Иногда мне кажется, что я умру.
Потом вспоминаю: остальные тоже умрут,
и некоторые, вероятно, уже к утру –
велик ли труд;
и тогда я плачу за всех, гляжу в окно,
как качается месяц, желтогруд;
с огнями самолётов ночных заведя игру,
кидает штаны непросохшие на сукно
меж краплёных луж,
и – мерзавец такой, не глуп же –
штаны не его,
на всякий случай.

Наверное, в шейном отделе позвоночника снова что-то сдвинулось, что бы там ни шевелилось у меня. Мне уже дня три как лучше.

Хороните мёртвых. Таков закон.
Смерть не хочет ведать дат и имён.
Не носите кости. Не храните прах.
Успокойте память – не целуйте плах.
Отпускайте мёртвых: не тащите в ад
ваших слёз и слов, свечек и лампад,
не держите смерть в темноте углов.
На платке души каменных узлов
не вяжите — дыры ими не закрыть.
Забывайте мёртвых: нам дано забыть.
Закрывайте лица патиной годов.
Не ходите денно по тверди гробов,
на сосновых крышках не ложитесь спать.
Забывайте мёртвых: надо забывать.
Ставить чашку там, где их ставил – две.
Где тропа узка – не идти в траве,
чтобы место дать чьей-то паре ног.
Удалить контакт и не ждать звонок –
ни письма,
ни встречи
поутру в метро.
Ни тепло сжимать.
Ни шутить остро.
Не просить
и в долг больше не давать.
Раздарить игрушки.
Выкинуть кровать.

Не считайте мёртвых. Таков совет
от того, чей счёт идёт – много лет.

________ «Цин-
________ ка
________ Пан-
________ на» –
________ струн-
________ ки
________ скрип-
________ ки
________ звон-
________ ки,
________ зов-
________ ки,
________ лов-
________ ки,
________ тон-
________ ки:
________ как
________ под-
________ ков-
________ ки,
________ как
________ бы-
________ лин-
________ ки,
________ как
________ вет-
________ рин-
________ ки
________ и
________ мо-
________ нет-
________ ки...

… Однажды я буду примашем.
Смычком, а не пальцами, выпишу
звенящее моё имя
на главной из скрипок — приме,
и будет капеллой мир мне,
вторящий приме смирно
каждым вдохом и выдохом;
и мне всё равно, «где видано»,
однажды я буду – примаш,
и ты, мой мир, это примешь,
тенью от ног моих ляжешь –
однажды я буду! – однажды!
О, мир мой!
Спляшешь,
как милый,
мой чардаш:

жаркий
да бойкий,
на прыжках,
береги
набойки
на каблуках –

спляшешь
Цинки Панны чардаш!

Я никогда не родилась в Париже,
где смехом брызжет
из кафе-шантанов,
не ела в жизни жареных каштанов
и не спала под старой острой крышей.
Я никогда не родилась в Варшаве,
не бегала босая по брусчатке,
не засыпала в бабушкиной шали
и не качалась на резной лошадке.
Мне негде брать мотивы и напевы:
я никогда не родилась в кочевье,
и никогда не выросла на Волге,
и вечера мои бывали долги -
но очень редко чем-нибудь согреты.

Я никогда не родилась поэтом.

Дети идут по полю. Поле - зелёное море. Кажется, это пшеница. В крайнем случае - рожь. Старшей море по пояс. Младшая тихо ноет. Пшеница вокруг пушится. Поле кидает в дрожь. Где-то не смолкнет птица. Жар по спине струится. Влажно щекочет шею. Гудит в голове и над.

Дети идут по полю, старой спешат тропою, остановиться не смея.

За ними идёт война.

Сделаю тысячу белых птиц, пускай летают,
ищут пепел моих ресниц бумажной стаей,
где-нибудь на широком острове, ближе к гнезду.
Птицам высмотреть его просто, они легко найдут –
на берегу залива.
Там, где море само себе снится.

(Но – берегитесь, птицы, чёрного ливня.)

Руки не помнят, как были смуглы. В палате душно.
Там, на острове, играл малыш – и бросил игрушку.
Там, на острове, тени спят, у каждой по имени.
Дрогнет город, брошен и смят. Тянутся птицы клиньями
над синевой залива.
Там, где море само себе снится.

(Бойтесь, птицы, чёрного ливня.)

Сделаю тысячу белых птиц – лёгких, без перьев.
Новый клин пускай полетит вдогонку за первым.
Мне не надо волос моих – пусть поищут краски,
её должно и немножко хватить для крови Садако Сасаки,
мёртвой, как воды залива.

