И может быть такого рода
События произойдут
С любым. И вздыбится природа
На сей безжизненный уют,
Поднимет ветер, наводненье
Напустит словно невзначай,
На крыши свалит сто деревьев,
Добавит цианида в чай,
Завалит страусовым градом,
Натравит сов клевать глаза,
Даст волю всевозможным гадам,
Когда окончится гроза,
Растопит льды, добавит гнуса,
Сгорит, истлеет, обдерёт
Медведем скальп – есть много плюсов
В том, чтобы есть людей. И вот
Уже народ преобразился:
Кто умер, кто лишь ищет смерть,
Кто птичьим гриппом заразился –
Такая жизни круговерть.
Вдруг сразу равными все стали –
Всем всё равно, кого убить,
Пусть и себя. Алеют дали,
И бесконечна боли нить.

Структура тонкого блаженства,
Удачно скрытая ковром.
Тебя пустил я в этот дом
Ни ради шумного соседства,
Ни как от тараканов средство,
Но чтоб оставить на потом.

Все восемь ног перебирая,
Ползёт ко мне – и сердце тает:
Такая истина простая –
Ешь, пей, играй, рисуй гусей,
Но всё равно наступит время,
Когда ногой вступаешь в стремя,
Хотя, скорей, в навоз со всеми
(Ведь, очевидно, я как все).

И вместо сумрачной надежды
Нежданно сбудутся мечты,
Когда придумаешь их ты,
Сорвав разумности одежды,
Став очивиднейшей невеждой –
Законы счастья столь просты.

Потом останется лишь сдохнуть,
Превозмогая жизни похоть.
Чтоб никому не стало плохо
От продолженья пустоты…
Но позже. Миг не подходящий,
И я такой ненастоящий,
И мне не кажешься манящей
Пока что почему-то ты.

Семнадцатый, приди!
Семнадцатый, воздвигни Ленина,
Пусть бьёт врагов своих полениной,
Как сердцем пламенным в груди.

Пусть с неба грянет гром
Коммунистического оползня,
Его по голосу мир опознал,
Тьма расточается кругом.

Вот облако идей
Прольётся полем информации,
Стагнацией эмансипации,
Всеобщим равенством людей.

Звезда, буржуям смерть,
Алеет незабвенной вечностью,
И линиями с поперечностью
Кривит крутую круговерть.

На скрип восстанут лбы,
В них закрома переполняются
То хлебом, то совсем китайцем,
Ведь закрома же не гробы.

Лети, лети, дракон,
Над мавзолеями, заводами,
Над переполненными водами,
Неси в когтях жилой вагон.

Семнадцатый с небес
На рельсы спустится уверенно,
Чтоб стало всё навек измерено
На совесть, честь и интерес.

Мы шли в темноте, и болели глаза.
Мы шли в тишине и не смели сказать,
Что нам в пустоте невозможно идти,
Что ноги должны упираться во что-то,
Чтоб трение было в теченье пути –
Такая вот суть объективной природы,
Но все же молчат. Никого на виду.
И как-то неловко вещать в пустоту.

Первая часть украдена мной для почину остальных. Автора не знаю, и да простится мне моя лень в его/её поисках.


Все люди, как книги, и мы их читаем,
Кого-то за месяц, кого-то за два...
Кого-то спустя лишь года понимаем,
Кого-то прочесть не дано никогда...
Кого-то прочтём и поставим на полку,
Пыль памяти изредка будем сдувать...
И в сердце храним... но что с этого толку?
Ведь не интересно второй раз читать!
Есть люди-поэмы и люди-романы,
Стихи есть и проза - лишь вам выбирать...
А может быть... вам это всё ещё рано...
И лучше журнальчик пока полистать?
Бывают понятные, явные книги,
Кого-то же надо читать между строк...
Есть ноты...сплошные оттенки и лиги...
С листа прочитать их не каждый бы смог...
Наш мир весь наполнен загадкой и тайной...
А жизнь в нём... лишь самый длинный урок...
Ничто не поверхностно и не случайно,
Попробуй лишь только взглянуть между строк...


Все люди как булки, и мы их кусаем,
Кого-то за бок, а кого-то за верх,
Кого-то спустя лишь полдня доедаем,
Кого-то вообще не съедаем вовек,
Кого-то куснём и положим на полку
Лежать в холодильнике, сохнуть и ждать.
В желудке храним… но что с этого толку?
Ведь очень невкусно второй раз кусать.
Есть булочки с джемом и булки с повидлом,
Хоть разницу в них и не каждый найдёт,
Иные прекрасны глазурью по виду,
Но, может, сойдёт и простой бутерброд?
Бывают съедобные мягкие булки,
Кого-то же нужно жевать и жевать.
Есть торты, пирожные, ешь их со скуки,
Поспи и продолжи их кушать опять.
Тогда весь твой мир жир заполнит уютный,
А фитнес и спорт – пафос, глупость и фарс.
Лишь сердце стучит тяжелей почему-то
От этих людей, что как булки для нас.


Все люди как кони, и мы их седлаем,
На прочих, мы впрочем, верхом без узды
Порою как ветер сквозь годы летаем,
Стремясь на хребтах их достигнуть мечты.
Кому-то насыплем овса и по гриве
Погладим, чтоб нежность в руке ощутить,
Иной нас лягнёт, и его мы на ливер
Отправим, чтоб снизить подобную прыть.
Есть в яблоках конь, даже есть сивый мерин,
И люди такие же, вон, погляди,
Ведь встречных кобыл невозможно измерить
Число на извилистом нашем пути.
Бывают довольно разумные кони,
Которые носят цивильно пальто,
Бывают забавные гордые пони,
Хотя их в толпе не заметит никто.
И двигают мир лошадиные силы,
Повсюду их ржанье и цокот копыт.
И это, конечно, до крайности мило
На запах, на слух и, конечно, на вид.


