Еврейское счастье в степи под Джанкоем

памятник погибшим в январе 1942 года старикам,женщинам и младенцам убитых своими соседями только за то что родились евреемя












Михаил Выгон ( Михаил Выгон - имя в Крыму известное. Молоденький сержант-артиллерист после Великой Отечественной войны закончил пединститут и несколько десятилетий работал потом в Ялте учителем-словесником. Был из лучших учителей, одним из заметнейших представителей крымской интеллигенции. Его служением стало широкое поле просветительской деятельности. Выпустил несколько книг. Среди них - о пребывании Пушкина и Толстого в Крыму. Не чуждался текущей литературной жизни, а его обзоры книжных и журнальных новинок в городской библиотеке и в Доме учителя до сих пор вспоминаются ялтинцами.
Судьба разбросала воспитанников М.И. Выгона по всему миру. Есть среди них ученые, педагоги, врачи, инженеры. Школьными учениками Выгона были поэты Сергей Новиков и Григорий Остер.
В 1991 году он вслед за детьми и внуками переехал в Израиль. Недавно там вышла еще одна его книга - «Еврейское счастье в степи под Джанкоем», рассказ о примечательной и почти забытой страничке истории Крыма. О том, как в конце 20-х годов на засушливых целинных землях Приазовья возникли села евреев-переселенцев из украинской, белорусской, российской глубинки. Вчерашние ремесленники, мелкие торговцы становились земледельцами, появились виноградник, пшеничные поля, сады, фермы, клубы, школы на родном языке. Затем были коллективизация, война, фашистская оккупация и величайшая трагедия Холокоста. В Крыму она обернулась расстрелом тысяч беззащитных людей, главным образом женщин, детей, стариков, только за то, что они были евреями. В Майфельде, родной деревне М.И. Выгона мученическую смерть приняли 1500 человек.
Обо всем этом, о несостоявшемся «счастье в степи под Джанкоем», где прошли его детские годы и юность, откуда он ушел на фронт, рассказывает автор.)

Об этом небольшом еврейском поселке в степном Крыму есть заметка в Краткой Еврейской энциклопедии. В знаменитой «Черной книге» под редакцией Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга рассказано о зверском расстреле в январе 1942 года свыше полутора тысяч евреев на окраине села Майфельд. Замечательный детский поэт Лейб Квитко под пытками не выдал имен майфельдских учительниц Клары Израилевны Гольденберг и Марии Борисовны Рабинковой, рассказавших поэту, члену Еврейского Антифашистского комитета, о бедственном положении вернувшихся из эвакуации евреев-колхозников, о грязной пене антисемитизма, оставшейся после изгнания немецких оккупантов. Об этом степном поселке есть и сочувственная, с учетом брежневской свободы слова, статья в томе «Крымская область» Украинской энциклопедии.

Несколько лет тому назад в Иерусалиме скончалась Ципора Хайкина. Дочь черниговских евреев-переселенцев, она закончила еврейскую школу в Майфельде, после школы – мединститут, добровольно ушла в армию и четыре года шла фронтовыми дорогами до Победы. Ее старший брат погиб в первые месяцы войны, а младшего, моего ровесника Володю Хайкина, война догнала через 25 лет, не давая ни минуты покоя после тяжелого ранения. 50 лет Ципора Хайкина врачевала, исцеляла, спешила на помощь людям.

В последние годы заслуженная докторша настойчиво собирала материалы о судьбе своих земляков, о трагедии майфельдцев, зарытых в противотанковом рву за виноградником, где долгие годы в поте лица трудилась ее мать, мудрая еврейка Гнеся Хайкина. Она приехала к внучке в Израиль с надеждой, что здесь увековечат каждую еврейскую судьбу, каждое имя погибших.

Смерть старой еврейской докторши, прошедшей все круги военного лихолетья, еще раз напомнила мне, что нас остается все меньше, что ряды наши редеют, что уцелевшие, дожившие до лучших времен, обязаны, пока не угаснет память, рассказать о тех, кто жил рядом со мной, кого я знал с детства, о тех, кто не увидел небо в победных салютах.


Уходят живые свидетели тех огненных лет. Я знаю, что в Майфельдской средней школе помнят своих довоенных учеников и учителей. Но где эти редкие памятные материалы? Жаль, что мой земляк, выпускник Майфельдской школы Иосиф Керлер, ставший известным еврейским поэтом, узником сталинских концлагерей, так и не написал о своих школьных годах. Не знаю, оставил ли мой школьный товарищ Яков Кушнир, бесстрашный крымский партизан, правдивый рассказ о своих товарищах, партизанах-майфельдцах, погибших в крымских лесах. А сколько их там полегло! Абрам Бальшин и Самуил Рыжиков, Мишура Абрамович и Абрам Раппопорт, отец и сын Зарецкие...

Мне долгие годы казалось, что я помню все, что я помню всех. Теперь я понял, что ошибаюсь. Пока еще не поздно, пишу я эти заметки о моем родном Майфельде, о моей школе, самой лучшей на свете, о товарищах, которые ушли безвозвратно, о земляках, которые сгинули навечно, которых сегодня, наверно, и вспоминать уже некому.

Давным-давно, в 1970-м, к 25-летию Победы, я с Симой Исааковной Даниман, вдовой погибшего на фронте прославленного председателя нашего колхоза, попал на прием к секретарю Джанкойского райкома партии Кобылянскому. Мы показали ему список выпускников Майфельдской средней школы и список колхозников, погибших на фронтах войны и в партизанских отрядах. Сытый партайгеноссе с золотой звездой Героя труда долго читал список и с усмешкой изрек:

– Так выходит, что Россию спасли Хайкины и Абрамовичи? Нет, дорогие мои, нас не поймут.

– Простите, да, они спасали Россию вместе с Покрышкиным и Матросовым, Кожедубом и Заслоновым, Панфиловым и Аслановым... Я недавно был в украинском селе Павлыш, в школе народного учителя Сухомлинского: там на постаменте все фамилии заканчиваются на -ко и -чук, потому что это украинское село. В школе имени Налбадяна в Ереване все фамилии погибших героев на -ян. Потому что это армянская школа, оттуда армянские парни ушли на войну и погибли. У нас в еврейском селе была еврейская школа, и выпускники ее были евреями. Все очень просто, товарищ секретарь.

– Я вас понимаю, друзья мои, а вот другие не поймут. Там сейчас другие люди живут.

– Это правда, – со слезами сказала тетя Сима. – Там сейчас другие люди живут, бывшие полицаи и каратели, отсидевшие по приговорам советских судов по 15-20 лет за пособничество фашистам. В трехстах метрах от рва, где лежат 1530 замученных евреев, целая улица выросла бывших палачей... Они точно не поймут...

