ТАНкини все записи автора Как приземлялся Маааль
Утром – важное ощущение. Ощущение важного. Настолько, что я не бегу по обыкновению на кухню, опережая несущуюся следом Ля, чтобы согреть молоко. Не суечусь, не заправляю кроватку в детской, не кидаюсь мыть забытые после ужина тарелки. Я сплю.
Через пару часов утро проглядывает сквозь белый букет, отголосками улыбается вчерашняя наша с Котом дата, и день рождения. За год с небольшим не забудешь особенной боли, а по правде, никогда ее не забудешь и ни с чем не перепутаешь, и я ее чувствую, прямо сейчас, также ясно как и то, что в этот раз точно знала дату приземления.
Опытный Кот принимается засекать время. По минуте через каждые двадцать.
Мы с Котом едем по делам, вдвоем. Я могу держать его за руку. Мы слушаем древнейшую запись Металлики, мне кажется вдруг, что я в самом начале безумного приключения, так, лет в восемнадцать, садишься, поеживаясь от собственного легкомыслия, в прыгучую спортивную машину, и не знаешь, отчего страшнее – от скорости или неясных намерений того, кто сжимает руль. Не знаешь, от чего интереснее. Отчего колет приятнее и острее. Привычно заправляя ремень безопасности под свой огромный живот, я чувствую себя безголовым подростком, который сейчас, в эту минуту, готов сбежать на край света. Я пью уличный воздух струйками, и улица хороша мне, этот город, и все – от неба до асфальта, все без исключения – очень просто и легко. Так легко в своей святой глупости когда влюблена. И Кот делает музыку громче.
В кафе жара невероятная, по плазме крадется японская девушка, голодно мяукает в микрофон. Назло ей я ем простецкие наваристые щи и запиваю их молочным коктейлем.
Дома солнце уже давно отползло от окна, греет осенние верхушки где-то далеко, по половицам не пресмыкаются тени. Сонно. Ля встречает маман дикой радости криком, получает две новые книжки и шквал поцелуев. По минуте через двадцать – достойное постоянство. Только на пике уже становится трудно дышать. Пора звонить акушерке.
Когда врач осматривает твой беременный живот, а с врачами мне всегда везло, когда проверяет положение ребенка, то всегда проделывает такую штуку: одна ладонь находит маленькую попу, друга – головку, и обе плотно, с нажимом фиксируются, заключая тельце в надежные тиски. В моем личном комиксе герой при этом должен произносить что-то типа «не рыпайтесь, сэр, вы под нашим контролем» или «бюро держит вас в руках!». Руки акушерки тихонько ложатся на живот и по-саперски, очень медленно скользят, едва надавливая кончиками пальцев, пока ребенок не окажется в ладонях. Прислушавшись, она улыбается. А потом говорит: «Привет, Пирожок. Спишь?»
Так мы выбрали Катю. Кать, говорю я трубку, мы потихоньку рожаем. Это здорово, отвечает.
В следующий раз мы созваниваемся, когда жалюзи на кухне делаются в черную полоску, и фонарь далеко внизу зажигается, старчески помаргивая. Валяешься в ванной, спрашивает она. Не валяюсь. Покачиваюсь, прислушиваясь к боли. С Ля она была похожа на забеспокоившееся море, и я старалась седлать волны. Теперь она – ледяное зеркало, только и можно, что сделать изображение чуть менее четким, раскачать его, чтобы было помягче. В прошлый раз мне удавалось расслабляться, валясь и замирая, и дышать. Теперь помимо особенного дыхания мне помогает мерное движение. Поэтому я двигаюсь. Вода щекочет поясницу. По минуте через десять. А иногда через пять.
Из детской непривычно слышать голос маман – она никогда не бывала у нас по вечерам. В унисон ей – тонкий Лякин голосок. Под звуки эдакой беседы я проваливаюсь в сладкую дрему, она укутывает боль в ватное одеяло, не дает ей заставить меня окончательно проснуться. Кот то появляется рядом с легкими ласками своими, то исчезает, мне хочется тереться о его ноги настырной кошкой от сонной нежности. В моменты полного расслабления некоторые схватки проходят без боли. Стоит мне удивиться и начат вспоминать как я это сделала – и все старании проходят впустую.
Наша маленькая прихожая при виде Кати скукоживается в полное ничто. Через пять минут мы с ней сидим на моей постели. Раскрытие вот такое – Катя растопыривает два пальца, показывает «рок». Сантиметров пять. В темноте детской я прошу маман угостить Катю чаем. Где-то посреди розового кружева раздается недовольное фырканье. Продышав схватку, иду кипятить воду. Вместе глядя на фонарь, мы говорим о чем-то. Катя гонит меня спать. Спрашивает, хочется ли мне чего-то. Мне хочется. Я отвечаю честно: мужа.
Мы с Котом вдвоем, в нашей постели. Передышка для меня теперь совсем маленькая, но под легкими ласками я плыву, расползаюсь и падаю в дрему, и мне кажется, что боль взрывается в ком-то другом, а мне достается рикошетом, гулко фигачит в стены сонного дома. Когда боль склеивается в липкий рулон, Кот уже сладко спит. Я хочу легонько его погладить, но вместо этого с силой вцепляюсь в плечо. В комнату прокрадывается Катя, зажигает светильники на полу, садится у моих ног. Я скидываю халат и выгибаю спину. Голой – лучше всего. Только так. Пахнет нашим особенным родильным маслом, как когда рождалась Ля. Пахнет нашей спальней. Боль сильнее чем все, что я испытывала когда-либо, сильнее боли с Ля. Я остро чувствую скользкую гладь покрывала. Подушка сохранила теплый запах его волос. Я вдруг понимаю, отчего последние полгода с таким отчаянным упорством боролась за какой-то выхолощенный, новый, особенный комфорт. Понимаю, что хочу остаться здесь, что остаться здесь правильно. Удивительно, я понимаю, что мне потрясающе хорошо, даже когда очередной ледяной осколок пронзает живот и спину и рассыпается острыми кусочками по всему телу. Я радуюсь.