Есть люди как люди, и мы тоже люди.
Вот он человек, и вот он, и вот он,
И он вот, и он, и вот тот, на верблюде,
По виду, наверное, местный барон.
Есть люди побольше и люди поменьше,
Потолще, потоньше, нормальные есть,
Бывает порой человек одуревшим
И даже в иной раз способным на месть.
Есть женщины-люди и люди мужчины,
И дети обоих возможных полов,
А кто-то способен свой пол без причины
Менять, ну, а кто-то с причиной готов.
Бывают ещё полицейские-люди,
И негры, и в белых халатах врачи.
У некоторых очень пышные груди,
Другие умеют крутить калачи.
Наш мир весь наполнен людьми под завязку.
И некуда плюнуть – везде человек.
Но нечего ныть, что попали не в сказку:
Он крайне суров – человеческий век.

Безумство бежит многоножкой по венам,
В прицеле виднеется новая цель.
Сомненье секундное значит измену,
Но мускул не дрогнет на детском лице.

Ведь это игра. Всё игра. Кто-то умер.
Курок жми, дождавшись затишья в груди.
Очки офицер посчитает по сумме –
Его вместе с нацией не подведи.

Тебе десять лет, белокурая бестья,
Красив и силён для своих юных лет,
Поэтому очень недобрые вести
Получит с утра ундерменшный сосед.

Высотка. Колонна машин. Человечки
Стараются выход из бездны найти.
Находит свинец без труда их сердечки,
По данному верно тобою пути.

Толпа прибывает. И алые брызги
Взлетают фонтанами средь черноты.
Проклятия, ненависть, стоны и визги,
Разбитые головы, планы, мечты.

Вдруг видишь себя через оптику. Что же,
Такая судьба. Выстрел должен греметь.
Во имя победы. Винтовка поможет.
Приятно всё новое, в частности, смерть.

Пустыня смешного разврата.
Мёртв робот, в коморке лежит,
Где молот дерётся с домкратом.
Вонзаются в спину ножи.

Проверка закрытого года.
Усатые листья летят
И плоско сияет природа
Над прахом немым негретят.

Тут карлики двигают тени,
И звуков обманчив поток.
Не даром, но всё же по лени
Не к месту, не к делу, не в срок.

Кипит пустота в напряженьи,
Лысеют замшелые лбы.
Рождается новое пенье,
Алтарь наполняют клубы.

А после идут на вечерний,
Дневной оставляя в ногах.
Быть может, по неразуменью,
Но больше похоже на страх.

И ладно. Очки навостривши,
Чесавши упругий живот:
Вошедший не будет ведь лишним
И мимо уже не пройдёт.

Железная воля железной струною
Тянулась, звенела, жила.
Всецело рождённая силой другою,
Не дЕлящейся пополам,
Как песнь у костра, комары среди ночи
И гиря на сто килограмм.
Их можно делить, если очень захочешь,
Но меньше не станет их там,
Где будешь застигнут за этим занятьем
Постыдным, стучащем тоской,
Как в быстрой реке утопая в разврате
С позорной своею доской
Больных ненадёжных надежд и мечтаний.
Прибит сам собою ты к ней.
Желания вниз тянут сонмом страданий,
И мысль год от года пьяней.

Нетрезвых таких убивает рожденьем
Природа. Вон, видишь клубы
Той гибели, что неизбежна? Сужденья
Ведут неизменно в гробы,
Один за одним. На надгробьи начертят
Все даты твои, имена,
Вот перечень, вот некролог – всё проверьте,
Судьба совершилась до дна.
Возьми свой билет, выходя из вагона,
Допей из пакетика чай.
И будь ты кумиром, и даже иконой –
Всегда догорает свеча,
Но вечно продолжится стук подколёсный –
Не ты запустил ведь его,
А кто-то с ключом разводным в паровозном
Насквозь пролетарском депо.

Единственный такой,
С единственной ногой,
С единственной рукой,
С одною головой
Входною и немой,
С одною, не с другой,
Не с этой и не с той.

Пришёл.
Сидит на стуле.
Мышонок. Прикорнули
Глаза, пока не нужен никому.
Звонка не ждёт, уму
Спокойно
Одному.

Наверное, так и приходит обед,
Когда ни забот, ни сомнения нет.
Кто скажет, что он вполовину?
Он в четверть уйдёт, если повод найдёт,
Покроет его мягким инеем лёд,
И снег согревать будет спину.

В минуту. И в десять минут.
А, может, в течение часа
Рабочие будни пройдут
Без запаса.

Конец всевластью твоему
Наступит, пол и потолок,
И станет вовсе невдомёк,
Нужны ли поручни уму,
Необходимы ли слова,
Назвавшие всё то, что есть,
Сменявшие на звуки честь
Быть безымянным. И сова
Взлетает через тьму и тишь.
Чтобы найти и надругаться,
Ногтями на кошмарных пальцах
Плоть рвать. Но спишь ты и молчишь,
И не найдут наверняка
Тебя, и смертью не разбудят.
Удачливые всё же люди,
Что спят под властью потолка.

Так значит, всё же нужен он,
Чтоб хищных птиц ломались крылья,
Чтоб их птенцы уже не жили
И дохли, и совсем потом
Не до полётов за едой
Им было по причине этой.
А ты доешь свою котлету,
Запив её хмельной водой.
И плоть, и кровь, и тайный знак,
Освобождения от власти,
И ночь темна, миг краток счастья,
Шум крыльев. Вечно всё не так.
Круговорот. В могилах дремлют
И после восстают пожрать,
Голодных сов несчётна рать:
Так ритуал исполнен древний.

