Shuurey все записи автора x x x

Утром мягче холодок -
Орех - литая бронза -
Круглее щеки ягоды
И в отъезде роза.

На ветках клена алый шарф
Каймой на поле брошен.
Чтоб от моды не отстать -
И я надену брошь.


x x x

Запоздалого утра Солнце взошло.
Встала Радуга над грозой.
Как стадо испуганных слонов -
Тучи топчут горизонт.

Улыбаются птицы в каждом гнезде
Ни одна не дрогнет лоза.
Но напрасно заглядывает День
В безответные глаза.

Как небрежно спокойна Смерть!
Как глубоко ушла в забытье!
Медлящего архангела речь
Одна разбудит ее.


x x x

Предчувствие - длинная Тень - косая -
Знак - что Солнце зайдет - угасая.
Напоминанье притихшим цветам -
Что скоро набежит Темнота.


x x x

Вот все - что я тебе принесла!
Это - и сердце мое.
Это - и сердце мое - все поля -
Летних лугов разлет.
А если хочешь сумму узнать -
Пересчитай подряд
Это - и сердце мое - всех Пчел -
Что в Клевере гудят.


x x x

Как странно - быть Столетьем!
Люди проходят - а ты - свидетель
И только! Нет - я не так стойка -
Я умерла бы наверняка.

Все видеть - и ничего не выдать!
Не то еще вгонишь в краску
Наш застенчивый Шар земной -
Его так смутит огласка.


x x x

Конечен проигрыш - дерзанье бесконечно.
Один Корабль красуется в порту -
Но сколько доблестных сокрушено Созданий
Им не взлететь с волной на высоту.


x x x

День! Здравствуй - День очередной!
Означь свой малый срок.
Случайный выстрел иногда -
К виктории пролог!

Пошел вперед простой солдат -
И крепость в прах легла.
Скрепись - душа! Быть может - бой
Решит твоя стрела!


x x x

Сердце! Забудем оба -
Был он - или нет!
Ты позабудешь его тепло -
Я позабуду свет.

Кончишь работу - скажи -
Я начну в свой черед.
Скорей! Минуту промедлишь
Память о нем всплывет.


x x x

Я все потеряла дважды.
С землей - короткий расчет.
Дважды я подаянья просила
У господних ворот.

Дважды ангелы с неба
Возместили потерю мою.
Взломщик! Банкир! Отец мой!
Снова я нищей стою.


x x x

На него возложите лавры -
Он был слишком замкнут для Славы.
Лавр бессмертный - затмись - посрамлен.
Тот - кого ты отверг - это Он!


x x x

Пусть я умру -
Ты будешь жить -
И суждено опять
Заре - блеснуть,
Полудню - жечь,
И времени - журчать.
И будут пчелы черпать сок -
Не стихнет стая птиц.
Могу я смело взять расчет -
Курс акций устоит.
В кругу цветов - в молчанье трав -
Спокойно встречу смерть я -
Ведь проторей не понесут
Биржа и коммерция.
Душа - прощаясь - не взгрустнет -
Приятной сцене рада -
Какие прыткие дельцы
Здесь во главе парада!


x x x

Чтоб свято чтить обычные дни -
Надо лишь помнить:
От вас - от меня -
Могут взять они - малость -
Дар бытия.

Чтоб жизнь наделить величьем -
Надо лишь помнить -
Что желудь здесь -
Зародыш лесов
В верховьях небес.


x x x

Успех всего заманчивей
На самом дне беды.
Поймешь - как сладостен нектар -
Когда - ни капли воды.

Никто в пурпурном воинстве -
Сломившем все на пути -
Не смог бы верней и проще
Слова для Победы найти -

Чем побежденный - поверженный.
Сквозь смертной муки заслон
Он слышит так ясно - так ясно -
Триумфа ликующий стон.


x x x

Когда я слышу про побег -
Забьется кровь сильней -
Внезапная надежда -
Крылья за спиной.

Когда я слышу - что тюрьму
Снес натиск мятежа -
По-детски тереблю затвор -
И вновь - не убежать.


x x x

Ликование Свободы -
Это к морю - путь души -
Мимо мельниц -
Мимо пастбищ -
Сквозь ряды крутых вершин.

