КОГДА ВОРОНА ОДНАЖДЫ РАЗОЗЛИЛАСЬ без всякой причины, она отправилась к жуку-доктору. Она подошла к двери и пару раз сильно стукнула по ней клювом.
     — Вы, конечно, злитесь? — спросил жук-доктор, сидя в мягком кресле у окна и не поднимая глаз.
     — Да, — зло каркнула ворона.
     Доктор встал с кресла, взял ножницы и вышел к ней.
     — А причин, конечно, нет? — спросил он,
     — Нет, — каркнула ворона и замахнулась крылом.
     — Так-так, — сказал жук-доктор, потом подошел к вороне и отстриг ее злость.
     — Ай! — каркнула ворона. На глазах у нее выступили слезы, но она больше не злилась. — Было больно, доктор, — сказала она тихонько.
     — Да-да, — сказал жук-доктор.
     Ворона крыльями смахнула слезы, поблагодарила жука-доктора и улетела, удивленная и веселая. Ее злость осталась лежать на земле у жука под дверью.
     — Долой ее, — пробурчал доктор.
     Он поднял злость и, размахнувшись, забросил в реку.
     Там она угодила как раз на спину карпа.
     — Что это? — закричал карп. — Эй! Эге-гей! Он начал в ярости носиться туда-сюда, а когда увидел щуку, налетел на нее и отвесил ей плавником здоровенную оплеуху.
     — Ты заслужила! — рявкнул он.
     — Заслужила? — прохныкала щука. — Я? За что? Ухо у нее заболело, и она перевернулась на спину. Она поглядывала на карпа, стараясь держаться на расстоянии, и решила поскорее уплыть подальше.
     — За всё! — рявкнул карп ей вслед. — Или, может, ты не знаешь, что такое — всё?
     Щука завернула за поворот в реке и спряталась в тине среди камышей.
     Карп яростно колотил плавниками вокруг себя.
     — Мерзкая вода! — кричал он. — Вот здесь! Вот эта!
     Вода клокотала, бурлила и колотила его в ответ. Это была бешеная схватка посреди реки.
     Ударом волны злость унесло со спины карпа, она описала дугу в воздухе и снова упала в воду.
     Карп вдруг перестал злиться.
     А вода в этот момент действительно разъярилась. И изо всех сил треснула карпа прямо по ушам.
     — Ай! — воскликнул карп. — Ой!
     Потом все стихло, и удивленный карп осторожно поплыл дальше.
     Злость медленно опустилась на дно реки, просочилась сквозь маленькую серую крышу и свалилась прямо на голову раку.
     Рак спал так крепко, что ему только приснился злой сон, и во сне он смахнул злость с головы.
     Злость упала на пол и проскользнула раку под кровать.
     А там ее уже никто и никогда не сможет найти.

     Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

     НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ ЛЕБЕДЯ ЛЯГУШОНОК так развеселился, что воскликнул: «Смотрите все!» — вскарабкался слону на спину, вытянул руки перед собой и нырнул в праздничный торт.
     Торт был роскошный, и лебедь как раз собирался произнести речь о том, насколько этот торт особенный, и о своей точке зрения на торты вообще, когда его собственный именинный торт разлетелся во все стороны.
     Лягушонок высунул голову из остатков торта и завопил:
     — Как я нырнул! Вы это видели?
     Звери кивнули, стерли с лиц остатки торта и посмотрели на лебедя.
     — Я полагаю, — сказал лебедь, — что вы гораздо лучше отпразднуете мой день рождения без меня. Я отправляюсь в путешествие.
     Он расправил крылья, взлетел и скрылся за деревьями.
     — Но я же красиво нырнул? — удивленно спросил лягушонок.
     Все промолчали. Потом они по-быстренькому допраздновали день рождения лебедя, доели то, что осталось от торта, наспех сделали несколько танцевальных движений и разошлись по домам.
     На следующее утро лягушонок получил письмо от лебедя:

     Лягушонок!
     Вы бросили пятно на мой герб.
     Лебедь.

     «Бросил пятно... — подумал лягушонок, — бросил пятно на герб... так-так, вот что я, значит, сделал...»
     Это показалось ему очень необычным, и он немедленно рассказал обо всем ежику, который как раз совершал небольшую прогулку вдоль камышей.
     — Знаешь, что я сделал, ежик? — спросил он, при этом даже светясь от гордости.
     — Нет, — ответил ежик.
     — Я бросил пятно!
     — Куда?
     — Не куда, а на что!
     — И на что же?
     — На герб лебедя.
     — Ух ты, — удивился ежик.
     «Бросил пятно, — подумал он. — А почему я никогда не бросал пятен?» Он наморщил лоб и остановился. «Я вообще никогда ничего еще не бросал», — с горечью подумал он.
     А ближе к полудню лягушонок получил новое письмо:

     Дорогой лягушонок!
     Я возвращаюсь домой. Я больше не сержусь.
     Я от души намерен вас простить.
     Лебедь.

     «Так-так, — подумал лягушонок. — Значит, он хочет меня простить...»
     Ежик все еще стоял на том же месте и думал о собственном гербе. «У меня он в иголках, — решил он. — Не такой, как у лебедя. На моем гербе все равно ничего не разобрать. И поэтому, конечно, никто не бросает на него пятен». Ежик вздохнул.
     — Ты знаешь, что теперь хочет сделать лебедь? — спросил лягушонок.
     — Нет, — ответил ежик.
     — Никогда не угадаешь!
     — Да, — согласился ежик. — Я никогда не угадаю.
     — Он хочет меня простить, — сообщил лягушонок.
     — Да что ты, — удивился ежик.
     — Да, — подтвердил лягушонок. — Он так написал. Он хочет этого от души.
     И, довольно квакнув, лягушонок прыгнул в речку.
     «Простить... — подумал ежик. — А захочет ли кто-нибудь простить меня? Скорей всего, нет».
     Он поковырял лапкой рыхлую землю. «Я понял, — подумал он. — Я - просто ежик. Все из-за этого».
     — Я — просто ежик, — бормотал он. — Я - просто ежик.
     Он мог бы рассердиться и расстроиться. Но, к его удивлению, ему стало весело. Потому что ему вдруг показалось очень необычным — быть просто ежиком. «Ведь нет больше других просто ежиков, — подумал он. — Я такой один!»
     А про то, как бросать пятна и прощать, он уже не думал.

     Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

---

Сегодня празднует день рождения _Вейла_! Мои самые искренние поздравления и пожелания. :)
Расти большой, не будь лапшой ;)

     «ОЙ, — ПОДУМАЛ БОГОМОЛ, — ПЫЛИНКА». Он был одет в свой лучший сюртук и довольно осматривал себя в зеркале.
     Он сдул пылинку с плеча. И тут заметил на сюртуке складку, примерно на уровне левой коленки, то есть там, где ее вовсе не должно быть.
     Он согнул коленку и расправил складку.
     И тут услышал, как что-то треснуло. Когда он нагнулся расправить складку, у него что-то порвалось на спине.
     — Все пропало, — вздохнул он.
     В этот вечер он должен был пойти на праздник к гепарду на самый край степи.
     Он снял зеленый сюртук и осмотрел дыру.
     — Это же мой единственный приличный сюртук! — воскликнул он.
     В шкафу у него висели десятки сюртуков, но этот длинный зеленый он любил больше всего.
     Он сел за стол зашить дырку, но тут же уколол палец, вскрикнул: «Ой!», подскочил, ударился головой о потолочную балку, и у него моментально выступила шишка. Прямо посреди лба.
     — Шишка! — перепугался он. — Что теперь с ней делать?
     Он посмотрел на себя в зеркало, а потом надел старую лиловую шляпку, которую обычно надевал только зимой под одеялом, чтобы согреть голову. Он натянул ее низко на глаза, чтобы спрятать шишку. Но теперь он ничего не видел и поэтому споткнулся о стул, помял крылья, сломал один усик, разбил нос и заработал еще пару шишек и ссадин.
     Он растерянно присел на кровать и представил себе, как оцелот спрашивает у гепарда:
     — Разве богомол не придет?
     — Ах, да ему наверняка нечего надеть, — отвечает гепард, прищурив глаза.
     — Ах, ну да, конечно... — говорит оцелот. Богомол подпрыгнул и стал ярко-красным от злости. Без сюртука, в одной лишь старой лиловой шляпке, весь помятый, в шишках и ссадинах, он вылетел из дверей и помчался к дому гепарда.
     Там он рывком распахнул дверь, остановился на пороге и сказал:
     — Вот и я!
     Роскошно одетые звери, которые вели светские беседы и обходили друг друга, учтиво кивая, все посмотрели на него и округлили глаза. Они увидели какого-то помятого зверя и не могли понять, кто это такой.
     — Это богомол, — шепотом сказал один из них, с трудом скрывая отвращение.
     — О да? Вы это серьезно? — прошептал другой.
     — Я уверен.
     Некоторые звери отступили назад, а гепард был уже почти готов указать на дверь этому грязному проходимцу.
     Но богомол остановился в дверях, разгладил помятые крылышки, сдул с десяток пылинок с плеч и посмотрел на всех так гордо, что звери вдруг подумали, а может, он выглядит гораздо роскошнее, чем они. Некоторые начали снимать пиджаки, кто-то бился головой о потолочную балку, они всеми лапами раскрывали перед ним объятия и жалели, что на них не было шляпок, маленьких лиловых шляпок.

     СКОРО ДОЛЖЕН БЫЛ НАСТУПИТЬ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СВЕРЧКА, и ему очень хотелось, чтобы все пришли на праздник. Все, кроме медведя.
     Он написал медведю письмо.

     Дорогой медведь!
     Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне на день рождения.
     Ты — обжора.
     Ты все пачкаешь.
     Ты наступаешь на ноги, когда танцуешь.
     Ты даришь ненужные подарки.
     Ты поешь фальшиво и ужасно громко.
     Ты говоришь, что все очень здорово, даже когда сам еще не понял, что все очень здорово.
     Ты отпихиваешь всех в стороны, чтобы первому пробраться к торту, и если это не медовый торт, начинаешь кричать: «Почему это не медовый торт?»
     Когда угощения закончились, ты еще десять раз спросишь: «Неужели ничего не осталось?»
     Ты засыпаешь, когда кто-нибудь произносит праздничную речь.
     Засыпая, ты падаешь со стула и храпишь.
     Когда все гости расходятся по домам, ты остаешься лежать на полу и храпеть, а когда просыпаешься, начинаешь искать крошки.
     Ты... ах, да что там говорить.
     Приходи.
     На самом деле, с тобой гораздо веселее.
     Я буду ужасно рад, если ты придешь.
     До завтра!
     Сверчок.

