Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Цитата сообщения Светлана_Лякутина





Златоустой Анне - всея Руси
Искупительному глаголу, -
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.

Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.

Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя - и чей
Лик узрела в тебе воочью.

Ты, в грозовой выси,
Обретенный вновь!
Ты! - Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне - всея Руси!
Марина Цветаева "Златоустой Анне - всея Руси..."
Юрий Анненкова

 

 

 

 

 

 

 

 

Узкий, нерусский стан -
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.




Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод - в веселье, зной -
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный - темен - лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть - безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час, -
Кажется, четверть пятого,-
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
Марина Цветаева "Анне Ахматовой"
Амедео Модильяни

 

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной,
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд - я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
Николай Гумилев "Она"
Амедео Модильяни

Отношения Ахматовой и Модильяни завораживают хотя бы потому, что они были краткими, как эпизод,
но яркими, как история...


Амедео Модильяни

Амедео Модильяни

Амедео оставил после себя рисунки... Что же касается Анны Андреевны, то она оказалась куда более
сдержанной в выражении своих чувств. Есть только два стихотворения, помеченные Парижем и
датированные весной 1911 года, но без упоминания его имени в стихах или посвящений ему...

Мне с тобою пьяным весело
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного...
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.
Анна Ахматова "Мне с тобою пьяным весело..."


Наталия Третьякова "Ахматова и Модильяни"

...а там - Ахматова, такая молодая,
В Париже утреннем, качающем мосты,
Привстав на цыпочки, в окошко Модильяни.
Бросает красные тяжелые цветы.
Евгений Евтушенко "Амедео Модильяни"


Юлия Мершиева "Ахматова и Модильяни"

Ольга Дела-Вос-Кардовская

Еще свою я помню колыбель,
И ласково земное новоселье,
И тихих песен мимолетный хмель,
И жизни милой беглое веселье.

Я отдаюсь, как кроткому лучу,
Неярким дням моей страны родимой.
Я знаю - есть покой, и я хочу
Тебя любить и быть тобой любимой.

Но в душном сердце - дивно и темно,
И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье,
И на губах, как темное пятно,
Холодных губ горит напечатленье.

И слух прибоем и стенаньем полн,
Как будто вновь, еще взглянуть не смея,
Я уношу от безутешных волн
Замученную голову Орфея.
Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой"






Прекрасно всё под нашим небом,
И камни гор, и нив цветы,
И, вечным справедливым Фебом
Опять обласканная, ты.

И это нежное волненье,
Как в пламени синайский куст,
Когда звучит стихотворенье,
Пчела над зыбким медом уст,

И, кажется, что сердце вынет
Благочестивая жена
И милостиво нам подвинет,
Как чашу пьяного вина.
Федор Сологуб "Анне Ахматовой"
Натан Альтман

















Твое чудесное произношенье -
Горячий посвист хищных птиц.
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.

"Что" - голова отяжелела.
"Цо" - это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.

Пусть говорят: любовь крылата, -
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
Осип Мандельштам "Твое чудесное
произношенье..."
Елена Лисовская



Феликс Смирнов

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественные бденья -
Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года
Всего лишились мы, любя, -
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя.

Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике на берегу Невы
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Но если эта жизнь - необходимость бреда
И корабельный лес - высокие дома,
Лети, безрукая победа -
Гиперборейская чума.

На площади с броневиками
Я вижу человека - он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство закон.

Касатка милая, Кассандра!
Ты стонешь, ты горишь - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?
Осип Мандельштам, "Касандре", на стихотворение
Анны Ахматовой "Ты выдумал меня..."




О, Муза плача, прекраснейшая из муз
О ты, шальное исчадие ночи белой
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И мы шарахаемся, и глухое: ох! -
Стотысячное - тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя - огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами - то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий...
И я дарю тебе свой колокольный град
- Ахматова! - и сердце свое в придачу.
Марина Цветаева "О, Муза плача..."
Кузьма Петров-Водкин









"Красота страшна" - Вам скажут,-
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан - в волосах.