Мы росли в Кольце долины.
Разве моряки поймут
Упоенье - первой мили -
Первых Вечности минут?


x x x

Наша жизнь - Швейцария
Тишь - холодок -
Но в один нечаянный день
Альпы раздвинут Полог
И приоткроют Даль.

Италия по ту сторону -
Но разве перебежишь!
Альпы - стражи -
Альпы - сирены -
Вечно хранят рубежи!


x x x

Сердце - полегче моего -
Вечернюю тишь возмутив -
Прошло под моим окном -
Насвистывая мотив -
Так - уличную песенку -
С невнятицей пополам -
Но для израненных ушей
Самый целебный бальзам.
Как будто пролетный Боболинк
Заглянул в мой уголок -

Спел песню радости - и вдали
Медленно умолк.
Как будто вдоль пыльной дороги
Щебечущий Ручей
На стертых в кровь - дрожащих ногах
Сплясал - нельзя веселей.
Снова ночь возвратится -
Вернется боль - как знать.
О звонкий Рог! Под моим окном -
Прошу - пройди опять.


x x x


Победа приходит поздно -
Ее опускают к самым губам -
Скованным накрепко морозам -
Бессильным принять этот дар.
А раньше -
Как была бы сладка -
Если б хоть каплю одну!
Или бог до того экономен?
Стол его накрыт
Чересчур высоко для нас -
Надо обедать на цыпочках.

Крошки - для маленьких ртов.
Вишни насытят малиновок.
Их задушил бы
Золотой завтрак орла.

Бог не обманет воробьев -
Сдержит клятву свою -
Ведь они умеют
Ради маленькой любви - голодать.


x x x

В краю - где я не была никогда -
Альпы высятся гордо -
Их Шапки касаются небосвода -
Их Сандалии - города -
Играют у их вековечных ног
Мириады маргариток юных -
Сэр - кто из них вы -
Кто из них я -
В это утро июня?


x x x

Подруга поэтов - Осень прошла.
Проза вбивает клин
Между последней дымкой
И первым снегом долин.
Зори острые - словно ланцеты -
Дни - аскетически скупы.
Пропали мистера Брайанта астры -
Мистера Томсона снопы.
Запечатаны пряные устья.
Унялась толчея в ручьях.
Месмерические пальцы трогают
Веки Эльфов - жестом врача.
Может - белка меня не покинет?
Я сердце ей отворю.
Пошли мне - Боже - солнечный дух -
Нести ветровую волю твою!


x x x

Воде учит ссохшийся рот -
Земле - пустой горизонт -
Счастью - тоска -
Миру - сражений гром -
Любви - запечатанный гроб -
Птицам учат Снега.


x x x

Как изменился каждый холм!
Тирийский свет наполнил дол.
Все шире зори поутру -
Все глубже сумрак ввечеру.
Ноги пунцовой легкий след -
Пурпурный палец на холме -
Плясунья-муха за стеклом -
Паук за старым ремеслом -
Победный Шантеклера зов -
Повсюду в гости ждут цветов -
И в роще посвист топора -
И пахнет травами тропа.
Не перечислить всех примет -
Так каждый год она на свет
Родится снова - и твоим
Конец сомненьям - Никодим!


x x x

Она терпела. Только жилы
Чертили синие штрихи.
Вокруг спокойных глаз молили
Пурпурные карандаши.


Расцвел и облетел нарцисс -
Тогда терпенье вдруг ушло -
И на скамью среди святых
Она присела тяжело.

Усталый шаг ее - не мерит
Селенье из конца в конец -
В вечерний час не забелеет
Ее застенчивый чепец.

Мы тихо шепчемся о ней -
А там - венчанья торжество -
Там - робкая - она царит -
Стыдясь бессмертья своего.


x x x

Дарят мне песни пчел
Волшебный произвол -
Но как - и в чем секрет -
Мне легче умереть -
Чем дать ответ.

Холм с алою каймой
Сжигает разум мой.
Смеешься? Берегись!
Сам бог сошел к нам вниз -
Вот мой ответ.

Восход - и я лечу -
Но как и почему -
В чем сила этих крыл?
Тот - кто меня лепил -
Найдет ответ.


x x x

Какой восторг! Какой восторг!
А проиграю - кончен торг!
Но ведь иной бедняк
Ребром последний ставил грош -
И выиграл! Как била дрожь -
От счастья лишь на шаг.

