«Знание-Cила» №1/1968

«Гости из ставшего во многом непонятным прошлого и бесконечно далекого, сказки все же соединяют нас с ним. Они тоже работают на великую Связь Времен».
Очерк о книге В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки».


Кой годик сказке? Сколько столетий прошло с тех пор, как первый человеческий детеныш услышал первую сказку?

Наверное, целые сотни столетий? Вы знаете, может быть, и нет. Похоже, что прошли только десятки их. Сказки — заведомо невозможные истории про зверей и людей (если уж давать им определение) — появились на свет всего лишь несколько тысяч, а кое-где и сотен лет назад. Так, во всяком случае, считает ряд серьезных ученых.

А как же мифы Древнего Востока, рассказы древних греков о своих богах и героях, удивительные истории, о которых повествовали фараонам жрецы и придворные?

Все это, по мнению многих исследователей, сказкой назвать нельзя. В сказку ведь всерьез не верит не только слушатель, но обычно и рассказчик. Но разве Гомер и Гесиод были уверены, что рассказывают о невозможном? Да наоборот! Значит, мифы и сказки — родственники, но отнюдь не одно и то же.

Мифы были формой осмысления мира и познания его. Место сказки и ее роль для общества куда скромнее.

А «генеалогическое» взаимоотношение мифа и сказки, степень их родства один ученый определил так:

«Сказка есть дитя мифа, рожденное им уже при смерти или после смерти; умирающим или умерший миф возвращает на землю то, что в нем было бессмертно, как духовное завещание для творца сказок будущих поколений».

Конечно, мнение о том, что сказка именно посмертное дитя мифа, весьма спорно. Очень по-хоже, что тысячи лет сказки и мифы мирно жили бок о бок. Выдумки, в которые никто не ве-рил, сосуществовали со сложны-ми фантастическими историями, в которые верили все или почти все. Но то, что сказки — действительно порождения мифов, несомненно. И они несут на себе не просто какие-нибудь «родимые пятна» мифа. Нет, изучение ска-зок уводит историка в такую глубь времен, что от неожидан-ности, право же, голова может закружиться. У меня она, во всяком случае, закружилась, когда несколько лет назад я впервые прочел большой труд профессора В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки».

Сначала — о том, что именно автор книги имел в виду под волшебной сказкой. Он, ученый, дал длинное определение этому понятию. Вот оно в чуть упрощенном изложении. В таких сказках обычно вначале герою причиняется некий ущерб (у него или его отца что-то крадут, порою героя или героиню изгоняют из родной земли).

Бывает еще, что в начале сказки у кого-то возникает сильнейшее желание, выполнять которое приходится непременно герою, даже если оно возникло не у него самого. Спастись и выполнить чрезвычайное поручение помогают волшебные средства (шапка-невидимка, например) или волшебный помощник (скажем, серый волк), причем то или другое герой почти обязательно получает в подарок.

Затем следует поединок с противником, в котором волшебные средства (помощники) выручают своего хозяина, следуют еще испытания несколько экзаменационного (а то и КВН-ного) типа и, в конечном итоге, успешное воцарение героя на престоле своего отца или тестя (а иногда и вовсе чужом).

Бесчисленные сказки про Жар-птицу (включая прославленный ершовский «Конек-горбунок»), про Василису Премудрую и многие другие подходят под это определение, и в огромном числе их в качестве чрезвычайно важного персонажа выступает Баба-Яга.

Маленькое лирическое — сугубо личное — отступление. С самого детства я никак не мог разобраться в этом «литературном образе». Когда о ком-нибудь говорили «баба-яга», это отнюдь. не воспринималось как комплимент. Писатели-сказочники во главе с удивительным Евгением Шварцем тоже говорили об этой уродливой и хитрой старой карге очень нехорошо.

