В одном спектакле действовал такой персонаж – старый художник, арбитр в борьбе моралей, но­ситель нравственного критерия. На сцене твори­лось странное. Актёр как бы вообще ниче­го не делал. Обычно хромал, обыч­но говорил, обычно смотрел. Ему нечего было играть. Он был им – эталоном по­рядочного человека

Действие первое

Муж у докторши работал в «шарашке», за похлёбку конструировал истребители, опережая конструкторскую мысль знаменитой «военной машины» немцев лет на десять. Совершенно не обязательно было об этом распространять­ся, да ещё в госпитале, со случай­ным лейтенантиком, каких через руки этой док­торши прошёл не один десяток, и конца им не видно... 

Но этот, ма­ленький и тощий, с необыкновен­но богатым голосом и траурными глазами, чем-то пронял докторшину привычную осторожность. Она выделила это лицо из череды лиц и отметила его, что редко бы­вало с ней, профессионально за­щищённой от чужой боли, потому что, если связывать в своём вооб­ражении и памяти откромсанные обрубки с этими лейтенантиками – тогда конец.

Она делала бедняге операцию за операцией на тяжёлом, почти безнадёжно раскуроченном коле­не. Когда везли на очередную, главврач заметил:

– Что мучить па­ренька, я бы ампутировал!

–  А я буду резать вдоль! – за­крыла тему докторша.

С упорством резала она «вдоль» одиннадцать раз и так сжилась с его ранами, с этим куском плоти, за который боролась, спасая лейте­нантику судьбу, что стал он ей всё равно что родным, товарищем и по её несчастью, определившему её одиночество в этих бессонных и бредовых стенах. И в одну из но­чей, когда боль не даёт уснуть и лютеет тоска, докторша открыла раненому опасную свою беду. 

Несмотря на молодость, был он человеком пронзительного ума и, несмотря на скромное местечковое происхождение, обладал без­ошибочным художественным вкусом. Возможно, по этой причине никогда не кричал: «За Сталина!», а возможно, и потому, что его са­пёрное ремесло не предусматрива­ло атак, а предусматривало, наобо­рот, сосредоточенную, вдумчивую работу, нюх и величайшую осто­рожность. Во всяком случае, пра­вильное понятие о повседневном изъятии советских граждан из оби­хода свободной жизни он имел. А также понимал цену докторшиной откровенности – и потом не забы­вал о ней никогда.

Своего хирурга бывший сапёр числит вторым человеком, спас­шим ему больше чем ногу – про­фессию, в его случае тождествен­ную жизни.

Все три имени в этой истории замечательны.

Имя врача – Людмилы Винцентини.

Имя зека-мужа – Сергея Пав­ловича Королёва.

Имя сапёра – Зиновия Гердта.

Первый человек, кому Зиновий Ефимович был обязан жизнью, – сани­тарка, притащившая его зимой 43-го года с поля боя в госпиталь. Есть и третий.              

о Гердте. Ре­жиссёр с автором отсматривают материал: финал спектакля, актё­ры с куклами выходят из-за шир­мы, камера скользит по лицам. И вдруг одно – как колодец в пусты­не. Такая в нём жизнь и такая си­ла... Столько трагизма и вместе юмора – в глазах под нависшими бровями, в резких складках, проле­гающих от вислого носа к углам крупного рта с тонкой, почти от­сутствующей верхней губой. Да ещё этот монументальный лоб фи­лософа и толкователя. Какое захватывающее зрелище! На этом зрелище лица камера будто сама замедлила бег, споткнулась и замерла. Ну и потом неохотно дви­нулась дальше, всё набирая ход...

Действие второе

Зиновий Ефимович Гердт учил­ся в ФЗУ – по слесарной, а то ли по электрической части. Мастеро­вым прошлым гордился. И всегда прекрасными своими руками строил вокруг себя свой мир, от рамки какой-нибудь до дома.

Больше, надо заметить, он ни­где формально не учился. Хотя, яс­ное дело, вся жизнь, и театр Образ­цова, и каждая роль в кино, и во­обще кино, и вообще театр, и ве­ликие, и Чаплин... И это так же ба­нально, как и верно. Вообще всё банальное, то есть бесспорное и потому как бы утратившее объём и упругость смысла, в соприкосно­вении с Гердтом обретает индиви­дуальную выразительность. 