Жизнь - только Жизнь. Смерть - только Смерть.
Свет - только Свет. Смерч - только Смерч.
Пусть карты их рассудят.
Ты побежден? Но мысль сладка:
Решилось все - наверняка -
И худшего не будет!

А если... О - всех пушек рев -
О - перезвон колоколов -
Подайте весть вполсилы!
Ведь так несхожи - Рай мечты -
И тот - где вдруг проснешься ты -
Меня бы оглушило!


x x x

Если меня не застанет
Мой красногрудый гость -
Насыпьте на подоконник
Поминальных крошек горсть.

Если я не скажу спасибо -
Из глубокой темноты -
Знайте - что силюсь вымолвить
Губами гранитной плиты.


x x x

Вера - прекрасное изобретение
Для "зрящих незримое", господа.
Но осторожность велит - тем не менее -
И в микроскоп заглянуть иногда.


x x x

Небеса не умеют хранить секрет.
Скажут на ухо горным высям -
Горы - холмам - а холмы - садам -
Сады - полевым нарциссам.

Пролетная птица на пути
Подслушала случайно.
Что - если птицу мне подкупить?
Я б разгадала тайну.

Но только стоит ли? Отче -
Храни свои "отчего"!
Если Весна - аксиома -
То в чем Снегов колдовство?

И - право - зачем досконально знать
Как дважды два - четыре -
Что творят сапфирные эти юнцы -
В новом - с иголочки - мире.


x x x

Я узнаю - зачем? - когда кончится Время -
И я перестану гадать - зачем.
В школе неба пойму - Учителю внемля -
Каждой муки причину и зачин.

Он расскажет - как Петр обещанье нарушил -
И - когда услышу скорбный рассказ,
Забуду я каплю кипящей Печали -
Что сейчас меня жжет - обжигает сейчас.


x x x

Под легким флером мысль ясней -
Видней ее вершины -
Так пена скажет: "Здесь прибой"
Туман: "Здесь Апеннины".


x x x

Мой - всегда!
Довольно вакаций!
Света учебный год
С этого дня начался - безотказно
Точный - как солнцеворот.

Счастье старо - избранники новы.
Стар - бесспорно - Восток.
Но на его пурпурной программе
Впервые каждый Восход.


x x x


Я пью из жемчужных кружек
Летнего дня огонь.
Так не пьянит - не кружит
Всех рейнских вин алкоголь!

Я - дебошир воздуха -
У меня от росы - запой
В салунах расплавленной синевы -
На каждом углу другой.

Когда "Хозяин" вышибет вон
Из наперстянки Пчелу -
Когда уснет хмельной Мотылек -
Я пуще пущусь в разгул!

Снежной шапкой взмахнет Серафим
Святой к окну припадет -
"Вот маленькая пьянчужка
Из Мансанильи идет!"
Время собирать камешки

За Эмили Дикинсон водилось много странностей. Это ее неизменное белое
платье или замкнутый образ жизни, когда она даже с друзьями разговаривала
из-за полуоткрытой двери. Наконец, главное, -- поэтесса, впоследствии
признанная гением американской литературы, при жизни так и осталась
практически никому неизвестной. Впрочем, лучше, чем Оскар Уайлд об этом не
напишешь, а посему я хочу ограничиться в своем вступлении самыми
необходимыми замечаниями, касающимися странности ее стихов, да и то лишь в
той степени, в какой это затрагивает переводы.
Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон.
Прежде всего -- об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон --
это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство
смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных
знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много
примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что
все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и
нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы
сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время
как люди ученые предпочитают двоеточия.
Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления
строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех
стихах написаны с прописной -- предельно ясно, но зачем в стихотворении 508
писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со
строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же
спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно --
они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют.
Что же касается особенностей синонимических рядов в поэзии Дикинсон,
просодических характеристик, структур катренов, всевозможных синкоп,
ассонансов и диссонансов, а также сочетания новаторства и традиционности,
то, признаюсь, что это слишком специальная для меня тема. Рассуждения же о
способах адекватной передачи всего этого в русском переводе наводят на меня
тоску. Ее стихи написаны достаточно плохо, чтобы еще и нарочно коверкать их
по-русски ради сохранения какой-нибудь специфики синтаксических моделей.
Если бы я мог, я вообще написал бы все это иначе, лучше. Но я не могу.
Поэтому и занимаюсь переводами.
Нет у меня охоты рассуждать и о культурно-историческом значении поэзии
Эмили Дикинсон. Это тема слишком для меня общая. Для великих поэтов и без
того заготовлено много дежурных слов. Эмили Дикинсон говорила с вечностью!
По отношению к американке эта фраза встречается чаще всего. Я ничего не хочу
говорить о вечности. В любом случае, наиболее цитируемые строки Дикинсон --
о Письмах Миру, о Душе, Запирающей Дверь, об Экипаже Кавалера-Смерть --
кажутся мне ничуть не более глубокими, чем стихи о цветах и бабочках --
совсем простые и детские.
С моей точки зрение одно из главных достоинств ее стихов состоит в том,
что их очень много и они почти все одинаковые, как камешки на берегу моря.
По отдельности они имеют мало ценности. Но все вместе производят странный
эффект -- что-то вроде пустого пляжа, одинокой фигуры на берегу... Короче,
вечность.
Перевод -- это игра. Разумеется, во всякой игре есть смысл. Будь то
удовлетворение собственных амбиций или решение высоких задач
исследовательского или культурного свойства. Но и это игра. И подлинный
смысл ее играющему неведом. Лично мне всегда нравилось перебирать камешки на
берегу. Ходовой ценности в них -- никакой. Красивыми они становятся, только
если смочить их в море людской сентиментальности или поместить в аквариум --
в искусственный мирок с покупными золотыми рыбками. Причем самым красивым
все равно покажется бутылочное стеклышко.

