Это не совсем Петербург, это Ленинградская область... но все таки думаю, что этот пост может "существовать" в этом сообществе

В поселке "Победа" Ленинградской области мы оказались случайно. Долго кружили среди дач, а потом увидели церковь... подошли поближе, деревенские церкви - они порой бывают очень интересны. А увидели мы лютеранскую кирху, вернее ее руины...

Построили эту кирху в те времена, когда село это еще носило название Каннельярви и было здесь более 180 жилых построек в которых жили чухонцы. Селом этим, в старину именуемым Кантъярви сперва владели шведы, потом русские.. а в 1917 году оно стало частью независимой Финлядии. К этому периоду и относится история этой кирхи.
Читать далее

По памятным местам Ленинграда



Недавно ко мне обратились ребята, собирающие воспоминания о памятных местах Питера, конкретно связанных с рок-музыкой. Ну, и людей для опроса они, конечно, выбирают соответствующих, с этой самой рок-музыкой связанных.

Сначала я растерялся. Как это ни странно, я ни разу в жизни не был в «Сайгоне», на Рубинштейна 13 я тоже впервые появился уже, пожалуй, на закате славы Ленинградского рок-клуба. Да и вообще я почти не «тусовался» и просто так ездил в Ленинград только в ранней юности, когда рок-музыка была ещё чисто западной заразой.

Но ведь что-то меня определённо связывает с этим городом. И не только то, что мой прадед был основателем и директором еврейской гимназии в Санкт-Петербурге.

Не зря же в 97-м году, когда мы праздновали день рождения Майка Науменко (как раз на Рубинштейна 13), директор «Бомбы-Питер» Олег Грабко обнимал меня и говорил:

— Олежка, ну, ты же наш, питерский!

Спасибо ему за эти слова! Я, конечно, в первую очередь «московский муравей», но в чём-то Олег, конечно прав. Только «флажки» на карте Ленинграда в моей голове расставлены по-своему.





«Бомжатник» на Свечном — Васильевский остров



В 90-м году я познакомился с Митей Шагиным. Как ни странно, это было в Канаде, в городе Торонто. Я там «шабашил» на стройке. То есть, по сути, был обычным «гастарбайтером». А Митя, как художник, приехал в гости к людям, у которых я работал. А уже летом 91-го года я поехал в гости к Мите. То есть я не специально поехал к нему в гости. Что-то я там, в Ленинграде, делал. Но ночевал у Мити, на Васильевском Острове. Его жена, Таня, уехала куда-то с детьми, а у Мити поселилась целая коммуна друганов. И в том числе я. В этой квартире мы устраивали «читку» «Папуаса из Гондураса». Точнее, главы «Спорт любит сильных». Сначала читал автор, то есть Володя Шинкарёв. Но потом он «сошёл с дистанции», поскольку был в состоянии запоя. Продемонстрировав тем самым жизненность своего произведения. И дочитывал уже Митя. Тогда же я познакомился с Владимиром Николаевичем Шагиным, Митиным папой. И понял, что слова «митёк» никто специально не придумывал. Просто именно так Владимир Николаевич называл своего сына. Мы сидели на кухне, и он пел «Ванинский порт», «В нашу гавань заходили корабли», «Юнга Билл» и прочие песни. Голоса у него особо не было, но в его исполнении эти песни звучали очень даже искренне. Собственно, с его пения и начались все последующие «митьковские песни».

Иногда я вставал рано, уходил, делал свои дела и возвращался. «Коммуна» как раз только начинала просыпаться.

А друг мой Силя (он же группа «ВЫХОД») в это время жил в «бомжатнике» в Свечном переулке. Потом такие вещи стали называться «сквотами». Может быть, и тогда уже назывались, но я про это не знал. Это было в каком-то доме, из которого выселили жильцов. А потом туда перебралась всякая хипня. Не знаю, как зимой, но летом там вполне можно было жить. И вот Силя и Оля Воробей, жена его (тогда ещё будущая, а теперь уже давно бывшая), там проживали. Там тоже пели какие-то песни, и шла вполне себе бурная жизнь. Сейчас я вспоминаю это с удивлением, но тогда это всё казалось вполне естественным.

В этом «бомжатнике» я провёл вечер, переходящий в ночь, и ушёл оттуда ранним утром, когда «местные» отправились спать. И пошёл пешком на Васильевский остров к Мите. «Петербург неугомонный» «барабаном пробуждён» ещё не был и просыпался прямо при мне, пока я шёл. Я прекрасно помню этот рассвет, кошку, спящую на витрине закрытого магазина и отражение в той же витрине трамвая, который выезжал из трамвайного парка, звеня рельсами.



Комарово



В этот дом я попал годом позже. Опять же, потому, что там жили Силя и Оля Воробей. А также, как водится, ещё куча народу. Полагаю, что в разные времена там тусовалась большая часть Ленинградского «рок-н-ролла».

Дом принадлежал Ире Кузнецовой. Кто-то называл её Ирой Линник, кто-то — Левашовой. У меня в голове почему-то осело «Кузнецова». Неважно. Про какую Иру тут идёт речь, ни у кого сомнений не возникнет.