На­пример, у него на даче в Пахре, в длинной, тёплой комнате с большим количеством тёплых и мягких вещей, и сейчас висит над диваном сильно увеличенная известная фотография Чарли Чаплина – на сту­пеньках в обнимку с собакой. Именно этот портрет уместен и за­кономерен именно в этом доме. Где похожей собаке, погибшей под колёсами много лет назад, хранили верность и не заводили другую, по­ка однажды зимой не прибился к внуку на улице ризеншнауцер с ужасной раной в голове. Его вылечили и выходили, и только тогда он стал собакой Гердта, а это больше чем просто собака. Он потом потерял­ся, но вскоре нашёлся и больше уже не покидал этого дома. Как, в некотором смысле, не покидает его никто, посидев раз здесь, на этом диване, за этим вот, главным образом, столом. Надо признать, все мы, прибитые сюда разными течениями, в некотором смысле собаки Гердта, отчасти вылечен­ные им.

Сам же Чаплин на этой стенке не знак художественного абсо­люта, а коллега, один из авторите­тов. Любимый мастер.

Близость Гердта с Чаплином для нас очевидна. Сам он считал танец с пирожками в «Золотой ли­хорадке» гениальной пластической формулой, и это, конечно, взгляд кукольника, каковым был и Чап­лин, в одном лице кукла и кукольник, создающий её и прилегаю­щий мир. Подобно Чаплину, Фел­лини, Параджанову и своему другу Резо Габриадзе, Зиновий Гердт создал не «кинематограф» (или «театр»), а вот именно мир, где действуют свои законы этики и красоты, и эти законы не изобре­тены, а выстраданы. В этом отли­чие профессионала от демиурга.

После госпиталя Гердт, по-птичьи пересекая на костылях Триумфальную площадь, где не было ещё памятника Маяковскому и вообще всё было совсем не так, поравнялся с вывеской: шарик-рожица, надетая на палец. «Театр кукол под управлением С. Образцова». Решение экзистенциальной проблемы замаячило. Без театра жить немыслимо. Пусть кукольный. Лучше, чем ничего.

Образцов согласился послу­шать. Постепенно собралась труппа…

На одном из празднований Рождества на сцену перед уже по­рядком разгорячённым залом, пе­ред хмельными звёздами, подда­тыми спонсорами и пятком близ­ких людей вышел щемящей стари­ковской походкой Гердт и почти без предисловия стал читать «Рож­дественскую звезду» Пастернака – в шуме, дыму и разноцветных сполохах. Дружелюбное удивление поначалу сменила просто тишина, а потом случилось какое-то сме­щение, что ли, сдвиг пространст­ва. Пляшущий, жующий зал разва­лился и уплыл, дым рассеялся, и западал снег. Некоторые глаза гля­дели из темноты, они блестели, а звёзды дробились и расплывались в них, как снежинки на лысине и прижатой к пазухе руке маленько­го старого человека... Всё злей и свирепей дул ветер из степи... Все яблоки, все золотые шары. Ах да, здесь уже нужны кавычки. А хотя – не обязательно. Длинное, как поэ­ма, стихотворение рождалось здесь, на этой нелепой сцене, которой, впрочем, тоже уже не существовало. Ничего не было, кроме голоса, способного передать всё: и ветер, и блеск мишуры, и рассвет.

Молодой Гердт, наверное, меньше владел секретами волхования, но стихов и тогда знал кучу. Не понять, кстати, откуда. После ФЗУ-то да госпиталей...

Короче, читал он тогда Образ­цову часа полтора. Сергей Владимирович просил ещё, а потом стали просить и артисты... В ту пору ставили «Маугли», и демо­билизованный по ранению лейте­нант сапёрной роты был принят в стаю.

«Зиновий Ефимович, у вас на спектакле зрители сидят как жи­вые!» – похвалила его как-то би­летёрша. Конферансье из «Нео­быкновенного концерта» стал знаменит в мире и в истории теат­ра, как – ну, не знаю, как Гамлет Сары Бернар. Гердт сам писал текст роли, импровизируя на каж­дом спектакле. Перед зарубежными гастролями дня за три его с переводчиком десантировали в страну, и он переводил роль на все живые языки с учётом местной злобы дня... У него и в мыслях не было считаться феерической славой, которая доставалась Сергею Образцову. Гердту хватало зрительской любви.

Да ладно врать. Не хватало.

Антракт

Твардовский, сосед Зиновия Ефимовича по даче, пригласил его раз по грибы. Не буду выни­мать у вас душу описаниями, но, видимо, что-то такое в природе разливалось, что мешало Гердту смотреть только под ноги и заста­вило вдруг обратиться к изумлён­ному Твардовскому с такими словами:

– «Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано ко­сою полосой шафрановою от зана­веси до дивана».

