Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. Январь 1918 г. Княгиня Мария Барятинская
Княгиня Мария Владимировна Барятинская была одной из самых известных жительниц Ялты рубежа XIX – XX веков. С ее именем связано множество добрых дел, занимательных историй и даже легенд (подробнее - ). Итак, дневник:


"Девятого января 1918 года наш слуга Егор, который по обыкновению ходил в город покупать продукты (мое имение располагалось в окрестностях Ялты, Южный Крым), принес нам новости, что в городе волнения и что на своем пути он встретил большое количество вооруженных людей, пулеметы и много татарских солдат (из крымскотатарского кавалерийского полка) под арестом. Вскоре послышались звуки ружейной стрельбы, особенно в направлении Дерекоя, татарской деревни, лежащей в долине сразу под моим имением. Пули свистели возле стен моего дома и градом сыпались в мой сад, немного позже начался орудийный гул с эскадренного миноносца, которым овладели большевики.

Бывшая усадьба княгини М.В. Барятинской в Ялте; архитектор О. Вегенер (?). Ныне — санаторий «Ялтинский» Мин. обороны Украины. Осень 2003 г. Фото Д. Лосева


В непосредственной близости от нас находился другой большой особняк, который принадлежал графине Мордвиновой; захваченный сначала татарами, он был впоследствии занят большевиками, подобно тому, как казармы напротив нас попали в руки красных. Становилось опасно оставаться в Уч-Чаме (таково было название моего имения), и врач Ялтинского отделения Красного Креста, во главе которого я стояла более 20 лет, настоял на том, чтобы я покинула мой дом и пожила у нашего друга, барона Н., который принял нас в высшей степени доброжелательно.

Ночью, в 10.30, мы заняли свои места в моем автомобиле. Наша компания включала в себя мою сестру, графиню Шувалову, доктора, маленькую медсестру Красного Креста, мою горничную и меня. Все женщины были одеты в форму медсестер и косынки (русский головной убор медсестер). Мы подъехали к городу, ночь была чудесной, и луна ярко светила, что, однако, мало радовало нас, так как большевистские часовые стояли на посту на каждом повороте дороги; нас постоянно останавливали и подвергали перекрестным допросам, но доктор объяснял, что мы медсестры Красного Креста, которых он взял в отдалённое место, куда он едет, чтобы организовать полевой госпиталь для раненых солдат. Часовые были удовлетворены таким ответом и пропускали нас. Когда мы достигли дома барона Н., то обнаружили, что он полон беженцев из тех частей Ялты, которые большевики обстреливали с моря. Хозяин приветствовал нас, и мы были окружены нежнейшей заботой.

На следующий день, в то время как мы сидели за чаем, мы были обрадованы известием, что город взят татарскими войсками, возглавляемыми русскими офицерами нашей армии, к несчастью, такое положение вещей длилось недолго, и город был опять захвачен красными.

Бомбардировка неистовствовала продолжительное время, и на улицах продолжалась ружейная стрельба. Большое количество отелей на набережной, стоявших фасадом к морю, получили тяжелые повреждения, в то время как они считались жилищем очень богатых. Немного позже несколько врачей сели на корабли и умоляли большевиков от имени бедных больных людей, очень многочисленных в Ялте, дать городу передышку, т. к. они были напуганы непрерывным артиллерийским огнём, продолжавшимся день и ночь. Красные уступили их требованиям, согласившись стрелять только в дневное время и направлять огонь главным образом на деревни с татарским населением, которое оказывало им сопротивление.

Дом, где жили наши медсестры, оказался в бедственном состоянии, так как продолжительное время переходил из рук в руки. Наши медсестры вели себя героически, им удалось спасти жизнь шести больных офицеров, которые были неспособны покинуть госпиталь вследствие их беспомощного состояния, и тех женщин и детей, которые пришли искать приюта и защиты в Красном Кресте. Они спасли также значительную часть собственности Красного Креста, которую они отнесли из здания госпиталя в их собственные дома под сильным огнем; большой снаряд пролетел через несколько этажей госпиталя.

Демонстрация в Ялте, март 1917 г. Фото из фондов Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

Мы услышали, что в окрестностях Ялты, в районе особняка князя Д.-И., одного из моих больших друзей, произошел упорный бой, и я была крайне обеспокоена и очень хотела узнать, что стало с семьей.

Постепенно артиллерийский обстрел успокоился. Кратковременное перемирие было установлено между татарами и большевиками, которые принялись хоронить своих покойников. Они решили, что городской сад в самом центре Ялты наиболее подходящее место для похорон. Киоск, в котором обычно играл оркестр, был разрушен, и павшие кавалеристы были водружены на его место. Всего было 24 трупа, среди них наш бедный Егор, который был зарегистрирован у большевиков и вынужден принимать участие в бою. Конечно, на похоронах не было священника, и никакие молитвы не были произнесены над телами, которые были завернуты в красные саваны и накрыты алыми знамёнами.

Особняк, соседний с моим, принадлежал моей племяннице княгине О. и ее семье. Ее муж присоединился к татарам в их борьбе против красных, она послала своих детей для связи с нами, а сама укрылась на маленькой даче на некотором расстоянии, но ее потаенное место вскоре было раскрыто большевиками, которые пришли, чтобы разыскать её. Замечательное мужество моей племянницы спасло ее. Она изобразила из себя иностранную актрису и играла свою роль с большим мастерством и самоконтролем, занимала своих преследователей и даже предложила им чаю. Её оставили в покое, и позже ей удалось спастись бегством, переодевшись. Её дом был разграблен, чтобы свести с ней счёты, и семья потеряла все им принадлежавшее, включая платья и обувь.