Дом в Комарово, как я понимаю, достался ей от дедушки-академика. Два её сына-близнеца жили с бабушками-дедушками. А Ира жила в этом большом доме с собаками и друзьями, которые посещали эту «хату» в неимоверном количестве.

В те дни, когда там жил я, гостей в доме было человек десять.

Осенью 92-го года Федя Чистяков попытался зарезать «ведьму». Он попросил Воробья сшить ему расписную рубаху (а Оля умела это делать), одолжил у кого-то кривой киргизский ножик — и приехал «в гости». Когда Федя с Ириной ночью пошли гулять по улице, он схватил её за волосы, завалил и стал пилить ей горло тупым киргизским ножом. Убивец из Феди вышел неумелый, слава Богу. Когда нож перепилил кожу и пошла кровь, Федя решил, что уже всё. И прекратил пилить. В это время мимо проходил сосед, который не сразу понял, в чём дело, и спросил: «Что тут происходит?»

На что Ирка ему прохрипела: «Не видишь, мудак?! Меня зарезали!»

А в Комарово дачи-то богатые, с телефонами, так что сосед тут же в милицию и позвонил. Когда менты приехали, они увидели Федю, пляшущего вокруг истекающей кровью Комаровской хозяйки с криками: «Наконец-то я смог, наконец-то решился!»

Сдался он без всякого сопротивления. После этого Федю, естественно, посадили. Ну, а потом перевели в «дурку». Клинический характер его действий был очевиден.

А Ирке наложили швы — и через два дня она сбежала из больницы домой.

Когда Федя вышел на свободу, он поехал извиняться. Ну, и, естественно, был послан по соответствующему адресу.

Конечно, я сам не присутствовал при вышеописанных событиях, поэтому за полную достоверность этой истории не ручаюсь. Но очевидцы говорят, что примерно так всё и было.

Надо сказать, что Федя — это редчайший случай человека, умудрившегося с годами провести над самим собой огромную внутреннюю работу. Мне кажется, что сейчас он научился относительно правильно вести себя «в этом мире бушующем».

А я несколько дней жил в Комарово совершенно расслабленно. Ходил купаться на Финский залив с ребятами, вскопал даже какую-то грядку — и Ира была мной вполне довольна. Но, правда, когда она плясала, «заклиная погоду», я глядел на неё и думал:

— Да-а… Уж если кому и играть роль ведьмы в каком-нибудь кино, так это нашей Ирине.

Она нарисовала обложку к виниловой пластинке ВЫХОДа «Не могу кончить». Через некоторое время возникло пресловутое «Отделение ВЫХОД». И я решил, что человечки с этой обложки очень даже подходят для логотипа. Так что я положил на картинку кальку — и обвёл силуэты «человечков» фломастером. Потом отсканировал то, что получилось, и многократно уменьшил. Рисуя обложку, Ира имела в виду, что это человек и его «грибной приход». Я ядовитых грибов никогда не употреблял, но почему-то решил, что эти «чудики» очень подойдут для нашего логотипа. Когда Силя (по моей просьбе) показал «автору» наш логотип, она посмотрела и сказала:

— Ладно. Но иногда буду у Ковриги денег собакам на корм просить.

И в тяжёлые минуты она иногда действительно звонила Силе и говорила:

— Ну, возьми у Ковриги… собакам на корм.

Речь всегда шла о самых минимальных суммах — и я всегда их ей с удовольствием передавал. А потом она про меня и вовсе забыла.

Осенью 2010-го года Ира стала реальной «телезвездой». Её «приняли» и нашли у неё на участке почти полторы тысячи кустов конопли! Этот сюжет в том или ином виде показали почти по всем телеканалам. Надеюсь, что дело всё-таки закончится принудительным лечением, а не восьмью годами лишения свободы. Хотя Ира с её характером построит всех и в тюрьме.

Я не сторонник выращивания конопли. Но, если бы государство вдруг запретило алкоголь, я бы тоже стал уголовником. Так что не мне осуждать.

В любом случае мне очень жалко Ирину, и я желаю ей всего наилучшего. Если это ещё возможно.

Трудно представить себе, что дом в Комарово опустел. Интересно, кто сейчас кормит собак? Если они вообще живы…





9-я Советская улица



На этой улице проживает барабанщик группы ЗООПАРК Валера Кирилов. Одно время его квартира была для меня «базой». От Валерки до Московского вокзала спокойным шагом идти минут двадцать. А однажды я даже умудрился добежать от него до вокзала (с вещами!) за десять минут. Поэтому с вокзала я шёл на 9-ю Советскую, обзванивал с его телефона всех, кого нужно, уходил и вечером возвращался или ночевать, или просто выпить перед тем, как бежать на поезд.

Характер у парня, мягко говоря, не простой. Но я привык к нему и прекрасно понимаю, почему он был одним из лучших друзей Майка. Иногда, когда я разговариваю с его мамой, Ниной Фёдоровной, я ловлю себя на том, что мы оба говорим о Валерке, как о большом ребёнке. И это, по большому счёту, так и есть.