     ОДНАЖДЫ ДНЕМ БЕЛКА ШЛА ЧЕРЕЗ КУСТЫ НЕДАЛЕКО ОТ РЕЧКИ.
     — Белка, — услышала она чей-то крик.
     Белка оглянулась по сторонам. Сначала она никого не увидела. А потом заметила две ноги, которыми кто-то то ли болтал, то ли махал в воздухе, — белка толком не разобрала, что именно ими делали.
     — Кто там? — спросила она.
     — Я, — сказал голос. — Трубкозуб. Ха-ха! Белка раздвинула кусты и увидела трубкозуба.
     Он стоял на голове и смеялся.
     — Почему ты стоишь на голове? — удивленно спросила белка.
     — Ну, конечно, потому, — ответил трубкозуб, — что это здорово. — Он снова засмеялся и помахал ногами. — Но это не просто так, если ты вдруг так подумала.
     — Я ничего такого не думала, — сказала белка. — Но если ты встанешь на ноги...
     — Тогда я разозлюсь, — сказал трубкозуб. Он просто задыхался от смеха. — О, как же я тогда разозлюсь...
     — И так каждый раз? — спросила белка.
     — Каждый раз, — подтвердил трубкозуб. — Вот попробуй, поставь меня на ноги.
     И он радостно кивнул белке, насколько у него это получилось, стоя на голове.
     Белка засомневалась: ей не верилось, что трубкозуб мог просто так, без всякой причины, разозлиться, встав на ноги.
     Она ухватила его за пояс и перевернула.
     И в тот же момент трубкозуб стал вопить не своим голосом, а из глаз у него посыпались искры.
     — Так-так! — свирепо кричал он. — Вот ты где! Гадкая белка!
     Белка отскочила назад, но трубкозуб кинулся на нее и попытался сбить с ног.
     «Вот как, значит», — подумала белка.
     А потом завязалась драка. Трубкозуб отвесил белке оплеуху, но в приливе ярости пару раз ударил сам себя еще сильнее и при этом выкрикивал белке одно проклятье за другим.
     С огромным трудом белке удалось ухватить трубкозуба за задние ноги и снова поставить его на голову.
     — Ха-ха-ха! — закатился трубкозуб. — Как здорово! Как здорово! Видела, как я разозлился?
     Белка сидела на земле, тяжело дыша, и некоторое время не могла произнести ни слова. Трубкозуб болтал ногами в воздухе и кричал:
     — Чем веселее, тем лучше! Злиться — это глупо, да, белка?
     Белка поднялась с земли и отряхнула пыль с плеч и хвоста.
     — И ты всегда должен так стоять? — спросила она.
     — Всегда, — смеялся трубкозуб. — Но я вовсе не должен! Я так хочу!
     Белка промолчала.
     — Потому что иначе, — захохотал трубкозуб и от удовольствия даже забарабанил передними лапами себе по животу так, что чуть не упал, — последствия могут быть непредсказуемы.
     Белка решила, что пора идти дальше, и попрощалась с трубкозубом.
     — Ха-ха-ха! — засмеялся он. — Ты уже уходишь?
     — Да, — сказала белка.
     И она с серьезным лицом ушла прочь, через кусты, в сторону речки.
     — Непредсказуемы! — кричал ей вслед трубкозуб, покатываясь со смеху. — Последствия непредсказуемы!
     Тут белка услышала грохот, как будто кто-то упал, и ускорила шаг.

     ЗМЕЯ ВСЕГДА БЫЛА ЗЛОЙ. ОНА ПРОСЫПАЛАСЬ ЗЛОЙ и злилась, когда ложилась спать. У нее были злые воспоминания, злые сны и злые желания.
     Если кто-нибудь приходил ее навестить, она так злилась, что гости спешили поскорее исчезнуть, а если никто не приходил, она злилась, что никто не пришел.
     В свой день рождения змея злилась на тех зверей, которые приходили ее поздравить.
     — Вы вовсе не рады, — свирепо шипела она. И злилась, что другие звери забыли о ее празднике.
     Она злилась из-за подарков, которые ей дарили, хотя она их не заказывала. А еще она злилась из-за подарков, которые она заказывала, но которые ей не подарили, потому что они были слишком большие или слишком маленькие, или таких вещей вовсе не существовало на свете, но главное — они оказались бы ей не нужны, если бы змея получила эти подарки.
     Она злилась, когда зверям казались невкусными ее торты и они корчили рожицы, еще не разобрав вкуса, но еще сильнее она злилась, если ее угощение им нравилось.
     — Это невкусно! — кричала она. — Попробуйте как следует!
     Она очень любила зашвырнуть кому-нибудь тортом в лицо. А еще больше ей нравилось кусать зверей за носы, крылья и хоботы.
     — Если б я была кем-то другим, — часто говорила она со злостью в голосе.
     Но когда она представляла, что могла бы стать львом или воробьем и при этом радостно рычать или чирикать, то злилась так сильно, что ей хотелось повыдергивать из головы все эти гривы или перья, которые она себе представила.
     — Я не хочу быть никем другим! — кричала она в ярости. — Никогда!
     Не злиться казалось ей странным и опасным. «Все что угодно, только не это», — часто думала она, от злости кусая собственный язык.
     Звери ее знали и не боялись. Честно говоря, они даже любили ее злость, которая всегда была разной, и им было страшно подумать, что в один прекрасный день змея перестанет злиться.
     Когда змея шипела и грубила им, говоря, какие они гадкие, звери кивали:
     — Да, змея, ты права, мы гадкие звери.
     — Нет! — в бешенстве вопила змея. — Вы не гадкие!
     — Нет, не гадкие, — соглашались они.
     — Да! — визжала змея.
     — Да.
     — Нет!
     Такие вот странные беседы вели звери со змеей. Но долго беседовать не получалось, потому что змея всегда начинала угрожающе надвигаться на собеседников, плевалась, высовывала язык и пыталась всех покусать.
     Тогда звери убегали.
     — Но убегаем мы весело, — запыхавшись, говорили они друг другу.
     Они слышали, как вдалеке змея со злости бьется головой об землю и кричит: «Нет!»
     Это всегда было последнее слово, которое выкрикивала змея, когда злилась так сильно, что не могла больше думать. И тогда она засыпала где-нибудь, закопавшись в песок.