Правда, какое им дело до памяти о Борисе Делеви и Юде Пеймере, о Марии Кричевской и Семене Вайнштейне, Лазаре Рыжикове и Пейсахе Кацмане, о Мейере Данимане и Моисее Пеймере, о братьях Вульфсонах, об Абраме Эйдельберге и Иделе Данимане, о сыне его, навеки 19-летнем Израиле...

Когда-то Илья Эренбург с грустью заметил: «Тяжело тому, кто все помнит». Если мы, еще живые, не расскажем правду о былом, все обрастет легендами, исчезнут имена, факты, а главное – уйдет навсегда сам дух того времени. Я хорошо знаю, что молодость с каждым годом жизни становится прекрасней. И сегодня мы, вспоминая свое босоногое детство, забываем о том, как трудно давалось еврейское счастье в степи под Джанкоем. И пресловутые «твердые задания», и дикие случаи назначенного раскулачивания, и подлые штрафы за «субботние прогулы», и ночной арест группы несчастных уманских хасидов, исчезнувших навсегда, и антирелигиозные карнавалы, и «пустопорожние трудодни», и разгром синагоги, и насильственный посев хлопка и сои вместо пшеницы, и феодальные налоги на каждую корову, на каждое дерево, и десятилетия жизни крепостного беспаспортного колхозника.

Как это ни грустно, я остался последним летописцем еврейского переселенческого поселка, затерявшегося в крымской степи под Джанкоем. Эти записки по памяти – мой долг перед людьми, мечтавшими о еврейском счастье на земле. Если я кого-то не упомянул, если я что-то забыл, если я в чем-то ошибся, если память меня подвела – простите, не ищите злого умысла. В этих записках названы имена, факты, события, но это не историческое исследование, а живое свидетельство человека, который все это видел своими глазами. Может быть, найдется еще ученый историк, который напишет точнее и лучше.

Редкий читатель, кому попадут эти скромные записки, невольно скажет, что это просто сказки, а не история. И будет прав. Это и есть сказки о несостоявшемся еврейском счастье на чужой земле.

Последняя школьная елка

31 декабря 1940 года в нашей школе шумно и весело кружился новогодний хоровод. Директор школы, недавно награжденный орденом, Соломон Яковлевич Брин обратился к нам с речью. Он говорил как старый меламед, растягивая слова и подчеркивая каждое слово взмахом руки:

– Ребята! Дорогие дети мои! – он сделал значительную паузу и продолжал: – Вот сейчас, ровно в 12 часов, кончается тысяча девятьсот сороковой год и сразу же начинается тысяча девятьсот сорок первый год. С новым годом, родные мои, годом счастья и светлых надежд! – Он высоко поднял над головой большие карманные часы и весь зал восторженно встретил бой курантов, отсчитанный репродуктором...

Большинство из тех старшеклассников, кто заполнил актовый зал нашей любимой школы, уже никогда не увидят елочных огоньков: завтра была война.

...Майфельдскую среднюю школу построили с помощью Агро-Джойнта в 1931 году. Ее первым директором был талантливый учитель-энтузиаст, физик Цаль Генионский. Он создал первый педагогический коллектив. Это были молодые, энергичные люди, выпускники Московского университета и Крымского пединститута, бесконечно преданные своему учительскому долгу.

Это была необычная школа для степной деревни начала 30-х годов прошлого века: прекрасно оборудованные кабинеты физики, химии, биологии, богатая библиотека, школьные мастерские, обширный пришкольный участок с садом, с виноградником, спортивная площадка. В школе был свой духовой оркестр, самодеятельный театр, множество кружков. Школа стала родным домом для сотен деревенских ребят: голодных подкармливали в школьной столовой, разутым и раздетым к 1 сентября давали обувь и скромную одежду, бесплатные учебники (один учебник на двоих ребят, живущих по соседству).

Все преподавание в школе до 1940 года велось на языке идиш, но русский язык и литературу вели прекрасные педагоги Мария Борисовная Рабинкова, Михаил Иосифович Тоин, Галина Борисовна Тогларис. Мою первую учительницу хаверте Басю (Басю Ароновну Зеликсон) я запомнил на всю жизнь. Как и многих других учителей, ее расстреляли фашистские палачи в январе 1942 года. Помню учителя-физика Абрама Борисовича Хайкина (в студенческие годы он приезжал из Ленинграда и работал в поле в страдную пору, помогая родным, жившим очень скромно), историка Григория Сергеевича Левина, погибшего в партизанских горах Крыма, учительницу химии Клару Израилевну Гольденберг, молодую выпускницу пединститута Софью Моисеевну Голод.

В школе были прекрасные преподаватели математики во главе в завучем Цилей Исааковной Лотаревой: недаром десятки выпускников школы поступали в лучшие технические институты Москвы, Харькова, Днепропетровска, а Герман Финкельсон и Яков Крейнин, успешно защитив диссертации, десятки лет преподавали в высших учебных заведениях страны.

Широкой популярностью пользовался школьный самодеятельный театр, в котором блистали Миша Лотарев, Илья Абрамович, Полина Гройсман. В репертуаре школьного театра шли с успехом спектакли по пьесам «Без вины виноватые» А. Островского, «Коварство и любовь» Ф. Шиллера, «Бар-Кохба» Самуила Галкина, «Слава» В. Гусева, пьесы Л. Кушнирова, Переца Маркиша и почему-то «Платон Кречет» А. Корнейчука.

Школьный театр выезжал в соседние еврейские колхозы, где их восторженно встречали. А считанные рубли, собранные на гастролях, уходили на покупку костюмов, грима, материала для декораций.

Сегодня, когда у меня за плечами почти полувековая сладкая каторга учительского труда, я понимаю, что в моей школе не все было так сказочно хорошо, как мне казалось, что среди тех, кто учил нас уму-разуму, попадались иногда случайные люди или просто неприкаянные чудаки.

Переводили в следующий класс простым голосованием.
– Кто за то, чтобы Михеле перевели в 4-й класс?
– А кто за то, чтоб Абремеле стал четвероклассником? Он, правда, читает плохо, но на обрезке виноградника мальчик был первым...

Потом приехала какая-то строгая комиссия и всех нас пересадили на класс ниже. Никто не роптал: родители школьными делами не занимались, никаких родительских комитетов не было, а мы были рады еще на год продлить свое беззаботное детство.

Помню, что новый учебный год в 6-м классе мы начали без уроков географии. Прошел месяц, и вот директор школы привел в наш класс учителя географии. Называли мы его хавер Рохлин. Это был худощавый человек лет 40, плохо одетый, какой-то неухоженный, с редкими прокуренными зубами. Когда он открывал классный журнал, очки его сползали на кончик носа и он их поминутно возвращал на место.

Уроки новый учитель проводил непривычно, по только ему одному известной методике. Сначала опрос, строго по учебнику отвечали три ученика. Все получали оценки «очень хорошо» и «хорошо» в зависимости от того, как близко к тексту заданного параграфа звучал ответ. Это занимало 10-12 минут. А после «опроса» начиналось главное – рассказ учителя Рохлина.