Бывшая усадьба княгини М.В. Барятинской в Ялте; архитектор О. Вегенер (?). Ныне — санаторий «Ялтинский» МО Украины. Сентябрь 2003 г. Фото Д. Лосева

До 20-го января я оставалась в городе под гостеприимной крышей доброго барона Н., где за мной ухаживали с предельной заботой. В этот день мы решили, что вполне безопасно вернуться домой, так как обстрел полностью прекратился. Барон сам доставил меня домой в автомобиле. Мое имение Уч-Чам (это название на татарском языке значит «Три сосны», и здесь действительно были три прекрасные сосны у входа в сад) не пострадало, даже оконные стекла были целыми, несмотря на неистовую бомбардировку и вопреки пулям, которые летали во всех направлениях вокруг здания. В полдень, когда я была занята обустройством нескольких комнат для миссис З., польской леди, которая снимала часть особняка и намеревалась обосноваться здесь со своей маленькой дочерью, два хулигана, матрос и солдат Красной армии, вошли в открытую дверь; я спросила, что они хотят, и один из них предложил произвести обыск помещений в поисках оружия, что было обычными действиями таких посетителей; и вскоре я избавилась от них.

Немного позже я увидела большой автомобиль, подъезжавший к моей двери; он был полон матросов, возглавляемых человеком, одетым в солдатский китель, серую шапку из бараньей шкуры (папаху); за пояс у него была воткнута ручная граната. Я выступила вперед, чтобы встретить их, и осведомилась у командира, не пришли ли они сделать обыск в моём доме, что он отрицал, заявив, что у него есть ордер на арест; далее я спросила, кто является тем лицом, которое хотят взять под арест. «Княгиня Барятинская, — был ответ, — где она?» Я ответила: «Я — княгиня Барятинская». На что он заявил, что я должна идти с ними. «Куда?» — «В дом Русской пароходной компании на пристани.»

(Незадолго до этого большое количество офицеров и две медсестры были убиты точно на этом месте, а их тела сброшены в море). Я ответила, что я не пойду с ними, если они не дадут мне время сообщить в отделение Красного Креста информацию, что я арестована и уведена к зданию, которое они назвали. Человек кричал на меня, но меня это ничуть не смутило, и я упорствовала в своем утверждении, что, возглавляя Ялтинское отделение Красного Креста такое долгое время, я была обязана дать им знать, что со мной случилось.

Затем я пошла к телефону, с обеих сторон сопровождаемая двумя мрачными моряками, с фуражками на головах и сигаретами между губами, обвешанными боеприпасами, и сказала одному из членов нашей организации, как обстоят мои дела. Затем я накинула на плечи подбитый мехом плащ, подхватила свою муфту и села в автомобиль, находясь в центре группы из 5 моряков и их руководителя, причём один из них занял позицию на подножке нашего транспортного средства, словно они боялись, что я выпрыгну из автомобиля на дорогу!..

Мои слуги рассказали мне, что едва мы тронулись с места, из-за кустов сада появилось множество солдат и матросов, а также на склонах окружающих холмов. Я была, очевидно, чрезвычайно ценным трофеем.

Я не чувствовала никакого страха и только надеялась, что кто-то из моих друзей заметит меня в этой компании. Командир в папахе старался успокоить меня, убеждая, что мне не надо опасаться за свою судьбу, и обещая, что я буду незамедлительно освобождена, если я ничего не предпринимала против большевиков. Я ответила, что не боюсь, и никогда не причиняла им зла. Потом я узнала, что обвинение, выдвинутое против меня, было, что я передала от 30 до 60 тысяч рублей татарам в поддержку их восстания против большевиков, это обвинение было, конечно, совершенно беспочвенным, хотя я была всегда в хороших отношениях с татарским населением.

Наша поездка вскоре закончилась, и мы остановились перед зданием Русской пароходной компании. Меня проводили в большое пустое помещение, вполне чистое и скудно меблированное несколькими деревянными креслами и стульями. Широкие стеклянные двери, которые не закрывались, постоянно раскачивались на своих петлях, что оказалось очень беспокоящим. У меня уже было 3 товарища по несчастью: пара ялтинских владельцев магазинов, заключенных по тому же обвинению, что и я, и молодой человек незначительной наружности.

Я оставалась в таком положении более часа, чувствуя себя довольно одинокой и отрезанной от всех моих друзей, однако, сохраняя твердую уверенность, что они предпринимают всё возможное для моего освобождения. Наконец я увидела барона Н., с непокрытой головой, он выглядел просто обезумевшим, мы с ним обменялись несколькими словами, но он был не в состоянии оставаться со мной долгое время, т.к. на верхней лестничной площадке толпились вооруженные солдаты и матросы, наша охрана, все были в более или менее сильной стадии опьянения. Чуть позже пришли несколько наших медсестер, и мой родственник М.А., который торопился навестить меня в моем заключении. Я должна признать, что была очень рада увидеть их.

Оказалось, что комиссаром по обвинениям здесь был Добряков, солдат, который был бывшим пациентом моего госпиталя. Около 2 часов нам дали очень хороший обед, состоявший из борща (русский суп из свеклы и капусты) и жареного мяса. Медсестры Красного Креста задержались со мной и дали мне доказательства их в высшей степени трогательной симпатии. Одна из арестованных также была медсестра, страдавшая от острых приступов сердечной болезни. Это предоставило одной из моих молодых девушек возможность испросить разрешение ухаживать за ней, для того чтобы получить возможность остаться со мной.