Леонид Ситник


Эмили Дикинсон

Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков --
невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. Позже
она должна была запоем читать Шекспира, Милтона, Герберта, великих
английских поэтов своего века, и известно, какое влияние они оказали на ее
язык, но известно также, насколько мало затронуло это влияние стихотворные
формы, которые она использовала. Исходным пунктом для нее были
сентиментальные надписи, что делают на подарках, христианский ежегодник,
газеты, светские журналы -- любимое чтение священников, утонченных дам и
чувствительных натур. Но даже в сборниках церковных гимнов влияние на нее
оказывали, по всей видимости, далеко не лучшие поэты. И хотя она ввела
несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее
поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от
шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в
этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем
повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках
этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени
сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в
стихах, которые она писала до самого конца.
В апреле 1862 года (ей шел тогда 32-й год) она писала полковнику
Хиггинсону: "Я не сочиняла стихов, за исключением одного или двух, до
прошлой зимы, сэр". До сих пор очень мало стихотворений с уверенностью
датированы более ранним периодом, но мне кажется, что здесь она имела в виду
отбор: не сочиняла стихов высшего сознательного уровня. Есть немало
стихотворений, написанных приблизительно в это время и, несомненно, ранее
(здесь, естественно, мы касаемся любимейшего пункта составителей антологий),
таких как "If I Can Stop One Heart from Breaking", или "I Taste a Liquor
Never Brewed", или "To Fight Aloud Is Very Brave", которые говорят о наличии
достаточно большого опыта в стихотворчестве. Переходы от одной строфы к
другой очень искусны и предполагают обширную практику, на людях или в тайне.
Мне кажется несомненным, что когда около 1861 года Эмили Дикинсон собралась
писать самым серьезным образом, она должна была не только выбираться из
западни природной способности к стихотворчеству, но и бороться с уже давно
выработавшейся способностью к внешней эффектности -- в легком пафосе и
легкой эпиграмме.
Как раз перед тем, как послать первые образцы своих работ полковнику
Хиггинсону, она выиграла решающую битву со своим навыком к легкости. Она
нашла мужество писать стихи, "оскорблявшие разум" ее современников.
Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к "плохим"
рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла
рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще
(подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей
для чтения), -- но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко
внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.
По прошествии многих лет мы можем набраться смелости и воспроизвести
ход ее борьбы. Новая волна захлестнула все ее существо; ей захотелось
сказать со страстью то, что до этого она говорила играючи, говорила с
кокетством. Новые высоты -- особенно в новых странах -- взывают к новым
формам. Детская привязанность, тем не менее, мешала ей отказаться от
строфических схем ее раннего чтения. Она отвернулась от правильных рифм, от
вечных "кровь-любовь" и "слезы-грезы", не потому, что ей было лень возиться
с ними, а потому что правильные рифмы казались внешним выражением
внутреннего консерватизма. Она называла правильные рифмы "прозой" -- "они
затыкают меня в прозе" -- и в том же стихотворении она называла их
"рабством".
Одно из ее изобретений наглядно демонстрирует нам, насколько осознавала
она то, что делала. Она искусно предлагала нам ряд все более правильных
рифм, чтобы наше ухо ждало следующей, и затем в завершающем стихе
отказывалась от рифмы вообще. Стихотворение "Of Tribulation These Are They"
предлагает нам "white-designate", "times-palms", "soil-mile", "road-Saved!"
(курсив ее). Создается эффект поехавшей над нашими головами крыши. В