Не думаю, чтоб этот бедняк бывал в Париже и Египте, путешествовал по Тибету или замирал от восторга в музеях Италии, но он рассказывал об этом так вдохновенно, так правдиво, со множеством деталей, с десятками имен и названий, что мы верили каждому слову его и слушали с затаенным вниманием. Особенно полюбились нам рассказы учителя о великих открытиях.

Вот он отодвигал классный журнал, подходил к карте, висевшей на стене, брал в руку указку (у него было несколько указок, аккуратно вырезанных нами) и начинал рассказ:
– Чего они забегали, скажите мне, ребята? Чего им не сиделось в своей Испании, в Англии, в Португалии? Чего им не хватало, как вы думаете, дорогие мои мальчики и девочки?

И начинались наши совместные путешествия с Геродотом, с Колумбом, с Афанасием Никитиным, с Васко да Гамо, с Георгием Седовым и Раулем Амундсеном. Учитель приносил на уроки старые атласы, подклеенные карты, путеводители по Крыму и Кавказу, цветные открытки с видами Парижа и Москвы. От него мы впервые узнали о таинственной Земле Санникова, о мудром проводнике Дерсу Узала.

Наш географ был, по-видимому, страстным книжником. Он хорошо знал романы Жюля Верна, книги Майн Рида и Фенимора Купера, знаменитую книгу Ивана Гончарова «Фрегат «Паллада» и рассказы о Сахалине Чехова и Дорошевича... Уроки проходили, конечно, на языке идиш. Не убежден, что хавер Рохлин обладал особым артистизмом, я помню, как будто это было вчера, как он пересказывал историю путешествия Вениамина Третьего из классического романа Менделе Мойхер-Сфорима. Тунеядовцы затеяли путешествие в неведомые страны и после нелепых, порой смешных, а порою трогательных приключений вдруг оказались снова в своей Тунеядовке. Наш учитель объяснил этот бесславный финал незадачливых шлимазелов очень просто: Вениамин и Сендерл не знали, простофили, что земля ведь круглая.

В конце учебного года географ наш исчез так же неожиданно, как и появился. А в школьную библиотеку квартирная хозяйка привезла на тачке несколько связок с книгами и коробками с цветными открытками, на которых изображены были египетские пирамида и Эйфелева башня, индийские пагоды и Невский проспект, портреты Колумба и бородатого Шмидта.

Где Вы, мой учитель хавер Рохлин? Куда забросила Вас судьба? Нет ответа. Начинался кровавый год 1937-й.

После окончания семилетки класс наш заметно поредел: многие ребята ушли учиться в техникумы Чеботарки, Феодосии, Кременчуга, Одессы: там еще сохранились средние специальные учебные заведения на языке идиш. Правда, из соседних еврейских колхозов приехали новые восьмиклассники, с которыми старожилы и закончили «огненный выпуск» 1941 года.

Появились и новые учителя. Историю начала преподавать у нас молодая учительница Геня Шмулевна, выпускница одного из украинских пединститутов. Вскоре мы поняли, что новенькая историчка не очень сильна в науках, никогда не отрывалась от учебника, к тому же она просто замирала от страха, переступая порог нашего класса. Однажды произошел на уроке инцидент, о котором вспоминаю с болью и со стыдом.

Группа крепких учеников дома подготовила несколько вопросов «на засыпку» и в начале урока стала донимать молодую учительницу. Она сбивчиво, невпопад стала отвечать, но ее перебивали, подлавливали на ошибках. И она заплакала. Я тогда не понимал еще, что дети бывают жестоки.

Больше Геня Шмулевна в нашем классе не появлялась.

Пролетела сказочная школьная пора. Шла война. Я, молодой сержант-зенитчик, вместе с командой ехал в воинском эшелоне за новыми артиллерийскими орудиями. На одной из приуральских станций я с котелками побежал на станцию за кипятком. И вдруг в окошке я увидел знакомое лицо. Это была моя учительница истории Геня Шмулевна. Закутанная в платок, в валенках, не по летам постаревшая, она отпускала кипяток. Я окликнул ее. Она сразу меня узнала: ведь я был одним из тех, кто больше других ей досаждал, кто не давал ей покоя своими каверзными вопросами. Мы молча обнялись.

Я побежал к товарищам и рассказал им о неожиданной встрече. Они тоже недавно были учениками, славные ярославские ребята. Мы собрали в вещмешок немного сухарей, кулек сахара, несколько пакетиков пшенной каши, банку тушенки, а в полотенце завернули кусок мыла. Геня Шмулевна неловко держала в замерзших руках солдатские подарки и плакала.

Мы почти ничего не знали о школе, о судьбе односельчан, о родных и близких.

Как сложилась судьба моей учительницы, так неудачно начавшей свой первый учебный год, я не знаю. Но убежден, что она простила наш буйный, неприветливый класс, который почти весь был убит на войне.

Была еще одна важная сторона школьного воспитания: нас учили трудиться, и делали это так умело, так талантливо, что никто не считал обузой ухаживать за садом и виноградником, копаться в огороде, а летом работать в полевом стане. Многие старшеклассники с интересом изучали трактор, во время уборки работали помощниками комбайнеров, возили на бестарках зерно, копнили солому, убирали фрукты. Мы все были не белоручками, и это нас спасало в трудные годы войны и в тяжкие полуголодные послевоенные годы.

Если вспомнить трагедию страны в 30-е годы прошлого века, особенно после убийства Кирова, жизнь в школе даже сегодня кажется оазисом добра и радости. Но с высоты прошедших лет хочется трезво осмыслить идеологическую основу школьного воспитания.

Мы учились в еврейской школе, но в учебных программах не было ни одного урока по истории еврейского народа. В школьной библиотеке не было ни одной книги историка Дубнова, ни одного тома Еврейской энциклопедии. На уроках истории ни разу не упоминалась древняя Иудея, ни слова о римском владычестве, ни об освободительных войнах Хасмонеев, ни об инквизиции, ни о кровавых погромах Богдана Хмельницкого, которого официально провозгласили народным героем.

В довоенное время мы сдавали ежегодно экзамены по многим предметам. По истории экзамен сдавали в 7-м классе, в 9-м и 10-м, выпускном. Никогда, ни разу ни в одном экзаменационном билете, а они спускались сверху, утвержденные Наркомпросом, не было вопроса, связанного с историей еврейского народа.

Знаменитую книгу Эрнеста Ренана «История израильского народа» я впервые прочитал в студенческие годы в библиотеке моего профессора Алексея Ивановича Барановича, а легендарную Еврейскую энциклопедию под редакцией Гаркави Каценельсона я впервые увидел в доме доктора Шварца в Ялте.