Моя надежда на освобождение постепенно таяла. На ужин мы получили чай, немного масла и много хлеба, обилие которого поразило нас по той причине, что городское население уже начало страдать от его недостатка. Я обосновалась на ночь на деревянном кресле, подставив под ноги стул, свою муфту я использовала как подушку. Я, конечно, даже не мечтала о том, чтобы раздеться, мой плащ на меху был на мне, к тому же было очень холодно вследствие того, что оконные стекла были разбиты артиллерийским огнем.

Моя маленькая преданная медсестра сидела около меня, больная женщина вытянулась на кушетке близко к нам. Эта часть комнаты отчасти имела форму ниши, так что мы более или менее имели свой угол. Охрана, солдаты Красной армии, каждый из них, вели себя ужасно, швыряя нам оскорбления и выражая неоднократно угрозу, что они обладают достаточным запасом оружия, чтобы избавиться от всей буржуазии и заодно от всех медсестер.

Но когда один из них начал злословить о работе медсестер, я потеряла терпение, поднялась с моей импровизированной кушетки и дала выход яростному протесту, что, казалось, привело их в сильное изумление. После этого я решила перейти к полному молчанию, вести себя высокомерно и даже отчасти напустить на себя надменное равнодушие. Ночь оказалась очень утомительной.

Количество постояльцев нашей комнаты беспрерывно росло. Среди новичков было много владельцев магазинов. Эти смелые люди, по-видимому, были искренне удивлены видеть меня в этой среде. Некоторые из них предлагали мне сахар или шаль, чтобы укрыть мои ноги. Военные из моего госпиталя послали делегата заявить, что они готовы взять меня на поруки. Они также принесли шерстяные одеяла и подушку, которую я, конечно, передала больной медсестре, говоря, что я желаю показать, как буржуазия может переносить абсолютные лишения.

Мои слуги также выказали большое беспокойство и предпринимали попытки добиться моего освобождения, не обращая внимания на опасность, которую влекли за собой подобные просьбы. Одним из недавно арестованных заключенных был молодой лейтенант, который принимал участие в восстании, переодетый как простой матрос. В подкладке его фуражки были найдены компрометирующие письма, и я предчувствовала, что дела его плохи.

Охрана на часах постоянно сменялась новыми партиями солдат, в большинстве своем совершенно пьяных. Все они ругали грязными словами буржуазию и делали угрожающие жесты, дергая за спусковые крючки своих ружей и вытаскивая сабли из ножен, чтобы напугать нас.

Едва нам удалось вздремнуть на какой-то момент, когда один из них вошел в комнату и разрядил свое ружье, что, конечно, внезапно разбудило нас. Одним из больших испытаний был вопрос туалетной комнаты. Было невозможно помыться, и каждый раз, когда один из нас должен был уединиться, нужно было обязательно просить разрешение у начальника охраны, часовой постоянно стоял у двери.

Наша вторая ночь была еще хуже. Вновь арестованные приводились теперь большими группами, и наше количество возросло почти до 40. Я обратила внимание на четырех офицеров, которые были пойманы в горах и по-разному переодеты. Один из них, лейтенант военно-морского флота, страдавший от сильного холода, был одет в свою собственную шинель с серебряными пуговицами, мягкую фетровую шляпу и белый шарф, обмотанный вокруг его шеи. Он выглядел точно как крестьянин в «Комической опере». Другой имел вид хулигана, его просторный китель был запачкан и порван, а за его плечами висел огромный мешок.

В эту ночь лейтенант был подвергнут дознанию, буквально перекрестному допросу, причем в его преобладающей части в грубой и жестокой манере. Я восхищалась спокойным мужеством, с которым он держался, и полной достоинства точностью его ответов. Я чувствовала обеспокоенность его судьбой, опасаясь, что он мог бы быть казнён на молу, как множество других офицеров. Его увели, однако через короткое время он появился вновь. Я сказала ему шёпотом, как я рада видеть его. Он поблагодарил меня легким поклоном, но не подошел, опасаясь скомпрометировать меня.

Врач военно-морского флота, который выказывал большое волнение, ужасно выглядевшая медсестра с волосами морковного цвета и совершенно невероятной наружности, также были среди наших новых компаньонов. Последняя была женщиной, которая дала лейтенанту фатальные письма, прося его послать их офицеру её подразделения, что стало мотивом его ареста. Одна из моих юных подруг-медсестер поддерживала компанию со мной и с больной женщиной.

Холод интенсивно усиливался, и командир охраны, заметив, что мы дрожим, заявил, словно издеваясь, что он нашел способ согреть нас. Он положил немного сальной бумаги на железном листе на полу, после чего удушающий дым поднялся клубами и наполнил комнату, отравляя воздух и извергая из наших глаз потоки слёз.

Здесь я должна прервать последовательность своего повествования, упомянув случай, который произошел в предыдущий день и оказался важным в моей судьбе. Мой служащий Введенский, который был также и пациентом, пришел навестить меня, я имела неосторожность выйти на лестничную площадку с целью поговорить с ним. В этот момент я увидела двух моряков, один из них стремительно бросился ко мне, его лицо было настолько искажено ненавистью и яростью, что потеряло всякий человеческий вид; в руке он держал ружье; в то время как второй со страшным выражением лица повернулся к Введенскому, который стоял вытянувшись, со шляпой в руке, и приказал ему оглушительным голосом покрыть свою голову, так как «только перед Богоматерью мужчина должен стоять с непокрытой головой», крайне сбивающее с толку заявление для одного из тех, кто неоднократно заявлял, что они не верят в нашего (буржуазного) Бога.