Катана пронзает желудок пустой,
Царапает рёбра, наружу стремится,
Стирая сомненья с печалью на лицах,
Скривиться от боли нет времени. Бой
Сердец прекратится. Где логика здесь:
Желудок пронзён, а умрёшь сразу весь?

Но, впрочем, чему удивляться? Живот
Даёт нам и сытость, и радость, и веру
В возможность отъесться однажды без меры,
От завтрака к ужину каждый живёт,
Чтоб после от ужина и до утра
В беспамятстве пересекать ночи мрак.

Ведь ночью, вот ужас, не видно еды:
Хотя в холодильнике лампочка светит,
Но, дверцу захлопнув с мечтой о котлете,
Всегда опасаешься, если коты
Придут и отнимут, играя на том,
Что ночью сподручней быть хитрым котом.

Катану они не похитят, поверь,
И есть ли смысл жить, если есть невозможно
С шести до шести. И с желудком порожним
К любви в сотый раз закрывается дверь.
Голодный. Нет счастья. Так лучше умрём,
Раз борщ ожидается максимум днём.

Мой стул – жизнь моя. Жизнь моя – это стул.
Ведь с ним я бобёр и пушистый манул,
Я всюду на нём побываю, друзья,
И там в том числе, где с друзьями нельзя,
Где даже со стулом запрет проходить –
Я всюду смогу без сомнения быть.

Ведь стул – это мой ездовой бегемот,
Что рот открывает и пучит живот,
Он едет, точнее галопом несёт
Меня сквозь арктический вздыбленный лёд,
Сквозь космос, Эйнштейнам седым вопреки,
По руслу молочной небесной реки.

Тут можно поспать, и тут можно поесть,
И, что характерно, вполне можно сесть.
Поз выбор безмерно широк и глубок,
Такое не мог бы позволить и йог
Себе. Ну, а я позволяю вполне,
Что йогу обидно и грустно вдвойне.

Какой ныне день? Верно, как и вчера,
Сегодня к успеху сидеть мне пора.
Что ноги ломать и бежать впопыхах
В не очень пригодных для бега портках?
За счастьем гоняется лишь идиот:
Сиди – и оно непременно придёт.

И мертвецы придут к тебе
Стучаться в дверь, мелькать в окне,
Ты будешь гордый, как верблюд,
Впуская в дом погибший люд,
Чтоб не слонялись в пустоте,
Хоть им и всё равно уже,
Ни эти мертвецы, ни те,
Что потухлей, что посвежей,
И жён, и старцев, и котят –
Их трупы утешают взгляд.

А если кто-то вдруг живой –
Впускай его. Он тоже твой,
Он гость, и временно лишь жив,
Его заботой окружи,
Вонзи в него свои ножи,
Дубиной череп сокруши,
Потом души, чтобы души
В нём не осталось. Положи
Его во гроб или в кровать –
Чтоб вечно было легче спать.

Но он проснётся и придёт:
Смерть – это жизнь наоборот.
Кто в жизни смел тебя бросать,
Тот в смерти возвратится вспять,
Чтобы бродить, нудить в ночи,
Без клятв, без криков, без претензий
Хоть что-то в мире получить –
Гляди, никто вперёд не лезет.
Как не впустить такой люд в дом,
Ведь с мёртвыми приятней в нём.

Любовь
Сгущает бровь,
Чтобы срослась
Та враз
С другой.

Так может, лучше без любви?
И на кадык мне не дави.
Ногой.
Каблук похож на цапли клюв,
Как будто осью шар проткнув
Земной.

И кровь кипит.
И манит суп.
Ты глуп
На вид,
Я тоже.
Плут,
И да прости
Меня, о, Боже.

Но мясо тоже я люблю,
Готов его добыть в бою,
Дадут мне знак отличья,
Неповторимый медальон,
Как он
Я лично убеждён,
Приличья
Неприличны.

И потому, вот всё.
Вот стол и табуретка,
Вставай, станцуем и споём
Теперь вдвоём
В просторной клетке.

Знаешь, небо, и воздух, и утро, и свет,
Приходящие снизу соседи с собакой,
Грозный вид командорских мужских эполет,
Трёхметровые куры, бегущие в страхе,
Звёзды, жадно готовые нас поглотить
(Будь то овен, и рак, и, естественно, дева),
Тополя, нам попавшиеся на пути,
Провода и драконы, круги на посевах,
Числа, числа, числища, бесчисленный сонм
Этих древних коров и котов годовалых,
Даже многоэтажный извилистый дом –
Это всё для тебя удручающе мало.

Смыслы странные, мысли упрямые, как
Узелок, что рубил Александр беспощадно,
Потому что он был далеко не дурак:
Воевал, пил и жил повсеместно развратно,
Покоряя весь мир неземной красотой
Рек багряных, и лишь океан был безмолвным,
Поминутно прощаясь с чужою мечтой
И бросая её в закипевшие волны.

Так не будем страдать, вспоминать, забывать,
Перечёркивать, вписывать с чистой страницы,
Чтоб вымарывать следом опять и опять,
Наступая на грабли с надменностью в лицах,
Мол, судьба и проклятье. И щёки горят.
Из щелей сквозняки проникают за ширмы.
Декорации сносит штормами подряд,
И недолго до следующей Фукусимы,
Так что жди и надейся, но лучше не суть,
Потому что ничтожны копания эти
И исчезнут за миг, и дадут отдохнуть
От себя и тебя подуставшей планете.

А можно ведь не сомневаться.
Не сомневаться можно ведь.
И, развалившись на матраце,
Подобно пламени гореть.