Мы учились в еврейской школе, но на уроках еврейской литературы никогда не упоминался Иосиф Флавий. Да что Флавий, никто не знал наших современников Шауля Черниховского, талантливого поэта и переводчика, знатока Гомера и «Слова о полку Игореве»; никто не видел книг певца еврейского местечка Бен-Ами, писавшего по-русски и на идиш. О Хаиме-Нахмане Бялике говорили лишь как о буржуазном националисте, а его гениальную поэму о Кишиневском погроме и не вспоминали. Всемирно известный прозаик и драматург Шолом Аш, чьи произведения переводились на все европейские языки, а пьесы ставились на сценах лучших театров мира, считался врагом Советского Союза, агентом мирового сионизма.

Мы знали только пролетарских поэтов, революционных писателей, урезанное творчество Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом Алейхема, Ицхока-Лейбуша Переца, книги советских писателей, представителей социалистического реализма. В нашей школе бывали еврейские литераторы из Киева и Москвы. Помню, как Лейб Квитко читал на идиш свои детские стихи, как мы аплодировали поэту, читавшему известное стихотворение «Письмо товарищу Ворошилову». Нотэ Лурье читал отрывки из романа «Дер степ руфт» («Степь зовет») о жизни новых еврейских хлеборобов.

Роман Нотэ Лурье считался почти классикой. О нем писала центральная «Правда», его сравнивали с «Поднятой целиной», о нем с похвалой говорил на I съезде советских писателей сам Александр Корнейчук.

Молодой еврейский прозаик, писавший на идиш, рассказывал в романе об организации колхоза в отсталом хуторе Бурьяновке. Главная героиня – молодая коммунистка Элька Руднер, уполномоченная райкома партии, энергичный организатор, беспощадный борец против отсталых элементов. Мы изучали роман в классе, писали сочинения, не понимая, что книга эта лживая, типичный образчик соцреализма. А за стенами школы шла совсем другая жизнь, без плакатного энтузиазма, в тяжелом труде, в беспросветных буднях.

Вот такой еврейской литературой забивали нам головы созидатели новой культуры. Все талантливое, самобытное, не вписывавшееся в казенные стандарты, просто уничтожалось, как это случилось с талантливым еврейским поэтом Изей Хармсом, погибшим в 1937 году.

Еврейскую литературу в старших классах вел Рувим Давыдович Майзель, выпускник еврейского отделения Московского университета. Наш молодой учитель был знаком со многими известными еврейскими писателями, рассказывал нам о спектаклях театра Соломона Михоэлса, о встречах с Перецом Маркишем и Давидом Бергельсоном. Любимым поэтом нашего учителя был Перец Маркиш. Когда в 1940 году была напечатана «Поэма о Сталине» известного поэта, Рувим Давыдович, уже директор школы, вдохновенно читал ее нам. Мы, к сожалению, знали только советского Маркиша, награжденного орденом Ленина, другого Маркиша, талантливого поэта-новатора, мы тогда не знали. Может быть, и учитель наш не знал или не хотел знать.

Когда в школьном драмкружке начали репетировать пьесу Маркиша «Семья Овадис», наш учитель осторожно посоветовал отказаться от опасной затеи: у главного героя пьесы Зайвла Овадиса, председателя передового колхоза, сын Шайка уехал в Палестину. А вот Соломон Михоэлс не побоялся и поставил яркий спектакль по пьесе известного поэта.

После окончания 9-го класса в 1940 году нашу школу перевели на русский язык обучения: по «просьбе трудящихся» все еврейские школы были закрыты, даже в начальных классах идиш не преподавали. В школах страны обучали детей на десятках языков, только не на идиш. Тогда начался тихий погром еврейской культуры в стране победившего социализма, который завершился с улюлюканьем мерзкой клеветой в 1948-1953 годах.

Заканчивал школу наш класс в 1941 году, уже русскую школу. Еврейские дети получили среднее образование как люди без национальных корней, без истории своего народа, без своего языка. Идиш тоже постепенно уходил из обихода, только дома можно было слышать живой и сочный идиш. О национальной гордости великороссов нам вдалбливали на уроках, о еврейской национальной гордости не принято было говорить.

Заканчивая свои заметки о родной школе, я по-прежнему признаюсь ей в любви. Жизнь на самых крутых поворотах доказала, что она воспитала немало честных тружеников, храбрых воинов, порядочных людей.

Мой рассказ о Майфельдской средней школе 1931-1941 годов был бы неполным, если бы я не назвал имена тех, кто погиб на войне против фашизма. Список этот с горькими прочерками, память подводит, а спросить уже, к сожалению, почти не у кого.

Вот кого я помню поименно:
1. Богорад Матвей, студент Ленинградского судостроительного института.
2. Кричевская Мария, студентка техникума, партизанка, погибшая в Брянских лесах.
3. Раппопорт Абрам, студент химико-технологического института, погиб в 1942 году в партизанском отряде в Крыму.
4. Ингман Шимон, студент, погиб в 1941 году.
5. Рыжиков Самуил, студент Одесского института, погиб в партизанском отряде в 1942 году.
6. Хайкин Борис, зоотехник, погиб летом 1941 года.
7. Рыжиков Лазарь, агроном, пропал без вести в 1942 году.
8. Воскобойников Владимир, студент, погиб в 1942 году.
9. Абрамович Мишура, выпускник 1941 года, погиб в партизанских горах Крыма весной 1942 года.
10. Бальшин Абрам, ученик 9 класса, погиб смертью героя в партизанских лесах Крыма осенью 1942 года.
11. Зарецкий Яков, выпускник 1941 года, крымский партизан, погиб вместе с отцом Менделем Зарецким в 1942 году.
12. Шарфштейн Гирш, выпускник 1941 года, погиб на фронте в 1943 году.
13. Неухман Михаил, выпускник 1941 года, погиб в боях за Кавказ в 1942 году.
14. Дубин Матвей, выпускник 1941 года, погиб под Новороссийском в 1943 году.
15. Делеви Борис, выпускник 1938 года, погиб в боях под Смоленском осенью 1941 года.
16. Сорокин Александр, выпускник 1938 года, курсант военно-морского училища, погиб под Ленинградом.
17. Вайнштейн Израиль, закончил девять классов в 1941 году, погиб осенью 1942 года на подступах к Сталинграду.
18. Даниман Израиль, закончил девять классов в 1941 году, погиб в ноябре 1943 года при форсировании Днепра под Киевом.
19. Розенберг Михаил, закончил школу в 1941 году, пропал без вести в 1943 году.
20. Вульфсон Хиля, закончил девять классов в 1941 году, пропал без вести под Ржевом.
21. Левин Зяма, закончил девять классов в 1941 году, погиб в партизанском отряде в Белоруссии.
22. Дехтяр Абрам, закончил девять классов в 1941 году, погиб на фронте в 1943 году.
23. Шур Михаил, закончил девятый класс в 1941 году, погиб на фронте, пропал без вести.