Но в сборниках народных сказок эта же самая Баба-Яга выступала по большей части в совсем другом качестве. Да вспомните сами: кто никак не возражает против того, что его жилище вертят как хотят? Кто, поинтересовавшись для порядка, с чего бы это нынче запахло русским духом, принимает затем гостя сверхрадушно, кормит его и поит, кто созывает зверей и птиц и расспрашивает, нет ли у них для героя «новой информации»?

Баба-Яга встречает гостя добром и лаской, несмотря на то, что сказочный герой с нею отнюдь не вежлив, не просителей, не деликатен, а, наоборот, груб и порой привередлив («Сначала добра молодца накорми, напои, спать уложи, а потом и спрашивай!»).

Мало того. В некоторых сказках Баба-Яга, как выясняется по ходу действия, приходится герою родственницей — например, оказывается теткой его жены, которую он как раз (жену, а не тетку) и разыскивает.

Не надо быть специалистом — исследователем фольклора, чтобы обратить внимание на все эти странности. Я уверен, что и вы замечали, насколько симпатичной выглядит Баба-Яга в ряде сказок. Недавно я прочел у Валентина Берестова, в великолепной книге «Два огня», как радовался С. Маршак тому, что «яга» происходит от индийского йог, и, выходит, Баба-Яга в точном переводе значит — «мудрая женщина». Вполне понимаю радость Самуила Яковлевича. Но за симпатичностью Бабы-Яги скрываются еще и не такие тайны. И в ее сказочных поступках есть куда больше нуждающегося «в разъяснениях, чем кажется при чтении сказки профану вроде меня.

Словом, очень сложный образ эта самая Баба-Яга. Несколько лет назад журнал «Юность» поместил отличную пародию на стандартные школьные сочинения, написанную Марком Розовским. Его «сочинение» посвящалось как раз животрепещущей теме: «Образ Бабы-Яги в русской литературе». В плане сочинения не зря стояли подпункты о положительных и отрицательных сторонах его героини. Вот этот план:

I. Вступление. Историческая обстановка в те еще годы.
II. Главная часть. Показ Бабы-Яги — яркой представительницы темных сил.

ЧЕРТЫ БАБЫ-ЯГИ
1. Положительные:
а) смелость,
б) связь с народом,
в) вера в будущее.
2. Отрицательные:
а) трусость,
б) эгоизм,
в) пессимизм,
г) костяная нога.
3. Бабизм-ягизм в наши дни.

А теперь я попробую открыто использовать чужой труд: напишу о Бабе-Яге сочинение по этому самому плану. Разве что позволю себе переставить «пункты». Только юмора здесь почти не будет — в меру моих скромных сил, — а научной основой служат серьезные научные труды, преж-де всего книга Проппа, которую я назвал.

Мне ужасно хочется хотя бы попытаться передать вам ощущение, испытанное при ее чтении. Может быть, его стоит сравнить с восторгом, охватывающим мальчишку, когда перед ним впервые приоткрывается крышечка часов и он видит колесики и зубчики, от которых, выходит, и зависит движение стрелок...

Ошалев от изумления,, я видел, как все новыми и новыми сторонами поворачивалась ко мне избушка на курьих ножках.

Так вот, о Бабе-Яге, с которой каждый из нас самоуверенно считает себя хорошо знакомым. Приглядимся сначала к внешнему виду этой то доброй, то коварной особы, к ее росту и к ее жилищу. Имея в виду прежде всего размеры последнего. Вот отрывки из типичных описаний: «На печке лежит Баба-Яга — костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос...», «и лежит Баба-Яга, в одном углу нога, в другом — другая».

Вы не находите, что Бабе-Яге тесновато в избушке? Ведь она занимает ее всю целиком! А между тем Баба-Яга отнюдь не великанша. Там, где сказка снисходит до более подробного описания ее внешности, перед нами оказывается сгорбленная старушонка.