Здание Агентства Русского общества пароходства и торговли. Здесь в годы Гражданской войны содержали арестованных по обвинению в контрреволюционном заговоре. Фото кон. XIX в. из фондов Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

Добряков, комиссар, выступив в нашу защиту, подскочил к первому моряку и начал яростно бороться с ним, в то же время крича мне: «Что вы здесь делаете? Немедленно уходите!» Что я безотлагательно сделала. Я узнала позже, что я была на волосок от гибели, оба моряка намеревались убить меня. На следующее утро Добряков пришёл предупредить меня, что в этом здании мне оставаться небезопасно, и я должна быть переведена в городскую тюрьму. Другой моряк, член следственной комиссии, очень приятный и вежливый человек, подтвердил его слова. Эти люди были удивлены количеством свидетелей, относившихся к бедным классам, например, извозчиков, продавцов, даже нищих, которые свидетельствовали в мою защиту и просили отпустить меня на свободу. Они добавили, что считают своим долгом защищать мою жизнь.

22 января, около 5 часов пополудни, Добряков вошел в комнату и сказал мне, что собирается забрать меня в тюрьму. Он позвал нескольких солдат, и мы начали спускаться с лестницы. Этот момент был слегка тревожным: охрана, на которую мы должны были положиться, была немногочисленной и имела в своем составе моряков, напавших на нас на лестнице; никто не мог надеяться, что в случае чего его пощадят. Несколько друзей, среди них заведующая моим госпиталем и миссис З. (польская леди, которая снимала мой дом) выразили желание сопровождать меня.

Мы сели в закрытый автомобиль, наша компания состояла из Добрякова, миссис З., меня и двух вооруженных солдат, и мы покинули дом на молу, развивая на нашем пути огромную скорость. Вскоре мы прибыли ко входу в здание тюрьмы, еще не сгустились сумерки. Ряд тяжелых железных ворот распахнулся перед нами, пока мы маршировали по этому мрачному месту, шли через двор, окруженный широкими и высокими стенами, затем мы достигли здания, которое имело несомненный вид тюрьмы. Мы вошли в него и через коридор были проведены в очень маленькую камеру с зарешеченным окном и тяжелой дверью, снабженной большим железным навесным замком и массивным металлическим засовом.

При виде этого места я ощутила некоторый дискомфорт, миссис З. также выглядела испуганной: «Каким образом Вы сможете оставаться в этой пещере?» — неосмотрительно воскликнула она, словно я была свободна выбирать себе жилище. Благодаря посредничеству Добрякова мне была выделена бивачная кровать и 2 коврика, один из них был расстелен на полу, другой прибит к стене, т. к. камера была крайне сырой. Две из моих женщин, Элизабет и Маруся, настояли на том, чтобы провести со мной ночь, и вместе спали на второй кушетке, которая стояла в углу. Большой стол и 2 стула завершали меблировку камеры: здесь едва оставалось пространство для движения, такими ограниченными были ее пропорции.

Ночные часы принесли мне, однако, мало отдыха. Заключенные прибывали группами, других уводили прочь с выкриками, руганью и грохотом. Был даже момент, когда я поднялась и начала поспешно одеваться, решив, что в стенах тюрьмы случилось какое-то несчастье и чувствуя себя в нервном возбуждении. Утром мы решили, что Маруся одна останется ухаживать за мной, так как она была более опытной в помощи мне и оказала особое сопротивление, когда ей предложили меня покинуть. Она проявила большую преданность и смелость; из-за ее привязанности ко мне она подвергалась большому риску. Позже она стала особой любимицей заключенных, так как она старалась каждого одарить, по возможности, своей помощью и поддержать настолько, насколько это было в её силах.

Я едва сдержала свои эмоции, когда узнала, что мои дорогие друзья, князья Д.-И. (отец и сын) были заключенными в этом же здании. Отец выглядел истощенным и очень худым, они подверглись ужасным испытаниям. Они были задержаны по обвинению в том, что принимали участие в татарском восстании, трижды их возили на мол на казнь, но странным образом, те же моряки, которые должны были произвести казнь, решили пощадить их жизни. Князь рассказал мне, как сильно молил он Бога даровать ему силу и самообладание, чтобы до его самого последнего момента ему хватило смелости.

Позже я нашла другого своего знакомого, мистера Р., офицера, чья мать владела обширными имениями в окрестностях Ялты, и бывшего начальника милиции татарской деревни Дерекой. Этот несчастный человек подвергся очень жестокому обращению по дороге к городу, охрана, ехавшая верхом на лошадях, заставила его бежать впереди неё, подгоняя его уколами штыков, как только он замедлял свой бег; его спина до сих пор была воспалена от бесчисленных ран и порезов; они также трижды останавливали его по пути, делая вид, что собираются расстрелять его.

Мои ближайшие соседи были скорее людьми низкого типа, воры и воры-карманники, очень шумная и пёстрая компания.

Добросердечный барон Н. продолжал снабжать меня продовольствием. Тюремная администрация не противилась этому, так как это давало им возможность экономить средства, требующиеся для моего содержания.