     БЫЛА СЕРЕДИНА ЛЕТА. БЕЛКА СИДЕЛА за столом у себя в домике на макушке бука.
     Муравей отправился в путешествие и, вполне вероятно, мог никогда больше не вернуться. Это было почти наверняка, ведь он сам так сказал, когда уходил. Белка положила голову на лапы.
     Было очень тихо.
     Белка думала о муравье и о дальней дали, и о «почти наверняка», и о «никогда». «Я очень расстроена, — думала она, — я это точно знаю». Она посмотрела вокруг. Ее стол тоже выглядел расстроенным, и окошко, и голубое небо за ним, и даже солнце высоко в небе. «Разве они могут расстроиться?» — подумала белка. Ответа она не знала.
     Вдруг с четырех сторон она услышала четыре голоса, они говорили:
     — Мы можем, мы можем расстроиться очень сильно.
     Белка удивленно оглянулась. По стенам катились огромные слезы. «Это стены», — догадалась она.
     — Да, — всхлипнули стены. И тихонько задрожали.
     А потом они вдруг затихли. Слезы исчезли, и стены больше не дрожали.
     Белка снова положила подбородок на лапы и задумалась: если стены могут расстроиться, то могут ли они разозлиться?
     И вдруг она услышала грохот. Это висевшие на стенах вещи попадали на пол, а стены угрожающе двинулись к середине комнаты и встали вокруг стола. Они трещали и скрипели от злости. Белка закрыла лицо ладошками.
     — На кого вы злитесь? — спросила она.
     — На муравья, — прогремели стены.
     Белка выглянула из-за ладошек и удивленно посмотрела на стены.
     — На муравья? Но ведь муравей очень славный!
     — Нет, — сказали стены. — Муравей вовсе не славный.
     И тут они вдруг опять встали на свое обычное место.
     Белка аккуратно повесила все упавшие вещи обратно.
     Потом она подошла к окну и посмотрела вдаль.
     — Муравей, — тихо сказала она.
     «Я не сержусь на него, — подумала она, — но все-таки...»
     И тут откуда-то очень издалека, может быть, даже с другого конца света, донесся голос:
     — Да-да?
     Белка знала, что некоторые вещи кажутся более настоящими, чем на самом деле. Но еще она знала, что «почти наверняка» никогда не означает «совершенно точно». Она потерла лапки, достала из шкафа большой горшок меда и поставила его на стол.
     Потом снова села и положила голову на лапы.
     Совершенно бесшумно к ней приблизились стены. Им явно хотелось меда.
     — Как чудесно, — шептали они, теснясь вокруг белки. — Мед...
     — Даже не думайте, — сказала белка. — Это для муравья. Он вот-вот придет.
     Стены немного побурчали, а потом стали обычными стенами. Они стояли на своих местах и не издавали больше ни звука.

     ЖАБА-ЧЕСНОЧНИЦА ПОСТУЧАЛАСЬ К ЕЖИКУ.
     — Кто там? — спросил ежик.
     — Жаба-чесночница.
     — Заходи, — пригласил ежик. Жаба-чесночница зашла в дом, подошла к ежику и одним махом выдернула все иголки у него из спины.
     — Ай! — закричал ежик. — Ай!
     Жаба отступила на шаг назад и спросила:
     — Как называется то, что ты сейчас чувствуешь, ежик?
     — Злость, — плакал ежик. — Я ужасно зол. Жаба внимательно посмотрела на него и покачала головой:
     — Нет, — сказала она. — Ты не злой.
     — Я злой, — сквозь слезы сказал ежик.
     — Не по-настоящему, — констатировала жаба. Она повернулась и вышла из комнаты.
     — Жаль, — добавила она, уходя.
     Чуть позже она постучала в дверь к улитке.
     — Войдите, — сказала улитка, которая в тот момент размышляла об остановках и опозданиях.
     Жаба зашла в комнату и вывернула улиткины рожки в другую сторону.
     — Ай, — простонала улитка с мукой в голосе.
     — Нет, — решила жаба. — Это тоже не настоящая злость. Обидно, улитка.
     И не успела улитка во второй раз сказать «Ай!», как жаба уже ушла.
     Она отправилась к слону и завязала его хобот тугим-тугим узлом. Потом она заклеила рот лягушонку, забросила карпа на вербу и в лоскуты изорвала плащ кузнечика.
     Все звери кричали «Ай!» и злились, а лягушонок даже шипел от ярости. Но каждый раз жаба говорила: «Нет, это не злость», — или: «Ну, если это называется злостью...» — или: «Настоящая злость совсем не такая».
     Под вечер она остановилась на поляне посреди леса, топнула пару раз ногой, налилась красной краской, взмахнула руками и крикнула:
     — Что, неужели никто не сердится? Отовсюду раздавались сердитые крики и жалостные стоны.
     — Ну, нет так нет, — сказала жаба. — Значит, никто.
     Она почесала в затылке, пожала плечами и, пробираясь между деревьями, пошла прочь из леса.
     В тот вечер все пострадавшие от жабы звери собрались вместе. Сверчок вставлял в спину ежику одну за одной его иголки, а черепаха осторожно разворачивала на место улиткины рожки. Белка развязывала узел на хоботе у слона, а дрозд отнес карпа обратно в реку, пока цапля клювом разжимала рот лягушонку. Лягушонок зло квакнул:
     — Я что, не рассердился?
     — Нет, — сказала цапля. — По крайней мере, не слишком.
     — Что? — квакнул лягушонок, но это был скорее визг, чем квакание. Он замолчал и обиженно уставился в землю.
     — Может, мы действительно не умеем по-настоящему сердиться? — сказала белка, которую жаба подняла за уши, вытащила из домика и посадила на ветку перед дверью.
     Звери смотрели друг на друга и морщили лбы. Никто из них не знал, что же это такое — по-настоящему рассердиться. Может, это что-то другое, совсем не похожее на обычную злость? Может, это больше похоже на радость? «Очень может быть», — подумали они.
     — Или на что-нибудь тяжелое, — сказала черепаха. — Может, на это оно похоже. На что-то ужасно тяжелое, чего мы не можем поднять.
     Звери задрожали.
     Было темно и холодно, и все молча поплелись по домам.