Хотите меня порадовать?
Дайте тетрадок.

И – бегите от чёрного ливня.

Страннейшая ведь вещь - красота!
Вот что меня измучило:
шиповник не цветёт без куста,
диковатого и колючего.
Бывает и страннее порой:
любя красоту цветочную,
с основой её, скучной, сырой
расправиться не прочь иной.

_________________ "Ехал король на охоту,
__________________ встретил цыганку Уцу"

Танцевала на улице, на горячих камнях,
бубенцами на бубне гремучем звеня;
ты подъехал верхом и глядел на меня,
я вертелась вертушкой, пестротою дразня.

А потом я гадала для тебя в стороне,
и теперь ты звенел - золотыми в мошне,
обещал заплатить за гаданье втройне,
если после уедем мы вдвоём на коне.

Ты уехал один - и потом, в час ночной,
ты к стоянке с пажами приехал за мной.
Что почти коронован, говорил, что вдовец,
и - взаправду ли, нет ли - зазывал под венец.

Золотыми звенели бубенцами слова.
Возле деда стояла, ни жива, не мертва.
У пажей молодых на боку - по клинку.
"В каждый год високосный мне родишь по сынку,

будет четверо смуглых курчавых парней,
каждый мальчик - отрада родительских дней,
будешь с ними гулять в драгоценных шелках,
в ожерельях и кольцах, в голубых сапожках."

Как представила я променад в сапожках -
не могла удержаться от улыбки-смешка.
"Господин мой и принц, извини, рассержу -
но гадалка я знатная, правду скажу:

если ты приведёшь меня во дворец,
мои руки в неделю отекут от колец,
а когда я рожу четверых огольцов,
ты, наверное, будешь нежнейшим отцом -

но меня позабудешь, как объедки на блюде,
вы, богатые, только красивое любите.

Сыновья подрастут, я умру, ты умрёшь.
Как ты думаешь, будет ли сын твой хорош
для баронов твоих - как новый король?
Или скажут: замешали в золотой серебро?

В лучшем случае, милый мой - ради отца -
цыганятам дадут убежать из дворца."

Повернули пажи молодые коней,
поскакали за принцем от цыганских огней.
А от наших огней на ранней заре
только угли остались в остывшей золе.

Через год родила я мальца.
Он во всём был похож на отца:
черноглазый крикун и певец.
Привязала к руке бубенец.

Назвала его - как короля молодого.
На счастье.
А что такого?

Дорогая Софи, белая роза Мюнхена.
Расскажи, пожалуйста, каково быть национал-предателем.
У меня есть новая идея: войне очень грустно радоваться.
Как тебе мысль? Я её напишу на листовке.
Я хочу, чтобы её прочитали студенты и горожане.
Это называется "экстремистские настроения".
У вас такое бывало?

Дорогой Федерико, прости, что по-цыгански запросто.
Мне очень важно узнать, каково быть врагом нации,
как это - быть обвинённым в сочувствии без национального признака,
в солидарности с кем-то, кого государство обязало презирать и преследовать.
Дело в том, что я написала стихи с таким вот сочувствием.
Но, впрочем, кому придёт в голову судить за сострадание, правда?
И уж тем более пытать или расстреливать.

Уважаемый Виктор де Чили, вы меня совсем не знаете.
Но, очень надеюсь, ответите, потому что мне нужно.
Случалось ли вам слышать разные грубости по поводу ваших песен?
Говорят, что ненависть не смертельна.
Но я немного волнуюсь.

Когда будет лето, я лягу спать в траве, а дочь принесёт кувшинки,
станет свивать венок, лепестки будут мяться, падать, цветы - плешиветь,
а в синей воде вверху кто-то возьмётся мочить-полоскать бельишко,
выполощет как следует, в реку выжмет воды излишек.
Дочка наденет венок из кувшинок на шею и станет индийской богиней,
пальцем коснётся той точки на лбу, где чёрным рисуют бинди,
и станет плясать, обернувши бёдра тяжёлой от влаги тканью.
А я буду спать и спать в мокрой траве, осыпанная лепестками.