"Красота проста" - Вам скажут,-
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан - на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

"Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна".
Александр Блок, "Анне Ахматовой"
Автопортрет












У Фонтанного Дома, у Фонтанного Дома,
У подъездов, глухо запахнутых,
У резных чугунных ворот
Гражданка Анна Андреевна Ахматова,
Поэт Анна Ахматова
На дежурство ночью встает.
На левом бедре ее
Тяжелеет, обвиснув, противогаз,
Апо правую руку, как всегда, налегке, в покрывале одном,
Приоткинутом над сиянием глаз,
Гостья милая - Муза,
Г легкой дудочкой в руке.
А напротив через Фонтанку - немые сплошные дома,
Окна в белых бумажных крестах.
А за ними ни искры, ни зги.
И мерцает на стеклах
Жемчужно-прозрачная тьма.
И на подступах ближних отброшены снова враги.
О, кого ты, супостат, захотел превозмочь?
Или Анну Ахматову,
Вставшую в дозор у Фонтанного Дома,
От Армии невдалеке?!
Или стражу ее ленинградскую эту
Бессмертную белую ночь?
Или Музу ее со смертельным оружием,
С легкой дудочкой в легкой руке?
Ольга Берггольц "В 1941 году в Ленинграде. Анне Ахматовой"


Мартирос Сарьян



По льду, по снегу, по жасмину,
На ладони, снега бледней,
Унесла в свою домовину
Половину души, половину
Лучшей песни, спетой о ней.

Похвалам земным не доверясь,
Завершив земной полукруг,
Полупризнанная, как ересь,
Через полог морозный, через
Вихри света -
смотрит на юг.

Что же видят незримые взоры
Недоверчивых светлых глаз?
Раздвигающиеся створы
Верст и зим иль костер, который
Заключает в объятья нас?
Арсений Тарковский, "Анне Ахматовой"
Владимир Милашевский














Облик ее прекрасен.
Подвиг ее народен.
Смысл ее песен ясен.

Исповедью откровений,
Каждой своей строкою
Правда ее творений
Встала над клеветою.

И над стихом и прозой
Праздником в беге буден
Синей печальной розой
Тихо сияет людям.

И на своем примере
Выстраданного права
Учит любви и вере
Горького слова слава.
Михаил Дудин "Надпись на книге
А.А. Ахматовой"
Юрий Анненков

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

 

 

Из книги Анны Саакянц "О любви".

Поэтесса София Парнок.

Умна, иронична, капризна. Внешность оригинальна и выразительна. Большие серые глаза, бледное лицо, высокий выпуклый лоб, светлые, с рыжим отливом, волосы, грустный взгляд, свидетельствующий о затаенной печали, а может быть, надрыве. На облике Парнок сказался, вероятно, особый склад ее натуры и судьбы, что придавало ее манерам драматический, терпкий привкус. Позади — моментально распавшийся брак, ибо от природы Парнок была наделена сафическими склонностями. Не собранные в книгу стихи — строгие, созерцательные: о природе, об одиночестве, о душе. У нас нет свидетельств, как относилась к ним Цветаева; но Парнок очаровала ее с первой же встречи. Отчасти влекло преимущество возраста (Парнок была старше Цветаевой на семь лет); лишившись матери, Цветаева тянулась к женщинам старше себя. Лидия Александровна Тамбурер, Аделаида Казимировна Герцык — это были любимые собеседницы, внимательные, снисходительные, понимающие друзья. Здесь же разница в возрасте была незначительна, но было ощущение странности, двусмысленности отношений, которое и пугало и влекло одновременно. Образ старшей подруги мифологизировался. В цветаевских стихах она — непостижима и таинственна, это — «грустная трагическая леди», которую «никто не спас», она «язвительна и жгуча», несет в себе «вдохновенные соблазны» и «темный рок». С первой встречи лирическая героиня Цветаевой знает, что разлука неминуема:, «...вам, мой демон крутолобый. Скажу прости». В последующих пяти стихотворениях развертывается остропсихологичный «роман в стихах», любовь двух женщин; инициатива, понятно, исходит от старшей. Героиня Цветаевой охвачена неоднозначными переживаниями: недоумением и взволнованностью («Под лаской плюшевого пледа...»), затем — моменты успокоения, просветления: «Какое-то большое чувство Сегодня таяло в душе» («Сегодня таяло, сегодня...»). Она рисует облик подруги при свете луны; еле-еле различимы «впадины огромных глаз»; «бешеных волос металл темно-рыжий»; и — что весьма важно: «очерк лица» подруги становится «очень страшен» («Уж часы — который час?..»).