Хотя «ребёночек» этот любит иногда метать понты и вести себя весьма агрессивно. Меня он почти сразу как-то принял за «мамку» и при мне особо не выпендривался. А вот Женёк Гапеев недавно мне рассказал, что лет пятнадцать назад, когда мы приезжали к Кирилычу вдвоём, у Женька с ним была «беседа». Судя по всему, я в этот момент спал. А Валерка, видать, как-то на мальчонку нашего «наехал». Но Женёк у нас тоже с характером. Поэтому он сказал:

— Помнишь, Валера, фильм «Семнадцать мгновений весны»? Тот эпизод, когда Холтофф приходит к Штирлицу? Он заканчивается тем, что Штирлиц разбивает об голову Холтоффа бутылку. И если ты будешь так со мной разговаривать, я, может быть, сделаю то же самое!

И Валерка тут же пришёл в чувство! Но у Женька, всё равно, осадок остался — и к Кирилычу он больше не ездит.

Когда Валерка долго пьёт, это, конечно, производит тягостное впечатление. Я помню, как я сидел у него на диване, а он медленно шёл в другую комнату и барабаны, закрытые тряпкой, тихо позвякивали от его шагов. И я с грустью думал, как, всё-таки, нелепо всё получилось у великой группы ЗООПАРК. Майк помер, Илья Куликов помер, Валерка, вот, тут шарахается, как зомби… И только Шура Храбунов живёт какой-то нормальной жизнью, работает на трёх работах и имеет вполне жизнеутверждающий вид.

Во время очередного коллективного запоя в квартире на 9-й Советской одна из присутствовавших там девушек оказалась убитой. Её кто-то зарезал. Посадили Валеру Кирилова. За убийство. На четырнадцать лет. Валерка утверждает, что он этого не делал. И у меня нет оснований ему не верить. Кроме того, я уверен, что при всей своей внешней агрессивности, нож в человека он воткнуть не может.

Не хочется мне описывать подробности того, как Валера сидел, как мы пытались чем-то облегчить его участь — это здесь лишнее. Отсидел он десять лет. И вышел на Условно Досрочное Освобождение.

Валерка отсидел бы все четырнадцать, если бы не Боря Гребенщиков. Но историю про Борю я изложу в другом месте. Она того стоит.

Когда я увидел Кирилыча после десятилетней отсидки, я был очень удивлён. Несмотря на все ужасы, которые там с ним происходили, несмотря на врождённый порок сердца, «благоприобретённый» в лагерях туберкулёз, он вернулся точно таким же, как уехал. Даже слегка посвежее. Я потом поехал встречаться с Тропилло и говорю ему:

— Ничего себе! Мы за эти десять лет поизносились — мама, не горюй! А Валерка как будто «на сохранении» лежал!

— Ну, а что тут удивительного? Там же режим дня, режим питания. Не пил, опять же, десять лет!

И Тропилло, конечно, прав.

Кстати, выражение «мама не горюй!» я перенял именно у Кирилыча. Много лет назад.

Вернувшись, Валера начал «возрождать ЗООПАРК». Стал меня мучить с покупкой новых барабанов и так далее. Однажды он позвонил мне поздно вечером в крайне неудачный момент. Я приехал с большой концертной торговли и разгружался под довольно сильным дождём.

— Валерка! Давай не сейчас. Я таскаю коробки, идёт дождь…

— У тебя дождь и коробки, а мне надо ЗООПАРК возрождать!

Ох, попался бы он мне под руку в этот момент! А так я просто нажал на красную кнопку.

Но новые барабаны в результате Валера купил.

Где-то через год после отсидки парень снова попал в «историю». У него под окнами регулярно гуляли и шумели какие-то гопники. Ему это надоело — и он говорит своей подруге Майе:

— Поди, позови кого-нибудь из них.

Майя послушно пошла и привела какого-то парнишку двадцати с лишним лет. Кирилыч взял кухонный нож, приставил его к груди этого малого и начал вещать:

— Я не для того отсидел десять лет, чтобы ты, сука у меня под окнами…

И так далее. Парень отошёл, разбежался — и рыбкой прыгнул в окно! А это четвёртый этаж дома с высокими потолками. В результате человек несколько дней прожил, а потом всё-таки помер.

Я не понимаю, почему Валера Кирилов снова не «сел». По-моему, это — чудо.

Потом я ему сказал:

— Валерка! Таких искателей приключений на свою жопу, как ты, я больше не встречал!

— Да причём здесь я?! Они сами меня находят.

— Ну-ну…

Самое интересное, что группа «Зоопарк» сейчас действительно иногда играет. И у них даже появился менеджер. Весьма энергичный и хороший парень. Я, конечно, отношусь к этому проекту весьма скептически. И мне категорически не нравится, как Александр Донских поёт песни Майка. Но я и с этим готов смириться — лишь бы Валерка барабанил, а не страдал, хрен знает, чем. «Чем бы дитя ни тешилось — лишь бы не…» Уверен, что Майк бы со мной согласился.

Так что на данный момент на 9-й Советской улице почти что праздник.





Варшавская улица



На этой улице жили родители Майка Науменко: Василий Григорьевич и Галина Флорентьевна.

Как издателю ЗООПАРКА, мне приходилось заключать договора с Василием Григорьевичем. Первое время это приводило меня в ужас. Я вообще крайне не люблю дел, связанных с бумагами. Не моё это амплуа. Естественно, составляя договора, я брал за образец договор какой-нибудь «солидной» фирмы и просто менял в нём соответствующие названия и реквизиты. Не вчитываясь в сам текст этих «произведений». А вот Василий Григорьевич вчитывался! И всегда хотел добиться, чтобы договор представлял собой нечто разумное и лишённое казуистики. Я приходил к нему, приносил договор, а на следующий день возвращался — и с ужасом видел эти листочки, испещрённые пометками, зачёркиваниями, исправлениями. Никакого интернета тогда не было. Да и компьютера (а тем более принтера) у меня не было тоже. Я с тоской представлял себе, что надо будет возвращаться в Москву, идти к друзьям «на поклон», править всё это, потом пересылать в Ленинград или лучше опять приезжать самому…

Но Василий Григорьевич тоже себе это представлял. Поэтому, потратив часов несколько на то, чтобы тщательно объяснить мне всё, в чём я неправ, он брал «чистый» экземпляр и со словами «в следующий раз готовься тщательнее» подписывал его. Во время процесса разъяснения Галина Флорентьевна периодически заходила в комнату и говорила:

— Вася! Ну, хватит уже!

Но Василий Григорьевич всегда доводил дело до конца и только после подписания «документов» говорил: «Всё. Теперь обед» — и шёл к секретеру за графинчиком. А Галина Флорентьевна несла сам обед, который уже давно был готов.

Василий Григорьевич вёл себя как строгий, но добрый преподаватель, который долго объясняет тебе все недостатки твоего ответа и пробелы в твоих знаниях. И ты уже уверен, что сейчас ты получишь «два» или в лучшем случае «три». Но после всего этого он говорит:

— Ты всё понял?

— Всё…

И ты с удивлением видишь, как он берёт зачётку и ставит «отл».

Собственно говоря, Василий Григорьвич действительно по профессии был преподавателем. По-моему, доцентом в каком-то военно-строительном институте.





Ещё в самом начале нашего знакомства родители Майка показывали мне разные вещи своего сына. В том числе общие тетради, в которые он тщательно переписывал всю информацию с западных пластинок, которые он слушал. (И у меня есть точно такие же тетрадочки! Четырнадцать штук.) А когда дело дошло до самих «рекордов» (теперь это называется «винилом»), я обнаружил у Майка в коллекции первый альбом T.Rex, которого у меня в коллекции, как раз, и не хватает. Точнее, когда-то он у меня был. Но однажды я его продал, позарившись на очень большие деньги. И с тех пор так и не купил. Поэтому, взяв в руки эту пластинку, я сразу забыл, кто я такой и где нахожусь. Во мне проснулся «дискобол» второй половины семидесятых годов, и я осторожно спросил:

— Василий Григорьевич, а Вы не продадите мне эту пластинку?

Майковский папа ничего не ответил. Он просто посмотрел на меня. И в его взгляде не было ни возмущения, ни осуждения. Одно только удивление…



В числе прочего мы издавали двойной диск с концертами Майка с Цоем. По этому поводу я однажды довольно долго разговаривал с Марианной Цой в присутствии Василия Григорьевича. С их домашнего телефона. Пока я разговаривал по телефону, он смотрел на меня и улыбался. А когда я, наконец, вздохнул и повесил трубку, сказал:

— Про таких женщин говорят: баба с яйцами!

Надо сказать, что потом, когда Марианна поняла, чем она больна, характер у неё стал намного мягче.



В какой-то момент на Василия Григорьевича вышла фирма «Grand Records». Они хотели издать сборник ЗООПАРКа в серии «Энциклопедия русского рока». Мне эта идея совершенно не нравилась. Когда у группы выходит больше сборников, чем альбомов, это совершенно не дело. Я это называю «замусориванием наследия». А их уже и так было больше. Все эти мысли я Василию Григорьевичу и высказал. А он мне ответил:

— Ты знаешь, а я бы разрешил им это делать. От «Grand Records» приезжал Юра Чернышевский. Он мне очень понравился. Думаю, и тебе понравится. Приезжай!

Я приехал, познакомился с Юрой — и конечно согласился с Василием Григорьевичем.

Давно уже не существует фирмы «Grand Records». А мы с Юрой по-прежнему периодически сотрудничаем. И я каждый раз убеждаюсь, какой это энергичный, чёткий и правильный человек. Редчайший случай, когда с человеком можно общаться «в одно касание», договариваясь о каких-то делах даже не за минуты, а за секунды. И при этом быть уверенным, что твой партнёр железобетонно надёжен. Так что, когда появляется Юра, я всегда вспоминаю Василия Григорьевича. И мысленно улыбаюсь ему.



А через несколько лет у нас возникла почти противоположная ситуация. Дмитрий Дибров решил спеть песни Майка. А «Real Records» решил это издать. Директором «Реала» тогда была Алёна Михайлова, с которой мы были знакомы ещё с 94-го года. Димино пение произвело на меня тягостное впечатление. Но Алёна обещала заплатить родителям Майка серьёзных денег, поэтому бить себя в грудь и говорить, что я против, было нелепо. Тем более, что в других областях Диброву иногда удавалось сделать что-то хорошее. Алёна очень просила, чтобы Василий Григорьевич передал все права «Первому Музыкальному Издательству». С оговоркой, что я, как «Отделение ВЫХОД», по-прежнему смогу выпускать всё, что сочту нужным, заключая прямой договор с «правообладателем». Сама идея полной передачи прав непонятно кому, меня пугала. Но я доверял Алёне. Поэтому мы с Максимом Дмитриевым, директором «ПМИ», поехали в Ленинград.

После долгих бесед с Максом и изучения темы Василий Григорьевич отвёл меня на кухню и сказал:

— Я этот договор подписывать не буду. Они обманут. И обманут, прежде всего, не меня, а именно тебя!

Но я же обещал Алёне сделать всё, что от меня зависит. И Макс мне тоже почему-то показался тяжёлым на руку, но честным парнем.

Поэтому я тоже настаивал и говорил:

— Нет, Василий Григорьевич! Я чувствую, что не обманут!

И, в конце концов, Василий Григорьевич сказал:

— Хорошо. Но я тебя предупредил!

В этот день я окончательно понял, что Василий Григорьевич Науменко — настоящий друг!

Но и Макс в результате действительно оказался «настоящим ковбоем». Он всегда твёрдо выполнял то, что обещал. И шёл навстречу там, где запросто мог и не идти.

Более того, сейчас обстоятельства сложились так, что, если бы не Макс — мы бы прекратили всякую работу над наследием Майка. А ведь там есть ещё вещи, которые хочется сохранить. И только благодаря «Первому Музыкальному Издательству» мы по-прежнему можем спокойно этим заниматься.

У Майка была старшая сестра, Таня Науменко. Когда-то они с Майком вместе переводили на русский язык книжки Ричарда Баха. Я видел Таню всего, наверное, раз пять. Но общаться с ней было очень приятно. Она была абсолютно органичным членом семьи Науменко.

А потом у неё обнаружили рак. И через какое-то время Таня умерла.

А ещё через некоторое время у Василия Григорьевича случился инсульт. Его организм в значительной степени пережил эту болезнь. Он ходил по квартире, узнавал меня, улыбался… Но разум его инсульт уничтожил. И когда Галина Флорентьевна оставляла нас в комнате одних, а сама шла готовить на кухне, я, конечно, сильно напрягался. Я пытался что-то потихоньку рассказывать. Василий Григорьевич улыбался, пытался что-то ответить. Но это уже был совсем не тот «доцент» с чётким и ясным сознанием, которого я знал много лет, а только лишь его детская душа. Добрая и ласковая. Поэтому, когда Галина Флорентьевна возвращалась с кухни, я облегчённо вздыхал.

Через несколько лет Василий Григорьевич умер.

Однажды Галина Флорентьевна сказала мне:

— Олег, вот, говорят, что нельзя иметь одного ребёнка. Нужно иметь хотя бы двух. У меня было двое прекрасных детей. Был прекрасный муж. Но я пережила их всех! И скажите, зачем мне теперь жить?

А я молчал и вспоминал слова Майка, который однажды сказал:

— Если бы Господь Бог существовал, ему следовало бы набить морду за всё, что происходит…

Правда, он сказал это ещё в молодости.

Постепенно Галина Флорентьевна стала очень плохо ходить. Болезнь не была непосредственно связана с ногами. Это шло откуда-то из центральной нервной системы. Но она продолжала всё делать сама. Хотя жили они на последнем этаже пятиэтажки без лифта. В серьёзной степени ей помогала только племянница Надя, которой уже самой было за шестьдесят.

При этом у Галины Флорентьевны было два внука. Сын Майка Женя жил и сейчас живёт в Московской области, в Раменском. Он очень хороший, добрый мальчик. Да, собственно, давно и не мальчик уже! Но от отца своего он унаследовал такой существенный недостаток, как лень. Поэтому звонил он бабушке с дедушкой крайне редко. А приезжал к ним за все 17 лет нашего знакомства, наверное, всего раза три.

Тем не менее, Василий Григорьевич, оформивший на себя наследование авторских прав Майка, считал, что у Майка три прямых наследника (сын, мать и отец), аккуратно делил все приходящие деньги на три части и треть неукоснительно передавал Жене.

Ещё у них была внучка Надя. Не та, которая племянница, а другая, именно внучка, дочка Тани Науменко. Надя жила в Ленинграде. И даже квартира, в которой жили Галина Флорентьевна и Василий Григорьевич, была давно завещана Наде. Но появлялась она там редко.



Однажды, когда Василий Григорьевич уже умер, в «Первом Музыкальном Издательстве» раздался звонок. Звонила некая Касаткина Надежда Юрьевна и сказала, что она — наследник авторского права Михаила Науменко. В «ПМИ», конечно, сильно тому удивились. Но договор «ПМИ» с Василием Григорьевичем, по счастью, ещё действовал, так что они спокойно выслали его копию представителю «правонаследника». После этого мы, естественно, стали дружно звонить Галине Флорентьевне.

И выяснилось, что, когда Василий Григорьевич в какой-то степени отошёл от инсульта, Надя повезла бабушку и дедушку в нотариальную контору и там они подписали какие-то бумаги. Василий Григорьевич уже таких вещей не понимал. А Галина Флорентьевна подобных бумаг не читала никогда — и подписывала всё, не глядя.

— Надя, ты что подписала на себя завещание и на авторское право тоже?!

— Бабушка, ты в этом ничего не понимаешь!

После ещё нескольких фраз и слов о том, что авторское право, конечно же, должно принадлежать Майковскому сыну, то есть Жене, трубка просто вешается.

После этого я тоже пытался поговорить с Надей.

— А кто Вы, собственно, такой?

— Да, мы, во-первых, знакомы. Встречались и на Варшавской, и у Натальи [Науменко] в Москве. А во-вторых, я дружу с этой семьёй уже пятнадцать лет. И у нас всегда были прекрасные отношения. Давайте и с Вами тоже как-то дружить…

— Вы к этому абсолютно никакого отношения не имеете, а если у Жени есть какие-то претензии, то пусть его адвокат свяжется с моим адвокатом.

Женёк сначала вовсе не хотел звонить, но потом я его уговорил. После разговора парень сказал, что смог взять себя в руки и ничего плохого своей двоюродной сестре не сказал. Но услышал он в ответ примерно то же, что и я.

У нас у всех как-то в голове не укладывалось, что сын, прямой наследник, может оказаться «не у дел». Но это именно так. Если наследник в течение трёх лет со дня смерти автора не заявил о своих правах, то после этого что-либо заявлять бесполезно. Так что в августе 94-го года единоличным владельцем авторских прав Михаила Науменко стал Василий Григорьевич. А после его смерти эти права перешли по завещанию Касаткиной Надежде Юрьевне. Барышня хорошо знала «свои кадры» и хорошо изучила вопрос.

Доказывать, что Василий Григорьевич после инсульта не понимал, что он подписывает, бесполезно. Дееспособность подтверждена нотариусом.

Потом выяснилось, что и Галина Флорентьевна тоже завещала Наде абсолютно всё. Правда, после этой истории Люда, жена Майковского друга Иши Петровского привезла к Галине Флорентьевне нотариуса — и она написала отказ от своего завещания. Но это не касалось авторского права. У неё его не было.

Из этого тупика существовал только один выход. Галина Флорентьевна должна была подать в суд и оспорить завещание Василия Григорьевича. Этот суд однозначно выигрывался и она, как наследник первой руки, получала половину того, что было завещано Наде. В том числе и половину авторского права. А дальше уже можно было «меняться». Вторую половину авторского права на имущество. И потом передать авторские права Жене.

Но предложить это Галине Флорентьевне даже язык как-то долго не поворачивался. Хотя она сама была больше всех в ужасе от создавшейся ситуации.

— Олег! Но ведь она же оказалась акулой! Самой настоящей акулой… Как это могло произойти?! А меня ведь на работе все считали очень умной. А я оказалась дурой! Самой настоящей дурой!

В результате язык у меня всё-таки повернулся. Люда снова привезла к Галине Флорентьевне нотариуса — и она дала нам с Людой доверенности на ведение её дел в суде. Чтобы ей самой хотя бы не нужно было принимать в этом «шоу» непосредственное участие.

Но перед тем, как подавать в суд, Галина Флорентьевна, как человек глубоко порядочный, решила сообщить Наде о том, что мы собираемся делать. Она попросила Надю приехать. И та приехала. Видимо, почувствовала по голосу бабушки, что на сей раз приехать стоит. На следующий день я позвонил:

— Я не спала почти всю ночь! Вы не представляете себе, как она кричала: «Я выключу тебе телефоны, чтобы ты не могла с ними разговаривать! Это — моя квартира! Я выгоню тебя на улицу!» Давайте не будем всего этого затевать. У меня совершенно нет сил.

— Конечно! Конечно…

Мне и самому было ужасно стыдно, что я её так мучаю. Ради чего? Конечно же, не ради денег. Когда ты имеешь финансовые отношения с «врагом», всегда найдутся механизмы уменьшения выплат по закону. А когда ты имеешь дело с друзьями, приходится поступать «по совести», а это намного дороже. Но как-то не хочется сдаваться и позволять кому-то утопить в дерьме то, что связано с ЗООПАРКОМ. А с другой стороны, что дороже: абстрактная «победа над злом» или последние силы прекрасного человека, которого жизнь уже и так растоптала в полной мере?

Но где-то через неделю Галина Флорентьевна сама сказала:

— Знаете, Олег, давайте всё-таки доведём это дело до конца.

А я так и думал, что она это скажет.

Но потом выяснилось, что в суд надо приносить определённый набор документов, а почти все эти документы находятся у Нади. Люда Петровская начала собирать копии. А это ведь тоже целое дело.

8-го марта я позвонил Галине Флорентьевне и поздравил её с праздником.

— Ой, Олег, какие там праздники. Я себя так плохо чувствую.

15-го марта 2010-го года Галина Флорентьевна умерла.

Надя Касаткина победила.

Она всячески пыталась скрыть время и место похорон. Но другая Надя, племянница (мы все называли её «Надя хорошая»), сообщила нам, где и когда это будет. Когда Надя Касаткина увидела на кладбище Люду и Ишу Петровских, Пашу Краева, Андрея Тропилло и многих других ребят, она просто сбежала, не дождавшись, пока гроб опустят в могилу.

Может быть, я и зря рассказываю всю эту историю…

Но не дают мне покоя слова, произнесённые в «Борисе Годунове»:

— «А между тем отшельник в тёмной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет

И не уйдёшь ты от суда людского

Как не уйдёшь от Божьего Суда!»



Хотя вполне возможно, Наде Касаткиной это всё «по барабану». Ведь бессмысленно взывать к совести акулы или крокодила. Это ведь не люди, а бессмысленные животины, которые жрут людей исключительно по причине желания кушать.



Примерно в декабре 2009-го я написал текст про своих родственников. Он назывался «Про советскую семью образцовую». И мне почему-то очень хотелось, чтобы именно Галина Флорентьевна его прочитала. Как-то мне казалось, что она должна понять, зачем я это делаю. И она прочитала текст. И действительно сказала:

— Олег, да бросайте Вы всю эту ерунду — и пишите. У Вас это очень хорошо получается.

— Но ведь для того, чтобы написать, надо сначала всё это прожить…

Так что я хотел напроситься на комплимент — и напросился.



У меня в сотовом телефоне три абонента на фамилию Науменко. В алфавитном порядке: Галина Флорентьевна, Женя и Наталья, бывшая жена Майка. Женьке я звоню редко, а вот Наталье иногда даже звоню просто так. Мы же с ней давно дружим. И каждый раз перед тем, как позвонить Наталье, я вижу телефон Галины Флорентьевны. В моёй трубке уже довольно много телефонов, по которым я уже никогда не буду звонить. Но я их не стираю. Ведь сотовая связь — это чудо. Она может проникать в самые секретные места. И вдруг однажды наберёшь случайно — и услышишь:

— Здравствуйте, Олег! Я Вас узнала.





P.S. А когда у «Первого Музыкального Издательства» закончился договор с Василием Григорьевичем, Максим Дмитриев просто предложил Наде некую сумму денег — и заключил с ней договор. Так что теперь есть шансы доделать архив ЗООПАРКА до конца. Пока ещё есть силы.





Бульвар Космонавтов



На этой улице проживал мой дружок Андрей Панов, известный в народе как Свин или Свинья. Первый раз объясняя мне, как к нему добираться, он сказал:

— Ты выходишь из метро «Московская» — и видишь, что на площади стоит Гойко Митич с протянутой рукой.

Так что для меня статуя Ленина у Ленинградского обкома — это именно он, наш дорогой Чичгачгук.

Собственно говоря, я уже написал про Свина всё, что хотел. И этот текст мы поместили в буклет двойного диска АВТОМАТИЧЕСКИЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛИ «Тел.: 1979-1994. Претензии не принимаются.» Поэтому не буду здесь повторяться.

20-го августа 1998-го года наш парень помер. Но в квартире на бульваре Космонавтов осталась жить его мама, Лия Петровна Панова.

Более самоотверженной матери, чем Лия Петровна, трудно придумать. Она очень любила своего единственного сына и делала для него всё, что возможно, и даже более того.

По-моему, в буклет «Претензии не принимаются» не попала вот эта история. Потому что я услышал её позже.

Андрюха в очередной раз не пришёл ночевать домой. И утром тоже не появился. Никаких сотовых телефонов не существовало и в помине. Лия Петровна стала обзванивать «друзей». Может быть, я зря взял это слово в кавычки. Но очередной «друг» сказал: «Да, его вчера забрали в милицию». И Лия Петровна побежала по известным ей адресам. А парня нигде нет!

Тогда она вспомнила, как в своё время ставила танцы внуку «хозяина» «Большого дома». То есть Ленинградского КГБ. За ней в театр приезжала чёрная машина и везла её на квартиру давать ребёнку урок. Если вдруг кто не знает — Лия Петровна была балериной. Я никогда не видел её на сцене, но, хорошо зная её по жизни, уверен, что она была прекрасной балериной. А сейчас она прекрасный хореограф. Но из-за того, что она твёрдо выдала своему бывшему мужу, Валерию Панову, разрешение выехать за границу, она сама стала «невыездной».

Не знаю, что там думали в театре, когда за Лией Петровной приезжала чёрная «Волга». Наверное, думали, что она «стучит». Но ей на всё это было плевать. Она зарабатывала деньги, чтобы воспитывать своего любимого сына. И зарабатывала их честным трудом.

Потом был выпускной концерт, на котором мальчик плясал «Тачанку», а его отец и дед сидели в зале в полном умилении. Так что после концерта ей сказали:

— Лия Петровна! Мы Вам очень обязаны, так что в случае чего, пожалуйста, к нам обращайтесь!

Лия Петровна, конечно, сказала: «Спасибо!» — но обращаться в эту организацию ей как-то в голову не приходило. До того самого дня, как Андрюха исчез. Тут она уже вспомнила, переборола себя и пошла на приём, не к деду, а отцу мальчика, который тоже работал в КГБ. Тот сказал ей:

— Лия Петровна, не волнуйтесь, посидите в коридоре. Вы же знаете, как мы Вам обязаны. Сейчас я всё выясню.

Ну, и она сидит в этом ГБ-шном коридоре и ждёт. Через некоторое время выходит этот Володя (по-моему, так его звали) и говорит:

— На самом деле, дело не такое простое, как я думал. Принято решение арестовать Андрея и посадить его за «тунеядство» и «спаивание малолетних». И принято оно на очень высоком уровне. Но Вы постарайтесь не волноваться, езжайте домой и знайте, что я, безусловно, сделаю всё, что в моих силах. Как только что-то выяснится, я Вам позвоню.

Не люблю я, конечно, эту организацию, но, видно, и там встречаются люди, а не крокодилы. По крайней мере, этот ГБ-шник безусловно сумел сохранить хотя бы часть человеческого облика.

Лия Петровна идёт домой и ждёт. И через некоторое время раздаётся звонок:

— Не волнуйтесь! Мы всё уладили. Скоро его к Вам привезут.

И действительно через некоторое время привозят парня. В наручниках. И мент, снимая с него наручники, говорит:

— Не знаю, как уж это вышло, парень, но тебе здорово повезло!



Я очень любил Андрюху и как человека, и как артиста, и очень старался что-то для него сделать. Иногда это получалось. Лие Петровне, конечно, трудно было всё это оценить, не зная нюансов нашего дела, но она видела, как парень ко мне относился — и часть её любви к сыну немножко распространялась и на меня.

Так что мы с ней тоже стали друзьями.

Смягчить матери потерю единственного любимого сына, конечно, невозможно. Единственное, что я мог в этом случае сделать — это приезжать к ней дважды в год. 23-го марта на день рождения парня и 20-го августа на годовщину его смерти. И этот «ритуал» мы соблюдаем уже тринадцать лет.

У Лии Петровны очень сильный характер. И она смогла не опозорить память своего сына и не сломаться. Сейчас она продолжает ставить хореографию гимнастам и фигуристам. Кстати, когда-то она ставила хореографию Родниной и Уланову, и Сергею Волкову. Если, конечно, кто-то помнит, что это были чемпионы мира и звёзды советского фигурного катания.

Несколько лет назад ей присвоили звание «Заслуженного тренера Российской Федерации» (потому что звания «заслуженный хореограф» не существует).



Иногда Лие Петровне попадает (извиняюсь) «шлея под хвост» — и она начинает на меня обижаться. Например, за то, что я подарил ей на 75-летие неправильные цветы и плохие подарки. Причём, происходит это через полгода после её дня рождения. То есть обида уже успела «отстояться». Да, было такое. Сил не было. Что дарить — не очень понятно. И думаешь: «Ну, я же всё-таки столько сделал, что можно не особо заморачиваться мелочами».

Так то так… Но, когда имеешь дело с женщиной, стоит вести себя аккуратнее! Для неё эти «мелочи» могут играть очень даже существенную роль. Независимо от того, сколько ей лет.

Кстати, иногда мне всерьёз кажется, что это не она меня старше на 24 года, а совсем наоборот!

Вставив мне «пистон», Лия Петровна сказала Андрюхе Чернову, гитаристу АУ:

— Ну, вот, я сказала Ковриге всё, что думаю, и теперь могу продолжать любить его дальше!

И это меня вполне устраивает.

Весной Лия Петровна заболела. Её положили в больницу с подозрением на воспаление лёгких. А в 76 лет это, прямо скажем, «небезопасно». Единственное, что я успел сделать, это попросить Илью «Хвоста», который иногда возит музыкантов, приехать к Лие Петровне на машине — и отвезти её в больницу.

А дальше надо понять, что же там с ней на самом деле происходит. И думаю я:

— Бляха-муха! Полный город друзей, а попросить сходить в больницу и адекватно оценить ситуацию — некому!

Это я не в упрёк своим ленинградским друзьям. Я и сам такой же валенок. Для меня эта задача является очень тяжёлой! Короче, я понял, что это задание можно дать только двум людям: Андрею Тропилло и Юре Чернышевскому. При этом Тропилло, конечно, выполнит поставленную задачу, но может ехать до больницы неделю. А это недопустимо! Так что остаётся только Чернышевский. Я ему звоню и говорю:

— Юра! Прости, что гружу тебя, но, кроме тебя, обратиться не к кому, как это ни странно!

Юра говорит: «Хорошо!» — и на следующий же день, днём, не дожидаясь часов посещения, приходит в больницу, разговаривает с врачом, покупает Лие Петровне то, что она просит — и звонит с подробным отчётом: «Пневмонии нет, переводить в другую больницу не стоит и, вообще всё не так страшно.»

Потом Лия Петровна говорит мне по телефону:

— Ты знаешь, у нас, оказывается, и в неприёмные часы пускают!

— Нет, Лия Петровна, думаю, что в неприёмные часы пускают только людей с соответствующим выражением лица…

И точно! На следующий день пришёл мой друг Толик Платонов — и его, конечно же, в неприёмные часы не пустили, так что ему пришлось часок посидеть и подождать.



Эта последняя часть получается у меня не совсем внятной. Из серии: «Сам-то понял, что хотел сказать?»

Сам-то понял. Но всё равно боюсь ляпнуть что-нибудь лишнее — и опять Лию Петровну обидеть.

Боишься — тогда не пиши!

Ну, а как же не писать, если я в этой квартире, может быть, провёл больше времени, чем во всех остальных ленинградских квартирах вместе взятых!


Олег Коврига, июль 2011

http://wyrgorod.ru/stat/stat_30.html
взято тут

Еще летом, когда мы бродили по руинам Баболовского дворца мы решили, что надо как-нибудь повторить вояж к интересным руинам. И вот... прошло всего-то пол года. И мы поехали в мрачную и окутанную легендами Ропшу


Читать далее