Быть солнцем, ярким и проворным,
А лучше, вороном тугим.
Нахлынули луною волны
И плещутся о край ноги.

Но наступает непонятно,
Темно, и хочется опять
Гулять по стенам жёлто-ватным,
Споткнуться, потолок ругать.

Всё повторить, при этом вкратце,
Не видя в краткости вреда,
И никогда не сомневаться,
Не сомневаться никогда.

Солнце в спину,
Это лучше, чем в лицо,
Или в пол-лица.
Скорчу мину,
Буду знатным молодцом.
Буду щёриться.

Выйду исподваль,
Из подвала то есть я.
Всюду небо.
Глаза всё же два,
Ничего там не тая,
Скрыть их мне бы?

Ну и что, что только день,
Спать приятно же
Даже очень.
Только где ты, где ты, тень,
Та, где посвежей
И без ночи.

Без сомнения
И без света.
Прямо так на травку лечь
Без движения
Этим летом,
Избежать чтоб с действом встреч.

Ради лени,
Ради разума,
Ради истин в мире всех,
Набекрене
Нам бы сразу бы,
Чтобы сон и чтоб успех.

Как приятно. Муравьи
Ноги жалят
Витамином С.
Любознательность в крови,
Мысли в память,
И ответ в конце.

Да лучше б я сдох, чем поехал туда,
Где воздуха много и льётся вода
Из рек, и озёр, и небес на меня
В течение непроходящего дня,
Без звёзд: даже Солнце, хоть всюду оно,
Не видит сквозь тучи болотное дно.

И вот ты на дне, там же, где комары.
Лишь в гору, но должен же спуск быть с горы?
И кто на ком едет? Сгорели мосты,
Бобры чуют свежую плоть за версты.
Им сладко там, где и медведь пропадёт,
Пытаясь пройти их запрудину вброд.

А где-то Москва. В ней гудят провода
И с хлоркою льётся из крана вода.
Не видели здесь комаров много лет.
В ней ночь есть, и есть электрический свет,
И каменный мост не умеет гореть,
И выхлопов в воздухе где-то на треть.

Там всё для людей: крематории в ряд
Под небом приветливо крайне стоят,
Полиции толпы и толпы шпаны,
И можно купить и ноутбук, и штаны.
А где взять в тайге самый новый смартфон?
Хотя не понятно, зачем нужен он…

Но сдуло палатку, и ноги болят,
В костре сапоги что есть мочи горят.
Без разницы – можно ходить босиком,
Ведь все мы однажды и скоро умрём,
Кто в пропасть сорвавшись, кто так, от тоски,
Что в климате данном не сохнут носки.

Но это везунчики. Прочие в путь.
Лишь мёртвые могут сполна отдохнуть.
Мы живы. Мне с этим смириться пришлось,
И вставлю намеренной рифмою «лось»,
Ведь только его встретишь здесь из зверья.
Туристы не в счёт, ведь один из них я.

Нет, говорить «Прощай» сейчас,
Когда так хмуро и уныло
На улице. Не стоит, милый
Мой друг. И свет уже погас,
И всюду происходит мгла
Затмённого Венерой Солнца,
Чтоб тенью с мыслями бороться,
Когда окончится весна.

Пусть говорит прекрасный дождь
Своею серостью промозглой
О том, что, безусловно, поздно
Сдержать пытаться злую дрожь,
И смех, и ветер, и на взгляд
Уходят в тучи луж поляны.
Что радуетесь, обезьяны,
Прикрывши лопухом свой зад?

Упали лица на асфальт,
Втоптали флаги и соцветья
В мечту о миновавшем лете,
Которую теперь не жаль.
Но не прощаюсь год спустя,
Ни день, ни даже полмгновенья.
Какое славное движенье,
И птицы стаями летят.

Хорошо, и не нужно идти никуда
И платить никому.
Не пошёл. Не проспал. Не остынет еда.
Можно жить по уму.
Или даже совсем без него в этот раз,
Да и в следущий миг.
И еда… Не отнять от неё нос и глаз,
И уста, и язык.

Можно в ванную лезть, можно сесть на балкон,
Обсидеть свой карниз.
Синева, облака, мелкий дождь, телефон,
Интернет – обновись.
Да и шутка ли – сон до полудня порой,
Только чтобы поесть
Выхожу. И омлет назовётся едой,
Если в душу не лезть.

Нет, куда-то бежать выше логики всей.
Не вплести спешку в цепь.
Не беда, что в округе нет толком друзей –
Все отправились в степь.
Ну, а что мне в степи? Ни еды, ни поспать.
Гнус, жара, что ещё?
А итог: всё равно перед будней в кровать…
Мне и так хорошо.

Далёких сирийских пустынь табуны
Стояли и ждали попутного ветра,
Попутной воды и еды, в километрах
Считая срок жизни и степень вины.

Взирали на звёзды. И негр-президент
Ждал права на должность и веры на чудо,
Летящее в небе, но, впрочем, откуда –
Теперь это важный и нужный момент.

Ведь смысл имеет и форма дуги
Для глаз или бёдер восточной царицы.
Но сказка не может всю вечность продлиться,
А зори в барханах теплы и легки.

Ковёр. Чёрный смотрит на белую плоть.
Ждёт крови, но кровь – это признак финала,
Час близок, а сказанного слишком мало,
И как-то неловко её заколоть.

И день наступает. И зной. И тоска.
Народ недоволен, качаются цены,
И пальм миражи не сулят перемены,
И гибнет стервятник без пищи куска.

Вздохнут облегчённо в песках табуны,
Погонщики спят, не взирая на солнце.
Стемнеет… И может быть кто-то проснётся,
Чтоб влезть на верблюдов упрямых горбы.