В Киеве зима, жаркая, будто жар, жаркая, как грипп, пламени пожар. В Москве, как обычно, осень, чёрно-белая ржа, медленная смерть по-прежнему лучше скорой. Пишет подруга: в багажнике - кругленькая дыра, завтра поеду снова, обещаю, буду шустра. Не говорите маме. Не говорите мне. Вообще, не болтайте вздора. В Киеве ноги раскалывают черепа. Каждый твердит о другом: ярость его слепа. Каждый смотрит напротив, и видит, что там толпа, и чует локтями горячее человеческое море. Пишет другая подруга: вчера не вернулся брат, ушёл защищать наш Киев как Сталинград, и это, возможно, первая из утрат, и это, наверное, только первое горе. А я не пишу, я расхаживаю по Москве, в Киеве у меня подруг - сто двадцать две, каждая пишет, и каждая вроде бы человек, а остальные, как в старину говорили, воры. И, может быть, что-то не так в моей голове, но я не хочу, чтоб любая "держала ответ". Я хочу Киеву лета, и лета - нам. И, пожалуйста, скоро.

Одиннадцать лет без недели. С вечера собран ранец.
Ты проверяешь: кровь — красна, если пораниться.
Кости, наверное, белые. Белки и зубы — так точно.
И с этой отчаянной мыслью тебя усыпляет ночь.
Утром ты чистишь зубы, добела трёшь их щёткой.
Плещешь водой (мокрая) на слишком смуглые щёки.
Слишком смуглые руки. Слишком темные пальцы.
Но кровь то, кровь же не врет! Краснеет, если пораниться!
Новое знание жжётся, свербит безумолчным зуммером.
Они хотят, чтоб ты не был. Они хотят, чтоб ты умер.
Разве руки и пальцы человека делают зверем?
С этой отчаянной мыслью ты выходишь за дверь.

Тебе пятнадцать, девятый. Косички, веснушки, кеды.
Вчера ты плакала в голос над глупыми детскими бедами.
Любовь не делает старше — спину сгибает вина.
Оказывается, так важно, в кого ты вдруг влюблена!
Прощают девчонкам и гопника, и дурака, и убийцу,
но горе, если случилось в другую девчонку влюбиться.
Как непрочна на поверку родительская любовь,
как иллюзорна дружба, товарищество — тем более...
Словечки, жесты и шуточки (что смешного в насилии?!):
теперь до конца десятого тебе терпеть и сносить их.
Они только дразнятся, правда? Они ничего не сделают!
Но ты уже привыкаешь к желанию, чтоб тебя не было.

Тебе тридцать семь. Или сорок. Немного за шестьдесят.
Не тронешь мухи. А может, ничто для тебя не свято.
Тёмные руки. Белые. Котики. Дочь. Одна.
Карьера была успешна. Не поднялась со дна.
Утром — вафли и кофе. Не любишь смотреть сериалы.
Рыбачишь. Готовишь. Гуляешь. Устраиваешь скандалы.
Никто не помнит. Раз в год сотни людей тебя чествуют.
Ты любой. Ты любая. Просто кем-то вычеркнут из человечества.
Как бы много ни было «кого-то», как ни било бы это по жизни,
для тебя есть особая заповедь, эта заповедь: не расскажи.
Не страх свой, не мысль, а знание, безыскусно и немо:

Кровь красная.
Вода мокрая.
Чтоб ты умер.
Чтоб тебя не было.

Я не представлялась РенТв как журналист цыганской магии!
Просто как журналистка.

Стены, и стены, и стены
стынут в тени морозной.
Стены, и стены, и стены,
и где-то в простенке - воздух;
а в горло вдыхается стужа...
Наледь на окнах и лужах,
на проводах и ступенях.
Ветер по рту бьёт розгой.

Улицы льются тенью,
стелются сонной Летой,
клеят на ноги стенам
белые гладкие ленты.
Лавки и двери пежит.
Двор до смерти заснежен:
смел пораздвинуть стены.
Иду во дворе по колено.

А где-то в простенке - звёзды...

Однажды меня окунули в холодную воду, и тут же я, жадно и испуганно глотая воздух, услышала над собой слово: "Варвара". Прошло уже сорок лет с тех пор, а я до сих пор постоянно слышу это слово. Правда, последние лет восемь к нему добавилось ещё одно: "Игоревна". Почему чем ты старше, тем важнее, как звали твоего отца? Ведь по-настоящему ты от него зависишь, наоборот, в самых юных годах.

Я, впрочем, своего в глаза не видела. Не принято у нас в семье.

Ко всему, что я уже сказала, осталось добавить, что я консьержка в московской многоэтажке. Почему я консьержка? Надо же мне кем-то быть, кроме как Варварой Игоревной.