Сафическая любовь, которую предложила Парнок и которую Цветаева приняла, вызвала поток этих стихов.

Судя по стихам (хотя и не следует полностью полагаться на них), начавшийся 1915 год покоя Цветаевой не принес. Вот начало стихотворения от 3 января:

Безумье — и благоразумье, Позор — и честь, Все, что наводит на раздумий,' Все слишком есть — Во мне. — Все каторжные страсти Слились в одну! — Так в волосах моих — все масти Ведут войну! Я знаю весь любовный шепот, — Ах, наизусть! — — Мой двадцатидвухлетний опыт — Сплошная грусть!..

«Каторжные страсти», «Сплошная грусть»... С какой силой уже тогда ощущала Цветаева себя, не укладывающуюся ни в какие рамки! То была ее радость и беда, сила и уязвимость, жизнь и погибель одновременно. Войны, бушевавшие в ее душе, не оставляли сил реагировать на войну, в которой участвовала Россия... Лишь одно ее волновало: Сергей, готовый в любой момент оставить занятия в университете, а также свои театральные увлечения, твердо решил поступить братом милосердия в санитарный поезд. Его, конечно, убивало то, что происходило с женой: он с нетерпением ждал отправки на фронт.

Январь и февраль прошли для Цветаевой под знаком так называемой «роковой женщины», которою она увлечена и над образом которой продолжает фантазировать, далеко уходя от реальности «оригинала» (стихотворения «Свободно шея поднята...», «Ты проходишь своей дорогою...», «Могу ли не вспомнить я...»). Но чем дальше отстоял поэтический образ от «прототипа», миф от реальности, тем художественно убедительнее он становился — обобщенный образ таинственной, демонической женщины, чей возраст неопределим, а секрет натуры — в двоякости облика и сути; «Не цветок — стебелек из стали ты, Злее злого, острее острого»; она сочетает в себе «нежность женщины, дерзость мальчика»; ее движенья — «длинны». Насколько точно найдено последнее слово, вместо привычных и невыразительных «неспешны» или «медленны»; движение дано не в скорости, а в рисунке: «Из замшевой черной сумки Вы вынули длинным жестом И выронили — платок».

Да, Цветаева поддалась «чарам» обольстительницы, влюбилась в женщину. Как могло это произойти с нею, наделенной всеми женскими страстями, преданной женой и обожающей своего ребенка матерью, — на всё это она сможет ответить гораздо позже, когда встретится с книгой, принадлежащей перу другой «обольстительницы» — «амазонки» — Натали Клиффорд-Барни. Ответит психологически, философски — и поэтически.

Поэтнсса Анна Ахматова.

За образом «подруги» стояла другая, более далекая и никогда не виденная реальность: Анна Ахматова, петербургская «сестра» в поэзии, с чьей книгой «Вечер» Цветаева познакомилась три года назад. И вполне естественно, что в стихи к Парнок «вторгается» стихотворение «Анне Ахматовой» (11 февраля), где ее образ нарисован тоже демоническим, неотразимым, «роковым», вызывающим чувство влюбленности в поэтессу и в ее стихи:

Узкий, нерусский стан — Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. Вас передашь одной Ломаной четкой линией. Холод — в веселье, зной — В Вашем унынии. . . . . . . . В утренний сонный час, — Кажется, четверть пятого, — Я полюбила Вас, Анна Ахматова.

Так в поэтическом воображении Марины Цветаевой родился образ Анны Ахматовой — и существовал долгие годы, вплоть до их знакомства-невстречи в 1941 году. Однако при всем мифотворчестве Цветаева почувствовала главное: их с Ахматовой полярность. Нужно сказать, что молодая Ахматова и впрямь несла в своем образе некие приметы так называемой «роковой женщины» (и, более того, утверждала их — любила позировать, сниматься). То был образ молодой стройной, зябкой, кутающейся в шаль черноволосой горбоносой красавицы с темной челкой. К 1914 году литературные Петербург и Москва уже знали два портрета Ахматовой: О. Делла Вос-Кардовской и Н. Альтмана.

В облике Цветаевой не было ничего рокового, и в течение жизни ее очень мало писали. Дело заключалось не в красоте или в «некрасивости», а в разности натур, в «психологии». Цветаева была так же далека от инфернальности (которую — не вследствие ли общения с Парнок? — впоследствии не выносила и «прощала» одной лишь Ахматовой), — как солнце от луны, что отнюдь не мешало ей подчеркивать главные приметы своей внешности. Она подчеркивала свою золотоволосость (не в противовес ли ахматовской темноволосости?) — хотя ее волосы были не золотыми, а русыми. Всегда упоминала горбинку на носу (не вслед ли, напротив, Ахматовой? — так же, как и челку?..). Впрочем, мы ни на чем не настаиваем...

И, кроме всего прочего, нельзя забывать, что чудо поэта Ахматовой состоялось уже в книге «Вечер», в то время как Цветаева еще барахталась в детстве своих первых сборников...

Василий_Костенко (Серебрянный_век) все записи автора Василий Костенко
Любовь поэта и поэтессы.

В начале прошлого столетья,
Амур с колчаном полным стрел,
Где раньше Пушкина приметил,
В парк Царскосельский прилетел.

Резвясь на липовой аллее,
Небрежно стрелы он пускал,
Вдруг колокольчики запели,
Показывая, что попал.

Под сенью векового дуба,
Две поэтических души,
Уже совсем сближали губы,
Стрела пронзила их почти.

И тут Амур, дитя беспечный,
Вдруг понял, что он сотворил,
Ведь двух поэтов к мукам вечным,
К страданиям приговорил.

И вот,желая всё исправить,
Стрелу за оперение рванул,
Сломал, и остриё оставив,
Беззвучно плача упорхнул.

Он улетел, они остались,
И поражённый старый дуб,
Смотрел, как руки их касались
И слышал сердца юный стук.

С тех пор, они в своей дороге,
Друг другу были не верны,
Но судьбы в боли и тревоге,
Их тесно переплетены.

И в годы страшных испытаний,
Она ,его переживёт,
Среди гонений и метаний,
Посмертно славу обретёт.

А их стихи летят по свету,
Оставив для потомков звон,
Тех колокольчиков поэтов,
Когда он был в неё влюблён.

2.02.08г. К ВаМ
Женитьба на Анне Горенко так и не стала победой для Николая Гумилева. Как выразилась одна из подруг Ахматовой того периода, у нее была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место. Да и для Гумилева оказалось совсем не просто совместить в сознании образ Прекрасной Дамы — объекта для поклонения — с образом жены и матери.

Анна Ахматова и Николай Гумилев: «…но люди, созданные друг для друга, соединяются, увы, так редко…»

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Нет, я не выплакала их.
Они внутри скипелись сами.
И все проходит пред глазами
Давно без них, всегда без них.

Без них меня томит и душит
Обиды и разлуки боль.
Проникла в кровь - трезвит и сушит
Их всесжирающая соль.

Но мнится мне: в сорок четвертом,
И не в июня ль первый день,
Как на шелку возникла стертом
Твоя страдальческая тень.

Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз,-
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез.

(31 мая 1946, Фонтанный Дом)

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора
В колонках играет - Сурганова "Я знаю женщину"
Настроение сейчас - отличное

Кого из поклонников Анны Ахматовой и Николая Гумилева не волновала зыбкая тема их брака? кто из вас не задавал себе вопрос Отчего так получилось, что две эти несравненные величины не смогли сосуществовать? и кто из них виновен в их разрыве - Анна или Николай?
Сегодня я публикую для вас отрывок из книги воспоминаний Ирины Одоевцевой (ученицы Гумилева)"На берегах Невы", книги совершенно особенной и очень значимой для людей, которым интересны жизнь и творчество поэтов "серебрянновековой" эпохи.
Итак...
"Анна Андреевна, — говорил мне Гумилев, — почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!
Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти — несмотря на свои многочисленные увлечения, — не разлюбил ее.
Уверенность моя основана на его рассказах о ней и, главное, на том, как он говорил о ней. Не только его голос, но даже выражение его лица менялось, когда он произносил ее имя. Я постоянно расспрашивала Гумилева об Ахматовой и задавала ему самые нелепые вопросы, вроде: Любила ли она халву? Как она причесывалась еще гимназисткой? Хорошо ли она танцевала? Была ли у нее собственная собака? И даже: Что вы подарили ей на Рождество в первый год свадьбы?
Он смеялся над моим неугомонным любопытством, но охотно отвечал, «погружался в прошлое», — а о том, что он подарил Ахматовой на Рождество в первый год, рассказал даже очень подробно:
— Я купил у «Александра» на Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил ее доверху, положил в нее шесть пар шелковых чулок, флакон духов Coty, два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками — я знал, что она о нем давно мечтает — и томик «Les amours jaunes» Тристана Корбьера.
Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости. Ведь у нее в семье ее не особенно-то баловали.
Когда я женился на Анне Андреевне (он почти всегда называл Ахматову Анна Андреевна, а не Аня) я выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей, — продолжает он с плохо скрытым сознанием своего великодушия. — Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной.
Он подробно описывает мне их свадебное путешествие, все, что они видели и где побывали.
— А когда, — спрашиваю я, — когда и где Ахматова впервые напечатала стихи?
— У меня, в моем журнале «Сириус», — не без гордости отвечает Гумилев. — Я первый напечатал ее еще в 1907 году в издаваемом мною журнале в Париже. Я был не только издателем «Сириуса», но и редактором и главным сотрудником его. Я печатал в нем свои стихи и свою прозу под всевозможными псевдонимами: Грант, Терин и сколько еще других… Но «Сириус», к сожалению, вскоре лопнул. Издатель не вынес полной убыточности этого великого предприятия, а редактор и сотрудники изнемогли под тяжестью литературной нагрузки. Мецената не нашлось. Вышло только три номера. Так бесславно провалилась «безумная мечта поэта» сразу завоевать славу.
И как это тогда было горько и обидно. И как забавно теперь! Ведь я плакал, плакал как девчонка. Мне казалось, что я навеки опозорен, что я не переживу гибели моей мечты.
Я спрашиваю:
— Вы помните, какие стихи Ахматовой появились у вас в «Сириусе»?
— Конечно, помню! — И он читает мне наизусть:


На руке его много блестящих колец
Покоренных им девичьих, нежных сердец.
Там ликует алмаз и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никому не отдам я его.


Я не пришел в восторг от этого стихотворения, а конец: «Мне сковал его месяца луч золотой…» я советовал вовсе отбросить. Но я все же напечатал его и даже с последней строфой. Я ведь был катастрофически влюблен и на все готов, чтобы угодить Ахматовой. Впрочем, она тогда была еще Анна Горенко. Ахматовой она стала позже, уже моей женой. Ахматова — фамилия ее бабушки-татарки, той самой, о которой она писала:


Мне от бабушки татарки
Были редкостью подарки…


Мне тогда еще и в голову не приходило, что она талантлива. Ведь все барышни играют на рояле и пишут стихи. Я был без памяти влюблен в нее. Как-то, когда я приехал к ней в Севастополь, она была больна свинкой. И она показалась мне с уродливо распухшей шеей еще очаровательнее, чем всегда. Она, по-моему, была похожа на Афину Палладу, а когда я сказал ей об этом, она решила, что я издеваюсь над ней, назвала меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушел, но весь вечер простоял под ее окном, ожидая, что она позовет меня. А утром уехал, так и не увидев ее снова. Как она меня мучила! В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я все брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я все же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния.
— Я никогда не видела «Вечер» и нигде не могла, как ни старалась, его найти.
Он раскрывает его и показывает мне репродукцию картины Ланкрэ — Женщина с распущенными волосами в саду.

Картина не нравится мне и, по-моему, совсем не подходит к стихам Ахматовой.
На титульном листе, наверху, у самого края, мелким, еще не установившимся почерком надпись: «Коле. Потому что я люблю тебя, Господи!»
Он качает головой.
— Нет, это она только так, в шутку написала.
— Неужели только в шутку? Разве она не любила вас? Ведь столько ее чудных стихов…
Он нетерпеливо перебивает меня:
— Стихи — одно, а жизнь — другое. Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Мы абсолютно не подходили друг другу. Абсолютно! — повторяет он, будто стараясь убедить не столько меня, как себя в том, что они не подходили друг к другу. — Наш брак был ошибкой. Впрочем, как всякий брак… Счастливых браков не бывает. Это уже Ларошфуко заметил.
Он замолкает на минуту, и лицо его принимает какое-то несвойственное ему мечтательное, умиленное выражение.
— А как восхитительно все началось, и как я был счастлив! Я, как Толстой, думал, что такое счастье не может кончиться со смертью, что оно должно длиться вечно…
Он недоуменно разводит руками: — А оно не продлилось даже и года.


Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте…


если не считать повести о Николае и Анне, о ней и обо мне… Печальнее всего, что все было так просто, буднично и скучно. Сразу же выяснилось, что у нас диаметрально противоположные вкусы и характеры. Мне казалось, что раз мы женаты, ничто на свете уже не может разъединить нас. Я мечтал о веселой, общей домашней жизни, я хотел, чтобы она была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом в наших отношениях, в сущности ничего не менявшим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную войну» по Кнуту Гамсуну, — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями и бурными примирениями. Все, что я ненавижу до кровом-щения. Для нее «игра продолжалась», азартно и рискованно. Но я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру.
Мы оба были разочарованы. Недаром я уже в первый год писал:


Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью…


А она, правда, позже, уже после рождения Левушки:


Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов,
Истертые карты Америки.


Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
…А я была его женой…


Он высоко поднимает брови и щурится.
— Полагаю, что все ясно. Комментарии излишни. А, казалось бы, кому как не ей быть счастливой? У нее было все, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко. — Горе — лучше не придумать.
— Разве ее слава не радовала ее? — спрашиваю я.
— В том то и дело, что почти не радовала. Она, как будто не желала ее замечать. Зато необычайно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимания.
И все таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И никогда, если бы она сама не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило.
Я всегда весело и празднично, с удовольствием, возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: «Гуси!» И она если была в хорошем настроении, — что случалось очень редко, — звонко отвечала: «И лебеди», или просто «Мы!», и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в «ту темно-синюю комнату» и мы начинали бегать и гоняться друг за другом.
Но чаще я на свои «Гуси!» не получал ответа, и сразу отправлялся к себе в свой кабинет, не заходя к ней. Я знал, что она встретит меня обычной, ненавистной фразой: «Николай, нам надо объясниться!», за которой неминуемо последует сцена ревности на всю ночь.
Да, конечно, — продолжает он, — теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь «Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить». Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя. Она даже каялась мне, что изменяет мне во сне, каялась со слезами и страшно сердилась, что я смеюсь. Смеюсь, — значит разлюбил. Или, вернее, никогда не любил. Помните, у Блока:


Если сердце ищет гибели,
Тайно просится на дно…


Ее сердце всегда искало гибели, тайно просилось на дно. И теперь с Шилейко получило то, чего просило. Да, с ним, действительно, у нее:


Было горе,
Будет горе,
Горю нет конца.


С ним она настоящая Анна Горенко — Горе.
Он улыбается, он шутит, но по тому, как он нервно закуривает и, затянувшись папиросой только два раза, ожесточенно тушит ее и давит окурок в пепельнице, я вижу, что он раздражен. И даже очень раздражен.
— Что с вами, Николай Степанович? Что случилось?
— Ничего не случилось. Ни-че-го! — отчеканивает он резко.
— Так отчего вы… — начинаю я, но он не дает мне кончить.
— Не суйте, прошу вас, ваш короткий нос в то, что вас не касается! И откуда вы такая наблюдательная, такая кошачьи-чувствительная, а?
Я продолжаю молчать, отвернувшись от него.
— Ну, ну, не сердитесь! Бросьте. Вы правы. Я действительно расстроился, возвращаясь из «Всемирной Литературы» с Лозинским. Он рассказал мне, что его постоянно допытывают студисты, правда ли, что я из зависти мешал Ахматовой печататься, что я не мог удовлетво-риться моей ролью принца-консорта и предпочел развестись с ней. Лозинский, конечно, старался их разубедить. Он-то лучше всех знает, насколько я высоко ставил и ставлю Анну Андреевну. Но они не верят, убеждены, что я и сейчас еще завидую ей. Ведь вы тоже слышали?
Еще бы не слышала! И сколько раз… Я киваю смущенно.
— Да. Но я знала, что это неправда. Всегда знала.
— Так я вам и поверил! Наверно и вы, как они все, твердили: Ахматова — мученица, а Гумилев — изверг.
Он встает, с шумом отодвигая стул.
— Господи, какой вздор! Ведь, как вы знаете, хотя мне казалось, что ее стихи ровно ничего не стоят, — я первый стал печатать их. А когда я понял, насколько она талантлива, я даже в ущерб себе самому постоянно выдвигал ее на первое место.
Он, как всегда, когда волнуется, начинает шагать взад и вперед по кабинету.
— Сколько лет прошло, а я и сейчас чувствую обиду и боль. До чего это несправедливо и подло! Да, конечно, были стихи, которые я не хотел, чтобы она печатала, и довольно много. Хотя бы вот:


Муж хлестал меня узорчатым
Вдвое сложенным ремнем…


Ведь я, подумайте, из-за этих строк прослыл садистом. Про меня пустили слух, что я, надев фрак (а у меня и фрака тогда еще не было) и цилиндр (цилиндр у меня, правда, был) хлещу узорчатым, вдвое сложенным ремнем, не только свою жену — Ахматову, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола.
Я не выдерживаю и хохочу, представляя себе эту нелепую картину.
Он круто останавливается.
— Смеетесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить ее, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично — дурной вкус и дурной тон. И не следует писать все время о своих вымышленных любовных похождениях и бессердечных любовниках. Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам. Верят стихам, а не фактам. И верят ей, когда она сознается, что


Боль я знаю нестерпимую —
Стыд обратного пути.
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти…


то есть ко мне, к мужу, нелюбимому, тихому, хлещущему ее узорчатым ремнем. Но я ничего не мог поделать с ее украинским упрямством. Я только старался не заводить споров с ней при свидетелях. А она, напротив, жаловалась на меня многим, что я почему-то придираюсь к ее стихам.
Он проводит рукой по лбу.
— Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь, кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку — ему было четыре года — кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: Мой папа поэт, а моя мама истеричка! И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех Поэтов, вошел в гостиную и знонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» — и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».
Она не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку, хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, и плавала как рыба, что при слабых легких никак невозможно, и спала как сурок, — пушками не разбудишь.
— Нет, это уже слишком! Нет, этого я не желаю слушать! Я вскакиваю с дивана.
— Николай Степанович! Разве можно так об Ахматовой! Перестаньте!
Но он, войдя в азарт, машет на меня рукой, заставляя меня замолчать.
— Можно и даже должно! Ведь и с Шилейкой все то же продолжалось. С первых дней…


От любви твоей загадочной
Как от боли в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу…