Я хорошо знаю, что не назвал еще много имен.

От рук фашистских палачей и их добровольных приспешников погибли Мина Даниман, Сарра Каган, Моисей Шварц, Моисей Вайн, Зинаида Левина, Хаюня Шапиро, сестры Мармур, Лея Бер, Лия Вайспапир, Галя Сорокина, Самуил Зеличонок.

Сегодня нет смысла опровергать устоявшуюся клевету о том, что евреи воевали в Ташкенте. Я помню газетную страницу со статьей Виктора Астафьева, утверждавшего, что он на войне не встретил ни одного еврея, хотя сам был солдатом армии, командармом которой был еврей – генерал, Герой Советского Союза. А с А. Солженицыным спорить бесполезно. Зачем?

На войне сражались десятки бывших воспитанников нашей школы. Назову лишь несколько имен: Яков Крейнин, офицер-артиллерист; Яков Шарфштейн, офицер-десантник, полковник в отставке; Михаил Годин, полковник в отставке; Иосиф Сорокин, связист; Ханон Хейфец, полковник в отставке; Борис Хендриковский, Мифа Шемтова, Илья Абрамович, Ида Шарфштейн, Ривка Шарфштейн, майор медицинской службы, Лев Агранович, полковник в отставке; Буся Копыл, Яша Копыл, партизанский разведчик Яков Кушнир; Абрам Вайн, Лазарь Левин, Лазарь Львин, Ципора Хайкина, капитан медицинской службы.

Об одном из выпускников моей школы я хочу рассказать подробней. О жизни и творчестве Иосифа Керлера, талантливого поэта, писавшего на идиш, узника Воркутинского лагеря строго режима, автора десяти поэтических книг, в том числе мужественной книги «Гезанг цвишн цейн» («Песнь сквозь зубы»), отмеченной высокой премией имени Ицхока Зингера, бессменного редактора замечательного журнала «Ерушалаимер алманах», написано немало статей и волнующих воспоминаний.

Но я хочу вспомнить о школьном детстве будущего поэта, об ученике-старшекласснике, курчавом еврейском пареньке, юном поэте и артисте. Он был старше меня на 6 лет, но два учебных года Иосиф жил в нашей семье, так как интерната при школе не было, а родители его жили в отдаленном колхозе.

С отцом моим, религиозным евреем, у ретивого комсомольца, активиста «легкой кавалерии», отношения были сложные. Отъявленный безбожник, слагавший дерзкие богохульные стихи и устраивавший шумные антирелигиозные карнавалы, не мог принимать традиционные нормы кашрута в нашем доме и не признавал шабат. Но вне этих неразрешимых проблем, связанных с вечностью, Иосиф был родным человеком в нашем доме. Часто по вечерам, когда была свободная минута, мы с удовольствием слушали, как он мастерски читал Шолом-Алейхема и особенно знаменитый рассказ «Ди фруме кац» («Набожная кошка»).

Кто тогда мог подумать, что Иосиф Керлер, еврейский поэт, герой Великой Отечественной войны, прошедший сквозь все круги ада сталинских лагерей, напишет открытое письмо советскому правительству и к председателю Совета Министров СССР А.Н. Косыгину с единственным требованием – «отпустите нас домой!»

В открытом письме Иосифа Керлера есть одна благородная мысль, которую стоило бы напомнить тем представителям большой алии 90-х годов, которые забыли свое прошлое. Вот эти слова поэта, солдата, прекрасного человека, покидающего землю своей юности: «Верьте нам: никто больше нас не будет предан благородной памяти о той земле, которая приютила наших дедов и прадедов в годы долгих скитаний. Никто не может быть больше благодарен советским народам, внесшим самый большой вклад в дело освобождения всего человечества от фашистской чумы. Каждый из нас честно и самозабвенно трудился и воевал за землю, ставшую нам родной. Об этом мы никогда не забудем, покидая пределы России».

Через полгода после того, как письмо было передано советским властям и в правозащитные организации Запада, Иосиф и Анна Керлеры вместе со своим сыном Береле 25 марта 1971 года ступили на израильскую землю.

...Мы встретились через 25 лет в Ялте, в доме моего доброго друга писателя Станислава Славича. Однажды Виктор Некрасов привел в гостеприимный дом Славичей своего соседа по Ялтинскому дому творчества Литфонда. Это был Иосиф Керлер. Мы не сразу узнали друг друга: когда Иосиф в 1937 году уезжал учиться в техникум в Одессу, мне было 13 лет...

После этой неожиданной встречи он не раз бывал в нашем доме. Все, о чем мы сегодня читаем в его книгах «12 августа 1952-го» и «Избранная проза», я услышал тогда в своем ялтинском доме. Однажды ранней осенью, когда крымская земля особенно щедра, мы съездили в Майфельд. Отец мой еще был жив. Мы втроем пошли к тому скорбному месту, где были расстреляны полторы тысячи земляков поэта. Потом остановились возле школы, полуразрушенной во время бомбежки в начале 1944-го: говорят, что там был румынский госпиталь... Прощаясь, он обнял отца и тихо сказал на прощание: «Ибер а йор ин Ерушалаим!» Я думаю, что именно после этой встречи с расстрелянным детством были написаны эти пронзительные строки:

Сухой кусок – на третий день.
Сухой огонь – в груди.
Рубаху с плеч и шкуру с плеч –
С чужбины уходи!
Пусть ветви вцепятся – постой!
Пусть камни вопиют.
Пусть детство плачет сиротой –
Не оставайся тут!
От песен памяти своей
Ты сив и сед сейчас...
Не обернись, не оглядись, –
Уйди! И – в добрый час!

Москва, 1965
(Перевод А. Воловика)

Я приехал в Израиль, когда Иосиф Керлер был тяжело болен. Мы несколько раз говорили по телефону, вспоминали Майфельд, школу, учителей, наши ялтинские встречи. Мы так и не встретились... Я помню его живым.

Ну, что ж, – обо мне погорюйте, друзья,
Как водится меж людьми.
Но в жизни печалиться долго нельзя!
Она хороша, черт возьми!

Свои первые стихи Иосиф написал в школьные годы. Артистичный, ладный, с копной курчавых волос, он вдохновенно читал их на школьных вечерах. Он писал лирические строки о дружбе, о любви, о крымских степях, о трудовых делах своих земляков. Мне сегодня трудно оценить первые ученические опыты Иосифа Керлера, но уже в 17-18 лет он был любимцем Ирмы Друкера, а в 1938 году стихи молодого поэта печатали в газете «Дер эмес» («Правда»), его первым литературным редактором был известный поэт Арон Кушниров, его сразу заметили замечательные мастера Давид Гофштейн и Матвей Грубиян. За месяцы до войны Иосиф Керлер написал прекрасное стихотворение «Прощание», вошедшее в сборник «Виноградник моего отца»:

Мой конь одинокий прискачет в село –
Повисшее стремя,
Пустое седло...
Но, если увидишь коня у плетня,
Еще не считай, что убили меня.