В ночное время наши двери были заперты. Пять охранников были назначены охранять нас, но они сочувствовали нам и в глубине сердца чувствовали отвращение к новому режиму и насмехались над нововведениями. Мои друзья и моя сестра, графиня Шувалова, также, как и медсестры моего госпиталя, получили разрешение наносить мне визиты в определенные часы. Я встретила здесь нескольких компаньонов, которые разделяли мой плен в доме на молу и таким же образом были переведены в тюрьму: военно-морской врач, который оказался очень приятным господином, лейтенанта, еще одного молодого офицера О., двух лейтенантов нашей армии и т. и.

Оба князя Д.-И. и господин Р. часто приходили навестить меня, и я даже имела возможность предложить им очень скромный «пятичасовой чай» в моих роскошных апартаментах, их апартаменты были ещё более ужасными. Они спали на голых досках, покрывавших каменный пол, лишь у некоторых были матрацы, и они никогда не раздевались. Военно-морской врач и я устроили в моей камере, которая была единственной теплой, маленькую амбулаторию, где мы перевязывали раны офицерам, которые были арестованы в горах и получили ранения в бою, который там произошел. Медсёстры моего Красного Креста приходили помогать мне.

Часто случалось, что комиссары и другие большевики более или менее наводили у начальства справки, как я себя чувствую. Мой неизменный ответ был: «Спасибо, очень хорошо!» — который приводил их в ярость. Эти люди всегда держали между пальцами огромный карандаш, скорее сбивающая с толку привычка, так как большинство из них не умели ни читать, ни писать.

Фото из книги М.В. Барятинской. Подтекстовка автора. В переднем ряду сидят (слева направо): банковский служащий, Миша Полянский, княгиня М.В. Барятинская, комендант милиции Дерекоя, господин Р. Стоят: ялтинский комиссар, Георгий Дименец, господин О., Маруся (служанка М. Барятинской), банковский служащий, татарск. солдат, маленький шофер, Энсин

В течение первых ночей я чувствовала себя совершенно не отдохнувшей, мои нервы были всё ещё очень напряжены из-за испытаний, которым я подверглась в доме на молу. Но человеческое существо может привыкнуть ко всему. Я даже привыкла видеть этих людей, входящих в мою комнату, фуражка на голове, жуя сигарету.

В городе большевики совершали продолжительные обыски, ища серебро, деньги, драгоценности и т. п.; я была очень довольна, когда миссис З. и её маленькая дочь поселились в Уч-Чаме, для меня было истинным облегчением знать, что мой дом не был больше пустым.

Потом я начала знакомиться с моими товарищами по несчастью — заключенными. Два большевистских моряка, взятые под стражу по обвинению в том, что они скрывали предметы, которые были украдены для самих большевиков, вызвали мой особый интерес. Они были вежливыми и почтительными по отношению ко мне, когда я протягивала руку, чтобы поздороваться с ними, они уважительно целовали её и называли меня княгиней. Один из этих моряков, Миша Полянский, парикмахер по профессии, хотя и большевик, не одобрял воровство. Он был скорее умным, но претенциозным и, вероятно, очень расстроенным. Его волосы всегда были уложены в высшей степени заботливо, с маленькими завитками, крепко держащимися у него на лбу. Я не считала его симпатичным.

Другой, исполинского роста, открытый и красивый, звался Жорж (на французский манер), так он всем представлялся. Его настоящее имя было Георгий Дименец. Он был отличным парнем, веселым и добросердечным, который вступал в драку, словно это было празднество. Жорж был смешливым, хорошо свистел и пел, был очень беспокойным в избытке своих юношеских сил, но он также был восприимчив к серьёзному и степенному разговору, когда вспоминал свою мать и свою родную деревню. Он имел обыкновение приходить и сидеть в моей камере, открывая мне своё сердце, и я видела, что его душа искала сострадания.

В соседней камере, камере воров и воров-карманников, был еврей, бывший шофер, который имел привычку часами петь сентиментальные романсы душераздирающим голосом. Все тюремные обитатели приветствовали меня низкими поклонами. Приветствия я слышала постоянно, как только переступала порог своей комнаты. Мои соседи постоянно вторгались в мою комнату и просили чай, сахар и подобные лакомства, которыми я делилась с ними, если они у меня были. Я даже однажды угощала всю компанию офицеров, карманных воров, моряков и т. п. большим мясным пирогом, которым они были весьма довольны.

Князья Д.-И. вскоре были отпущены на свободу, их плен длился более 3 недель: перед тем как уйти, они были подвергнуты дознанию и перекрёстному допросу в течение 5 часов. Я радовалась за них, но было очень печально терять их. Военно-морской врач и несколько офицеров были переведены в другую тюрьму, и было намерение забрать туда также и меня, но я заявила протест. Я всё больше и больше привыкала к своему окружению; но я все еще лелеяла надежду на скорое освобождение.

Первый перекрёстный допрос, которому я была подвергнута, проводил Гук, матрос с императорской яхты «Штандарт», который также лечился в моем госпитале. Он был секретарем комиссии по дознанию. 3 часа я оставалась с ним один на один. Когда он расположился в моей камере, я задала ему вопрос: «Вы, Гук, собираетесь подвергнуть меня перекрестному допросу?» — «Да». И он начал оскорблять меня из-за моего «жестокого обращения с бедной медсестрой» (которая была противной мегерой с крашеными волосами и грубо сработанным лицом; ее дочь, своенравная маленькая девочка 14 лет, имела неограниченное влияние на Набокова и могла вынудить его сделать всё, что она хотела).