Твардовский внимательно до конца выслушал и повторил:

– «И образ мира, в слове явлен­ный, и творчество, и чудотворст­во»... Это чьё?

– Пастернак.

– Вы что же, много стихов зна­ете?

– Много, Александр Трифоно­вич.

– И из меня? – ревниво спро­сил Твардовский.

– И из вас. Конечно, – успоко­ил Гердт.

Сели на поваленный ствол. Помолчали. Твардовский попросил:

– Прочтите ещё раз то стихо­творение.

Действие третье

Конечно, Гердту было мало ширмы. «Творчество и чудотвор­ство» распирало его, лезло из ушей. В нём клокотала такая энер­гия искусства, что его, артиста-не­видимку, единственного, может быть, в истории кукольного теат­ра, считая от святочных вертепов, узнали и полюбили раньше, чем увидели его лицо. Полюбили уже не персонаж, а именно артиста Гердта. Конечно, он не мог мино­вать эстраду, демократичный синтетический жанр, словно создан­ный для него. Зиновий Ефимович сам писал замечательные пародии – и вся Москва хохотала, узнавая любимых Утёсова, Бернеса, Клав­дию Шульженко...

Хотя, конечно, и «халтура» – взаработок, потому что Гердт смолоду кормил семью. Точнее, семьи. Пока не остановился на фундаментальней­шем союзе со своей последней женой, совершен­но потрясающей и достойной его во всех смыслах Татьяной Алек­сандровной Правдиной, арабисткой, внучкой шустовских конья­ков, мамой трёхлетней тогда Кати, закоренелой антисоветчицей и хлебосолкой, у которой на Татьянин день без усилия собирается вся Москва и пол-Пахры

Ах эта «Таня» сиреневолосая с её бари­тоном, с вечной сигареткой и лёг­ким шлейфом матер­ка! Зяма всегда называл её «девочка». Оба они в ту пору имели семьи, она – мужа, он, соответственно, жену. И вместе попали в одну из арабских стран, где театр гастролировал, а Таня переводила спектакли. «Узнали» друг друга моментально, с первого взгляда: будто было какое предписание свыше, типа снимка, с которым сверяется киллер… У их снайпера были крылышки и глаз-алмаз. В Москву Таня Правдина и Зяма Гердт вернулись мужем и женой. Практически ни одного дня так называемой двойной жизни. Ни он, ни она физиологически не выносили лжи. Просто воздуха в этом режиме не хватало.

Маленькая Катя спрашивала: «Мама, а он любит девочек?» «Да уж, – вздыхала мама. – Пожалуй, больше, чем хотелось бы…»

Если бы я писала школьное сочинение на тему: «За что я люб­лю Гердта», я бы написала при­мерно так:

«Зиновий Гердт – он очень ин­теллигентный человек. В нём сов­сем нет гордыни, и поэтому он ни­кому ни в чём не отказывает. В нём есть большая гордость, и поэтому он никого ни о чём не просит. Зи­новий Ефимович будет слушать вас с живым интересом, даже если вы позволите себе пороть ерунду. Он никогда не лезет в политику и принимает у себя в доме только тех, кого уважает. А уважает он са­мых разных людей, совсем не зна­менитых, и даже детей.

Я люблю Гердта за то, что он никогда не жа­луется и смеётся над своей болез­нью. И даже когда он совершенно серьёзен, со дна у него непременно всплывёт шутка. Он щёголь в своих клетчатых пиджаках и шей­ных фулярах. Хромой красавец, поэт и ловелас: как Байрон. Он обожает весёлое застолье и знает в нём толк – и ненавидит модную тусовку. И ещё он с удовольствием поёт вместе со своим сердечным другом Петей Тодоровским разуха­бистые песни под гитару, по части которой Пётр Ефимыч – сущий виртуоз. Вот за это и за многое ещё другое я люблю Зиновия Герд­та.

                                                                                       Собака Гердта».

Наверное, следует писать это всё в прошедшем времени, но я не хочу. Не хочу, и всё. И Зиновий Ефимович, и Пётр Ефимович меня поймут.

Прощаясь с артистом, принято провожать его аплодисментами. Я до сих пор не могу. А Татьяна Александровна тогда зааплодировала первой. И ещё она сказала на кладбище такую вещь: сегодня я, сказала она, здесь в первый и последний раз, у этой могилы. Я никогда больше сюда не приду. Мой Зяма не умер, он просто уехал в далёкую гастроль, куда не смог взять меня с собой, как брал обычно. И ждёт меня.