Тебе принесут гимнастерку мою,
Набрякшую кровью в недавнем бою...
Но, если моя гимнастерка в крови,
Еще ты убитым меня не зови.

Когда же винтовку мою ты найдешь,
Прикладом примявшую спелую рожь,
То с этой минуты,
Надежд не храня,
Ты можешь считать, что убили меня.

(Перевод Юлии Нейман)

Иосиф Керлер был образованным человеком, закончил филологический факультет Московского университета. Он прекрасно знал русскую и мировую классику, но всю жизнь писал стихи и прозу только на идиш. Это его маме-лошн, язык, его детство, он совершенствовал его в школе, в литературной студии Ирмы Друкера, в театре великого Михоэлса. Он учился у Шолом-Алейхема и Самуила Галкина, у Давида Бергельсона и Давида Гофштейна. Он остался верен идиш и в Израиле, где, мягко говоря, его не очень чтут.

Язык родной. Каким щитом,
Каким заклятьем он храним?
Пробился он сквозь крах руин,
Сквозь пламя, пепел, бурелом.
– – – – – – – – – – – – – – – – – –
Он выжил, выжил, не зачах,
Его плоды питает прах
Шести мильонов. Нет, не зря
Зовет рассветом наш народ
Любой конец, любой исход.
Строка последняя – заря.

С этой верой в язык родной и умер старый поэт. Он хранил его на поле битвы в дни войны и в каторжных норах Воркуты. С этой верой жил и творил великий Исаак Башевес Зингер, увенчанный Нобелевской премией. Во имя бессмертия этого языка ушли на злую плаху Перец Маркиш и Давид Гофштейн.


После войны нашли свое достойное место в жизни большинство наших выпускников, уцелевших на горестных дорогах к Победе. Они растили хлеб, учили детей, врачевали больных, работали там, где было трудно, где нужны были умные головы, умелые руки и прочные знания. Вот несколько имен:

Вера Крейнина, Сима Хейфец стали врачами, Дора Гурман и Мира Урина, Юз Каплун и Абрам Темкин всю жизнь отдали школе, Лев Кацман и Яков Райда стали инженерами, в престижном КБ в Ленинграде главным конструктором около 40 лет проработал Иосиф Сорокин, в родном колхозе трудились Лилия Ициксон и Рахиль Хайкина, Самуил Вайнштейн и Клара Левина, в торговле работали Эмиль Каплун и Абрам Вайн, Натан Банд и Яков Копыл, Михаил Лотарев много лет был режиссером драматического театра, а Семен Пан стал профессиональным музыкантом, Яков Крейнин и Герман Финкельсон стали докторами математики. Наши бывшие ученики, прошедшие суровые испытания, самоотверженно трудились во всех уголках необъятной страны.


Один из немногих баловней судьбы, уцелевший на войне, я навестил своего старого школьного директора Соломона Яковлевича Брина. Он жил в Симферополе вместе с сыновьями, убежденными холостяками, уже поседевшими от войны и немалых лет, но по-прежнему веселыми, остроумными и милыми. Мой старый учитель был уже почти слепым, но меня сразу вспомнил.

Мы несколько часов проговорили, перелистали старый альбом, и вдруг я почувствовал, что у меня тоже был счастливый час ученичества. Этот час я пронесу сквозь годы и одарю его светом детей моих, внуков и учеников. Я никогда в детстве не мечтал стать учителем, но стал им потому, что во мне никогда не погасала память о счастье быть учеником.

– А помните, Соломон Яковлевич, последнюю нашу школьную елку?
Старик улыбнулся.
– Вот сейчас, ровно в 12 часов, кончается тысяча девятьсот сороковой год и сразу же начинается тысяча девятьсот сорок первый год...
За скромным столом никто не улыбнулся.
Стояла пронзительная печальная тишина.


На склоне лет, когда я, как сказал наш мудрец Шолом Алейхем, еду с ярмарки – фунем ярид, – я хочу назвать всех, кого помню, кого, может быть, уже и вспоминать некому.

Вот я и собрал на этих страницах памяти своих школьных товарищей – живых, кто сегодня еще с надеждой встречает рассвет, и мертвых, и кажется, что все они, вечно молодые (ведь «мертвые остаются молодыми»), воскрешенные из горького небытия, и седые ветераны, кружат в том последнем новогоднем хороводе.

Как убивали мою деревню...

В 1991 году в Крыму вышла «Книга печали» Гитель Губенко. Проделав огромную поисковую работу, проявив гражданское мужество, автор обнародовал списки евреев, погибших в Крыму в годы фашистской оккупации. Гитель Губенко потеряла родителей, расстрелянных у Бачеровского рва в Крыму.

Среди тысяч фамилий я нашел и своих земляков, погибших 15 января 1942 года на окраине Майфельда. Абрамович Любовь, Шкляр Абрам, Вайнер Хацкель, Вайнштейн Куся, Абрамов Янкель, Чернецкая Ида... В «Книге печали» только имена, разные даты рождения и одна у всех дата смерти, разные места рождения и одно место смерти – противотанковый ров у старого виноградника.

Когда в январе 1946 года я вернулся из армии, в деревне еще были свидетели страшной трагедии, их было немало, но рассказывали о ней только двое – Васса Финкельсон, чей муж умер от туберкулеза накануне войны, и вдова учителя Михаила Тоина, тоже погибшего в январское утро вместе со своими учениками. Другие или молчали, или охали и плакали, или просто избегали встречи.

Васса Финкельсон, милая русская женщина, веселая и отзывчивая, осталась вдовой с маленьким мальчиком на руках. Из деревни она не уехала: куда с ребенком ей пойти. А здесь дом, хозяйство, корова, сад. Да и русская она, все знают.

Когда по приказу немецкого коменданта в школу стали сгонять евреев, кто-то вспомнил, что мальчишка у нее от еврея, рыжего тракториста Зямки Финкельсона. Страх сковал ее душу, бессонными ночами мучилась: как спасти сына. Нашелся человек, механик из МТС, который сам вызвался помочь несчастной женщине. Он предложил Вассе выйти за него замуж, а сын, мол, плод тайной любви: муж болел, часто пропадал на лечении, вот они и согрешили. И мальчика спасли.

Дом Финкельсона стоял недалеко от школы, и Васса видела, как сгоняли ее односельчан, как на грузовиках привозили несчастных из соседних еврейских колхозов. Сначала объявили, что всех вывезут в Херсонскую область на спецработы. Но вскоре стало ясно, что всем им уготована смерть. В школе было холодно, людей не кормили, везде грязь, теснота. В первые дни еще как-то можно было передать ведро картошки, чайник с кипятком, буханку хлеба, но вскоре охранники устроили зверскую облаву, забрали все драгоценности: обручальные кольца, серьги, золотые коронки вырывали, верхнюю одежду срывали, обувь снимали...