Что же это за избушка такая, в которой человек еле помещается — и притом лежа? Гроб — вот ответ ученых. Простите, но тогда выходит, что сама Баба-Яга — мертвец?

Именно так, — отвечают исследователи фольклора. На это четко указывает еще одна деталь в описании Бабы-Яги, нам-то с вами примелькавшаяся еще в раннем детстве. У нее костяная нога. Что это значит? Ответ нельзя назвать «аппетитным», — нога костяная потому, что тканей на ней уже нет. Костяная нога — один из признаков трупа. (Кстати, — как часто мы не задумываемся над смыслом привычных слов! — если я удивлялся доброте Бабы-Яги, то уж совершенно не пытался хоть как-то объяснить или конкретно представить себе эту костяную ногу. А вы?).

Но размеры избушки и ужасная нога — только наиболее бросающиеся в глаза свидетельства «посмертного состояния» Бабы-Яги. Для специалистов оно не менее очевидно подтверждается тем обстоятельством, что Баба Яга сразу чует «русский дух».

Еще Афанасьев, величайший из собирателей русских народных сказок, пришел к .выводу, что русский дух тут — просто запах живого человека! Логика наших предков, из мифов которых пришла в наши сказки Баба-Яга, была проста. Для живого человека пахнут мертвецы — для мертвецов отвратителен запах живых людей. Об этом прямо говорят мифы индейцев Северной Америки и множества африканских племен.

Мертвец опасен для живых — в представлении древних, — недаром же гроб часто был, с их точки зрения, для покойника не только жильем, но и тюрьмой (порою его закрывали на замок, который можно было отпереть только снаружи, а бинты египетских мумий прямо произошли от веревок, которыми до того связывали труп).

Совершенно естественно, что и живой — враг мертвого. Поэтому Баба-Яга, представитель загробного мира, накидывается на пришельца с вопросами, в которых звучит явная угроза. А герой начинает вести себя, на первый взгляд, весьма странно. Он требует, чтобы его напоили, накормили и в баню сводили. Тут бы, кажется, и съесть нахала; но именно с этого момента Баба-Яга вдруг преображается в его добросовестную помощницу. Почему? Разгадка проста, хотя неожиданна. Герой доказал Бабе-Яге, что тоже принадлежит к ее миру — миру мертвых, ведь он готов есть ее пищу.

Любопытно вот что. Точно так же мертвеца, появившегося среди живых, в сказках и легендах узнают по тому, что он отказывается от пищи.

В русских сказках, где участвует Баба-Яга, герой и вправду ест то, что она ему предлагает, — слишком много времени прошло с момента рождения сказки, и затаенная суть происходящего уже не понимается многими поколениями рассказчиков.. А вот индейцев Северной Америки, — а значит, и их сказки — исследователи застали на куда более ранних стадиях развития. И в американских сказаниях герой только притворяется, что ест в гостях у индейской «Бабы-Яги». Индейцы еще твердо помнят, что пища мертвеца недоступна живому.

Вспоминает В. Я. Пропп и о том, что в древнеперсидской религии душу, явившуюся на небо.

осыпают вопросами, но бог Агура-Мазда предлагает прекратить допрос и сначала покормить «новичка». И древние египтяне раньше, чем закрыть мумию в склепе, символически кормили ее...

Словом, Баба-Яга — представитель «царства мертвых», «загробный покровитель». Но — и не только. Мертвец может, по представлениям древних, причинять зло, поэтому (но не только поэтому, как вы узнаете дальше), она иногда выступает в мало приятном амплуа злодейки. Но то, что писатели закрепили за нею только это амплуа, честное слово, несправедливо.

Ведь в сказках о Бабе-Яге явно (для ученых) сохранились пережитки матриархата — недаром герой порою оказывается ее родственником, притом обязательно по женской линии. Это заставляет вспомнить о женщине — мудрой главе рода, даже о тотемном предке по женской линии.