Она аплодировала, потому что лучше других знала, как её Зяме нужны аплодисменты.

Доступный всем, открытый для любого предложения, проживал в г. Москве огромный артист – про­тяни руку, сними трубку и предло­жи: Лира, Ричарда III (кто как не он?), ну, не знаю, Тартюфа или Акакия Акакиевича, – но вместо того...

Страшно популярному на сту­дии с дерзким названием «Научпоп», позвонил ему некий режис­сёр и с ходу принялся нахваливать свою картину, которая «прямо просится под ваше лихое перо». Он ручается, что Зиновия Ефимовича работа увлечёт, да озвучить такую тему – считайте, подарок судьбы, «и лучше вас этого никто не сдела­ет, это ваше, просто ваше по-настоящему, соглашайтесь, не пожа­леете!».

– Да что ж за тема-то такая? – прорвался Гердт. – О чём потрясающий душу фильм?

– О гайках с левой резьбой!

Первым снял Гердта Тодоров­ский – в «Фокуснике». И все вдруг увидели, какой он красивый. Ка­кая мужская и даже героическая у него внешность...

Умный, хотя и модный Александр Каба­ков назвал Гердта «суперменом».

А Лира он всё-таки сыграл. На­верное, где-нибудь написано, как решал Козинцев проблему главно­го героя. Но то, что он, обратив­шись к Гердту, пригласил его не играть, а озвучивать Лира, дубли­ровать другого превосходного ак­тёра, тончайшего, досконального Ярве, плохо владеющего русским языком, немало говорит «пыт­ливому уму» о путах традиций и силе инерции. 

Понятно, если бы Зиновия Гердта пропустили, прозевали, не вспомнили о нём. Но он работал на картине – и не был «узнан» (великим, заметим, режиссёром)! Это ведь уже из области ро­ка. И неужели сердце Григория Михайловича не дрогнуло, когда он услышал тот «дубляж», голос гибкий и умный, голос, которому доступно любое чувство, любая мысль, любое слово?

Сирано де Бержерак... Полюби­ла невидимку – героя и гения – за один только тембр, за волшебную сладость речи. Непостижимо.

Гердта боготворили. Поклонни­ки, как глупая Роксана. Мало кто знал, какой титан писал им авто­графы. Поэтому Гердт не любил своего Паниковского. Роль, конеч­но, дивная, но она стала фишкой Гердта – упрощённой и плоской, как любой символ.

Антракт

Татьяна Александровна пило­тировала свой неплохой автомо­бильчик, направляясь на дачу. У поворота на Пахру стояла разо­превшая тётка с сумками и отчаян­но голосовала. Татьяна тормозну­ла, и тётка, не веря в удачу, позапихивала свой багаж, пока хозяйка не передумала, и, отдышавшись, принялась благодарить.

– Вот человеческая дамочка! Вот же ж никто не взял, стою тут пнём, почитай, битый час! И ведь такие язвы – никто сроду не под­берёт! Думала, обратно с поклажей пёхом топать до дому. Так и прёсся всякий день, ты вторая за всю жисть и взяла.

– А первый? – поддержала Татьяна беседу.

– Ой, да ты не поверишь! Пер­вый знаешь кто был? Артист Герт, сам собою – вот ей-бо, не вру! Ай не веришь?

– Почему, очень даже верю. Это мой муж.

Действие четвёртое

Валерий Фокин был одно время связан с Зиновием Ефимовичем тесно, по-семейному. После развода с Катей его и без то­го двухметровый сын ещё рос некоторое время в доме Гердта. Проница­тельный Фокин сумел оценить возможности, которые не так уж и «таились» в этом сокровище, что по­хаживал рядом по дорожке садика туда-сюда стариковской птичьей походкой. 

Так состоялся первый (и предпоследний) выход Гердта на драматическую сцену – на сцену театра «Современник» в спектакле по пьесе эстонца Ватемаа «Мону­мент». Гердт играл там старого скульптора, учителя двух молодых антагонистов. В борьбе моралей этот старик является арбитром, но­сителем нравственного критерия.

Те, кто хорошо знает театр, бы­ли обескуражены: на сцене твори­лось странное. Актёр как бы ниче­го не делал. Обычно хромал, обыч­но говорил, обычно смотрел. Герд­ту нечего было играть в этом пер­сонаже. Он был им – эталоном по­рядочного человека.

