Я твердо знала, что мне это нужно. Нужно, чтобы придать всему хотя бы какой-то смысл, чтобы не думать о том, что страшно, о том, что будет, о том, что ничего не вижу впереди, потому что не знаю, куда смотреть. Как-то услышала о том, как бомж украл на рынке мандарины, не знаю уж сколько, и он, убегая от разъяренного продавца и милиционера, жевал и проглатывал их на ходу, прямо с кожурой. Не плакал он – ему было некогда. Зато у меня, видимо, времени и сил на это дело навалом. Так больше нельзя.

Я застегивала затасканный медицинский халат пятидесятого размера, пытаясь заколоть его булавкой, чтобы не выглядеть так убого. Попутно слушала наставления сестры помогающей волонтерам, которые с перепуганными глазами и сумасшедшей серьезностью, начинают новый в соей жизни этап:


- Главное, постарайся не разреветься. Вообще поспокойней. Некоторые без ног, некоторые ползают, кто-то совсем парализован, даже говорит с трудом – так ты попроще с ними, как будто так и надо.


Главное не разреветься. Не разреветься и не показать того, что чувствуешь, когда видишь горе такого рода и понимаешь масштаб трагедии, а главное то, что ничего ты не можешь сделать, как ни старайся. Есть моменты, когда нельзя плакать: когда неумело кормишь абсолютно парализованного мужчину каким-то клейким супом, когда толкаешь через обледенелый сугроб очередную инвалидную коляску, когда вслух читаешь девяностолетней бабушке измятое, зачитанное до дыр, письмо от сына, подписанное 2004 годом, а она, вся в слезах, повторяет уже заученные наизусть строчки. Когда видишь то, о чем и не подозревала раньше, когда слезы настолько близко, что ты словно проваливаешься в непонятное пространство, полное тумана, перед глазами встает пелена и начинаешь задыхаться – но плакать нельзя. Не имеешь на это права. Но как?


Тут я впервые увидела Маргариту, точнее сначала я услышала ее. Услышала раскатистый смех, который и смехом то можно назвать с большой натяжкой. Это скорее хохот, похожий на тот, что раздается в полупустых вагонах пригородных электричек, когда туда вносится подвыпившая компания с гитарами и полупустыми пивными бутылками. Здесь этот смех не просто обескураживает, кажется странным или неприемлемым – он вводит в ступор, выбивая из мыслей, из обстоятельств, из жизни. Казалось, стены от него вибрируют, и мой, полный тумана, вакуум заполняется этим грохочущим звуком, который рублеными шмоткАми влетает в мое пространство, густо обволакивая его чем-то нестерпимо горячим, даже обжигающим.

Впоследствии я долго не могла запомнить ее лица – только черные глаза (которые неистово хохотали, даже в те редкие мгновения, когда сама Рита молчала), и большой, красивый рот, неуклюже накрашенный каким-то диким оттенком индийского ализарина. Она по-хозяйски распахивала двери очередной палаты, задавала ничего не значащие вопросы, перемежая их неуместными шутками, над которыми сама же и смеялась, да так, что не расплыться в улыбке было невозможно. Она словно не оставляла выбора – этот хохот вместе с воздухом мгновенно попадал в легкие и живот, и помимо собственной воли заставлял их сокращаться – не поддаться этой заразной, звенящей истерике было невозможно. Не прекращая сыпать шутками, она каким-то незаметным образом успевала перестилать кровати, мыть посуду, делать то, с чем я возилась бесконечно долгие минуты в неловком молчании, мучительно повисавшем от моих глупых и пресных вопросов, скованных разговоров, которые я дрожащим голосом заводила, изо всех сил сопротивляясь потокам слез, которые, казалось, разливались океанами и жили какой-то своей жизнью у меня под кожей.


 Я не отходила от нее все последующие месяцы – смотрела, как она вынимает из потрепанных пакетов бесконечные пластмассовые контейнеры, больше походящие на тазики, с домашними салатами, макаронами и картошкой. Как она одновременно кормит нескольких подопечных, успевая с неиссякаемым аппетитом, жадностью и восторгом откусывать здоровые куски от только что купленного хлеба и готовившихся весь вечер блюд, и радоваться этому так, что и ей и тем, кто разделяет с ней эту незатейливую трапезу, этот затягивающийся до ужина обед кажется апогеем каого-то совершенно сумасшедшего счастья. Но даже в эти минуты она не перестает с хохотом рассказывать о том, как отвела душу в баре рядом с железнодорожной станцией и поорала в караоке песню о бухгалтере. Вдохновившись этими воспоминаниями о не зря прожитых выходных, Рита на весь этаж затянет «Пыдманули Гхалю», но через пару строчек будет вынуждена остановиться, не в силах сдержать распирающий ее хохот. Я слушала и впитывала в себя этот смех – когда она заливалась им вместе с мальчиком, чья коляска застряла в луже и он был вынужден выползать из грязи толкая ее перед собой – кто в здравом уме сможет над этим смеяться? А он хохотал вместе с Риткой, отпускавшей по этому поводу самые нелепые шутки, и я задыхалась от смеха вместе с ними. И вместе с престарелыми бабушками, которые, казалось мне, если когда то могли похихикать о превратностях жизни, давно утратили этот талант в бесконечных переживаниях об упущенных возможностях, зря прожитых жизнях, о с каждым днем приближающейся смерти. С каким неистовым восторгом обсуждали они с Маргаритой, кто более привлекателен для них как мужчина – Путин или Медведев – помню, как все мы хором зашлись хохотом, поняв, что первенство определенно остается за Обамой. Смеялись все. Смеялись над тем, о чем только что причитали, упрекая судьбу, непонятно почему, обрекшую их на это убогое, невыносимое существование, и Его, того, кто, кажется, совершенно забыл о них, о том, что не слышет неистовых молитв тех, кто непонятно за какие грехи лишен обычной полноценной жизни, такой же, как у миллионов людей, которые ничем не лучше их и которые так и живут не понимая, какое же счастье им досталось. Так же как делала это я, ударяясь об углы своей жизни. Смеясь и шутя, никто не укорял Его в этой безучастности – ведь пространство было сплошь заполнено горячими вибрациями, струящимися из черных Ритиных глаз. Слушая этот смех, я слышала жизнь. Не ту, которую рисуешь у себя в голове, а ту, которая пронзает тебя сейчас, которая накрывает этим гогочущим грохотом, которая не дает времени на рефлексию и нивелирует этот претенциозный, героический пафос собственных страданий.  читать далее