Кроме меня, из украинок в консьержках здесь пожилая Евдокия Дмитриевна, очень полная женщина лет на десять старше. Но мы с ней не горазды друг с другом чаи пить. Если Евдокия Дмитриевна вдруг заглянула ко мне со шматочком сала и кульком конфет, значит, опять решила, что я её сглазила. Обязательно тогда посидит со мной, чашку чая из рук примет да посмотрит, чтобы я и от сала попробовала, и от сладкого. А у самой, как у цыганки, ворот и рукава изнутри все в булавках. Тёмная женщина.

Остальные консьержки здесь - узбечки. Мы с ними неплохо ладим: здороваемся.

Консьержечная размером полтора на три, из них метр в ширину выгорожен на туалет. Я - женщина одинокая и некрупная, мне для жизни хватает. У меня здесь стол, диван, телевизор и электрический чайник. В столе много отделений и полочек, там я держу посуду и всякую бакалею; а в диване устроила комод, чтобы одежду хранить. Труднее всего ее стирать, конечно. На прачечную я тратиться не могу, так что вся надежда на хорошее настроение домового.

Да нет, в консьержечной, конечно, никакого домового нет и быть не может. Не живут они в таких местах. Нет печи или духовки - не будет и маленького хозяина. И из того дома, где духовкой подолгу не пользуются или не моют плиту, они быстро уходят. Но в больших домах они, поосвоившись, полюбили друг к другу на чай заходить. В деревнях такого не было: не нравится домовым из-под крыши вылезать. А тут вроде бы из дома вышел и в доме остался. Вот и ко мне в консьержку заглядывают. Им, главное, стол накрыть, обязательно с хлебом и молоком, да обещаний наделать: они большие лакомки и до молока, и до баб в соку. Бывает, свет выключишь и слушаешь. Вот: пришёл, чавкает, блюдцем позвякивает. Усы отёр, проверяет, чисто ли на полу, нет ли паутины по углам. Плохой хозяйке домовой никогда помогать не станет. Пока он ходит, надо голую ногу из-под одеяла высунуть: он её обязательно пощекочет, чтобы вовсе одеяло откинула. А ты вздыхаешь: "Ах, никакого покоя, замочено, да нестирано, встать, не встать мне..." Пойдёт в раковину глядеть. Поплещет, поплещет; утром только отжать да на обогревателе развесить. Руки вытер и уже возле дивана ходит. Откинешь одеяло, будто во сне, а на тебе - мужской пояс. Ну, хозяин попыхтит, похныкает и уйдёт с зарёй восвояси.

А другой раз снова придёт, снова молоко пить будет и в раковине плескаться, потому что надежды не теряет: однажды пояса не наденешь.

Что греха таить, бывает, и не надеваю. Баба я ещё не старая, тоже тяжело одной ночевать. А домовые приласкать умеют.

А ещё, бывает, столкнутся двое возле кружки и давай драться. Уж не знаю, за молоко или за Варвару Игоревну. Повыдёргивают друг другу мех из бород и разойдутся, а одежду потом с утра сама стирай да ещё и молоко вытирай разлитое. Эти мне мужики...

Днём у нас в подъезде спокойно. "Коробейники" обычно знают, в какой подъезд лучше не соваться. Хулиганов нет, наркоманов тоже. Один раз на моей памяти пожар был. В основном, расклейщиков рекламы я шугаю и принимаю от курьеров разные покупки для жильцов. Евдокии Дмитриевне вон меньше везёт: то в лифте напрудят, то лампочки на лестнице повыбивают - а за лишние вызовы ремонтников нас разносят! Потому, наверное, она и нервная такая. На кошек кричит. Зря: тут из них каждая вторая - хока.

У бабки в Полесье как-то считалось, что не своя душа в чёрных кошках сидит. Но все хоки, что я видела, серые, пушистые или так, в полосочку. Хока - то же, что домовой, только домовой вылупляется из умершего хозяина, а хока - из тех, у кого хозяйства при жизни не было. Это я со слов домовых рассказываю, сама я хок никогда до Москвы не видела, ни в Киеве у мамы, ни у бабки в селе. Так вот, хоки с хозяйством управляться не умеют; если их в дом принести, только зря посуду колотят да ночами топают. Ноги они не щекотят, а обкусывают, и баб ласкать не умеют. Но совсем бесполезными их назвать нельзя. Во-первых, они очень любят детей, оберегают их и всегда помогут. Во-вторых, они горазды гонять всякую дрянь, в доме или не в доме. Мне это важно: нечисть любит лезть в те подъезды, где есть беспокойцы. А у меня их две штуки, один на восьмом этаже и один - на пятнадцатом. Отчего они умерли, Бог весть. Меня не задирают, и ладно. Обычно они сидят возле оставленных кем-нибудь пивных банок. Им, наверное, так привычней. Оба - молодые парни, только один высокий и тёмненький, а другой щуплый, рыжий. Первый в трусах, а второй в толстовке и штанах, таких, которые на ходу болтаются, как у казака при Мазепе. В каждом подъезде есть беспокойцы, мне ещё повезло, что у меня только двое.

