Этот фильм можно было бы назвать и «фееричной антисоветчиной», и «американской жвачкой», и даже «жалким слепорожденным дитём российского кинематографа», если бы не одно «но»: фильм очень удачно отражает жизнь, а потому и достоин нашего внимания. И главное, что следует сделать при анализе ленты, это отбросить привычные «инструменты критика»: поиск несоответствий предметов и эпох, выщучивание неизбежных преувеличений и выведение их на чистую воду, акцентирование внимания на «это уже было» и т.д. Также мы не станем искать различий между произведением Ю.М. Короткова «В ритме "бугги"» и его экранизацией. Нас интересует другое: в чём состоит смысл фильма «Стиляги» (для зрителей, а не для продюсеров, конечно).

---

Прежде, чем приступить к анализу сюжета, следует отметить высокое качество съёмки и грамотный подбор актёров. Песни также удачны (не говорю: нравятся; но отмечаю работу поэтов-композиторов и исполнителей). Из минусов: частые длинноты и крайне вялая концовка. Плюс плохо продуманная реклама. Всё это, конечно, на мой взгляд.


О сюжете, в двух словах: в стране, где, по заверениям специалистов, нет ни секса, ни джаза, противоборствуют две силы – «стиляги» и «комсомольцы». И те и другие оправдывают свои «этнонимы», а потому первые вечно удирают, а вторые носятся за ними, вооружившись портняжными ножницами. Но юноша по имени Мэлс, активный «комсомолец», влюбляется в одну из представительниц «стиляжьего стана» – Полину-«Пользу», и в скором времени «кок» на голове Мэлса-«Мэла» заставляет перейти к решительным действиям уже и комсомолку Катю: либо вырвать Мэлса из ужасной среды своей любовью, либо втоптать его поглубже, выгнав из комсомола. Юноша кладёт комсомольский билет на стол: он любит Полину, вместе они переселяются в комнату Мэлса в коммунальной квартире. В это же самое время сын дипломата Федя-«Фрэд» прощается со «стилягами», отдав предпочтение успешной карьере. На сцене появляется «чёрный ребёнок» – сын проезжего американца Майкла и Пользы, а теперь – и Мэлса. Удар снесён. Но тут молодожёнов навещает дипломат Федя, сообщающий Мэлсу, что в Америке стиляг нет. Мэлс огорчается, но тут же соображает, что «ведь есть мы!», и поёт финальную песню в окружении представителей современных нам субкультур.

Вот и всё. Казалось бы, ничего интересного, но не будем торопиться с выводами. Рассмотрим следующие особенности фильма.

«Стиляги» как феномен тоталитарного общества

С самого начала авторы сумели заставить зрителя почувствовать сопричастность к чему-то таинственному, нелегальному – распространению информации и тайным собраниям. Конечно же, в роли пугала – Советский Союз, в роли ближайшего идеала – страны Запада, но дело, однако, не в этом. По сюжету мы имеем два противостоящих лагеря: приверженцев традиционной культуры серых пиджаков и представителей культуры новой – нарочито аполитичной, эпатажной, в своём роде даже протестной, но сражающейся, как и всякая неформальная культура, скорее со следствиями, чем с причинами таковых. Ну и, конечно же, как и на всякого рода субкультуре, на «стиляжничестве» кое-кто умудряется «делать деньги» – и, надо отметить, немалые.


А как же смотрит на «стиляг» общество? Ну, разумеется, как на «иностранную заразу», «оружие Запада против нашей Родины» и т.п. Интересно, почему же общество, теснейшим образом связанное со «стилягами» и порождающее их, стремится столь рьяно откреститься от своих законных детей? Не потому ли, что боится признаться себе, что именно оно является родителем этого феномена? Оно – со всеми своими необъяснимыми запретами, идиотскими придирками к внешнему виду, стремлению удержать себя и других в рамках, совершенно чуждых коммунистическим идеалам, в рамках, присущих скорее традиционному обществу с выхолощенной моралью и органчиками вместо голов, – всё это ужасное созвездие берётся обвинять в собственных грехах «поганую и развратную Америку». Здесь, конечно же, термин шире, чем у Гитлера или Форда, обвинявших «евреев и негров, исполняющих джаз», но это сути не меняет.