     ЖУК ОБЪЯСНЯЛ СВЕРЧКУ, КАК ПРАВИЛЬНО СЕРДИТЬСЯ.
     — Нет, — говорил он. — Глаза не закрывай. Глаза надо открыть и сверкать ими. Смотри, вот так, — и он сверкнул глазами.
     — Ух ты, — удивился сверчок. — Вот оно, значит, как. — И тоже попытался сверкнуть глазами.
     — Вот-вот, — сказал жук. — Уже лучше. Он сделал шаг вперед:
     — А теперь надо с грозным видом наклониться вперед.
     Сверчок наклонился.
     — Хорошо, — похвалил жук. — Можно, конечно, еще более грозно, но так тоже ничего.
     Он наморщил лоб, взглянул на сверчка и продолжил:
     — Но самое главное, ты должен действительно разозлиться. То есть, у тебя должны быть настоящие злые мысли.
     — У меня нет злых мыслей, — признался сверчок. — У меня никогда не бывает злых мыслей.
     — Тогда их надо придумать, — сказал жук. — Это непросто, но у тебя получится.
     И сверчок попробовал придумать злые мысли.
     Он наклонился вперед, сделал довольно грозный вид и сверкнул глазами. Но вот придумать злые мысли у него не получилось.
     — Я никогда раньше их не придумывал, — сказал он через некоторое время.
     — А что ты можешь придумать? — спросил жук.
     — Ну... мед, и чертополох, и хорошую погоду... все это я легко могу придумать, — сказал сверчок, и глаза у него заблестели.
     Жук вздохнул:
     — Это все не то.
     — И что теперь делать? — спросил сверчок.
     — Представь себе, что ты разозлился на меня, — сказал жук. — Я испортил тебе день рождения, наступил на ногу, помял крылья, сказал тебе, какой ты, сверчок, страшный и как ты противно трещишь... Ну, для начала хотя бы это.
     Сверчок еще раз наклонился, в глазах у него сверкнули настоящие искры, и он подумал о том, как жук у него на дне рождения перевернул все торты, пошел с ним танцевать и отдавил ноги, а потом еще кричал всем, что сверчок противно трещит... «Противно! Противно!»
     И тут он почувствовал, как внутри у него растет злость, и отвесил жуку здоровенную оплеуху.
     — Вот! — завопил он. — Вот тебе! Жук повалился на спину.
     — Очень хорошо, — сказал он сквозь слезы, — молодец, сверчок.
     Он даже не мог сам подняться. Забыв все свои злые мысли, сверчок поднял жука на ноги.
     — Извини меня, — попросил он, виновато поглядывая на него.
     — Извини меня? — плакал жук. — Извини меня? Спасибо тебе, жук! Вот что ты должен сказать. Огромное тебе спасибо, жук!
     — Спасибо тебе, жук, — сказал сверчок. Жук кивнул — это означало, что он доволен, и сверчку надо продолжать в том же духе. Сверчок разбежался и полетел.
     — Огромное спасибо, жук! — неслось ему вдогонку. — Огромное спасибо, ты понял?
     — Огромное спасибо, жук! — крикнул сверчок.
     — Вот это правильно! — всхлипывая, прокричал ему жук.

     ПОСРЕДИ ЛЕСА ВСТРЕТИЛИСЬ БЕГЕМОТ И НОСОРОГ. Тропинка была узкой, и они никак не могли разойтись.
     — Я тебе не уступлю, — сказал бегемот.
     — Я тоже, — сказал носорог. Они уставились друг на друга.
     — И что теперь? — спросил бегемот.
     — Да, что теперь? — сказал носорог.
     Был полдень. Солнце светило на землю сквозь листву деревьев, вдалеке журчал ручей.
     — Давай присядем, — предложил бегемот.
     — Давай, — согласился носорог.
     Они уселись на дорожке и задумались.
     — Я ни за что не сойду с тропинки, — время от времени повторял бегемот на всякий случай, — что бы ты там себе ни думал.
     — И я не сойду, — говорил носорог. — Что бы ты там себе ни думал.
     — А ведь мы могли бы разозлиться, — сказал бегемот после долгого молчания, — и броситься друг на друга.
     — Да, могли бы, — согласился носорог.
     — И одному из нас пришлось бы посторониться. А как иначе?
     — Так и есть.
     — Но, уж конечно, это был бы не я, — сказал бегемот. Он поднялся и постарался посмотреть на носорога как можно более устрашающим взглядом.
     — А кто же тогда, я? — грозно сказал носорог, тоже поднимаясь на ноги.
     — Да нет, — вздохнул бегемот и снова уселся на тропинку.
     Долгое время оба молчали. А потом бегемот спросил:
     — Тебе, случайно, не хочется пожевать сладкой травы?
     — Еще как, — сказал носорог.
     У бегемота оказался с собой горшочек засахаренной травы. И они вместе ее съели. А потом рассказали, куда они направлялись.
     — Но мы ведь не уступим друг другу дорогу, — сказал бегемот.
     — О нет, — подтвердил носорог, — мы этого не сделаем.
     Они радостно похлопали друг друга по плечам и даже поплясали немного на узкой тропинке посреди леса. Но при этом каждый зорко следил, чтобы другой не проскользнул мимо.
     — До чего мы красиво танцуем, — сказал бегемот.
     — Блестяще, — сказал носорог.
     — Да, блестяще, — согласился бегемот.
     Когда наступили сумерки, они решили отправиться по домам.
     — Пока, бегемот, — сказал носорог.
     — Пока, носорог, — сказал бегемот.
     Они развернулись каждый в свою сторону.
     — Но если я снова тебя встречу, я ни за что тебя не пропущу, — добавил бегемот.
     — Я тоже, — крикнул ему носорог, — уж поверь.
     А потом они пошли по домам, один — в одну сторону, другой — в другую. Они пытались насвистывать и время от времени приплясывали, как в том танце, который они станцевали вдвоем на узенькой тропинке.