Кошек, пусть они и хоки, нельзя кормить объедками или мясными обрезками. Потому что на объедках крысы жиреют, потом же и выглядят они неопрятно, и запах от них бывает. Кошкам я покупаю "сушку"; насыпаю в закутке у мусоросборника, наливаю воды. Там, в закутке, они глаз никому не режут.

Если Евдокия Дмитриевна идёт мимо, когда я с кошками вожусь, обязательно три раза плюнет.

Раз в месяц звонит мне дочка из Киева. Она у меня парикмахерша. Сейчас она Соня, а лет через пятнадцать будет Софья Васильевна. Таким, как мы, в парикмахерской хорошо: с любого человека волос возьми да делай, что хочешь. Хочешь, министра в себя влюби! Хотя в такие парикмахерские министры не ходят, а над пенсионерами колдовать неохота. Ни корысти, ни душевного интереса. Почему же она тогда парикмахерша? Да потому, что надо же кем-то быть.

Соня спрашивает, как у меня здоровье и хватает ли на еду. Здоровье у меня всегда хорошо и голодной я не остаюсь, так что дальше она мне о внучке рассказывает. Ей сейчас должно быть почти два года. Хорошая девочка: они в таком возрасте все хорошие.

Вечерами немного боязно бывает. Днём все опасности спят, а ночью со мной кто-то из домовых. Вечером же надо обойти подъезд, а беспокойцы могут всякое притянуть. Сначала я и их самих боялась, конечно. Иная мёртвая душа вроде тихо сидит, а потом вдруг накинется или давай лампы бить, стеклом брызгаться. Но мои двое никогда не хулиганят. Верно, при жизни нахулиганились. Чего они здесь делают? Наверное, ждут кого-нибудь. Не мстить же собираются, кому им мстить на лестнице. Так вот, вечером обязательно надо взять с собой хоку. Обход идёт от крыши. Доезжаешь до семнадцатого этажа, выходишь, смотришь на лестнице под чердаком,спускаешься до площадки шестнадцатого, заглядываешь в фойе перед лифтом, спускаешься до площадки пятнадцатого... и так до первого этажа. Возле беспокойцев надо кота держать покрепче, мёртвых душ хоки тоже не любят. А уж если наткнулась на кого-то из этих, дурных, тут надо кота выпускать и из кармана метёлочку липовую выхватывать. И гнать, гнать вниз! Без хоки не получится, да и с хокой отступает эта дрянь неохотно, но стоит вытолкать из подъезда, а там уже четверо-пятеро серых кошек дожидается. Не успеешь "Отче наш" припомнить, как от дряни - одни клочки по закоулочкам.
Так, в общем, и сегодня вышло. А потому стою я и смотрю, как кошки когтями машут; другой подумает, что они между собой дерутся. Но не Алим. Оборотни дрянь тоже видят.

Я, когда впервые нашего дворника увидела, не могла понять, кто он. Для медведя больно худ, для волка - голенаст, почти как цапля. Оказалось - бухарский лис. Как все оборотни, Алим очень угрюм, но всегда вежлив. Не слышала от него ни одного резкого слова, однако расспрашивать, чем отличаются бухарские лисы, всё равно не решаюсь. Оборотни очень болезненно относятся к своей второй стороне.

- Добрый вечер, Варвара Игоревна, - говорит Алим. - Одна женщина вас ищет, показать ей или заморочить?

- Покажите, Алим Бабурович. Мне бояться нечего, - отвечаю.

Лис приводит незнакомую даму, лет примерно моих, в хорошем пальто.

- Вот, - говорит он, - четвёртый подъезд, а вот консьержка. Варвара Игоревна.

- Здравствуйте. А я - Марина Витальевна, очень приятно.