Во многих сказках Баба-Яга выступает правительницей мира животных. Одна Баба-Яга созывает зверей, другая птиц, третья— рыб... Тут опять перед нами тотемный предок в роли покровителя героя и хозяина леса одновременно. Как видите, «связь с народом» у Бабы-Яги налицо. Есть у Бабы-Яги еще одно свойство, которого сразу не заметишь. Она вынюхивает, она выслушивает, но — в народных сказках — словно бы не видит своих героев. Крупнейший русский фольклорист Потебня полагал, что есть достаточно косвенных признаков, говорящих о слепоте Бабы-Яги. В мифах народов, живущих охотой, не надо даже искать таких косвенных признаков — там о слепоте персонажей, соответствующих Бабе-Яге, говорится открыто. И в русских сказках когда-то, видимо, дело обстояло так же. Но почему Баба-Яга должна быть слепой? Опять надо обратиться к «естественной» логике первобытного человека. Он-то ведь считал, что его самого в его «царстве живых» со всех сторон окружают невидимые для него (но видимые для шамана) духи мертвецов. Значит, живой человек в царстве мертвых тоже окажется невидимым. Живучесть этой логики Пропп демонстрирует на примере, который и вам отлично знаком. Несчастный гоголевский Хома Брут стоял в церкви у гроба ведьмы-панночки, среди сонма нечистой силы, и ни один из бесов не в силах был его увидеть;

Для этого им понадобился страшный Вий, своего рода шаман царства мертвых.

Но не думайте, что рассказ о Бабе-Яге кончается.

Неужели вы никогда не задумывались еще над некоторыми странностями ее жилья? Почему его нельзя обойти, а непременно надо эту избушку на курьих ножках развернуть на сто восемьдесят градусов с помощью заклинания (избушка, избушка, встань, как мать поставила, к лесу задом, ко мне передом)?

И почему она, избушка, — на курьих ножках?

На первый вопрос ответ примерно таков. Избушка-гроб стоит на границе между царствами обычным и тридесятым, она охраняет вход в царство мертвых. Куда же тут без заклинаний? И понятно, что живому можно войти в царство мертвых только при условии строгого соблюдения особых правил.

А вот с курьими ножками дело обстоит сложнее. И вам придется простить меня, если поиски ответа заведут нас слишком далеко. Например, в Северную Америку. В тамошних сказках у избушки не только ноги звериные; часто она целиком имеет вид животного, или состоит из частей, каждая из которых — животное. Причем дверь дома явно ассоциируется с пастью зверя.

И тут надо поговорить об обрядах посвящения, бытовавших по всему земному шару. Об обрядах, смысл которых сводился, в конечном счете, к преобразованию подростка в равноправного члена общества. Этой перемене у большинства первобытных народов придается сверхважное значение. Настолько важное, что новопризнанный мужчина-воин считается порой совершенно новой личностью, никак не связанной с «исчезнувшим» подростком.

«Абитуриента», подростка, становящегося воином, подвергают поистине чудовищным испытаниям, часто жестоким пыткам. Все это, разумеется, в форме целой системы обрядов.

Среди обрядов, которые наиболее распространены — символическое пролезание подростка через пасть чудовища. Это знаменует переход в новое положение, больше того — в новую жизнь: А вот в Верхней Гвинее посвящаемых детей символически «убивали» и «жарили», причем ожоги они получали при этом отнюдь не символические. Аналогичные обряды были распространены, например, у ряда австралийских племен. Когда-то соответствующие обычаи могли быть и даже должны были быть и у наших предков.

В память об этом у избушки от всей ее прежней «звериной сущности» сохранились только курьи ноги, а Баба-Яга в некоторых сказках (особенно часто в западноевропейских) оказывается людоедкой не только в потенции, но и, так сказать, активно действующей. Если сопоставить откармливание ею в русской сказке пойманного Терешечки, а в немецкой — Ганса и Гретели с символическим откармливанием подростков у некоторых племен перед посвящением, параллель кажется убедительной.

А почему ножки именно курьи? Ответить точно нельзя. Возможно, что тут сыграл свою роль древний обычай, известный и у славян, — выставлять гробы со своими мертвецами у дорог, на четырех палках. (Замечательный русский художник Николай Рерих, между прочим, написал картину, посвященную как раз этому обычаю.) Согласитесь, что палка — особенно с перекладиной внизу — напоминает птичью ногу куда больше, чем волчью или медвежью. Ну, а может быть, дело в чем-то еще другом… Отдельные исследователи видят, например, в «курьих ножках» память о свайных постройках древнейших времен.

В общем, согласитесь — и вправду сложен «образ Бабы-Яги», не говоря уже о бабизме-ягизме. Но раз уж мы заговорили об отражении в сказках древних обрядов посвящения, стоит вспомнить сверх Бабы-Яги еще и Мальчика с пальчик, Дуняшу из сказки про Морозко и множество других старых сказочных знакомых. Всех, кого уводят или посылают на верную гибель в лес по злой воле мачехи или по роковому решению отчаявшихся родителей.

Как правило, в лес ребенка уводит отец. Причем в сказке он делает это даже тогда, когда такой увод по всем статьям «следовало бы» совершить самой мачехе. Никак я, например, не могу сочувствовать старику-отцу, как он ни угнетен женой, когда этот старик увозит на неизбежную смерть сына или дочь. Психологически оправданней было бы, конечно, если бы это сделала «лично» мачеха, как-то обманув отца. Но нет! Он сам берется за дело, хоть и с явной неохотой.

А причина в том, что в лес детей уводили только на мнимую смерть. Для посвящения. (Кстати, место посвящения они обычно должны были находить сами, без помощи взрослых.) И это — во всяком случае по отношению к мальчику — было делом отца. Из леса подросток приходит домой уже другим человеком, взрослым. В наших сказках дети возвращаются под родную крышу в прежнем «детском» виде только в силу отмирания старых обычаев. А мачеха понадобилась в сказке как раз из-за того, что истинная причина увода в лес уже забыта.

И совсем удивительна история появления сюжета, отлично знакомого и вам, и мне по пушкинской «Сказке о спящей царевне» и гриммовской истории о Белоснежке и семи гномах. Поэтичную и глубоко целомудренную трактовку не только у писателей, но и до них еще, в фольклоре, получил обычай, на самом деле, с нынешней точки зрения, бывший весьма безнравственным.

Юноши-холостяки первобытного племени (на многих островах Океании, скажем, и по сей день) поселялись в особом мужском доме, к которому не имели права даже близко подойти женщины. Но... из всякого правила бывают исключения. Часто в таких домах поселялись девушки, становившиеся общими возлюбленными хозяев дома. Обычно девушки поступали так по настоянию родных, это их нисколько не порочило, а через некоторое время они покидали мужской дом (оставаться в нем слишком долго считалось неприличным) и мирно выходили замуж. Все, что этому предшествовало, мужа нисколько не беспокоило... (История знает, к слову говоря, немало случаев, когда добродетели одной эпохи рассматриваются в другую как пороки, и наоборот).

Но вот жителей большого мужского дома уход недавней подруги не мог не тревожить. Ведь у них был целый цикл особых, мужских тайн, который оказывался известен женщине, теперь покинувшей дом и способной их выдать. Значит, она должна умереть (и, может, когда-нибудь и где-нибудь и вправду ее убивали). Но в известных этнографам случаях дело обычно вполне обходилось мнимой, символической смертью. Женщина только притворяется мертвой, причем над нею проделываются все полагающиеся по случаю смерти обряды.

У Пушкина в сказке царевна умирает от яда, в жизни одни народы и вправду предпочитали инсценировать мнимое отравление ядовитым плодом, другие прибегали к символическому удару ножом, третьи применяли «рубашку смерти», до которой будто бы достаточно дотронуться, чтобы погибнуть... Словом, способов было много. Пройдя через смерть, женщина становилась новым человеком — тайны умирали вместе с нею.

Новые семейные отношения, исчезновение самих мужских домов, резкое изменение моральных норм сделали совсем другим положение девушки в сказочном «доме в лесу». Сказка помнит, что положение девушки в доме было весьма почетным, и соответственно изменяет его, делая почетным уже с точки зрения новой морали. И вся история становится невинной, целомудренной, чистой. А я не знаю, радоваться ли этому умению этнографов и историков проникать в затаенную суть вещей, или грустить по прежней, нерасшифрованной и не бывшей от этого хуже сказке.

Сказка, нет спора, дитя мифа. Но она, как и он, черпает свое содержание из реальности, пусть причудливо преломленной. Жизнь отражается в сказках, как посетитель парка культуры — в зеркалах «аллеи смеха». Только здесь посетитель проходит, а отражение остается. И чтобы узнать, каким был он, надо «выпрямить» линии отражения. Фольклористы, историки и этнографы это, по существу, и проделывают. И результаты оправдывают вложенный труд. Не зря же крупный историк Максим Ковалевский назвал сказку «общественной палеонтологией».

В известной русской сказке единственная утешительница несчастной девушки — корова, оставленная ей покойной матерью. Но мачеха хочет зарезать корову. Та просит девушку закопать ее кости в саду и поливать их. Из костей вырастает чудесное дерево — ну и так далее. А этнография определенно говорит нам о времени, когда кости животных именно закапывали, и даже с соблюдением неких обрядов.

В сказке царских детей держат в подземелье так, чтобы их никто не видел, а подросших царских дочек прячут от предсказанных соблазнителей в высокие башни. Поневоле подумаешь — ну и фантазия была у этих сказочников! Но фантазии здесь, увы, как часто, даже слишком часто бывает, далеко до реальности.

Даже XX век застал на земле народы, у которых принцев и принцесс прятали сугубо «по-сказочному». А факты недавнего про-шлого ряда стран и следы, оставшиеся в десятках языков, говорят, что такой же обычай исчез во многих местах сравнительно недавно. Недаром же один из эпитетов принцессы в грузинской литературе значит — «солнцем не виденная».

В жизни этот обычай распространялся часто не только на принцев, но и на правящих королей. В таких «солидных» государствах, как Япония (до третьей трети XIX века) и Непал (до середины XX века) наследственные государи были практически лишены власти, которую собственно, им было бы очень трудно осуществлять из-за множества запретов, лежавших на царях.

В числе их был и запрет показываться людям иначе, как в строго определенных случаях.

В прошлом же запреты бывали куда суровее. Известны историкам и этнографам случаи, когда царя прячут от солнца всю жизнь, когда ему запрещают стричь волосы или ногти и делать множество других, казалось бы, необходимых вещей.

Дело в том, что царь часто оказывался в только что возникших государствах чем-то вроде первосвященника. Мало этого — его главной функцией становилось выполнение обязанностей доброго волшебника, а отнюдь не управление государством. Царь тут уже рассматривался прежде всего как посредник между своими подданными и всякими «потусторонними силами».

Он отвечал перед государством не столько за неудачи во внешней и внутренней политике, сколько эа слишком обильные дожди или слишком долгую засуху. Мудрено ли, что приходилось всячески оберегать каждый волосок на голове носителя столь великих магических свойств? Ведь от его здоровья и силы Зависело счастье страны. Если царь не справлялся с этими обязанностями, его свергали или попросту убивали.

Только не надо, опять-таки, удивляться «глупости» наших предков и радоваться, что от этих «глупостей» нас отделяет целый океан времени. Вплоть до XVIII века короли весьма высокоцивилизованного государства — Англии — использовали волшебную силу, явно унаследованную от «дикарских» царей-вождей. Они лечили наложением рук золотуху. И ничего — помогало. Правда, почему-то не всем.