     ОДНАЖДЫ УТРОМ, ОЧЕНЬ РАНО, ЗЕМЛЕРОЙКА ПОСТУЧАЛАСЬ К БЕЛКЕ.
     — Да-да? — сказала белка.
     — Белка, — сказала землеройка. — Ты не рассердишься? Это я, землеройка.
     — Я еще сплю, — ответила белка.
     — Это значит, что ты злишься? — спросила землеройка.
     — Нет.
     — И ты не рассердишься, если я войду? — поинтересовалась землеройка.
     — Нет, — ответила белка.
     Землеройка зашла в дом, и белка вылезла из постели.
     — У меня вчера был день рождения, — зевнула она.
     — Я знаю, — сказала землеройка, — и поэтому пришла сегодня. И подарка у меня нет. Теперь ты точно рассердишься.
     — Да нет, — сказала белка. — У меня осталась половина каштанового торта. Хочешь кусочек?
     Землеройка уселась за стол и стала есть торт, который поставила перед ней белка.
     — Послушай, белка, — сказала она, откусив пару раз, — теперь, я думаю, ты точно разозлишься, но я должна тебе кое-что сказать. Мне этот торт не нравится. Фу! До чего же он гадкий!
     Она отодвинула торт и задрожала:
     — Ну вот сейчас ты злишься!
     — Всем остальным он очень понравился, — сказала белка, поднимаясь из-за стола. Она собрала остатки торта, понюхала их и кивнула.
     — Я думаю, — сказала землеройка, — все решили, что он ужасный, никто в жизни не ел более ужасного торта. И есть его им вовсе не хотелось. И им было очень трудно не корчить гримасы от этого противного торта. Только из вежливости они этого не делали, белка. Из чистой вежливости. — Она погрозила пальцем и взглянула на белку горящими глазами. —  Ты, кстати, должна мне честно сказать, когда начнешь сердиться, — продолжила она. — Очень плохо, если ты этого не сделаешь. Это весьма постыдно, белка.
     Но белка покачала головой. Она не сердилась и снова присела за стол. А кроме того, она не знала, что такое «весьма постыдно».
     Землеройка закрыла глаза и опустила плечи.
     Какое-то время они молча сидели напротив друг друга. Землеройка царапала стол и почесывала в затылке. Потом она сказала:
     — Ты знаешь, я должна тебе еще кое-что сказать. Можно?
     — Можно, — сказала белка.
     — Мне у тебя не нравится, — заявила землеройка. — Совершенно. И сижу я неудобно. Вот теперь ты рассердилась!
     — Я не сержусь, — сказала белка.
     — Нет, ты сердишься! — завопила землеройка и прыгнула на стол. — Ты ужасно разозлилась! И не отрицай! Это не поможет!
     — Я не сержусь, — сказала белка.
     Землеройка быстро пробежала туда-сюда по столу, толкнула лампу так, что та ударилась о потолок и раскололась, наступила на тарелку и пару чашек, смахнула черепки на пол и закричала:
     — Ты злишься! Злишься! Злишься! — и даже попробовала завизжать, хотя никогда этого не умела.
     А белка тем временем откинулась на спинку стула и вспоминала всех зверей, которые пришли к ней на день рождения, она думала о том, как они танцевали и ели, и как они все сказали, что было очень весело, и разошлись по домам очень поздно, а муравей ушел позже всех.
     Тут землеройка оступилась, споткнулась и полетела со стола головой вниз прямо в осколки лампы и черепки от тарелки и двух чашек. На голове у нее вскочила шишка, а нос она разбила до крови, но при этом даже не запищала. Она поднялась с пола, отряхнулась и сказала:
     — Ну ладно, я пойду.
     — Жаль, — сказала белка.
     — Жаль? — переспросила землеройка и внимательно посмотрела на белку. — Может, ты так сердишься? Мне остаться?
     Белка подумала немного и произнесла очень медленно и четко: «Я-не-сер-жусь».
     — Тогда я и правда пойду, — мрачно сказала землеройка. И скрылась за дверью.
     Уже стоя на толстой ветке бука, она обернулась. Нос у нее распух, на лбу темнели синяки.
     — Я думаю, что никогда больше не приду к тебе, белка, — сказала она.
     — Вот как, — сказала белка. Землеройка помолчала и спросила:
     — Теперь ты рада?
     Стоявшая в дверях белка надолго задумалась, а потом сказала:
     — Нет.
     Землеройка вздохнула, не говоря ни слова спустилась по буку вниз и исчезла в лесу.