Алим уходит, и женщина принимается плакать и доставать из ридикюля фотокарточку. Кто-то ей сказал, что я - гадалка. Это неправда. Гадать я умею, но никогда ещё не делала этого за деньги. А женщина очень хочет найти своего младшего брата. У них никого, кроме друг друга, нету... Она ему за мать. Мальчик пропал четырнадцать лет назад. Марина Витальевна исходила все инстанции, и всех ясновидящих в Москве обошла. Разное слышала, и ничего ей не помогло. Я не люблю гадать, и тем более на мертвецов. Я отодвигаю руку с карточкой, даже не глядя: от неё несёт холодрыгой. Какая в погребе бывает по осени, когда снаружи ещё тепло от солнышка, а тут, под землёй...

- Пожалуйста, пожалуйста, - твердит женщина, а я смотрю и смотрю в её расплывшееся, измазанное потёкшей косметикой лицо. Наконец, она пытается встать на колени, но я её останавливаю. Она уходит.

На другой день я набираю номер телефона с визитки, которую она мне втиснула в руки. Я прошу её приехать.

- Идёмте, - говорю я.

В консьержке эта дама ни за что бы не поместилась. Мы поднимаемся с ней на лифте на восьмой этаж. Я толкаю дверь на лестничную площадку:

- Идёмте. Вот сюда идёмте.

Люди не могут увидеть беспокойцев. Кроме тех немногих случаев, когда они хотят друг друга увидеть. Очень.
Марина Витальевна вскрикивает.

- Тимошенька!

Вот как его зовут. У них совсем одинаковые лица. Хотя сразу это трудно понять, из-за косметики.

- Тимошенька!

Она видит его, и видит сквозь него, и понимает всё. Секунд через пять или семь.

- Тимошенька!

Он не может её коснуться. Он исступлённо целует собственные пальцы, чтобы послать с них воздушный поцелуй сестре. Раз, и другой. Потом исчезает.

- В карточку вошёл, - поясняю я. - Теперь отпеть надо, и успокоится совсем. Он очень хотел успокоиться. А без вас не мог.

Марина Витальевна всхлипывает и мелко кивает. Сейчас она просто верит, а потом, когда выйдет из подъезда, долго будет спрашивать себя, не сошла ли с ума. Но за упокой всё равно закажет. И хорошо.

Я не сразу понимаю, что это шевелится на лестнице чуть выше. Беспокоец с пятнадцатого никогда не опускался. Он вообще никогда не уходил со своего места. А теперь он стоит, чуть покачиваясь: вверх, вниз. Его лицо больше не кажется человеческим. Оно искажено потусторонней яростью. На людях я такую ещё не видела.

Рыжий смотрит мне в глаза с вызовом и ненавистью. А потом взглядом разбивает лампочку прямо у меня над головой.

Марина Витальевна ахает и замирает. Я застываю соляным столбом. Все хоки снизу, метёлочкой двоих не отмахаю. Ни зги не видать, и услышать его нельзя. Подкрадётся - не замечу. Холодрыга...

Лампочка звонко взрывается где-то на десятом. Потом - на двенадцатом или тринадцатом. Уходит.

- Это так бывает иногда, - говорю я. - Идёмте к лифту. Идёмте.

У выхода Марине Витальевне становится дурно. Я вызываю "скорую". Карета, оказывается, как раз стояла у соседнего подъезда. Марине Витальевне делают укол и увозят. А я беру на руки серую кошку и еду на семнадцатый этаж.

Может быть, лицо рыжего мне кого-нибудь напоминает?

Как бы хотелось вспомнить хоть кого-нибудь, кого напоминает!
На семнадцатом этаже разбита лампочка, и я делаю в уме заметку, чтобы завтра вызвать ремонтника.

Там, где старый мостик,
река играет в кости.
С ней играет лес.
Так, на интерес.
Выпадет, что выпадет.
Кто-нибудь да выиграет.
Черепушка, дыркой глаз -
это раз.
И другая голова -
вместе два.
Три, четыре, пять, шесть.
Шесть — если найдётся челюсть.
Я тихонько прихожу,
я на партию гляжу.
Лишь бы мама не узнала,
она сюда не разрешала...
Лес ворчит,
река журчит.
У берега – камни.
Не трогай, река, меня!
Я быстренько, быстренько.
Увидел в камнях искорку.
Не клад, а портсигар,
кому-то был в подарок.
«Милый юнкер Вадик!
Прошу не забывать!»
В стёклышках, серенький.
Спешу на берег.
Там, где старый мостик,
река играет в кости,
на счастье их целует,
жулит напропалую.
Не выиграет лес,
зря вообще полез.
Скоро кончатся все кости,
новые кидать под мостик...