В этой дикой расправе отличилась команда СД из Керчи. Активно помогали немецким палачам и некоторые местные жители. Особенно отличились Иван Пашко и Григорий Костенко. Никто из местных жителей не спас ни одного еврея, не спрятал ни одного ребенка, не приютил хоть на час, не накормил, не пригрел. А ведь все эти люди пришли в еврейский колхоз во времена голодомора на Украине, пришли голые и босые, нищие, обездоленные. Им дали хлеб и кров, построили дома, выделили земельные участки. Казалось, что они стали своими, близкими соседями, членами большой трудовой семьи. Разве я мог подумать, что наш сосед, колхозный шофер дядя Гриша, не раз катавший меня в кабине, на этой же машине будет свозить стариков и детей из «Фрилинга» и «Октябрь» в школу на казнь? Мог ли подумать Цала Чернецкий, отдавший Ивану Пашко половину своего приусадебного участка для строительства дома, что его новый сосед, друг-приятель, отведет его, бежавшего из окружения, на расстрел? Ленинско-сталинская национальная политика на примере еврейской деревни степного Крыма нашла полное оправдание.

Немецкие войска захватили Колайский район Крыма 1 ноября 1941 года. До этого шла эвакуация: уезжали семьи партработников, разных районных начальников. По степным дорогам потянулись сотни подвод с жалкими пожитками: это колхозники гнали скот на Кубань. С южных областей Украины тянулись колонны тракторов. Тысячи людей, не успевшие уехать в сентябре поездами, шли на Керчь.

Из Майфельда успели уехать несколько десятков семей, но более половины остались, а многие не успели переправиться через пролив.

В первые два месяца немцы внешне сохранили колхоз. Оказалось, что колхоз, детище аграрной политики Сталина, является самой лучшей формой ограбления крестьян. Немцы это сразу оценили.

Итак, в ноябре-декабре все жители Майфельда выходили на работу. Правда, под зорким присмотром полицаев. Я своими глазами видел ведомости, по которым выдавали работающим какие-то продукты на жизнь. Списки со знакомыми фамилиями: Шварц, Даниман, Вайспапир, Рывкин, Чернецкая, Райда...

Еще до того, как началась акция уничтожения, все еврейские дома были ограблены. До прихода немцев начали растаскивать дома эвакуированных, а после 1 ноября 1941 года стали грабить всех подряд. Тащили столовую посуду и серебро, скатерти и постельное белье, забирали коров, овец, птицу, запасы муки и корма. Правда, немцы вскоре спохватились и стали вытряхивать дворы особо старательных грабителей.

Как они жили после расстрела своих соседей, своих земляков, своих одноклассников? Говорят, что после злодейской бойни еще несколько дней земля колыхалась и слышны были стоны...

Все эти пашко и бобенки, максаки и постенки, килбасы и кантемировы жили вместе с нами, работали, гуляли на еврейских свадьбах, пели еврейские песни, влюблялись и крутили деревенские романы, а когда пришла беда, никто из них не спас ни одного из 1500, ни одного!

Никогда не забуду, как я много лет тому назад обжегся, читая речь прокурора на процессе над Эйхманом. Государственный обвинитель Израиля заявил, что палачи Гитлера зверствовали особенно жестоко и бесцеремонно там, где местное население хранило молчаливое равнодушие или само активно участвовало в расправе над невинными жертвами. К несчастью, в нашей деревне было именно так. И не только в нашей деревне. Горе тому, кто это забудет! Горе тому, кто это простит!

Я читаю списки людей, нашедших мученическую смерть в том проклятом январе 42-го.

Семью Абрамовичей я знал с детских лет. Дядя Гриша был первым нашим колхозным председателем. Потом его арестовали, бросили на лесоповал, откуда он вернулся через два года, чтоб умереть от жестокой чахотки. На руках у тети Любы осталось трое детей. Семья еле сводила концы с концами, хотя мать работала от зари до зари. Незадолго до войны дочь Машенька упала в ночь под Новый год в колодец. Ее спасли, но начался туберкулез позвоночника.

И вот пришла война. Старший, Илюша, ушел на фронт. Младшего, Мишуру, отправили в партизанский отряд. Машенька была в детском костно-туберкулезном санатории под Харьковом. И осталась она одна в большом опустевшем доме.

О чем она думала, когда ждала свою смерть в холодной школе, где учились ее дети? От Илюши не было ни одной весточки, пропала где-то несчастная Машенька, как там воюет в партизанах ее любимец Мишура. Наверно, она перебирала страницы своей жизни. Ведь были и счастливые минуты: любимый муж, умница, человек надежный и преданный; были прекрасные дети, способные ученики и верные помощники; но сколько было горя, сколько незаслуженных обид, сколько полуголодных лет... Уже после войны я узнал, что Мишура Абрамович погиб в партизанских лесах, что Илюша Абрамович, его старший брат, прошел всю войну, что Маша была спасена вместе с санаторием. Илюша прожил долгую и честную жизнь и умер в Клайпеде. Заслуженной учительницей стала в Челябинске Маша. Там и умерла она, оплаканная любимыми учениками. А Люба Абрамович была расстреляна 15 января 1941 года и не знала ничего о судьбе своих детей...

Среди тех, кто погиб от рук палачей в моей деревне, были и мои учителя Залман Хасдан и Михаил Тоин. Я плохо знал своего учителя Хасдана, который рассказывал нам о Шолом-Алейхеме и Ицхоке-Лейбуше Переце, читал стихи Мориса Винчевского и Иосифа Бовшовера, Ицика Фефера и Изи Харика... Я только очень хорошо помню, как он приходил иногда к моему отцу, и они часами беседовали и том, что мне тогда было совсем неинтересно... Оказывается, как мне рассказал отец уже после войны, Залман Хасдан был верующим евреем. Надо же, чтобы религиозный еврей декламировал на уроках пролетарского поэта Ошера Шварцмана и живого советского классика, орденоносца Переца Маркиша.

Михаил Натанович Тоин был у нас в школе совместителем. Он появился, кажется, в 9-м классе. Он очень любил Некрасова, знал наизусть поэму «Кому на Руси жить хорошо», боготворил Чехова и почему-то не любил пьесу Островского «Гроза». В армию его не призвали по состоянию здоровья. В эвакуацию не поехал из-за операции то ли дочери, то ли жены.

В первые недели оккупации одна из его бывших учениц, уже сама после педучилища работавшая в начальной школе в присивашской деревне, уговорила его переехать к ней вместе с семьей. Там его никто не знает, жена у него русская, дочка на еврейку не похожа, – там любимый учитель будет в безопасности. А через месяц спасительница выдала своего учителя немцам, получив в награду корову.

Так погиб мой учитель Михаил Тоин.