     ЕЖИК СИДЕЛ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ. И вспоминал, каким он когда-то был.
     «Однажды я был веселым, — думал он. — На дне рождения у белки, когда я танцевал со сверчком. А еще как-то раз я был грустным. Когда подул такой ужасный ветер, что сдул у меня со спины все колючки. В тот раз я был очень грустным. А еще я бывал довольным. Вот сейчас я доволен».
     Он кивнул и огляделся по сторонам. Было лето, он был доволен и размышлял. Это занятие он любил больше всего — размышлять. Размышлять ни о чем и обо всем, ни о ком и обо всех, — ему было все равно, лишь бы размышлять.
     «А был ли я когда-нибудь злым?» — подумал он. Он глубоко-глубоко задумался, но так и не смог вспомнить, был ли он когда-нибудь злым.
     «Так, может, стоит наконец попробовать?» — подумал он. Ему очень хотелось побывать всяким, разным, пусть даже по одному разочку.
     Дело было под вечер, и ежик закрыл глаза. «А как вообще становятся злыми?» — подумал он. Он этого не знал.
     Конечно, он видел злых зверей. Он видел, как они топали лапами и брызгали слюной, он видел, как они кусались, жалили и дрались, и слышал, как они кричали и рычали. Но всего этого он делать не умел, это он знал точно.
     Ежик наморщил лоб. «Так я уже однажды делал, — подумал он. Почесал себя за ухом между иголками. — И так тоже».
     Уже почти наступил вечер, когда ежик наконец пришел к выводу, что он, возможно, никогда не станет злым. «Какой кошмар», — подумал он.
     И тут ему в голову пришла одна идея. «А знаете что? — подумал он. — Если я это напишу, то и стану таким. Потому что, когда я пишу “я доволен”, то я ведь доволен. А иначе с чего мне это писать? И если я пишу в конце письма “ежик”, то это потому, что ежик — это я. — Он кивнул. — Я всегда —  то, что я пишу».
     Он взял полоску березовой коры и написал:

     Я злой.

     Потом прочитал свои слова и покачал головой от удивления. «Так, так, — подумал он. — Значит, теперь я злой. Как непривычно!» Он старался как можно точнее понять, что он чувствует, перечитал написанное еще несколько раз и опять покачал головой.
     «Это самое странное чувство, какое у меня когда-нибудь было, — подумал он. — Оно ни на что не похоже». Но он был рад, что наконец был злым.
     «То есть сейчас я злой, и я этому рад, — подумал он. — И к тому же я удивлен. То есть я очень разный — и злой, и удивленный, и радостный одновременно».
     В этот момент поднялся ветер и выхватил кусочек коры у него из лапы.
     «Эй! — закричал ежик. — Отдай! Это ненастоящее письмо!» Ведь он не хотел, чтобы кто-нибудь прочел то, что он написал. «Если они узнают, что я злой... — подумал он, — тогда... тогда...» Он не знал, что тогда могло произойти, но наверняка что-нибудь ужасное.
     Ветер свистел и завывал, и не слышал ежика. Он считал, что на кусочке березовой коры было написано настоящее письмо, и унес его с собой, высоко в небо. На нем не было написано, кому это письмо и кто его написал. Ветер долго носил его высоко над лесом, но потом в конце концов разорвал и пустил кусочки кружиться в воздухе.
     В тот момент ежик снова сидел и размышлял, в сумерках, под розовым кустом. «Значит, теперь я был и злым, — думал он. — А вот был ли я когда-нибудь неосторожным? — Он прикрыл глаза. — Может, сейчас я как раз такой... А может, сейчас я даже легкомысленный».
     На лес упала ночь, и довольный ежик (а таким он любил быть больше всего) свернулся в клубок и снова поразмышлял. Но уже недолго.

     КРЕВЕТКА ПОСТУЧАЛА В ДВЕРЬ К МЫШИ.
     — Да-да? — сказала мышь.
     Креветка зашла в комнату. С собой у нее был чемодан, который она поставила на стол.
     — Я — креветка, — сообщила она. — Не желаете приобрести немного сердитости?
     — Сердитости? — переспросила мышь, которая, конечно же, была знакома с креветкой.
     — Ну да, — раздраженно сказала креветка. — Вам же хочется иногда быть сердитой.
     — Хочется, — ответила мышь. — Но когда я хочу быть сердитой, я сержусь. Это происходит само собой.
     — Но вы всегда сердитесь доброй сердитостью? — спросила креветка, изучающе глядя на мышь.
     Мышь засомневалась.
     — Нет, — вздохнула креветка. — Выходит, не доброй. — И открыла свой чемодан. — Я покажу вам, что у меня есть.
     Чемодан был темный, и креветка одну за другой доставала из него разные сердитости.
     — Бывает, что вам наступают на ноги, когда вы танцуете? — спросила она.
     — Да, — сказала мышь.
     — Тогда у меня есть для вас легкая сердитость, которая проходит так же быстро, как и начинается, — объявила креветка и показала тонкую светло-розовую сердитость. — Очень красивая сердитость, — добавила она.
     Потом взглянула на мышь и спросила:
     — А случается вам что-нибудь забыть дома, уезжая в путешествие?
     — Частенько, — призналась мышь. — А откуда вы знаете?
     — Тогда у меня есть раздражение, очень подходящее для этого случая, — сказала креветка.
     Из чемодана появилось сморщенное серое раздражение.
     Мышь кивнула: это и в самом деле было как раз то, что нужно, когда что-нибудь забыл.
     — У меня уже есть похожее раздражение, — сказала она.
     Креветка показала еще лиловую ярость, зеленоватую злость и белоснежное бешенство.
     На дне чемодана лежало что-то нежно-голубое.
     — А это что такое? — спросила мышь.
     — Это не сердитость, — сказала креветка и немного покашляла. — Это печаль. Вообще-то, она не продается. Но для вас...
     — Я ее возьму, — сказала мышь.
     — Собственно говоря, — сказала креветка, — это больше, чем печаль. Это тоска.
     Она отдала мыши нежно-голубую полупрозрачную тоску, закрыла чемодан и ушла.
     Мышь села у окна, набросила тоску на плечи и стала смотреть вдаль.
     Было теплое, тихое утро в самом начале лета.
     — Ах, — сказала мышь и глубоко вздохнула.

