» внесла вице-королевская чета, и обряд пострижения стал, как это часто бывало в жизни Хуаны, общественным событием, присутствовать на котором желало множество жителей Мехико. Святой Иероним, небесный покровитель всех гуманитариев, как видно, благоволил к своей новой дочери. Устав ордена его имени был самым либеральным в Мексике. И впрямь, кто, как не переводчик Библии на латинский язык, лучше других поймет, что для плодотворной научной работы требуется известная доля комфорта. Сестрам разрешалось иметь личное имущество и рабов, так что сотню монахинь обслуживали пятьсот служанок. Кельи затворниц представляли собой настоящие квартиры, часто двухэтажные, где были и кухня, и ванна с горячей водой, помещения для занятий и отдыха и зал для приема гостей. Места хватало и для служанок, и для двух-трех учениц-пансионерок. Сестра Хуана де ла Крус разместила в своей келье библиотеку в 4 000 томов — по тем временам самую большую в Новом Свете, музыкальные инструменты, астрономические приборы и даже микроскоп. Здесь она давала своим ученицам уроки музыки и драматического искусства (странный предмет для обучения девиц в монастыре, но так сказано в источниках), здесь занималась научными трудами, вела переписку с выдающимися людьми со всего мира и принимала многочисленных гостей. Очень скоро монастырь Святого Иеронима превратился в блестящий интеллектуальный салон. Общение с маркизом де Мансера и доньей Леонор продолжалось: у вице-королевской четы, а стало быть, и ее многочисленной свиты вошло в обычай ходить к вечерне в монастырскую церковь, после чего они задерживались в келье сестры Хуаны ради ее познавательных и остроумных бесед. В обители часто устраивали концерты, поэтические состязания и даже балы. Надо сказать, что тогдашний архиепископ Мехико брат Пайо Энрикес де Ривера был весьма просвещенным человеком и большим поклонником талантов сестры Хуаны Инес.
А в монастыре ее таланты только преумножались: она выучилась играть на нескольких музыкальных инструментах и написала трактат о музыкальной гармонии, достигла известности в живописи, стала экспертом в этическом и каноническом богословии, медицине, каноническом и гражданском праве, астрономии и высшей математике. Она постоянно посылала в подарок многочисленным подругам свои вышивки и образцы кулинарного искусства, не забывая приложить к гостинцу записку с забавными стихами. При этом все монастырские религиозные обязанности она выполняла неукоснительно, а расписание служб соблюдалось в обители строго. В полночь служили утреню, в пять или шесть утра — хвалитны, затем в течение дня часы — первый, третий, шестой и девятый, около шести вечера начиналась вечерня, а в девять или десять — поздняя вечерня. К обязательному минимуму добавлялись в положенное время праздничные и особые службы. Принимая во внимание такое расписание, вовсе не удивительно, что сестра Хуана часто жаловалась на отсутствие времени для уединенных занятий. А ведь еще были и гости — то светские подруги, то добрые сестры, которые, желая скрасить тяжесть ее разлуки с вольной жизнью при дворе, частенько заходили к ней в келью. В 1673 году маркиз и маркиза де Мансера отбыли на родину, но сестра Хуана сохранила и связи при дворе, и дружбу временно исполняющего обязанности вице-короля архиепископа. Кстати, именно он, когда новоначальная сестра Хуана, выйдя из терпения, крикнула своей настоятельнице: «Замолчи, безграмотная!» — заступился за нее, пообещав аббатисе наказать дерзкую девицу, если настоятельница докажет, что эти слова — ложь. Через некоторое время аббатисой стала другая, более образованная и благожелательно настроенная к Хуане монахиня, в какой-то момент в приоресы выбрали и саму Хуану, но она отказалась от этой чести... Архиепископ вполне благосклонно относился к салону своей подопечной, хотя бывал в нем не так часто, как, например, вице-король и королева дон Антонио и донья Леонор. Визиты же мексиканской интеллигенции продолжали приносить доходы обители Святого Иеронима.
1680 год ознаменовался прибытием в Мехико нового вице-короля маркиза де Лагуны и его супруги Марии Луизы, графини Паредес. Сверстницы Хуана Инес и Мария Луиза довольно скоро стали близкими подругами. И в стихах сестры Хуаны графиня Паредес стала фигурировать под именами Филис и Лизис.
В монастыре сестра Хуана не публиковала своих стихов, но писала много. Это были и рождественские песни для праздничных концертов в соборах Мексики, и религиозные и светские драмы, и аллегорические поэмы, и множество стихотворений «на случай». Время шло, и в 1686 году срок вице-королевства де Лагуны закончился, и с отъездом высокой четы над головой сестры Хуаны начали собираться тучи. Новый архиепископ Мехико отец Франсиско Агийяр-и-Сеихас был, по словам биографа Хуаны — мексиканского поэта и нобелевского лауреата Октавио Пасы, — «яростным женоненавистником и противником светского театра». В 1689 году Хуана пишет очередную светскую драму «Любовь — великий лабиринт», а маркиза де Лагуна выпускает в Испании сборник ее стихов под заголовком «Разлив Кастальского ключа, от десятой Музы из Мексики, сестры Хуаны».