Высокая «волшебная» ответственность древних царей заставляла подданных усиленно заботиться о здоровье и силе своих государей.

Правда, забота была своеобразной. Как только царь начинал стареть, его судьба бывала решена. В одном индийском княжестве вплоть до средних веков правитель после двенадцати лет княжения торжественно приносил себя в жертву, причем прежде, чем нанести себе смертельный удар. собственноручно отрубал себе нос и губы.

В некоторых других местах царь просто и без особых торжеств погибал от удара в спину. Вплоть до близких к нашим времен так умирал в Тибете царь-первосвященник, известный под титулом далай-ламы. А в Центральной Анголе царь-матиамтво, начавший стареть, был обязан погибнуть в битве. Иногда только ради этого его заботливые соплеменники начинали войну с соседями. Если личная отвага матиамтво не приводила его к смерти, приходилось во время боя покидать царя вместе с родственниками в толпе врагов, намеренно отступая. А если уж и это не помогало, царя убивали сами подданные, искренне сожалея, что у них нет другого выхода.

Согласно скандинавским преданиям, цари древней Швеции правили по 9 лет. После этого их убивали. В древней Спарте каждые восемь лет особые должностные лица — эфоры — решали, не стоит ли свергнуть царя.

В Вавилоне одно время царь теоретически правил только год. С каждым новогоднем ему приходилось заново венчаться на царство.

Иногда правители, чтобы не подвергнуться каре, заменяли на несколько дней себя на троне преступниками, которых вслед за тем казнили, словно настоящих царей. Вот откуда идет поговорка о «халифе на час». Но это стало возможно лишь тогда, когда обычай потерял свою реальную силу.

Вы, наверное, согласитесь, что все эти факты удивительны и интересны, но спросите, какое отношение они имеют к сказкам? Ан имеют. Обратите внимание на такую особенность множества сказок — чешских, итальянских, русских и прочих. Царь торжественно объявляет о готовности выдать единственную дочь замуж. А тут же требует от претендентов на се руку таких подвигов, что только в сказке их и можно совершить.

Что-то в этом роде должно было происходить в действительности. Сказка, видимо, отражает часто встречавшуюся ситуацию. Царю приходится выдавать замуж дочку. Этого от него требует общественное мнение, которому нужен молодой наследник престола. (Для этого вовсе не обязательно было — в жизни, — чтобы дочка была единственной наследницей в силу отсутствия сыновей. Историки знают немало государств, в которых правителю наследует не сын, а зять или муж сестры — это было следствием матриархата.) Но поскольку наследование (в жизни, а не в сказке) не откладывается до естественной смерти царя, тот поневоле противится браку, всячески прикрывая свое сопротивление. Ведь в лучшем случае за свадьбой последует его свержение с трона, в худшем — смерть.

О неизбежности этого исхода сказка забыла — слишком долго ее рассказывали друг другу подданные «бессменных» князей и царей, но сам исход она все-таки помнит — по ходу действия царь-отец погибает. Или в сказке нетрудно найти косвенные детали, по которым видно, что он погибал в ранних ее вариантах. Помнит сказка и о сопротивлении отца. Помнит и о том горьком выборе, который приходилось делать царевнам — между женихом и отцом.

В сказке за подвиг обещают полцарства, но, — обращает внимание В. Я. Пропп, — отдают обычно царство целое. Форма обещания — память о сравнительно недавнем прошлом; исполнение обещания — след куда более давних времен.

Порою царем в сказке становится убийца своего предшественника, не связанный с ним никакими родственными узами. Совсем не обязательно видеть тут след государственных переворотов того типа, что знаком Европе недавних веков. У некоторых народов в прошлом убийца царя автоматически занимал его место. Так было, например, в одном из государств древней Явы. Некоторые историки древности говорят, что такой же обычай соблюдала часть древних славян.