Он добавил, что он будет держать меня под стражей долгое время и запретит мне видеть друзей и родственников. Когда он ушел, я послала за Р. и матросами, и они все обещали мне свою помощь. На третий день Набоков сказал мне, что я обязана кормить рыжую медсестру и что Марусе может быть разрешено остаться со мной только при условии, что она будет ухаживать также и за ней. Моя бедная девушка горько плакала и сказала, что для неё невыносимо покинуть меня и что ради меня она готова подвергнуться даже этому унижению, о чём я, конечно, даже и не думала просить ее.

Запись беседы, которую я имела на эту тему с Набоковым, может быть небезынтересна. Он просил меня приказать Марусе, чтобы она шла и ухаживала за медсестрой. Мой ответ был, что я не могу этого сделать, Маруся теперь, как бы должен знать, свободная гражданка; если он хочет, я могу сказать ей, что это был его приказ, но что даже в прошлое время я никогда не приказывала своим слугам что-либо сделать, но всегда просила их об этом. Набоков был вне себя, пришел в ярость, и я думала, что он набросится на меня. Как я уже говорила выше, Марусина преданность мне побудила ее пойти один или два раза к медсестре, но, к счастью, последняя поняла, как обстоят дела, и не настаивала. Эта рыжеволосая женщина, которая называла себя медсестрой, была злобной и развратной персоной, она так раздражала своим шумным поведением, что даже матросы смотрели на нее с презрением.

В это время одна из маленьких медсестёр моего госпиталя, которая ежедневно приходила навестить нас, сфотографировала нашу группу.

Мне нравилось обращать внимание на отчасти странные черты тюремной жизни. Крайне экстраординарные слухи внезапно появлялись в обращении и распространялись в нашем жилище, и мы верили им и цеплялись за них в надежде, что это правда.

Например, сообщалось, что англо-французский военный флот взял Константинополь без единого боя и перешел к осуществлению захвата Крыма, и командовать здесь будет адмирал Колчак. (Соблаговоли, Боже, чтобы это было так, воскликнула я, так как это единственный для нас путь выйти из этого затруднения, которого мы никогда не будем в состоянии достичь).

Затем мы были проинформированы, что генерал Алексеев выиграл большой бой под Воронежем (город в юго-западной части центральной России) и продвигается к Москве. Говорили, что другая армия движется на юг, также с целью прогнать большевиков.

Как правило, мы слышали новости, которые сообщали нам большевики, ещё более удивительные, чем те выдумки, которые я записала. Беспокойство большевиков становилось всё более очевидным, и они прилагали усилия схватить всё, что было в пределах их досягаемости, словно чувствовали неуверенность в будущем. Они были жестокими в своих обысках и в конце концов отнимали у мужчин и женщин их одежду.

Теперь мы были невероятно расстроены новостью, что наш милый комиссар Набоков намеревается перевести всех наших джентльменов в Шалом, очень отдалённую тюрьму, где тюремщики и охранники одинаково были солдатами Красной армии. Я должна признать, что перспектива остаться одной в руках Набокова и в компании неприятной рыжеволосой медсестры была отвратительной для меня. Наши мужчины горячо протестовали, и я думаю, они будут оставлены здесь. Я знаю, что они делали это в значительной степени от моего имени.

Приблизительно в это время из-за сырости в камере я схватила серьёзный бронхит с очень высокой температурой. Воздух в моей камере был удушающим и насыщенным испарениями, которые проникали через чердачное окно. Я не оставалась в постели и предпочитала выходить во двор, стараясь погреться на солнце. Комиссар Набоков, услышав о моей болезни, пришёл предложить мне встретиться с доктором по моему выбору, что очень удивило меня. Я согласилась и назвала врача, у которого я хотела проконсультироваться, который безотлагательно согласился. После этого мне нанёс визит Б.Л., тюремный врач, которому явно было приказано проверить заключение моего доктора, и который заботливо меня осмотрел, однако, он оказался хорошим человеком и обещал защищать меня против рыжеволосой женщины.

Мы опять начали получать всевозможные известия: обыски продолжались, такие ужасные, как только можно себе представить, англо-французский флот довольно близко и т. д. Наши матросы были чрезвычайно довольны новостью, что Черноморский флот будет распущен, и что с этого времени все экипажи будут состоять исключительно из добровольцев, и набор новобранцев по отношению к военно-морскому флоту будет отменён. Такая система казалась предпочтительной даже нам, как мы полагали, она могла защитить нас от новых атак со стороны моря.

В этот день после обеда ко мне пришли несколько посетителей, среди них господин Соколов, служащий, который имел обыкновение осведомляться, не имеем ли мы жалоб на нашу жизнь в тюрьме. Иногда он пытался помочь нам. Я говорила о Набокове и о манере, в которой он обращается со мной. Соколов выразил своё возмущение, однако он посоветовал, чтобы Маруся лучше ухаживала за рыжеволосой медсестрой, иначе тюремные власти имеют право, согласно инструкции, подселить ко мне в камеру какую-либо из женщин, что, конечно, было бы для меня ещё хуже.

Вот краткое описание нашего дня: перед 7 часами дверь с шумом отпиралась охраной, заключенные начинали подниматься, и каждый из них на свой манер должен был убирать комнату и наводить порядок. После этого все шли на кухню во дворе произвести скудное умывание. Я вставала в 9 часов, но ночью я мало спала, и умывалась в моей камере, затем я пила чай с Марусей, и после такого завтрака мы все шли во двор на прогулку. Жорж любезно спешил принести огромную скамью, которую он поднимал, словно пёрышко, и прочно ставил ее на землю, торопясь сесть со мной рядом, и мы вели дружескую милую беседу, остаток скамьи был занят другими членами большого и отчасти смешанного коллектива, иногда нам давали газеты, и Р., сидя чаще всего на земле, читал их вслух внимательной аудитории.

Около часа все удалялись в камеру на обед. Мне еду присылала моя сестра, графиня Ш., и она была очень хорошей и вкусной.

После обеда Р. и некоторые другие, кому было дано особое разрешение, приходили ко мне на чашку чая, потом мы принимали наших гостей, кому в моём случае было разрешено оставаться в камере, и после того, как они уходили, я оставалась «дома» или, если позволяла погода, шла на ещё одну прогулку в тюремный двор. Около 8 или 8.30 вечера у нас был ужин, и это был для меня самый мрачный момент всего дня. Маруся отправлялась принести нашу еду, и я оставалась совершенно одна, чувствуя себя тревожно и угнетенно в жуткой темноте камеры, слабо освещенной тусклой маленькой лампой. Ни разу моя бедная юная помощница не получила удовольствия от своей вечерней прогулки, каждую ночь, едва она ступала на улицу, она видела укутанную фигуру, томящуюся рядом с домом, она упорно преследовала её всю дорогу туда и обратно, и она подозревала, что это мужчина, переодетый женщиной, определённый шпионить за ней. Я никогда не ложилась раньше 10.30, для того, чтобы сократить, насколько возможно, унылые бесконечные ночные часы, когда надвигающиеся опасность и смерть стояли совсем близко. Я пользовалась привилегией запирать мою дверь на час позже, тогда как мои соседи были заперты в их комнатах в 7.00. Они ухитрялись устраивать друг с другом партии в бридж, мои соседи — карманные воры также не презирали карты, и их игры менее изысканного характера была крайне бурными и шумными.

На этих днях я не видела свою сестру. Она навлекла на себя гнев Набокова из-за настойчивости и страстности, с которыми она убеждала большевистские власти освободить меня, и он запретил ей меня посещать.

Вчера прибыла свежая партия заключённых, я увидела их этим утром: пёстрая и не очень избранная компания. Одного из них, горбатого, настоящего уголовника, я видела раньше в доме на молу. Потом он был переведён в какую-то другую тюрьму и, к несчастью, вернулся к нам. Кажется, он был шпионом, и в нашей беседе с офицерами мы заботились, чтобы этого маленького бедняги, который постоянно слонялся вокруг нас, подслушивая, что мы говорим, не было рядом.

Другой из моих новых товарищей-заключённых, Е., прежде был командиром партизанского корпуса и обвинялся в том, что украл лошадей с целью спрятать их от большевиков, что, конечно, было совершенно неверно. Мы разделили с ним наш обед, так как у него не было никого, кто мог бы снабжать его пищей. Этот бедный человек болел туберкулёзом и выглядел очень плохо. Он был чудаковатым маленьким человеком, садовод и поэт, в это утро он читал мне наизусть очень изящное стихотворение о Черном море, которое он перевёл на русский с татарского языка. Я была также в самых приятельских отношениях с шофёром, который придерживался очень здравых политических взглядов.

Мои соседи громогласно заявляли, что они получают недостаточно пищи. Они не щадили Набокова, выражаясь в его адрес очень колоритным языком, который мне не жаль было услышать.

Неприятная рыжеволосая женщина, которая была больна, к несчастью, опять выползла из своей комнаты, она старалась под различными предлогами проникнуть в мою камеру. Она сменила свою одежду медсестры на травянисто-зелёный свитер и простой головной убор, из-за которого яркий цвет ее морковного оттенка волос делал ее появление еще более ужасным. Р. дал ей наиболее для неё подходящее прозвище «ящерица».

Эта ночь была более или менее спокойной. Утром потрясающая новость: неприятный Набоков уволен, и новый комиссар с аристократическим именем Шувалов назначен на его место. Говорят, он хороший человек: посмотрим. Другое значительное событие: наших мужчин отправили в баню с эскортом солдатского конвоя. Я встретила их, когда они возвращались оттуда: они выглядели сияющими, чистыми и лоснящимися. Нам сообщили, что немцы начали новое наступление, и что в России объявлена генеральная мобилизация. Мы чувствуем себя далекими от уверенности в успехе.

Некоторые из моих медсестер заходили ко мне: они говорили, что атмосфера в моем госпитале изменилась к худшему из-за пациентов-большевиков, количество которых резко возросло. Погода была плохая, невозможно было покинуть камеру, что делало тюремную жизнь ещё более тяжёлой. Говорили, что мы будем подвергнуты революционному суду. Я должна была найти кого-нибудь, кто мог бы взять на себя мою защиту. У меня было уже три адвоката, неожиданных для меня: 2 раненых солдата, оба пациенты моего госпиталя, и несчастный нищий, который уже защищал меня, падая на колени и умоляя следственную комиссию освободить меня, давая наиболее пространные свидетельства в мою пользу и ручаясь за мою невиновность.

Снова в большом количестве начали поступать новые заключенные. Среди них много татар, которые оказались очень опасными для нас. Компания карманников была переведена в другую тюрьму, это было значительное облегчение, без них было гораздо свободнее.

Я была изумлена тем образом действий, каким обращались с одним из солдат-заключённых. Ему была дана команда идти в Шалом, но он не имел никакого желания уходить. Командир конвоя дал ему два сильных пинка и прижал дуло револьвера к его голове, что заставило заключённого немедленно подчиниться.