В том же году Хуана по просьбе маркизы пишет религиозную драму «Божественный Нарцисс». А год спустя вокруг ее имени разворачивается интрига, сопровождаемая громким скандалом. Епископ Пуэблы Фернандес де Сайта Крус, которого она считала своим старым и испытанным другом, попросил ее написать опровержение на знаменитую проповедь 4О-летней давности, составленную монахом-иезуитом Антонио Виэйрой. Сестра Хуана ответила на предложение длинным письмом, в котором мастерски разгромила ту давнюю проповедь по всем статьям. Для нее эта работа была очередным развлечением — упражнением в риторике и логике на примере из области богословской этики. И вдруг совершенно неожиданно, без ведома и разрешения сестры Хуаны, частное письмо было издано — без указания имени издателя, с предисловием, автор которого скрылся под псевдонимом «сестра Филотея де ла Крус». Рассыпаясь в реверансах, сей автор мягко пенял ей за то, что она расточает Божий дар на низкую поэзию и изучение земных наук, пренебрегая своим истинным призванием к теологической критике. Это стало для сестры Хуаны настоящим ударом. Она и не помышляла публично оспаривать признанных теологов и проповедников, справедливо полагая, что мнение простой монахини никого не убедит, но многих рассердит. А нападать на отца Антонио Визиру, защитника прав индейцев, именем которого клялись все мексиканские иезуиты, было и вовсе опасно. Кроме того, она не считала, что, занимаясь литературой, наукой и преподаванием, напрасно расточает Божьи дары, — скорее наоборот. Между тем публикация имела большой успех — лучшие теологи в университетах Испании и Португалии с наслаждением смаковали неотразимые доводы, которыми мексиканская монашка начисто разбивала аргументы знаменитого падре, и слали ей восторженные поздравления. Зато церковное начальство в Мексике обвинило ее в гордыне и пренебрежении монашеской заповедью послушания... Ссориться с иезуитами в колониях было чистым безумием — именно они обеспечивали относительный мир в стране, поскольку лучшим способом умиротворения индейцев было их обращение в христианство, и они же удерживали колонистов от обращения индейцев в рабство, что могло привести к всеобщему восстанию. Новый же архиепископ, как сказано, терпеть не мог женщин и светские развлечения. К тому же Хуана поссорилась со своим духовником, который уже давно советовал ей оставить все мирские интересы...
Чтобы восстановить свое доброе имя, сестра Хуана пишет и публикует последнее и, пожалуй, самое известное произведение — «Ответ сестре Филотее». Она была вынуждена защищать честь женщины, поэта и ученого, которую глубоко оскорбили бесцеремонная огласка частного письма и пожелания, высказанные в предисловии. На примере своей жизни она пыталась показать, сколь необходимы могут быть для женщины познание и творчество. Она горячо отстаивала право женщин на образование, аргументируя свою убежденность тем, что каждая христианка имеет право знать Священное писание и понимать его во всей полноте, что, в свою очередь, невозможно без глубокого и разностороннего образования. Она признавалась, что не может не писать стихов, потому что для нее гораздо легче изъясняться с помощью поэзии, чем с помощью прозы.