У бенгальцев в средние века была в ходу поговорка: «Мы верны трону — повинуемся всякому, кто его занимает».

Словом, вряд ли стоит хоть в чем-то завидовать властителям древности. Бесчисленные запреты, часто — отсутствие реальной власти, во множестве случаев — преждевременная гибель. Мало приятного. Не случайно же земли одного африканского племени до последних лет хоть и считались царством, но обходились поневоле без царей. Не было желающих после дня царствования умереть, согласно древнему обычаю. Так и жило царство без царя. (Впрочем, этим не удивишь и «просвещенных европейцев.) До 1945 года Венгрия была по конституции королевством, а короля у нее не было. Небезызвестный Хорти исполнял обязанности регента, местоблюстителя никем не занятого престола. А в Испании и нынче формально королевство, хотя о короле и разговору нет — точнее, только разговор и есть.)

Ну, еще несколько примеров проявления Связи Времен в сказках — и хватит о них.

Жену сказочные герои непременно ищут вдали, а не под боком, и многие исследователи видят в этом след экзогамии, строжайшего запрета жениться внутри своего рода.

В сказке человек, желающий попасть в тридесятое царство, велит зашить себя в лошадиную или коровью шкуру. Потом является птица, подхватывает шкуру и выполняет предопределенную ей роль транспортного средства. Так вот, в далеком прошлом в шкуру зашивали трупы. Мифическая птица уносила их в царство мертвых! Вот что приоткрывается, между прочим, и за чудовищной птицей Рух сказок «Тысячи и одной ночи»!

Надо сказать, что простые на вид сказочные сюжеты часто таят символический смысл.

Сказка Корнея Чуковского о крокодиле, глотающем солнце, — близкая родственница множества сказок, в которых, по существу, описывается «поглощение» солнца тучей или исчезновение солнца за горизонтом — закат, или солнечное затмение. У мексиканцев, например, есть миф о рыбе, глотающей солнце. У индейцев хайда в Северо-Западной Америке распространен миф о ките, заглатывающем ворона. И библейская история об Ионе во чреве китовом, которую столько раз опровергали, рассказывая о том, какая у кита узкая глотка, — на самом деле представляет собой очередное воплощение мифа о проглоченном солнце. А миф о Симплегадах, скалах на море, которые то сближались, то расходились (корабль с легендарными древнегреческими героями еле-еле проскользнул между ними), «маскирует» собой рассказ о небе и земле, смыкающихся на горизонте.

Кстати, у многих народов мира в мифах подчеркиваются трудности, возникающие у Солнца при проходе через горизонт — нашему дневному светилу ведь приходится при этом пролезать через чрезвычайно узкую щель между небом и землей. Солнечный бог австралийцев даже одноног — другую ногу ему защемило и отрезало горизонтом.

Немалое число историй о конкретных как будто лицах было «разоблачено» учеными. Они оказались мифами, возникшими при отображении явлений природы.

Правда, тут ученые, особенно в XIX веке, часто перехватывали через край. Были нередки случаи, когда вполне достоверный герой преображался под пером увлекшегося исследователя в фигуру целиком вымышленную.

И тогда один аптекарь из французского города Нима написал блестящую пародию на подобные исследования. В солидной книге он очень деловито доказывал, что Наполеона Бонапарта никогда не было на свете, а история его — очередной миф о солнце, причем маршалы Наполеона соответствуют двенадцати знакам зодиака.

Напоследок: помните сказку о Красной Шапочке? Так имейте в виду — не случайно она красная. Девочка в этой сказке олицетворяет солнце, а волк — ночь. Вот какой подтекст бывает у сказок!

Гости из ставшего во многом непонятным прошлого и бесконечно далекого, сказки все же соединяют нас с ним. Они тоже работают на великую Связь Времен.


Роман Подольный

баба-яга, сказка