стихотворение вторгается несопоставимое. В "I'll Tell Thee All -- How Blank
It Grew" она распахивает все окна в заключение словами "outvisions
paradise", нерифмованными после трех строф необыкновенно правильных рифм.
"Учитель" выговаривал ей за дерзость, но она стояла на своем. Она не
снизошла до объяснений или защиты. Нежелание полковника публиковать ее
работы показало ей, что он не считает ее поэтом, сколь ни поражали бы его
отдельные фразы. Она продолжала изредка включать стихотворения в письма к
друзьям, но они, видимо, не просили ее показать "побольше". Надежда на
поддержку и мысли о современной аудитории становились все более отдаленными.
И все же мысль о возможности литературной славы, окончательного торжества,
никогда не оставляла ее. Стихотворение за стихотворением она насмехалась над
известностью. Она сравнивала ее с аукционом и с кваканьем лягушек; но
одновременно она приветствовала славу как посвящение в сан, как "жизненный
свет" поэта. Что могла она предпринять в этой ситуации? Она делала пять
шагов вперед и два шага назад. Написать две тысячи стихов -- это немалый шаг
в направлении литературных притязаний, однако состояние, в котором она
оставила их, -- не менее явной отступление. Она обращалась к потомкам, чтобы
засвидетельствовать, насколько ей безразлично его одобрение, но она не
уничтожила своего труда. Она не уничтожила даже наброски, черновики,
написанные на краю стола. Если бы она переписала все начисто, это означало
бы пять шагов вперед и один шаг назад; если бы она распорядилась, чтобы ее
работы были сожжены другими, это было бы три шага назад.
Я уверен, что она зашла даже дальше в своем желании показать
безразличие к нашему мнению; она не столько оскорбила наш разум, сколько
посмеялась над ним. Читая наиболее достоверные ее тексты, мы с удивлением
обнаруживаем, что стихотворение за стихотворением с грехом пополам
заканчивается какой-нибудь банальностью или начинается очень сухо, а потом
карабкается к восторженности. Никто не говорит, что она была свободна от
огрехов суждения или вкуса, но последние три слова в "How Many Times These
Low Feet Staggered" или последняя строка в "They Put Us Far Apart" являются,
с точки зрения поэзии, самым вызывающим цинизмом -- первые как безвкусица,
вторая как какофония.
Иными словами, Эмили Дикинсон часто писала нарочно плохо. Она
действительно не искала вашего или моего одобрения, одобрения людей, не
способных отделить второстепенного от главного. Она подчеркнуто отстранилась
от наших человеческих, человеческих, человеческих суждений и пересудов. Как
мы видели, она обожглась, если не сгорела, на слишком человеческом в
семейных взаимоотношениях. Затем она была оставлена -- "предана", как она
сама называет это -- человеком (а я предпочитаю думать, последовательно
целым рядом людей), которого она любила больше всего. Она закрылась от нас
-- в своем доме; и даже в своем доме она закрылась: несколько старых друзей
должны были разговаривать с ней через полуоткрытую дверь. Ее взгляд на людей
становился все более и более абстрактным. Она не отвергла нас окончательно,
но ей все больше нравилась мысль, что наша ценность значительно повышается,
когда мы умираем. Ей хватило смелости взглянуть в лицо тому факту, что,
возможно, нет никакой другой жизни: в стихотворении "Their Height in Heaven
Comforts Not" она признает, что все это лишь "дом предположений... на
границе полей возможного". Но только такая компания необремененных ничем
земным могла бы понять, о чем она говорит. Всех остальных Эмили постаралась
одурачить. В стихотворении, которое начинается со слов "Труд, сделанный для
Вечности, для главной части Времени", речь в первую очередь все-таки не о
книгах, которые продаются в магазинах.
Торнтон Уайлдер
Тихо желтая Звезда
На небо взошла,
Шляпу белую сняла
Светлая Луна,
Вспыхнула у Ночи вмиг
Окон череда --
Отче, и сегодня Ты
Точен, как всегда.
***
1736

Proud of my broken heart, since thou didst break it,
Proud of the pain I did not feel till thee,

Proud of my night, since thou with moons dost slake it,
Not to partake thy passion, my humility.