Кстати, замечал кто-нибудь, что у Гердта не бывало отрицатель­ных ролей? Не будет у нас, увы, ни его Тартюфа, ни Ричарда...

Когда приключился позор с «Куклами», автор (Виктор Шендерович – Прим авт.)  пришёл к Гердту поплакаться в жилетку – ну так, посетовать на жизнь с идиотами. Гердт всплеснул руками:

– Ну что вы, Витя! Они не по­смеют применить к вам репрессии!  Просто не решатся на это. Да нет конечно! Не посмеют!

Автор поинтересовался, что же это, к примеру, помешает им «по­сметь».

– Как что? – изумился Гердт. – Им же... да им же руки никто не подаст!

Автор внимательно посмотрел на Зиновия Ефимовича. Нет, тот не шутил. Он всерьёз (как говорят – «по жизни») полагал, что сообра­жения «рукопожатности» могут поме­шать «им» делать подлости – всласть и от пуза.

Когда помощник режиссёра на телевидении размагнитила марки­рованную плёнку (ну, по­требовалась чистая кассета) с трёх­часовой

записью Гердта для пере­дачи – три часа работы старого ар­тиста, который в координатах и масштабе этого помрежа размером примерно со сталинскую высотку на площади Восстания, – Татьяна Александровна, любитель сильных определений, назвала этот факт «Чернобылем». А Гердт развёл ру­ками: «Что ж делать? Все, слава богу, живы-здоровы. Перепишем».

Дуэль, пощёчина, «честь»... Не правда ли, откуда-то из юрского периода, из обихода мастодонтов? Эти большие звери ужас до чего

уязвимы: они умирают, если им не подать руки. Умирают физиче­ски – валятся набок и каменеют. Как же противостоять им цирку лилипутов,

новой цивилизации, которая приезжает на «мерсах» по двадцать шесть приматов в маши­не – и размагничивает гигантов вместе с их цивилизацией?

А никак. Жить себе, и всё. И тоже, кстати, покупать новые ма­шины. Что и сделал незадолго до смерти дальновид­ный Зиновий Ефимович Гердт. Потому что если не он, то кто же будет подбирать Тёток, Голосующих На Обочинах?

Поклон

За два месяца до смерти ему исполнилось восемьдесят, у него был как бы юбилейный, а на самом деле прощальный вечер в Детском театре. Почему-то в Детском. Зяма сидел в кресле на сцене, стоять уже не мог, и все знали, что это прощание. Многие плакали. А Татьяна за кулисами улыбалась и показывала ему иногда большой палец.

Представить себе, что мы уже двадцать один год без него, невозможно. Мы – в смысле люди, любившие его. В том числе наша семья. Не миллионы зрителей, для которых слова «светлая память» мало что значат, нет у них никакой такой особой памяти. Не миллионы и не тысячи. А несколько десятков друзей, которые собирались за тем столом в Пахре – на Татьянин день 25 января, на 9 Мая, на дни рождения и просто так.

На один из дней рождения мы везли ему подарок от моей маленькой дочки – ватманский лист с дерзкой композицией: какие-то разнузданные женщины танцуют на столах, там же пьют и играют в карты лихие жизнелюбы. Почему-то (хотя не сов­сем без оснований) девочка при­кинула, что такой сюжет удалому Гердту будет в самый раз. Полдня она изобретала дарственную над­пись. «Уважаемому Зиновию Ефимовичу с уважением», «Дорогому Гердту в день рождения», «Дорогому Зиновию Гердту в день рождения с любовью»...

«Дорогому Зяме от любящей Веры».

Так же я подписала тогда и юбилейный очерк: «Поклон Вам», «Дорогому Зяме от любящей Аллы и всего Вашего электората»...

Гердт – штучное Божье изделие, таких осталось мало. А может, и совсем не осталось. Разве что Татьяна Александровна. Высочайшая человеческая проба. И даже неважно, каким прекрасным артистом он был. Он и не мог быть другим, потому что это было бы с его стороны нечестно. Уходящая натура. Ушедшая.

Однажды Зяма с Таней приехали к нам с посылкой, которую надо было кому-то передать за границей. Верка, совсем ещё мелкая, вышла, заспанная, в пижаме, увидела Гердта (первый раз живьём) и сказала ту самую фразу, которую мне хотелось повторить каждый раз, когда я сама имела счастье видеть его: «Ой, как это?!»

Зиновия Ефимовича Гердта нет с нами. Как это?

Автор: Алла Боссарт