Есть факт: «стиляжничество» как привлекательная для молодёжи форма проведения досуга, в некотором роде это уже даже образ жизни, проистекающий из объективных обстоятельств, окружающих «стиляг», а потому всяческие методы типа «хватать и не пущать» будут только усугублять дело, делать запретный плод всё более привлекательным. И что же мы видим?

«Как я могу руководить людьми, когда в собственном доме шпионку вырастила» – возмущается мать Полины и хватается за ремень как последний аргумент в споре с дочерью. Нет, maman, ответим мы ей – Вы вырастили не шпионку, но Пользу. Да-да, именно Вы, «отдавая свой долг обществу» посредством перетасовки бумаг, лишали это же общество своего действительного в нём участия, не обращая внимания на то, как и чем растут дети. И теперь, потрясая ремнём, Вы возмущаетесь: как это ты, милая дочурка, выросла шалавой-то, ума не приложу? Но достаточно применить волшебный ремень – и всё, как рукой, снимет. Прямо магия какая-то: была девочкой – стала шпионкой, была шалавой – стала обычным человеком. Особенно умилительны поиски «шпионского гнезда» в коммунальной квартире, где проживает Мэлс. Да уж, с такими родителями-воспитателями-руководителями, как мать Полины, можно добиться высоких результатов в строевой подготовке, но вряд ли успехи будут столь высоки в построении свободного общества. «Надо было бить до кровавых соплей» – глубокомысленно излагает maman и сама ужасается тому, что она видит в глазах дочери.


То же – и во всём обществе: подобная недалёкость в решении ближайших задач приводит к недалёкости и в решении задач стратегического характера – и здесь уже мечты о построении чего-то нового, свободного от старых догм, входят в противоречие с мещанской моралью сохранения существующего. А обществу остаётся только возмущённо выпаливать вслед проходящей девушке: «И это советская девочка!», – да, именно, что советская! А поскольку дорогие родители плевать хотели на политику, советы, самоуправление, то и возмущаются они тем больше внешним видом молодёжи, чем меньше находят в себе смелости взглянуть на государство в целом.

Что же касается поведения общества в быту, то вот что любопытно: во-первых, оно постоянно стыдливо припрятывает свою естественность, прикрываясь сплавом традиционно-мещанской морали, облачённой в социалистическую риторику («Ты же девушка! Хоть бы комсомольский значок сняла», «Но как без лифчика можно уйти? Вот этого я не понимаю»). При этом люди, проводящие время у пивного ларька, возмущения ни у кого не вызывают, а ходить в исподнем по коммунальной квартире – вполне здоровое явление. Зелёный же пиджак в публичном месте – это караул! Напрашивается аналогия с ковчегом завета – мол, спасутся те, кто при партии, а те, кто за бортом – погибнут.


Во-вторых, обескураживает фанатическая готовность граждан великой страны погреть нары («В стране, где даже нельзя громко чихнуть, чтоб не попасть под Уголовный кодекс, он просто танцует!» – возмущаются люди, которым, видно, сам бог повелел жить в этом аду, и от которых якобы мало чего зависит; интересно, что в детях этих людей всякого рода репрессии оставляют иной след, нежели в их родителях, а потому они заявляют последним: «Это бесконечное угнетение психики вообще может привести к распаду личности!» – и они, надо признать, правы). Здесь же находит своё место и великая формула сохранения энергии: «Если тебе совсем не жалко себя, то пожалей хотя бы нас с отцом».

«Комсомольцы» и «стиляги» – так ли уж много разницы?