Слава Богу, это уже от его, а не от моей любви. И это уже ему, а не мне она любезно предлагает:


Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь…


Это в доме Шилейко, а не в моем


И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь…


Это уже о нем, а не обо мне:


Мне муж палач, и дом его тюрьма…


Конечно, Шилейко — катастрофа, а не муж. И все таки я не могу не посочувствовать, не пособолезновать ему. Но и я в свое время немало потерпел от высокой чести быть мужем Ахматовой, от ее признаний вроде:


Любовникам всем своим
Я счастье приносила…


Мне было не очень-то весело гулять по Петербургу этаким ветвисторогим оленем!
— Но ведь этого не было! Это было только в стихах, — почти кричу я. — Ведь вы сами рассказывали, что никакого «замученного совенка» не существовало. Она все это придумала только для своих чудесных стихов.
Он разводит руками.
— Ну, и что из того, что не существовало? Когда вся Россия свято верит, что студент-католик повесился из-за несчастной любви к Ахматовой! Верит, и эту веру ничем не уничтожить. Легенда создана и переживет нас всех. Что написано пером… а в особенности чудными стихами, — того действительно никаким топором не вырубишь. И второй легенде, о том, что Ахматова была без памяти влюблена в своего знаменитого современника с коротким звонким именем — Блок, вся Россия тоже верит свято и нерушимо. Сознайтесь, что и вы не составляете исключения?
Я молчу. Да, я тоже верила. Я считала естественным, что Ахматова любила Блока. Я даже немного разочарована. Неужели правда, что ничего между ними не было?
— Ровно ничего! Они даже были мало знакомы и редко встречались. Блок не бывал ни в «Бродячей Собаке», ни у нас в Царском. К тому же, — что ее, конечно, раздражало, — он совсем не восхищался ее стихами. Он говорил: «Поэт должен стоять перед Богом, а Ахматова всегда стоит перед мужчиной». Она посвятила ему:


Я пришла к поэту в гости
Ровно в полдень в воскресенье…


и он отблагодарил ее стихами за ее стихи. На этом все и кончилось, а легенда все же создалась.
И он продолжает уже другим, менторским тоном:
— Запомните, надо быть крайне осторожным с посвящениями. Лучше всего вовсе обходиться без них. Читатели — ищейки, выдумают Бог весть что и пришьют вам легенду, от которой и после смерти не отделаться.
Он садится на диван рядом со мной и снова закуривает. Уже без прежней нервности.
— Но, вот, — продолжает он, сделав паузу, — с чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей, — это ее чудовищная молитва:


Отними и ребенка, и друга…


то есть она просит Бога о смерти Левушки для того,


Чтобы туча над скорбной Россией
Стала облаком в славе лучей…


Она просит Бога убить нас с Левушкой. Ведь под другом здесь, конечно, подразумеваюсь я. Впрочем, меня она уже похоронила, как только я ушел на войну:


Вестей от него не получишь больше…


Но против извещения о моей смерти я не протестовал. Меня даже забавляла ее уверенность, что «Архистратиг Михаил меня зачислил в рать свою» и что теперь она может молиться мне «заступнику своему».
Но просить о смерти сына, предлагать своего ребенка в кровавую жертву Богу-Молоху, нет, этого никогда нигде, с сотворения мира, не бывало.
— Но, Николай Степанович, — перебиваю я его, — вы ведь всегда утверждаете, что в стихах надо говорить то, что еще никто не говорил.
Я втягиваю голову и жмурюсь, ожидая взрыва его возмущения. Но он вдруг начинает громко смеяться.
— Правильно! Вы меня ловко подцепили!
Он вытирает слезы с глаз.
— Давно я так не хохотал! Да, оригинальнее этой молитвы днем с огнем не сыщешь! Конечно, я с моей точки зрения прав. Левушка мой сын, моя плоть от плоти. К тому же я суеверен. Но, слава Богу, эта чудовищная молитва, как и большинство молитв, не была услышана. Левушка — тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — здоровый и крепкий мальчик."