Шершавость касается пальцев руки,
И снова во мраке глухие шаги,
Которые помнят минувшие дни,
Как были и звонче, и чутче они.

Как вольно и ровно крутилась Земля,
Единственно с целью порадовать, для
Опасно наивных, не в меру больших,
Порывов ещё не окрепшей души.

Но стала надёжной застывшая слизь,
Как будто цемент, и стеклянная высь
Спит грёзами с громом за тёмным окном,
И мысли слагались уже об ином.

Их цепи, звено за звеном, на пути,
Которым они принуждают идти,
Поскольку иные дороги ведут
Куда-то в бессмысленный вечный уют,

Где будут спешить, говорить, торговать,
Любить зеркала, темноту и кровать,
Сдавать, и копить, и бежать со всех ног,
Не видя себя, забывая урок.

Врываться с разгону в закрытую дверь,
Стучаться в окно средь потухших огней,
Молить и молиться о милости тех,
Кто ждёт откровенности, жаждя утех.

Но мир был разрушен и вновь возрождён
Из праха, что в грязь превращён был дождём,
В пыль ветром, огнём в дым, но в рамках судьбы
На этот раз в скучных границах борьбы,

В случайностях и равнозначных частях,
В покое, едином на всех скоростях,
В продуманных снах, в страсти всё познавать
Без шансов узнать. Всё так было опять.

Над пастью моря, там, где загорают люди,
Стоишь: и сгинуть жаль, и в брак кидаться лень,
И с неба-потолка мать вверх ногами будет
Висеть, на выбор твой отбрасывая тень.

Придёт мужик, начнёт с собою звать упрямо,
Грозя мечом, вертя чужою головой.
Придёт посланник бездны, но уже без срама,
Хоть не нужна ему ты, в принципе, живой.

И как тут выбрать? Впрочем, снова подерутся,
Один застынет, а другой придёт опять,
Как будто есть уже на свете это блюдце,
Чтобы тебя на нём задаром отдавать.

Одно спасенье – то, что есть у них коняшка,
Которой в сотни раз морковь милей тебя.
Вот так: хотела жить с душою нараспашку,
За это распахали мир твой, не любя.

Странные, странные,
Вечно кричащие,
Вечно слепящие,
Вечно спешащие,
Поздние, ранние,
Неповторимые
И заурядные,
Но всё же милые,
Всё же превратные,
Смятые временем
Раньше, чем взятые,
Позже, чем с племенем,
С полною выкладкой,
Свыкнувшись с мерзостью.
Пьяные трезвостью,
Трезвые выпивкой.

Сядут, проплачутся,
Будут довольными,
Будут спокойными,
Будут пристойными,
Славные качества,
Строго капризные,
Исподволь прячутся,
Сытятся тризною.
Им посвящается,
Им производится,
Имя скиталица
Ищут по рожице:
Каются, крестятся,
С силою хилые,
Мы им перилами
На этой лестнице.

Жерло вулкана так близко, ну, как не упасть,
В магме кипящей купаться чтоб вволю и всласть,
Пениться пемзой, дымиться, взрываться, кипеть,
В адской агонии ждать как спасения смерть,
Сгинуть навеки, стать прахом и пеплом. Пускай
Ищут меня средь туземцев нестриженных стай,
Бродят с огнём, вереща моё имя в ночи,
Выпучив очи, как будто спросонья сычи.

Я хохочу. Их старания тщетны, пусты –
Истину бездны познало дитя высоты:
Небо – такая же пропасть, как этот разлом.
Алое и голубое. Радарам назло
Новый закат открываю. Мелькают огни,
Мне их всегда не хватало, прекрасны они
И не сравнятся с сигнальными точками звёзд,
Падаю словно взлетаю, мне всё удалось.

Станут в бумагах искать предпосылки сего,
Слёзы и деньги польются в пространство рекой,
По проводам понесут эти вести домой,
И возвестят перед ним в тишине гробовой.
Так и познает трёхкратный страны президент
То, что счастливой звезды переменчив момент.
Впрочем, последнее для украшения словца –
Нет, не о нём буду думать в преддверьи конца.

На стрелке снайпер на часах,
На солнце, пот на волосах,
На ветер брошены слова,
И армия всегда права.

Но пулю не остановить,
Да и зачем стоячей быть,
Когда есть с мыслью голова,
И с конституцией права.

Застыл, тушёнкой закусил,
Набрался перед битвой сил,
Санузел и постель – всё здесь,
Где он и сам сегодня весь.

Сидит и ждёт, чтоб не уснуть,
Чтоб выстрел преградить смог путь,
Чтоб вовремя и враз прервал
Любой негаданный провал.

И белый свет опять в глаза,
Курок ждёт пальца. Будет залп,
Раз на стреле висит ружьё,
А снайпер лишь команды ждёт.

И будет новый яркий день,
И будет всем в округе лень,
Пройдут по алому полки,
Кто с левой, кто с иной ноги.

Мы глядели, как медленно полз, называя
Это действом, желанным главнейших богов,
Веря в то, что достойна стена грозовая
Исходить от степенных далёких шагов.

И хоть знали, что там не один, а с друзьями,
Из рабов тоже могут товарищи быть,
Сострадали в душе по приказу и сами,
Так уж вышло, хоть петли опять на пути.

Но придумал же кто-то глазеть на движенье,
Приближаясь и даже упав без следа,
За такое недаром давали сожженье,
Если стыд наглеца до того не снедал.

А сейчас всё не так. И пятно измеряют,
Рассуждая, войдёт туда мир или нет,
Впрочем, если бактерии не умирают,
То и в этой тьме может разверзнуться свет.

Ведь совсем океан близок к данной надежде,
Подо льдами тепло, даже если темно.
Притяжения суть непонятна невежде,
Хоть и греет железное сердце оно.

Может быть, не сейчас, и не здесь, но однажды
Мы научимся видеть по-прежнему вас,
Так как жизнь – это весело, пусть и не важно,
Раз случилась она хоть единственный раз.

Он видел, как знамя взмывало к вершине холма.
Стояла весна, окружив недовольные массы.
Не знали защитники, что их пригрела тюрьма.
Слепые, не смели не исполнить приказы,
Даваемые тем, что властно лишь в силу чужой
Уверенности в невозможности жить без приказа.
А май тихо ждал, полыхая далёкой грозой,
Чтоб после уйти, не ужившись с подобной заразой.

Речь – странная вещь: воробьи улетят в небеса,
Их стайки средь луж бесконечно задорно хохочут.
Но судьбы народов порою лежат на весах,
А птицы в полёте без веса, мешает что очень,
Однако есть дробь, и у пса навострён влажный нос,
Хоть будет лежать он у ног, и ружьё над камином,
Коньяк, плед и ночь – не сдавать же со всем этим кросс.
Зевает ищейка, созывы проносятся мимо.

И всё-таки труд – это праздник. Идёшь в кулуар,
В надежде пройти до лавины и таянья снега,
Ударят тебя – ты наносишь ответный удар,
И флаги синеют твои от любви к человеку.
Минуту молчишь. Воздух движется в лёгких свободно.
И тишь наступает в рядах приходящих с гурьбой.
Наверное, мог ты родиться собой где угодно –
Всегда и везде говорил бы, что жил ты борьбой.

Мне Ленин завещал работать,
И потому обязан я
Трудиться даже и в субботу,
Про будни и не говоря.

Мне Сталин завещал трудиться,
И потому не устаю,
Но песни по весне как птица
Пою и остаюсь в строю.

И Маркс твердил про производство,
Про классы, массы и борьбу.
Его внимаю руководству
И вижу отпуск лишь в гробу.

Не врут великие, не могут
Они обманывать зазря:
И, душу отдавая Богу,
Останусь на работе я.

Ждал с неба звезды, и явилась Полынь,
Промчавшись от края Вселенной до края,
Покоя ждал: Сердце, навеки застынь,
Тепло по ненужным телам не гоняя,
И много ещё ожиданий сбылось,
Хоть мало отважился кто в них поверить,
И то, что вчера лишь дышало в окно,
Сегодня уже смело ломится в двери.

Последний успех, неоконченный бой,
Который дано завершить только Смерти
Без Права, и даже Надежды собой
Остаться. Ничто не стабильно на свете,
И даже во тьме. Тихий Запад горел,
И Север, и Юг, лишь Восток молчаливо
Мрачнел, как старик на Синайской горе,
Считая грехи, те, что людям под силу.

Теперь пустота пустотой в пустоте
Пустеет, ни в чём не найдя оправданья,
Нигде, потому что навеки везде,
Страдания нет, нет пути от страданья.
Склонились Пространств временнЫе клубы,
Смыкались ряды приходящих на бойню,
И тихо взирали сквозь дрёму рабы
На дым поглощающей их преисподней.

Исчез бесследно Дорофей,
Не делая прощальных жестов,
Ушёл, не вынеся людей
С их одобреньем и протестом,
Без слёз, без показных страстей
(Ведь сделан из другого теста),
Теперь нигде он и везде,
В любом желаемом им месте.

Вот он в тени, вот сам он тень,
И ветер, и сугроб, и лужа,
И звёздный свет, и ясный день,
Апрель, пыль автобана, стужа,
Круги и уши, что у стен
Всегда готовы вас послушать,
Едва заметный и совсем
Ничей, хоть всем он очень нужен.

Пусть ищут сотни человек,
Всё прахом обернётся вскоре,
Пройдёт неделя, месяц, век,
Но Дорофей не знает горя
И жмурит в щель довольных век
Бездонное глазное море
Спокойно: кот не человек
И не умеет жить в позоре.

Дни бегут и не тают, их не растворить,
Не разбить, не продлить, не нанизать на нить,
Даже в лужу случайно их не уронить,
Но зато просыпаются в чаще медведи,
Выходя из берлоги, трубя о победе,
Хоть ни с кем не боролись по спячке они,
И вздымались неспешно их рёбра в берлогах,
Неспособные сердцем понять звёзд огни,
На болотах, под пнями, во тьме и без Бога,
И что толку, без дьявола тоже, лишь ногу
Зиму всю прососали. Как тут проиграть?
Победили, восстали и рыщут опять,
Пожирая, но чаще ища лишь пожрать.

А потом будет ветром носить в поле шерсть,
Может, нет той победы, а может и есть.
Пусть награда наступит, наступит пусть месть,
Всё равно не изменится в небе погода,
Не ответит взаимностью снова природа,
Что ей делает до бесконечности честь.
В остальном же останется лес весь в алмазах,
Чтобы радость нести и покойным, и глазу,
Всё равно не бывает, чтоб много всем сразу:
В отношении всё познаётся с утра.
Перенёсшим всю эту электозаразу,
Очевидно, уже продолжать жить пора.

Он был яркий герой и ходил напрямик,
Потому что иначе ходить не привык:
Ноги равные были, и ум холостой:
Что налево, что вправо – нет смысла и чувства
Уходить. Всё едино, неделю хоть стой.
Но стоять – это высшая форма искусства,
Что подвластна героям лишь или богам,
Тем, которым цветы с алтарями к ногам.

Но однажды увидел её под дождём,
Где, застывшая в луже, с надеждою ждёт,
Что её и найдут и с собой уведут,
На руках, на плечах, на конях, на словах,
Погружая в любовь, создавая уют,
Отражая её в многозначных стихах.
Стайкой бабочек мысли взлетали её,
С нетерпением сердце сгорало огнём.