Thou can'st not boast, like Jesus, drunken without companion
Was the strong cup of anguish brewed for the Nazarene

Thou can'st not pierce tradition with the peerless puncture,
See! I usurped thy crucifix to honor mine!
?




1736

Гордись моим сломанным сердцем, сломавший его,
Гордись моей болью, неведомой мне до того,

Гордись моей ночью, чью тьму погасил ты луной,
Смиреньем моим перед страстью твоей, но не мной,

Не полною чашей девичьих страданий и слез,
Которой ты мог бы хвалиться, хмельной, как Христос,

Раскрыв мне манящие новым мученьем объятия.
Смотри! Я краду у тебя распятье!

Перевод Л. Ситника
ДИКИНСОН, ЭМИЛИ (Dickinson, Emily) (1830–1886), американская поэтесса. При жизни были опубликованы лишь семь ее стихотворений. Родилась 10 декабря 1830 в Амхерсте (шт. Массачусетс), никогда не покидала родного города. Живя вдали от культурных центров, не была знакома ни с кем из известных писателей своего времени. Близкие отношения сохраняла только с несколькими друзьями и многочисленными родственниками. До 25 лет вела жизнь, типичную для молодой девушки ее времени. Замуж не выходила и, по обычаю старых дев, постепенно отдалилась от общества. К 1860-м годам Дикинсон стала почти затворницей, а после 1870-х годов и вовсе не покидала дом. Вероятно, такую форму приняло у нее стремление всякого художника к уединению, поскольку именно тогда она всерьез посвятила себя поэзии. Нельзя исключать и того, что в ее отказе от мирской суеты были элементы религиозного отшельничества. Единственным из литераторов, с кем она поддерживала отношения, был писатель и критик Т.У.Хиггинсон.
Знакомясь с полным собранием ее лирики (1775 произведений), убеждаешься, что только около десятой их части являются настоящими произведениями искусства, а 25–50 из них можно причислить к шедеврам. Это небольшие стихотворения, поражающие красотой формы и богатством мысли. Дикинсон варьирует в своем творчестве несколько основных тем, и ее произведения можно разделить на 4 группы. Первую составляют стихотворения, в которых идет речь о принципах ее художественного творчества (стратегия мысли, воплощение ее в слове, соотношение «периферии» и «центра» в иерархии важных поэтических тем) и о восприятии поэтессой мира, т.е. о том, что в этом мире является для нее поэтически ценным. Она открывает читателю, какие стихи ей хочется писать и как их надо воспринимать. С последним пунктом ее эстетической теории – художественным восприятием – связана вторая группа стихотворений, посвященных природе. В самых простых из них делается попытка охватить все многообразие природных форм и явлений; когда выясняется, что это практически невозможно, она создает цикл более сложных произведений об исчезновении этих форм; далее, открыв для себя, что главное свойство материи – движение, она пишет ряд оригинальных стихотворений, в которых природа представлена как процесс. Если внешний мир ускользает от поэта, Дикинсон возвращается к своей единственной реальности – внутреннему миру, о чем свидетельствует третья группа ее стихотворений, где нашли воплощение два полюса человеческих эмоций – экстаз и отчаяние, они гораздо продуктивнее поэтически, нежели чувства более умеренные. Наконец, поскольку экстаз и отчаяние неотделимы от духовных устремлений личности и ее ожидания неотвратимого конца, они неизбежно вводят в творчество Дикинсон еще одну тему – надежду человека на бессмертие, и стихотворения этого раздела составляют вершину творчества поэтессы.

Академическое собрание стихотворений Дикинсон в 3-х томах было выпущено Т.Джонсоном в 1955; он же издал в 1958 трехтомник ее писем.

Умерла Дикинсон в Амхерсте 15 мая 1886.

http://www.krugosvet.ru/articles/89/1008942/1008942a1.htm
http://lib.ru/POEZIQ/DIKINSON/stihi.txt