Апельсины падали, недозрелы,
оливы плакали; а расстрела,
наверно, не было - так напишут.
Писать нетрудно о делах давнишних...
Апельсины падали, меднобоки.
А кого- то палками били бойко,
и кого- то метко прикладом клали.
Младенцы плакали: молоко украли.
И матери плакали, и старухи плакали,
когда на землю апельсины падали,
и заря топтала их, красная, злая,
и сок плескался, заливая
сады до неба.
Расстрела не было.
Куда девался я? Сам не знаю.

Снег неярок. Свет нежарок. Подмосковная зима.
На последние копейки выживаю из ума.
Мокро в кедах. Зябко в куртке. И ещё наоборот.
От платформы к остановке я лечу то вскачь, то вброд.
А на небо вышло солнце чуть не под руку с луной.
А декабрь показался - самым краешком - весной...

Для ветреного, стылого апреля девочка была одета, пожалуй, легковато. В сером пустом дворе красная кофточка гляделась... нет, не празднично и не кокетливо. Просто неуместно. Девочка заботливо рассаживала на ржавых качелях тряпичных зверят. Даже несмотря на то, что качели до самого заката были в тени, кофточка била цветом по глазам. Как-то исчезали за красным и бледные от холода руки, и юбка, и ноги в чёрных гольфах и грубых школьных туфлях. Кофточка словно просто висела в воздухе, поводя рукавами, и, послушные движению рукавов, появлялись на пятнистом сиденье заяц, кот, медведь и безротая кукла с лисьими рыжими ушами. Игрушки были сшиты плохо, не держали голову, гнулись в спине, безвольно опадали и сползали. Кофточка снова и снова поводила рукавами, пока зверята с куклой не уселись устойчиво. До первого движения качелей, скорее всего.

Ира задумчиво попинала мёрзлый комок грязи. Природная жалостливость боролась в ней с усвоенным цинизмом. То есть, девочке хотелось немедленно помочь: согреть, причесать, накормить, доброе слово сказать. Но помогать было боязно. Дети из неблагополучных семей на ласку и, тем более, жалость запросто отвечали потоком брани и ударом в живот. Был у Иры такой опыт.

Кофточка развернулась, опустилась почти до земли - Ира поняла, что у ног девочки лежит рюкзачок - и вытащила фотоаппарат. Не самую плохую цифровую "мыльницу". По видимости, девочка не имела никакого отношения к неблагополучным семьям. Она просто прогуливала уроки, и, чтобы не "запалиться", не взяла из гардероба сменку и пальто. Может быть, ей поставили двойку. Может, отчитали. Может, на ласковое слово она не огрызнётся. Ира нерешительно пошла через двор.

- Ты сама их сделала? - спросила она, когда девочка скосила на неё глаз. Зверята выглядели одинаково уныло на качелях и экране фотоаппарата. Их очень трудно было назвать милыми, и Ира решила даже не пытаться.

- Сама.

Ногти у девочки были уже синими, губы тоже голубели. Но Ира вздрогнула не поэтому: больно необычное лицо к ней повернулось. Как если бы к обычной русской, русоголовой девочке вдруг пришили на голову мордочку её японской сверстницы. С чёрными раскосыми глазами, узкими губами, азиатским носом... Нервы лечить надо. Мало ли детей от межэтнических браков в Москве? Если некоторые из них странно выглядят, то точно в этом не виноваты.

- Какие-то они у тебя грустные. Может, замёрзли?

- Нет. Они мёртвые.

Девочка снова нацелила объектив на маленький квартет и мигнула вспышкой.

- Отчего же они умерли?

- Ни от чего, глупая. Это же игрушки. Я их сразу мёртвыми сшила.

Ира ещё раз поглядела на зверят и признала, что именно так они и выглядят. Стоило бы догадаться.

- А меня сфоткаешь?

- А ты мне на карте зачем?

Девочка не то, чтобы грубила. Скорее, любопытствовала.

- А ты потом сотри.

- Не хочу я больше снимать, - красная кофточка передёрнула плечами и вместе с девочкой опустилась к рюкзаку опять. Прятала фотоаппарат.

- Хочешь, я тебе куртку дам?

- Нет.

- Ты уже белая совсем. Наверное, холодная, как эти качели.

- Ну, и отлично, - девочка, выпрямившись, снова заглянула Ире в глаза и вдруг стремительным движением вскинула руки. Ире обожгло шею: справа и слева. Она даже не сразу поняла, что холодом. Очень холодные пальцы.

- Отлично же, - повторила девочка. - Я такая же мёртвая, как зверята. А у тебя шея, как печка.

Смешок вышел напряжённым, и Ира поспешно добавила:

- Ну, грейся, если хочешь.