Что особенно интересно, так это то, что фильм наглядно демонстрирует, как прежняя форма протеста (разумеется, не беспочвенная), вылившаяся в революцию и в начало построения нового общества, снизошла к 40–50-м годам до рабского преклонения перед волей новой элиты, к самой грубой азиатчине. Авторы не акцентируют внимание на подробностях – да оно и не нужно: «свободный стиляга» теперь есть единственно возможная форма протеста, на которую мало внимания обращают известные органы и много – рыцари-«комсомольцы».


Решимость комсомольцев в борьбе с отнюдь не капитальным явлением – это особая песня. Ведь у «стиляжничества» есть корни, и они берут начало отнюдь не в том, что после войны в страну хлынули трофейная одежда и киноплёнки, но в том, что в них была нужда. Конечно, не та нужда, что ходить было не в чем, и не та, что «сынки элиты бесились с жиру» – нет, потребность в самовыражении не находила удовлетворения во всех слоях. Да, в «стиляжничестве» она приобрела гипертрофированные формы, но, опять же, и «люди в чёрном» – это абсолютно не нормальное явление. И потому особо трогательны кадры, на которых «комсомолка» Катя задаётся вопросом: «Ну почему люди не хотят жить, как все?», совершенно не понимая, что этим же вопросом задавались крепостники и капиталисты, глядя на «заговорщиков среди крестьян и рабочих – обыкновенных русских людей, которые никогда сами не пойдут против царя и хозяина».

Встречаем ли мы в фильме хотя бы единую попытку со стороны «комсомольцев» задуматься над тем, почему молодёжь склоняется к «стиляжеству», а не к скучному подражанию чёрт знает чему. Нет, но, вероятно, им мог бы помочь в этом такой известный доцент «стиляжьих наук», как Георгий Плеханов:


И что же мы видим в середине XX века? Толпу «людей в сером», гоняющуюся за горсткой неформалов? И это серьёзно? Пожалуй, что да. Та же Катя заявляет Мэлсу: «Мы ведь тут не в салочки играем. Каждый стиляга – потенциальный преступник. От саксофона до ножа – один шаг». А подумать, что толкает человека к саксофону, девочке-умнице ума явно не хватает.


И особую ценность для понимания подоплёки «глупого выпендрёжа» здесь представляет сцена, в которой Мэл, осваивая саксофон под пойманную на радио волну, оказывается один на один с Чарльзом Паркером, темнокожим музыкантом, вкладывающим в музыку все свои радости и переживания и отдающим ей столько сил, сколько сам способен взять у неё. Мэл и Чарли играют вместе! И оба – мечтают! Они переносятся в Америку, на горящие миллионами ламп улицы, завораживающие юношу свои великолепием, от которого так жаждет скрыться «Птица», проведший детство в чёрном гетто и влачивший жалкое существование честного (до некоторых пор) музыканта и потому отлично знающий цену всему этому великолепию. Но что мы видим: два разных человека, позабыв о национальных и костюмных отличиях, сливаются в нечто единое – в музыку, идущую из волнующихся (а не высохших!) сердец и, одновременно с этим, заряжающую их энергией надежды!

Но не всё так просто: «стиляги» и «комсомольцы», не пытаясь разобраться в причинах своих разногласий и найти ту самую «золотую середину», затевают глупые игры, олицетворяя собой анархический бунт и мещанскую добропорядочность. А партия, меж тем, продолжает свой курс…

«…От щедрой чувихи, что жизнью зовётся!»

И последнее, чего хотелось бы коснуться, это выбор, ставший перед молодыми людьми. Фрэд оказывается на распутье: либо остаться «стилягой», либо сделать первый шаг по карьерной лестнице. В итоге: Мэл искал Пользу в стиле, Фрэд нашёл свою пользу в отказе от такового. Мэл бросает билет, Фрэд прижимает его ближе к телу.

Концовка фильма, на мой взгляд, наивна: представители субкультур сами по себе столь же малоопасны для сегодняшней власти, как и тред-юнионистское движение. Но и то и другое, взятое вместе и не избегающее «политики» и «науки» – есть огромнейшая сила, способная… но давайте, лучше, прочтём концовку из книги: