Karl_de_Cori все записи автора

Зачем я купил сегодня Генри Миллера? Какой черт так распорядился моим временем, чтобы появились эти 15 минут в букинистическом магазине? С первых страниц на меня обрушивается безжалостное одиночество. Я не знаю, откуда взялось это чувство, но оно слишком явное и слишком агрессивное, чтобы не замечать его… Как же я хочу сейчас лежать у тебя на коленях. Чтобы твои длинные пальцы купались в моих волосах, а я нес всякую чепуху про старые книги и идеи, еще более древние, чем сами книги. Я бы купался, как на картинах Моне в свете, в свете твоего молчания. Снисходительного молчания. Так может молчать только любящая женщина, так снисходительно молчать. И пробегать пальцами по волосам и лицу, с легкой улыбкой на губах.


Подобное чувство одиночества было, наверно, у меня в те годы, когда я закончил школу и перебрался обратно в город. В город своих детских грез, свободный от родительской опеки. Я первым же делом отыскал все места, где я бегал в детстве. Да, я прошелся первым делом по тем дворам, где мы играли мальчишками. Трогал пальцами изрезанный моим ножиком ствол березы. Я водил пальцами по шрамам в виде букв признания милой девчушке из соседнего подъезда. Я сидел и курил часами, вспоминая наши нескладные лица, заливистый смех и дурацкие шутки. Было что-то для меня упоительное в этом одиночестве под кроной старого дерева. Одиночество росло, питаясь плотью моей памяти, пока из милого котенка, спрятанного на моей груди, оно не выросло в хищного кота, царапающего мою душу, словно обивку старого кресла. И, чтобы унять его, я кинул ему кусок отличного мяса – я отыскал своих друзей из начальной школы. Кусок был жирный, кот поедал его, рыча, а я беззаботно кутил. Иногда мне казалось забавным, насколько же они изменились, мои первые друзья. Сухой и долговязый Гер стал качком, но уже рыхлым и толстеющим. Помню, как мы дрались на заднем дворе школы. Мотив был настолько смешон, что давно стерся из памяти. Но Гер все равно остался тем же нескладным Гером, что и восемь лет назад. Его по-детски резкие, судорожные движения не могли скрыть даже заплывающие жиром горы мышц. Он всегда хотел быть кем-то иным, хотел быть своим среди нас, простой парень из предместья, попавший в общество городских сорванцов. Не так давно я заметил его в летней кафешке, недалеко от рынка, где он работал мясником. Его стеклянные от выпитого глаза скользнули по мне равнодушно - не узнал. Он вяло жевал рыхлый картофель, таким же рыхлым стало его лицо. Затем он встал и, шатаясь, поплелся, вдоль пустующих столиков, цепляя стулья. Больше я его не видел и наверное не увижу. Бывало, мы засиживались у меня до утра, когда счет пустых бутылок переваливал за десяток, а я стоял у окна, глядя в холодный и сырой рассвет летнего города. Утренняя прохлада развеивала хмель, скидывала одеяло табачного дыма. А я чувствовал себя охотником на сафари, наступившим на бабочку. Я видел, что мой дом стал неуловимо далек от меня. Кот явно дожрал этот кусок моей памяти, и, хитро поглядывая, мыл свою довольную морду. Мыл серо-дымчатую морду, с белыми стрелами усов, водя лапой в такт шарканья метлы дворника.

Какой у тебя запах? У тебя должен быть прекрасный прохладный запах луны, белого цвета отраженного солнца. Запах у тебя должен быть определенно белый. И духи из роз. Непременно из роз... потому что они теплы и так же дурманят. Непременно из белых роз. Как же приятно лежать на твоих коленях, глядеть в твои игривые глаза, и говорить чепуху.
Ты должна помнить Ирму. Я тебе про нее рассказывал. Мне ее приволокли в студенчестве. Малышка Ирма. Заводная была девчонка. Она выжимала из меня все и даже больше. Хорошо хоть сходить попить разрешала. Даже когда мы сидели и писали пулю, она умудрялась меня утаскивать в укромный уголок. Жаль, она не удовлетворяла мой сенсуализм. Красивое, только красивое – вот что меня интересовало всегда. Даже играть в преферанс я любил своей колодой необычных французских карт. Я паршиво играл, но не выносил играть обычной колодой. В руках должны быть необычайно красивые французские карты. Иногда наши игры прерывались на долгие споры до хрипоты и матюками о высоких материях. Мы могли часы проводить, доказывая свою правоту. Но это происходило не намеренно, а как бы само собой, это логично вытекало из нашего общения. Это уже была иная компания, компания настоящих die Studenten, в стиле Марбурга.
Мои новые друзья стремились расширить горизонт мира… Пожалуй, я был единственным в нашей компании кто хотел большего. Я мечтал исправить мир. Во мне всегда было что-то от агитатора, или провокатора… не знаю. Во всем, что я говорил, всегда была искра истинной заинтересованности. Я пытался растормошить их, встряхнуть. Иногда страстно, иногда настойчиво и занудно..
— Ты хочешь, чтобы мы с тобой согласились? – вопрошали они.
— Да черт! Я не полного и безоговорочного согласия, я лишь хочу, чтобы вы задумались.
Иногда я останавливался, только чтобы собрать свои мысли в новый стальной кулак и снова обрушить его на укрепления Арденн.

Вот сейчас я смотрю в твои глаза и слышу слова из Книги Руфь: «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом»? До чего же я поглощен этими глазами, этим ветхозаветным ритмом. Что ты делаешь со мной? Я будто снова маленький мальчишка, ободравший коленки, готовый разреветься на коленях матери. Не от жгучей боли содранной плоти, а от досады и неописуемой нежности, с которой меня утешали материнские руки.

Теплые мягкие руки. Пальцы длинные, словно праздничные свечи на изысканном хоросе. Представляешь, когда-то я думал связать свою жизнь со служением церкви. Хотя я и сейчас задумываюсь, насколько я был бы хорошим пастырем для своей паствы. А тогда было лет двенадцать, и я познакомился с Олджином. Он был много старше меня, а разница в те годы даже в пару лет кажется огромной, словно расстояния между пиками потерянного каньона. Это был высокий, тонкокостный человек, с правильными чертами лица и очень мягкой улыбкой. Семинарист православной церкви. Первый раз я его увидел, когда он читал нам лекцию в курсе культурологии о христианских традициях России. Уже тогда я проникся к нему симпатией, к его спокойному и одухотворенному голосу. И как же я был удивлен, когда мы встретились с ним через пару лет в Успенском соборе Смоленска. Я стоял тогда, пораженный величаем древних стен, маленький человек под бесконечной громадой соборного купола. Вдыхал тяжелый запах горелого воска и, по моему, никогда не исчезающий в православных храмах запах ладана. Нет, определенно, это не католические грандиозные соборы, в православных храмах нет холода и одиночества пустоты костела. Он подошел ко мне, когда я жадно разглядывал алтарное убранство, величественный аналой. Я уже не помню, как у нас завязался разговор, но закончил он фразой: «Пойдем, я хочу сделать тебе подарок», - и пошел к ветхой старушке, торгующей церковной утварью и свечами. Что-то спросил тихим голосом, старушка улыбнулась ему в ответ и полезла рыться в куче пакетиков и коробок у себя за спиной. Пока я крутил головой, осматривая храм с нового ракурса, она достала икону. Небольшую, не больше фотографии десять на пятнадцать. Олджин снова что-то тихо сказал ей, она опять расплылась в морщинистой улыбке, и, посмотрев на меня, поманила.
— Возьми, мальчик, гостинец, - сказала она и протянула мне конфету, - Храни тебя Бог.
— Это тоже тебе, - сказал Олджин, передавая мне икону.
На иконе был изображен Георгий Победоносец, но не в характерной для православия традиции иконописи. Художник словно старался сделать его как можно более реальным и живым. Черный кант рамки оттенял мягкие, но яркие краски самой иконы.
— Пусть Он укрепит твой дух и предаст тебе сил. Георгий - символ воинов церкви.
Эта икона по сей день стоит у меня. Иногда я подолгу смотрел на нее, пытаясь проникнуть в суть мастерства, с которым художнику удалось передать всю мощь духа Святого Георгия. Напомни мне потом, я обязательно расскажу тебе о нем…

С того самого времени я хотел нарисовать икону Георгия Победоносца или Архистратига Михаила, и когда-нибудь я это сделаю. Когда? Знаешь, когда я стану стариком, я, наверное, удалюсь в православный монастырь и займусь иконописью.

Но это потом - в старости. Пока я слишком люблю смотреть на твое стройное тело. Мои пальцы не могут изменить ему с кистью и красками. Ты же знаешь, как я обожаю твои линии. Я наверно никогда не смогу спокойно стоять за холстом и писать что-то, кроме тебя. Вздор! Зачем мне холст, когда у меня есть твое тело?! Стройное, словно афинская амфора, извлеченная из Эгейского моря. Что за чушь - стоять и ваять то, чем ты уже обладаешь? Я слишком поглощен страстью, чтобы писать. Я настолько полон желанием, что иногда кажется, оно разорвет меня. В таком состоянии нельзя работать, это больше работы. Этот восторг даже больше меня самого и много больше, чем сонм мазков. Наверно, да даже определенно, я никогда не стану великим художником, так и останусь талантливым копиистом. Я никогда не буду удовлетворен своей работой. Как Дега мог рисовать своих балерин? Как у него хватало силы не окунуться в любовь к ним и предаться безмятежному созерцанию грации. Безмятежному равнодушному созерцанию. Словно ты - один большой глаз, способный проникнуть во все потаенные уголки. Запечатлеть каждую секунду движения на восьми миллиметровой пленке. И листать. Листать будто это старый фотоальбом, что хранит семейную историю.

«Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо куплены вы дорогою ценой. Посему прославляйте Бога и в ваших телах и в душах ваших, которые суть Божий». Тело человека, словно японский сад камней, определенно создано для созерцания. Даже в моменты близости я не могу пересилить это в себе. Словно уже не я целую твои плечи, твои прекрасные плечи, а кто-то другой, за кем я наблюдаю со стороны. Еще пара ударов сердца и я окажусь в совершенно ином мире. Мире, где жизнь мириадами разноцветных бабочек кружит подле меня. Как же можно это изобразить? Да никак! Это и описать-то сложно, не то чтоб еще и придать этому ощутимый визуальный образ. Может быть, потом? Потом, когда я смогу лишь вспоминать, у меня выйдет что-то путное?


Лениво ломаю кружева сигаретного дыма протянутой рукой, удобно развалившись в старом кожаном кресле. Комната буквально вся прокурена за эти несколько часов. Даже свет от множества маленьких светильников стал походить на объемные желтые облачка. В полутьме они напоминают далекие огни хайвея в туманный день. Рот пересох от разговора, а мой рокс давно опустел. Кубики льда растаяли, влагу впитали окурки, которые я бросал в бокал. Совсем не хочется вставать, чтобы налить себе вермута. Так и сижу, смотрю на дым, вожу пальцем по гладкому стеклу.

— Поставь Deep Purple - Son Of Alerik - на репит и фоновый режим воспроизведения, - отдаю команду в никуда.

Гитарная партия накрывает квартиру. Похоже, что каждая стена, потолок и пол стали руками Ричи Блекмора. Каждый элемент интерьера - клавишами Лорда. Пульс дома - ударные Йена. Музыка поглощает и растворяет меня. Закуриваю еще одну сигарету и, закрыв глаза, почти лежа, медленно вдыхаю дым, не торопливо крутя бокал в руках. До чего же я устал… Эти несколько часов вымотали меня больше, чем синтетическая нимфоманка из ближайшего борделя. Голова полна только музыкой и алкоголем. Мелькают неясные образы и картинки, остатки тех далеких воспоминаний, что я записывал. Пропадает все: кресло, игра цветов эквалайзера на стенах, запах табака, ощущение квартиры, даже музыка куда-то исчезает. Есть только я, а все остальное часть меня - неотделимая и неосознанная. Это нирвана – я сейчас больше чем просто человек. Я безгранично всемогущ и безгранично спокоен. Подобно Творцу я довольно наблюдаю за творением рук моих.

— Фак!- сигарета больно обожгла мою руку.

Инстинктивно дергаю рукой и осыпаю брюки пеплом. Раздраженно кидаю окурок в бокал и отряхиваю штаны.

— Ну что за гадство? – ворчу я, приподнимаясь в кресле, - Музыку тише до десяти процентов. Выведи на панель суммарный размер медиафайла последнего проекта. И включи сильнее вытяжку.

На стене, сменяя цветастые узоры эквалайзера Winamp’а, появляется изображение файла и его свойств. Торопливыми движениями пальцев, прокручиваю статистику, ищу нужные мне данные. Немного теряюсь, все еще пытаясь скинуть с себя расслабленное состояние.

— Свяжи меня с офисом «СайберМен», отдел предпродажной проектировки, через полминуты. Голосовой интерфейс связи.

Иду на кухню, резко встав с кресла. Пускаю по кухонной стойке грязный бокал, и, не дожидаясь, когда он закончит свое движение, открываю шкафчик, чтобы достать себе чистый. Удары о стекло кубиков льда, высыпавшихся из рефрижератора, приглушают шорох открывающейся дверцы холодильника. Плескаю себе вермута почти до краев. Сразу же жадно выпиваю почти половину холодной терпко-сладкой жидкости. Закуриваю новую сигарету и возвращаюсь в комнату, за спиной медленно потухает свет в кухне. Сигнал оповещения о совершающемся дозвоне застает меня как раз перед проекционным монитором.

— Добрый ночи, мистер Кори, - приветствует меня автоответчик компании мягким мелодичным женским голосом, - сотрудники компании «СайберМен» готовы обработать ваш запрос.
— Внутренняя корпоративная связь, доступ по моей регистрационной карте. Свяжи меня на прямую с старшим менеджером Бойлом из отдела антропоморфизации андроидов.
— Одну минуту, архитектор Кори. Извиняюсь, но выполнить ваш запрос не предоставляется возможным - мистер Бойл покинул офис компании сорок две минуты назад. Оставить ему личное сообщение?
— Неужели этот трудоголик решил побыть с собакой? Ладно. Примите этот файл на его корпоративную почту с пометкой «Важно», - короткая манипуляция с проекцией по перетаскиванию файла в область передачи.
— Добавить голосовое сообщение?
— Отложи пока. Выведи мне данные о состоянии проекта «Одиночество». Включи камеру в боксе проекта. Стандартный голосовой вывод, - тушу сигарету и запиваю табачный вкус вермутом.
— Конструкция частей скелета завершена на сто процентов. Воспроизведение органов завершено на сто процентов. Выращивание мышечных тканей на данный момент завершено на девяносто два процента, - смотрю на затемненный бокс с питательной средой в котором неясно виднеется человеческий силуэт, - …выполнено на ноль процентов.
— Стоп. Ориентировочное время завершения воссоздания биологической оболочки, в днях и часах?
— 24 дня и 6 часов.
— Оставьте Бойлу такое сообщение: «Первичные данные для антропорфизации подготовил и переслал. Прошу провести аналитическую обработку для построения индивидуального психологического профиля. Результаты обработки переслать мне на домашний терминал компании. И, Френк, когда же мы допишем нашу пулю с Максом?» Сообщение закончено.
— Что-то еще, архитектор Кори?
— Да, оставь скриншот изображения из бокса и выведи мне трехмерную модель внешнего вида проектной оболочки.

Появляется фотореалистичная модель обнаженной девушки с длинными, темными волнистыми волосами, мягко падающими ей на плечи. Четко видимая талия, округлые бедра и высокая грудь. Неестественно разведены руку и ноги. Сдвинув кадр из бокса, перемещаю изображение модели на первый план, увеличивая в масштабе, чтобы она стала соответствовать росту живого человека. Затемняю фоновое изображение, стараясь добиться эффекта выплывающей фигуры из стены. Недолго играюсь с стандартными позами. Надоедает. Догружаю уже заготовленные динамические схемы, импортирую в них модель. Изображения с легкой дрожью фокусировки сменяют друг друга. Стоп! Вот эта. Иду на кухню, достаю бутылку вермута уже почти пустую и, зацепив косяк на обратном пути, возвращаюсь в комнату с приглушенным светом. Передо мной сидишь ты. Сидишь на барной табуретке в черной мужской рубашке, смотря куда-то в сторону, и качаешь ногой. Легкий ветерок колышет твои волосы. Чудесные каштановые волосы. Подхожу и смотрю в твои глаза. Протягиваю руку, хочу прикоснуться к губам, но под ними лишь шершавый твердый пластик покрытия. Резко отдергиваю руку от разочарования, как от ожога.

— Включить голосовую запись. Папка проекта «High Hopes», - произношу я, пока плюхаюсь в кресло.


Я всегда так нетерпеливо хочу тебя обнять... Приподнять тебя, чтоб твое лицо оказалось рядом с моим. Слиться в поцелуе восковыми каплями лава-лампы. Перетекать в ласках цветами из The Wall. Подчиняться нарастающему ритму Пинк Флойдовского инструментала.

В такие моменты мне сложно говорить. Я не хочу говорить, слова все равно будут только жалкой частью безграничной симфонии чувств, симфонии, которую написал я сам. Слова никогда не смогут передать полноту и гармонию музыки, всю глубину образов, вложенную композитором в звучание. Это все равно, что пытаться объяснить слепому, что такое яркий солнечный свет летним днем.

Иногда меня мучает желание затолкать чувства в слова, но я так и сижу часами, погруженный в себя, ища нужные метафоры. Напечатаю фразу или кусок диалога, и не могу сдвинуться дальше. Погружаюсь в созерцание букв и акустических образов. Только чей-то приход или звонок могут вернуть меня в реальность. И вот тогда, словно из бутылки, теплым шампанским, пеной из меня польется река слов. Словно рухнувшая дамба, запирающая воды бурной реки, я затоплю слушателя мечтами, образами, героями, которых я так силился увековечить. Иногда это доходит до забавного, они почти верят, что я пишу книгу. Вот сейчас я ее им пересказываю, а сам скрываю рукопись до тех пор, пока не закончу свою работу. Некоторые из моих знакомых даже подыгрывают мне. Проявляя нешуточный интерес, выуживая некоторые подробности моей работы, которые я придумаю тут же в угоду им. Мы вместе отдаемся потоку фантазий, все глубже погружаясь в вымысел. Или это правда? И когда-нибудь я смогу написать эту воображаемую книгу?

Но сейчас я хочу больше всего тебя обнять. Я уже несколько дней сплю с твоей рубашкой. Хотя нет, это моя черная рубашка, но ты ее любишь надевать утром, когда варишь кофе. Теперь она постоянно хранит тепло твоего тела и кофейных зерен. Твой чудесный белый запах. Каждый раз, заходя на кухню, я вижу почти одну и ту же картину - ты осторожно, на мысках, стоишь на прохладном полу, заглядывая в кофейник. Отчего твои ноги, и без того длинные, кажутся необыкновенно стройными. А бархатистая кожа становится мраморнобелой в контрасте с черной тканью. Соблазнительно выглядывает округлая попка, стоит тебе потянуться за высоко висящей кружкой. Я сразу плюхаюсь в кресло, подобрав под себя ногу и закурив, чтобы в тишине утра наблюдать за тобой, поражаясь легкости твоих движений. Сварив кофе, ты обычно заползаешь со своей чашкой на барную табуретку, заплетаешь ноги вокруг одной из ножек или начинаешь покачивать ими в воздухе. В тебе есть что-то от Лолиты. Ты даже чашку кофе держишь как ребенок, который замерз после долгой прогулки. В такие моменты у тебя особенно лукавый взгляд, ты словно придумываешь новую шкодную выходку, оценивая, насколько легко она сойдет тебе с рук. Ты включаешь легкую мелодию и откидываешь падающую на лицо прядь растрепанных волос. Тебя немного это раздражает, и ты забавно морщишься, а я смотрю на тебя и не прекращаю улыбаться. Так и не допив, ты убегаешь в комнату, чтобы надеть гольфы. Высокие, почти до колен, теплые гольфы, в них ты еще больше становишься похожа на подростка. Берешь чашку и садишься на край моего кресла, подсовывая ноги под меня, просишь их погреть. Потом начинаешь все ближе сдвигать свои ножки к паху, мотивируя тем, что там теплее, и лукавые искорки в глазах разгораются еще сильнее. Притворно канючишь: «На ручки! На ручки...». И я сгребаю тебя в объятья, даю тебе обвиться руками вокруг шеи и прижаться носом к щеке. «Колючий!», - говоришь ты, умилительно поморщившись.

Ты полна утром. Ты мелодия вальса. Танцуешь в лучах расплавленного стеклом солнечного света, кружась в бесконечном па. Раз-два-три. Подхваченные пылинки искрятся вокруг тебя. Раз-два-три. Ускоряясь, ты закрываешь глаза. Резко сменив мелодию вальса на арию Blind Mag, ты словно готова воспарить.
…
Don’t forget that
A sheltered rose needs a
Little room to bloom
Outside her bedroom

Chase the morning
Yield for nothing.
…

Сигнал входящего звонка.
— Да.
— Это Карл?
— Да.
— Привет Карл! – и гудки прерванного разговора.
— Oh, great...