     — Я УЖАСНО ЗЛОЙ, — СКАЗАЛ ЖУК ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ.
     — А я намного злее тебя, — ответил дождевой червяк.
     Они сидели рядышком под розовым кустом. На лес спустились сумерки.
     — Вовсе нет, — сказал жук. — И речи об этом быть не может.
     — Нет? — закричал червяк.
     — Нет! — завопил жук.
     Они вскочили на ноги и разозлились еще сильнее. Головы и плечи у них покраснели от ярости, и скоро вокруг собрались звери, которые с удивлением на них смотрели.
     — До чего ж они злые, — сказали звери.
     — Я — самый злющий! — кричал жук.
     — Нет я! Я! — вопил дождевой червяк. Звери ходили кругами вокруг жука и червяка, осторожно дотрагивались до их злющих плеч, обжигали пальцы и перья, качали головами и обсуждали все между собой.
     Прошло много времени, прежде чем они наконец согласились друг с другом и сказали:
     — Вы оба ужасно злые. Но жук — самый злющий,
     — Ага! — сказал жук. — Так я и знал.
     Он довольно улыбался и кивал всем вокруг. Дождевой червяк разбушевался еще сильнее и стал совсем красным.
     — Нет, это я самый злющий! Я! — визжал он.
     Звери попятились, а некоторые упали на спину. Из глаз червяка во все стороны летели искры. Кое-где вспыхнула трава. А червяк становился все злее и злее.
     Жук не сводил с него глаз и думал: «Вот это и вправду жуткая злость...» Он почесал себя за ухом и подумал: «Все равно я еще злее. Ведь все они сами так сказали».
     А потом почесал шею и заверещал с такой злостью, как не верещал еще никто. Звери отступили еще дальше, а потом и вовсе бросились наутек.
     — Да уж, — говорили они друг другу. — Жук и вправду самый злющий.
     — Да-а! — верещал жук и больше уже не улыбался.
     Топая ногами и вереща, жук и червяк стояли рядом посреди леса.
     Стемнело. Облачка тумана пробирались вверх сквозь кустарник. Взошла луна. Но прошло немало часов, пока жук и червяк перестали злиться.
     Тогда они подули друг другу на плечи и легонько, по-дружески по ним похлопали.
     — Ты тоже был ужасно злой, дождевой червяк, — сказал жук.
     — Но ты был самый злющий, — ответил червяк.
     — Ах, — сказал жук и скромно потупил глаза.
     А потом они пошли домой к дождевому червяку, чтобы поесть чего-нибудь черненького. Луна поднялась высоко, и время от времени на деревьях и окутанных туманом кустах хрустели ветки. Ночь была прохладной

     КАЖДЫЙ ВЕЧЕР, КОГДА ЗАХОДИЛО СОЛНЦЕ, даманчик забирался на маленький холмик и кричал:
     — Не заходить! Не сметь! Вот я тебе покажу! Я предупреждаю!
     Он размахивал кулаками, подпрыгивал и злился так сильно, что на глазах у него выступали слезы.
     Но солнце всегда заходило.
     Когда последний кусочек солнца исчезал за горизонтом, даманчик вытирал слезы, качал головой и расстроенный уходил домой.
     Жил он в маленьком темном домике посреди степи. У него не было знакомых, и его самого тоже никто не знал.
     Придя домой, он ложился на кровать, клал лапы под голову и спрашивал себя, почему солнце никогда его не слушается. Ну хоть один разочек можно было бы остаться... Не так ведь много он и просил? Или надо было рассердиться еще сильнее? А может, пригрозить ему? Скажем, дать ему пинка? Или вообще переехать, и тогда светить ему будет некому?
     Каждый вечер он часами думал о солнце. Ему даже хотелось пойти к горизонту, чтобы удержать солнце собственными лапами. Или смастерить что-нибудь там, под горизонтом, чтобы солнце не смогло опуститься ниже. Но он боялся, что с большим и сильным солнцем в одиночку ему не справиться.
     «Солнце — настоящий предатель, — думал он. — Вот так светить целый день, чтобы все думали, что так будет всегда, а потом вдруг взять и зайти. Это предательство».
     Только поздно ночью он засыпал.
     А когда просыпался на следующее утро, солнце всегда светило, и даманчик язвительно думал: «Ясно, ясно, теперь у нас угрызения совести, так я и знал...» Он надевал на голову широкополую шляпу, чтобы не видеть солнце, и выходил на улицу.
     Но под вечер он снова взбирался на холмик, кричал: «Ага! Заходишь! Прекрати же в конце-то концов!» — а потом снова уходил домой, так ничего и не добившись.
     Так даманчик и жил. Пока не охрип от крика и не устал от топанья лапами.
     С тех пор он только с упреком смотрел на солнце по вечерам, сидя на холмике. «Оно знает, что я о нем думаю, — размышлял он. — Знает, что хоть один разочек может доставить мне удовольствие. Один раз из тысячи... ведь это такая ерунда? Но оно меня не слушает».
     Он покачал головой.
     «А кстати, — подумал он. — Есть ли вообще что-нибудь, что могло бы меня послушать?»
     Повсюду вокруг него была степь, небо было огромным и пустым, а вдалеке, за горизонтом, исчезал последний кусочек солнца.
     И насколько даманчику удалось выяснить, ничто на свете не умело слушать.