Она рассказывала, как, отказавшись по обету от чтения книг, она в силу своей природы не могла отказаться от познания, наблюдая явления окружающего мира. (Действительно, после отказа от чтения и продажи библиотеки в пользу нищих сестра Хуана, занимаясь кулинарией, сделала несколько открытий в области органической химии и написала труд по механике, основываясь на наблюдениях за работой прялки.)
Увы, «Ответ» этот, составленный в самых изысканных выражениях, скорее раздражил, чем успокоил ее духовных руководителей. Они продолжали настаивать, чтобы она, во исполнение монашеских обетов, отказалась от мирских занятий, как, впрочем, и от публичного богословия. Сестра Хуана, проявив должное смирение, продала все свое имущество, а деньги раздала на благотворительность. (Некоторые современные публицисты называют Хуану противницей рабства за то, что, исполняя обет бедности, она отослала в поместье сестры двух своих рабынь.) Вместе с обетом бедности она дала обет не прикасаться к перу и бумаге. Мехико пришел в такое волнение от ее религиозного рвения, что очередной архиепископ, следуя ее примеру, тоже продал все книги, а также драгоценности, антиквариат и даже собственную кровать...
Как видно, сестре Хуане ничего не удавалось делать тихо — даже каяться.
Покаяние или самоуничижение паче гордости закончилось для сестры Хуаны 17 апреля 1695 года. В монастыре началась эпидемия чумы, и, ухаживая за сестрами, она заразилась сама.
Сохраняя верность данному обету, она написала завещание на стене кельи пальцем, облитым собственной кровью: «Здесь будут отмечены день, месяц и год моей смерти. Во имя любви Господа и Его Пречистой Матери я молю своих возлюбленных сестер — и двух ныне живущих, и уже ушедших — помянуть меня перед Ним, хотя я была худшей женщиной на свете. Подписано: я, Хуана Инес де ла Крус». По свидетельству сестер, «она умерла в полном сознании и с полным спокойствием».

Источник


***

Читатель мой, мои стихи
столь далеки от идеала...
Одно достоинство у них -
что я сама ценю их мало.

Я не хочу их ни бранить,
ни проявлять к ним снисхожденья,
дабы никто не возомнил,
что я им придаю значенье.

Не почитателя я тщусь
найти в тебе, мой добрый гений,
но беспристрастного судью
моих бесхитростных творений.

В сужденьях независим ты,
судью честней найду едва ли, -
суди ж меня - мои стихи
меня навек с тобой связали.

Суди. На свете ничего
нет выше разума от века.
Не посягает даже бог
на разуменье человека.

Любой твой приговор приму,
суди меня как можно строже:
коль нелицеприятен суд -
чем он суровей, тем дороже.

Придворной Музе угодить
ты сможешь при одном условье:
злословьем в меру поперчив,
ей кушанье из славословья.

А я равно твоя слуга,
придусь иль нет тебе по нраву:
придусь - так не жалей похвал,
а нет - брани меня по праву.

Могла бы про свои стихи
сказать себе я в оправданье,
что переписывают их
подчас без должного вниманья,

что неразборчива рука
у переписчика иного, -
а если буква неверна,
то сразу умирает слово,

что я сама порой спешу,
жалея на отделку время,
что слишком краток мой досуг,
обязанностей тяжко бремя,

что нездоровье подвело,
что я в заботах с головою,
что и сейчас мое перо
спешит, пришпоренное мною.

В моих словах, надеюсь я,
ты не усмотришь доказательств
того, что я в своих грехах
виню стеченье обстоятельств.

Своим стихам, читатель мой,
поверь, сама я знаю цену;
но твой мне важен приговор, -
стихи выходят на арену...

Тебе на суд их отдаю:
хвали, брани их с миной строгой,
и пусть стихи мои идут
им предназначенной дорогой.

Но помни, что в твоих руках
всего лишь проба, и покуда
ты не распробуешь куска,
не торопись порочить блюдо.

СОНЕТ,
в котором поэтесса опровергает восхваления,
расточаемые ее портрету пристрастной лестью

Портрет мой не хвали - он непохож:
здесь чванного искусства ухищренья
и красок хитроумное сплетенье
глазам внушают вкрадчивую ложь.

Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжешь:
неумолимо времени теченье,
непобедимы старость и забвенье,
от них, как ни надейся, не уйдешь.

И твоему усердью я не рада:
ты - слабый ветер в мертвых парусах,
от рока ненадежная ограда,

блуждающее в немощных мечтах
желание. И беспристрастье взгляда
здесь обнаружит призрак, тленье, прах.

СОНЕТ,
в котором говорится о том, что следует отличать
забвение от пренебрежения

Зачем ты лжешь, что мною ты забыт?
Когда бы вправду я тебя забыла,
то в памяти моей бы место было,
где ты, пусть позабытый мной, укрыт.

Но я - и память это подтвердит -
к тебе ни разу мысль не обратила,
мне даже и на ум не приходило,
что стану я источником обид.

Твое понятно было б обвиненье,
когда б ты был любим иль хоть питал
надежду на мое благоволенье.

Но сей победы ты не одержал.
Пойми: тебя не помнить - не забвенье,
скорей уж это памяти провал.