Девочка угукнула и сдвинула пальцы подальше под ирины волосы.

- Ты смелая. Ты бы не забоялась в вампиров играть... Я девочек из школы звала, они все забоялись. Правда.

- А зачем играть в такое? Почему не в модный салон или дочки-матери?

- Скучно в салон. В вампиров интереснее.

Ангина потом будет, поняла Ира. Лимфоузлы раздует, как воздушные шарики. Фу. Но это ерунда: ребёнка, кажется, вообще воспаление лёгких ждёт.

- И как же в вампиров играют?

- Ну, тебе надо лечь на лавочку, - девочка отняла руки и повертела головой. - Вон на ту. И руки на груди положить. Как будто ты спишь.

- Руки на груди у мёртвых, а не спящих, - возразила Ира. Ноги уже сами несли её к обшарпанной лавке.

- Всё равно так красивее. Ложись, ложись. И глаза закрывай. А теперь... Не подглядывай! У тебя ресницы тогда дрожат, я вижу. А теперь ты спишь, а я прижимаюсь холодными губами к твоей шее. Пока они не станут горячими... Спи, спи!

Голос девочки звучал заметно оживлённей. Лавка была твёрдая, неудобная. Ладно, согреет губы, и встану, решила Ира. Буду сама вампиром. Вроде как из гроба поднимусь.

Губы были, кажется, ещё холоднее пальцев. Лежать было скучно, очень. В голове сразу всякая чушь завертелась. Ну, всегда так бывает. Сначала подумаешь о том, что надо молока домой купить, потому что кофе без молока - дрянь. Потом о том, что дорогой кофе, наверное, на вкус совсем не такой. Потом про зверьков, которых используют, чтобы, хм, изготавливать самые дорогие кофейные зёрна. Не то, чтобы Ира задремала, просто так у неё бывало - обо всём забудет, размышляя, в конце концов, о супрематизме и причудах Сальвадора Дали, к супрематизму, казалось бы, не имеющего никакого отношения.

Тело затекло, к тому же и похолодало ещё. Шея уже побаливала. Ира открыла глаза: девочки не было. То есть совсем. И зверят на качелях, и рюкзака. Сунулась в карман - так и есть, паршивка стащила бумажник. Теперь, небось, в автомате с игрушками просаживает или в МакДональдсе проедает. Небольшая там была сумма, а жалко и обидно всё равно. Бесхребетный ты, беспанцирный, безмозглый даже где-то интеллигентишка, Ира...

С трудом усевшись, на секунду прикрыла глаза. Голова не хотела держаться. Ещё и шею надуло... Ира поморгала, прогоняя муть в глазах; чтобы сконцентрироваться, уставилась на свою кофточку. Ярко-красную, поблёскивающую, почти как та, что была на девочке. А разве не бежевую надевала с утра? Никогда нельзя сказать уверенно. Ира была не только жалостливой, но и рассеянной. Бежевая кофточка могла быть вчера, а эту надела сегодня. Какая-то новая, наверное, мама в шкаф засунула. Ира передёрнула задеревеневшими плечами, раз и другой, и тупо поглядело на расцветшее вдруг на светлых джинсах пятно. Встряхнула головой, и тут же увидела второе, как ниоткуда взявшееся. Тоже красное, блескучее. Скамейка окрашена? Скамейка сзади, пятна спереди. Сильно кружилась голова. Ира сползла на скамейке, чтобы опереться затылком на спинку. Просто резко села. Нельзя так резко садиться. Можно грохнуться в обморок. Будешь тогда валяться на улице, беспомощная, и бумажником, гляди, не отделаешься. На том конце города, говорят, собака пьянице лицо объела. А в Индии удав полностью сожрал такого же пьяницу и лёг переваривать поперёк улицы. Интересно, как же это он на лежащего смог наползти? Надо же нижнюю челюсть провести под телом... А тело тяжёлое, вжимается в землю... Или челюсть очень сильная, можно слегка загребать?.. Как у гнома, у гномов точно сильные челюсти... Гимли держали за бороду, без сильной челюсти его бы покалечили... Сразу ли умирает человек с вырванной челюстью?.. Живучее же существо, человек... Никогда не хочет сразу умирать... Наверное, человек, когда умирает, совсем не понимает этого... Потому что всё так медленно... медленно... бесконечно...

А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила — сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята...
Письмо без событий, письмо без таланта.
Душа не на месте: подевалось куда-то!
И странно — запомнилось каждое слово
и дата: декабрь сорок второго.