Кот торопит. Я выгибаюсь и бурчу славы нашей постели. Катя смеется: ну ты и кошка. Катя смотри мне в глаза: едем или нет? Сначала я говорю: здесь. Потом голова моя, вечно мешающая голова, начинает рисовать картины. Маман, врывающая в самый важный момент с бригадой скорой. Маман, впавшая в истерику. Маман, лишающаяся чувств. Проснувшаяся Ля. В эту ночь стало понятно: для меня лучше всего рожать детей там же, где они были зачаты – в своей постели. И наш третий ребенок, если ему суждено появиться на свет, будет рожден у себя дома.
Катя с Котом обряжают меня в поездку. Копаются в белье. Ищут трусы. Катя спрашивает у Кота, есть ли меня что-то пошире – нужно определить цвет вод, если они отойдут в машине. Я так и вижу, как он разводит руками над кучкой стрингов. И вот я сижу на краю постели, свет уже включили, и мне прекрасно видно, что Кот упаковывает меня в свои секси-боксеры с игривым гульфиком. Дыхание, конечно, придется восстанавливать потом, но я не могу не похихикать. Стараясь глянуть себе между ног. Что по-прежнему сложно из-за живота, я похабно кручу бедрами, заодно обнаруживая, что так можно даже простоять некоторое время. В прихожей материализуется маман, вся в наглаженном розовом, с глазами, полными страдания. Вот и у меня так было, шепчет она трагически, а потом я чуть не умерла. Катя улыбается. Но у нас-то все хорошо, говорит она, я бы даже сказала – красиво. Я хочу сболтнуть про гульфик, но уже не могу. Маман крестит нас в спины.
Дежа вю. Я снова в нашей стародревней верной Мухе, верхом на мяче, и задница моя нагло обозревает лобовое стекло. Мои глаза закрыты, но огни врываются сразу внутрь, врываются и жгут непрерывно. А между тем скоростной локомотив внутри меня тихонько трогается. Мы взяли твое постельное белье, мурлыкающим голосом вещает Катя. Сейчас приедем, я сразу его постелю. Нальем ванную, большую ванную, огромную, и ты будешь делать там что хочешь. Я понимаю, что она понимает, и что мы обе знаем – ни до белья, ни до ванной дело уже не дойдет. Началось, говорю я. Иди на бочок, шепчет Катя и кладет мою голову на колени.
Если кто-то из рожавших по методу Островской смог продышать потуги при помощи «задувания свечи», дайте мне знать. В моих глазах это будет человек, сумевший остановить скоростной локомотив при помощи водяного пистолетика. Я по подсказке Кати дышу как собака, страдающая от невыносимой жары. Получается плохо. Но получается. На роддомовском охраннике, конечно, не было никаких тапочек, но я слышу, как он шаркает ими, сонно бурча, прежде чем появиться в прямоугольнике света и открыть нам дверь.
Я – подыхающая собака. Хы-и-хы-и-хы. Прописаны там же, где живете – кто-то спрашивает. Меня. Хы-и_хы_их_хы, мать твою! Почему вы не отвечаете, спрашивают меня. Плюнув, я опускаюсь на четвереньки. Гораздо лучше, чем стоя. Могучая Катя раздвигает разом и людей, и двери. Кот бортует плечом возмущенный голос, возвращает в приемную. Я слышу, как он подтверждает дату рождения и рассказывает про мои последние месячные.
Кровать. Я вижу большую кровать прямо перед собой. Туда! Верхом! На ходу Катя помогает мне сбросить одежду. Теперь я на всех четырех лапах, все еще пытаюсь дышать, но сила внутри меня уже мощнее всего на свете. С победным рыком я выпускаю ее наружу. Так больно мне не было никогда. Зато однажды уже было так свято. Да, читает Катя мысли, малыш рождается. Молодец, Малыш рождается, повторяет она торжественно с каждой новой волной. На спине моей вдруг поваляются руки Кота. Все время, пока была в машине, опытные пальцы Кати нажимали на особенные точки, мяли, растирали, а я нуждалась только в этих руках – за одно мгновение у них получается раздробить острые осколки на колючую пыль, которой мне уже не помешать. Мне трудно. Я прошу Бога помочь мне. Никаких «прямую в себя, косые напрячь». Я просто следую за пружиной, которая вновь и вновь сжимается и распрямляется во мне, так мощно, что боюсь не удержаться, слететь с постели. Или взлететь. Космонавтик мой коронуется.
Сейчас не помогай ему – просто отпусти, шепчет Катя. С минутной тоской, эгоистичным каким-то сожалением я думаю о том, что сейчас мы станем порознь, и я буду скучать по этим пиночкам и ворчаньям, как скучала по Ля внутри меня. Понимаю, что сейчас все закончится. Сейчас все начнется. Я понимаю – пора.
Я отпускаю.
источник-http://users.livejournal.com/_mee_/391909.html#cutid1