Он шёл прямо. Стояла она на пути,
Он скромнее был, предпочитая идти,
Взгляды встретились, стало темно и тепло,
Ожиданье томило и лужа росла,
С неба капало, и пелена как стекло
Окружала. Он знал, что такое «весна»,
И её обошёл, хоть ходил напрямик,
Благо крюк вкруг неё был не так уж велик.

… пришёл порошок для цветного белья:
Полезней он миру был день ото дня,
Всегда и везде защищая цветных,
Смягчая и делая чище дух их,
Но суть не меняя, оставив в них то,
Что делало чёрное чёрным потом.
Что делало и голубых голубым.
Что делало радугу цветом любым.

По сёлам ходил, по лесам и полям,
По шахтам, заводам, морям, алтарям,
По небу и звёздам, по солнцу и тьме,
Потом по идеям и мыслям в уме,
Везде и повсюду оставив цвета
Такими, какими несли сквозь года
Поверхности и отражения то,
Что делает жёлто-зелёным цветок,
Что делает синим безжизненный труп,
Что делает алым простреленный круп.

В ручную, в машине – приемлем везде,
И яйца с ним зреют быстрее в гнезде,
И дети растут в год по четверть вершка,
(Хоть могут быстрее и без порошка).
Но выбор отныне теперь за тобой,
И нет у цветастых дороги иной:
Для них в новой жизни сплошной карнавал,
Что сделает чёрным вселенский провал,
Что сделает серым обычные дни,
Что сделает всех тем, чем были они.

Сияние на востоке
Подогревает память.
Виновные лишь в пороке,
Награда им – просто пламя
И тонны воды и боли
С периодом в километр.
И камни на чистом поле
Тетрадных полей с рассветом.

Ты знаешь, как это было,
Живя в городской коробке.
Ты помнишь, как мало силы
Разрушило мир твой робкий.
И ось поменялась даже,
И суша упала в бездну.
Забудешь не всё, и важен
Тот памяти клок известный.

Так тихо вплетает море
Покой свой обманный в песни
Прибоя и быстро скроет
Все признаки лихолетья
Песком. Он шуршит в ладони
И светится перед бурей,
Чтоб всякий смотрел и помнил,
Что было, что есть, что будет.

Пингвин может поднять камень,
Который сам же и создал из другого пингвина
И который невозможно создать или поднять,
Благодаря этому на его диаграмме
Всё относительно и довольно невинно,
Хоть и встретились на ней потоки снега и огня.

И поэтому пингвин не скачет,
Чтобы не упасть от звуков без шансов подняться,
Распластавшись на льду, не говоря уже о гибели:
Гибель – это пингвин в квадрате,
Нет, наверное, даже пингвин в степени двадцать,
Ведь лишь так смерть и жизнь в равновесии были бы.

То, что вовне, зачастую бессмысленно.
Тогда спрашивается: невключённые пингвинные множества
Имеют ли право на существование?
Впрочем, то, что уже целочисленно
И не страдает по цвету и знаку ничтожеством,
Считается пингвином по умолчанию.

Ты уже не такая, какою рождалась,
Я тебя не узнал бы, явись ты ко мне.
Давит горло досадная горькая жалость,
Что тебе не дано было сгинуть в огне
На вершине своей нескончаемой славы,
Чтобы фениксом быть. Ты же стала никем.
И не левою силой, и даже не правой,
Но убогою тенью и скопом проблем.

И сдаёшься буржую, хоть вешать должна бы
Эту мразь на фонарном позорном столбе.
И дошло до того, что клешнистые крабы
Могут смело дать фору и в морду тебе.
А про прочее всё – так молчать даже стыдно,
Пусть стократ остальные остались стыдней.
Но уже развращён пролетарий до быдла,
И дан рынок взамен благородных идей.

Где же пламя? Сжигать нужно то, что посмертно,
Очищая для нового площадь полей.
Жизнь исчезла в тебе, тьма уже беспросветна.
О другом я мечтал средь ночей, не о ней.
Хорошо, что не видит тебя юный Ленин.
Впрочем, он тридцать лет как устал наблюдать
Череду бесконечных невзрачных падений,
Ту, которая, видно, уже навсегда.

Говорят, что война убивает людей,
Что в ней нет ничего, ни добра, ни идей,
Что, допустим, дурной и безнравственный мир
Лучше бойни кровавой и смерти невинных:
Не заделать войной в экономике дыр,
Да и просто считают, что бомбы и мины –
Лишь пустая растрата и средств, и частей
Вышеназванных ими убитых людей.

Правда только отчасти всё это, друзья.
Без войны жить хоть можно, но всё же нельзя.
Бесконечный хор слов не способен решать,
Он как ветер, который нельзя укротить,
На него или против него подышав.
Нужно, чтобы скала встать могла на пути.
Камни будут молчать. В крайнем случае петь,
Если дать им песком течь самим по себе.

Горы крошатся, горы скользят и порой
Им так сложно остаться самими собой,
Но пусть даже на миг остановится вой
Бесполезных порывов с пустой болтовней,
Переделов, распилов, откатов, указов,
Опасения перед доской гробовой,
Подростковой, гламурной и прочей заразы,
Недалёких стихов, неумелых картин
И смертей из-за скуки. Ракета летит,
Добавляя всему смысл, радость и вкус.
Станет хуже, но всё же война будет пусть.

Шаги за спиной, за стеной, за тобой,
За тёмной такой, за чумной, за чужой,
За вечной, увечной, немой, гробовой,
Хотя очевидной в ночи тишиной,
Как шорох, как шёпот, как буря вдали,
Как с книжками полки в белёсой пыли,
Как ветра усталого сумрачный свист,
Сорвавшего осенью первый свой лист.