Еще об одной жертве майфельдской трагедии я обязан рассказать.

На так называемой черниговской стороне деревни жила семья колхозника Шапиро. Глава семьи был человеком добрым и хозяйственным, только очень неразговорчивым, нелюдимым он был. А причина в том, что после болезни с ним случилась беда – лицо искривилось, говорил он с трудом и стеснялся своего уродства. Старшая дочь красавица Хаюня после школы уже училась в институте, а младшая, Фаня, перед войной закончила 9-й класс. Голда Шапиро была ударницей в бригаде виноградарей.

Семья успела добраться до Керчи и переплыла уже под бомбежкой через пролив на Кубань. Поселились они в большой казачьей станице южнее Краснодара. Кое-как обустроились. Пошли работать в местный колхоз, к удивлению старожилов, дело они знали и трудились наравне со всеми, даже старательней местных станичников.

После прорыва немецких войск летом 1942 года надо было снова бежать, но сил и возможностей уже не было. Тысячи евреев из Крыма, из Ленинграда и Ростова, из южных областей Украины нашли свою смерть на кубанской земле. На Кубани немцы при активной помощи местных доброхотов впервые провели чудовищный опыт уничтожения евреев при помощи душегубок.

Семья Шапиро, отец, мать и две дочери, шли в скорбной очереди, скованной отчаяньем. И вдруг пожилая казачка выхватила из толпы смуглянку Фаню: «Вона не еврейка! Вона приблудилась тилько к жидам!» Старуха загребла перепуганную девчушку и утащила куда-то, подальше от глаз полицаев.

Долгие месяцы оккупации Фаня жила в небогатом домике старой казачки: сыновья ее на фронте запропастились, невестки загуляли на стороне, а внучка единственная уехала за счастьем в Германию... Старуха не баловала спасенное еврейское дитя, не попрекала куском хлеба, а бывало, в подпитии и тумаков отвесит. По ночам, немея от ужаса, Фаня видела родные лица родителей и любимой сестры. Я не знаю имени старой казачки, спасшей ее от гибели, незнакомую еврейскую девочку, но доброе дело зачтется ей там, на небесах.

После войны Фаня Шапиро вернулась в Майфельд. Дом ее уцелел, но она не могла в нем жить, все напоминало ей о родных, погибших ужасной смертью. Вскоре Фаня вышла замуж. Муж ее преподавал математику и заканчивал заочно институт. Из Майфельда они уехали: муж был назначен директором семилетки в отдаленном селе. Фаня была в школе и уборщицей, и дворником, и счетоводом. Росли две прелестные дочери-погодки. Казалось, жизнь налаживается...

Я встретил ее однажды на вокзальном перроне в райцентре. Фаня провожала старшую дочь, уезжавшую учиться в Пятигорск, в пединститут иностранных языков. Она поседела. Лицо было в безрадостных морщинах, слишком рано появившихся: ведь было ей чуть больше сорока. Вот и поезд отошел. Мы молча простились.

Кто-то из одноклассниц Фани мне рассказал, что жизнь у Фани была не сладкая. Муж так и не понял жену, потрясенную страшной утратой, она не нашла ни сочувствия, ни понимания, ни поддержки в нем. Она замкнулась в своем неизбывном горе, а когда дочери уехали учиться, ей все опостылело.

В очередную годовщину смерти родных, когда в доме не было никого, Фаня повесилась. Смерть, которая должна была ее загубить летом 1942 года, догнала ее через много лет. Когда случайная соседка заглянула в дом, Фаня была уже мертва. На столе догорали три свечи.

mayfeld-monument А последний раз я побывал в родной деревне ранней осенью 1990 года. Еврейское кладбище было заброшено. На месте, где расстреляли свыше 1500 евреев, стоит стела с надписью «Жертвам фашистов». В деревне осталась одна еврейская семья Менделя Непомнящего. В этой безымянной по сути могиле лежит его дед Гирша Борухович, 76 лет, его бабушка Ципа-Рохл, 74 лет, его сосед-одноклассник Моисей Вайнер, 16 лет. И никто уже в деревне не знает и не хочет знать, что все эти «жертвы фашизма», все эти 1500 женщин, стариков, детей были зверски замучены только за то, что они были евреями.

Я, по природе своей книжный мальчик, очень любил свою деревню. Мне казалось, что это райский уголок. И жителей деревни я любил. И работу деревенскую с детства знал и любил. И верил, что самые лучшие люди живут на земле.

Эти люди приехали за счастьем.

Счастья они не нашли, хотя очень старались.

Они нашли мученическую смерть.

Так убили мою деревню, расстреляли мое детство, отняли веру в то, что в степи под Джанкоем можно найти еврейское счастье.
Всю сознательную жизнь меня мучает беспокойный вопрос: могли ли евреи найти свое счастье в колхозной деревне? Почему юноши и девушки из еврейской деревни, закончив институты и техникумы, почти не возвращались в родные дома? Хорошо звучит, согревая сердца, знаменитая песня Леонида Утесова: «Где возьмешь ты, Роза, таких детей, как наши сыновья?» Но эти сыновья покоряли небеса, строили метро, лечили больных, командовали ротами, и никто из них не окапывал виноградные кусты, не гнул спину на прополке кукурузы, не работал в коровнике. Я не помню, чтобы в 1939-41 годах в наш колхоз влилась хоть одна еврейская семья, кроме польских беженцев. Может быть, если бы не война, наш Майфельд сохранил бы еврейское лицо, но уже до войны в колхозе работали татары, украинцы, русские, немцы. Мне, в 17 лет ушедшему из родительского дома, всю жизнь учившему детей русскому языку и литературе, не с лица упрекать этих новых односельчан. Они честно работали, они жили в дружелюбном соседстве со старожилами. И хотя некоторые из них в горькую пору оккупации стали подлецами, большинство все-таки остались людьми. Нет, не они виноваты, что еврейские хлеборобы не попали в рай.

А кто?

Давайте подумаем, только спокойно, без шума и крика.

В Израиль приехали евреи из всех концов Союза. Многие из них знают идиш? Я уже не говорю об иврите, но идиш практически не знают все репатрианты до 50-летнего возраста. Они не знали там о трагедии театра Михоэлса, о гибели Еврейского антифашистского комитета. Они были евреями только по пятой антисемитской статье. Если бы в Кремле были умные правители, они бы давно отменили этот пункт, и я уверен, через несколько лет в Советском Союзе евреев бы не стало, они бы просто ассимилировались. Слава Б-гу, что родилось государство Израиль, это историческое событие заставило многих почувствовать себя евреями.
Заканчивая эти грустные заметки, я прихожу к выводу, что план поселения советских евреев на землю, густо замешанный на подлой политической конъюнктуре, с самого начала будущего не имел.

На этом кончается сказка о еврейском счастье в степи под Джанкоем.

Полностью статья  ЗДЕСЬ