Качается мир, мокнет тела спина,
И льётся по венам пять литров вина,
Пусть жидкость иная теперь не дана,
Но с ними она в этот раз не одна.
И ходят бесшумно, и спать не дают,
Движеньем развеяв домашний уют.
Не волны на море, но в окна кают
Упрямо и исподволь трепетно бьют.

И так до утра, на работу пора,
Осыпятся листья, взвихрятся ветра,
Под веру оставлю в залоге кровать,
И горы, и в буре морской острова
Лишь только соседям и чтобы уйти,
Чтоб вновь за стеной не стоять на пути
У вечно идущих и вечно живых,
В ходьбе необъятных ночей средь иных.

Как можно не любить дракона?
Он мудрый, злой и жрёт людей,
Живя вне лжи и вне закона,
Но с пониманием идей
О том, как важно чуять меру
И соблюдать баланс жиров,
А также чтить и холить веру
Свою от сумрака миров.

И лучшей в том ему подмогой
Служил и служит человек,
Питательный, тупой, двуногий,
Нелепый, хилый. Просто смех,
Как их легко ловить и кушать,
Таких убогих с ранних лет,
Вытягивать из тел их души,
Точней, душонки – душ в них нет.

А после с лёгким несвареньем
Дремать у мягкого огня.
Пусть от людей одно броженье,
Но их так много, что ни дня
Не обойдётся без обеда:
Оленя ведь поди, поймай.
А эти на коне заедут
В пасть от отсутствия ума.

Конь бросит их в миг крайний краткий,
Но лучше бы наоборот:
Вкуснее было бы лошадкой
Наполнить свой голодный рот.
Мечты желанные, пустые,
Дракон же реалист во всём.
И пламя языки густые
Сжигают кость и плоть живьём.

Пирамиды на равнине
Повышают ВВП,
Полости в коре поныне
Газом полнятся извне,
И пусть даже в атмосфере
Ветер, пыли и ни души,
Но зато, по крайней мере,
Вдоволь спи и не спеши.

Технологии прогресса.
Инновации во всём.
Потому что меньше веса,
Да и сутки дольше днём.
Красный лучше, чем зелёный,
И чернеют небеса.
Не нарушит вечной дрёмы
Ни пурга и ни гроза.

Вот и жизнь уже приходит,
Реки в прошлом, но текут,
И каналы всей природе
Бодро создают уют.
Верят, что добро настанет:
Сколько можно быть беде?
В этом плане марсиане
Так похожи на людей.

Мрак безыдейности и страха,
Пульс крови в тёмной тишине,
Пустынной, но притом, однако,
Не наполняемой извне.

И серый холм под серым небом,
И серый путь среди песка,
Без вкуса сдобы корка хлеба,
Без чувств и образов тоска.

Снег падал… Или пепел это…
А может сжечься снег дотла?
Вот если б вспыхнула планета…
Но дважды не сгорит она.

Зима, но вроде бы и лето,
Порядок всюду, не погром:
Такой итог победы света,
Торжественный со всех сторон.

Звёзды ощущаешь даже
Если и не видишь их.
Кто обманет и накажет
Нас, закрытых и больных?
Кто у нас похитит небо,
Скрытое под толщей льда?
Кто отнимет корку хлеба
У не евших никогда?

Только чувствуешь в итоге
Всё равно всем телом свет,
Скрытый в сумрачном чертоге
Много миллионов лет,
Но прорвавшийся наружу,
Чтобы вспыхнуть в темноте
Этой запустелой лужи.
Значит, надо быть звезде.

Потолок и перфоратор.
Кто-то бурит дырку в нём.
Бесполезный труд, ребята,
Нам и так светло, как днём,
Но, скорее, словно ночью,
Словно в тесноте пустот,
Понимая, что воочью
Будет вид уже не тот.

Пекла печенье девушка,
Его же не поваришь,
Чтоб этим сладким хлебушком
Смягчить огонь пожарищ,
Который изнутри её
Томил и так печалил,
Печенье ведь всегда даёт
Томление вначале.

Тут были яйца, сливки, мёд,
А что в конце осталось?
И почему-то не поймёт,
Откуда та усталость,
А запах манит, но внутри
Лишь тесто и не боле.
С мечтой в духовку не смотри –
Не в счастьи жизнь, а в боли.

И форм замысловатых грань
Лежала средь молчанья.
Готовясь в ночь идти на брань,
Точнее, на свиданье.
Такой уж праздник: дым и жар,
Обугленные дверцы,
И прошлого так сильно жаль
Измученному сердцу.

Небо меняет цвет слишком часто
И не даёт устояться привычке,
Впрочем, уж лучше буря с ненастьем,
Чем бирюза и летящие птички,
Словно бы это жалкое лето,
Только с другим, отрицательным знаком
И с неожившим солнечным светом.
Холодно. Мёрзнут коленки, однако.

Хнычит, проныра,
Сопли и слёзы,
Нитки да дыры,
В воздух угрозы,
В мысли сомненья,
В уши сонаты,
До искупленья
И до зарплаты.

Звёзды мерцают, слушая эхо
Радио и телевизионеров.
Им, да и нам, это просто помеха,
Но не такая, принять чтобы меры.
Также и небо, хоть и дурное:
В землю нос – вот и не видно паскудства,
И не тревожит, как навесное,
И осветительное, и искусство.

Вечно с улыбкой,
Вечно довольны.
Тонкою скрипкой
Слышатся волны,
Что, как известно,
Форма успеха –
Быть повсеместно
В виде помехи.