«Ящерица» появилась с горшком ужасных высохших гиацинтов, делая вид, что это подарок от её дочери. В этот день после полудня пришли к чаю наши друзья и принесли прискорбные новости: председатель следственной комиссии казался совершенно неосведомлённым о том, что происходило, и дата нашего судебного разбирательства всё ещё не была назначена. Всё ещё не было для нас никакой надежды на освобождение.

Я увидела во дворе Набокова, но даже и не попыталась высказать ему какую-либо благодарность. Я слышала, что он хотел присутствовать на нашем суде, что не было бы благоприятным для наших интересов.

Мы узнали, что в Севастополе опять имели место волнения и бунты, и что большое количество людей было убито; называемые цифры варьировались от 300 до 5; было заявлено, что они контрреволюционеры, евреи или торговцы.

В этот день после обеда я опять была подвергнута перекрёстному допросу маленьким человеком, который, кажется, был раньше сыщиком; его сопровождал противный сапожник, хромой и злой. Маленький человек называл меня «княгиня», на что сапожник возразил: «Это больше не княгиня!» Я спросила его, была ли я всё еще медсестрой, на что он мне не ответил. Меня спросили, дарила ли я что-либо татарскому эскадрону, и я ответила, утвердительно заявляя, что я предложила хлеб и соль офицерам (наш русский обычай гостеприимства) и сигареты солдатам. «Сколько сигарет?» — «От 15 до 20 каждому солдату».

Далее они спрашивали, пошла ли я одна встречать татар, или же со мной были другие люди. Из страха скомпрометировать своих друзей я отрицала их присутствие. Я ответила также отрицательно на вопрос, видела ли я татар впоследствии. Мой ответ на вопросы, касающиеся мотивов, побудивших меня встретить татар, был, что они были первыми войсками, которые я увидела возвращающимися с фронта и что я знала их прежде. Документ, составленный сыщиком, был вручён мне для подписания, что я сделала полностью, указав фамилию, имя и титул.

Прежде чем лечь спать, мой друг Р. и я прогуливались во дворе, ночь была чудесной, холодной и ясной. К сожалению, окружающий нас пейзаж скрыт от наших глаз высокими тюремными стенами, и на нас падал лишь отблеск слабого света горных вершин, освещаемых луной.

На следующий день до нас дошли новости, что новые группировки татар взяли в руки оружие и надвигается новый конфликт. Это заставило нашу маленькую компанию почувствовать себя несколько угнетенно, тяжелые последствия этого факта угрожали нам. Некоторые офицеры планировали побег. Я старалась отговорить их из-за слишком большого риска, которому они подвергались.

Охранники делали различные убедительные заявления, но прибытие в порт двух большевистских эскадренных миноносцев подтвердило подозрения. Теперь усиленно заговорили о казнях и убийствах. Суд, который должен был производить разбирательство по нашему делу, не соберется еще 5 или 6 дней, как мне сказал Шувалов. Он — любезный человек, здоровается со мной за руку и снимает шляпу всякий раз, как входит в камеру. Морякам было позволено покинуть тюрьму, моё расставание с Мишей и Жоржем было очень трогательным, и, в конце концов, мы даже обнялись. «Ящерица» тоже была освобождена и ушла этим утром со своим котом, дочкой и т.п. Мы, как обычно, гуляли во дворе, и у меня состоялась долгая беседа с моими товарищами.

Сегодня мы были поражены, услышав «Марсельезу», которую на улице исполнял оркестр. Осведомившись, в чём дело, мы узнали, что это были похороны красного солдата, который украл овцу и был теперь провозглашён «борцом за свободу народа» и похоронен с большой помпой, с музыкой и развевающимися знамёнами.

Через 2 дня матросы Миша и Жорж пришли навестить нас, они вели себя в очень дружеской и даже трогательной манере. Соколов нанес мне короткий визит и повторил своё обещание, что я вскоре буду освобождена, но я ему больше не верила.

Новые слухи: немцы делают в быстром темпе успехи в продвижении к Петрограду и Киеву, матросы Севастополя намереваются разоружить красные войска и взять власть в свои руки.

Вторая рота горно-стрелкового батальона Крымской краснопартизанской армии. Фото 1920 г. Фонды Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые


Мой родственник М.А. пригласил меня остаться с ними на некоторое время после моего освобождения. Я была глубоко тронута его любезным и волнующим предложением, так как, будучи политически осуждённой, я должна была считаться теперь очень опасной и компрометирующей персоной.

Вглядываясь в дорогу, я узнала одного из тех моряков, которые в доме на молу были наиболее сердитыми и горячими в оскорблении буржуазии. Я быстро опустила створку чердачного окна, так как у меня не было желания видеть его.

Миша и Жорж опять приходили навестить меня, последний до некоторой степени при неожиданных обстоятельствах. Я сильно подозревала, что он усиленно праздновал своё освобождение. Мишино лицо выражало, что ему это не нравилось.

В ту ночь мы испытали большую тревогу, опасались, что красные солдаты ворвутся в тюрьму и убьют офицеров, а заодно и нас. Охранники выглядели обеспокоенными, и на вопросы, что они планируют предпринять в случае, если будет осуществлена атака, они ответили, что они неспособны оказать сопротивление, имея в своём распоряжении всего 5 ружей; они намеревались запереть камеры и уйти из тюрьмы, взяв с собой ключи, для того чтобы попытаться получить подкрепление, пока нападающие будут продолжать ломать железную дверь.

Я решила не раздеваться и лежать всю ночь без сна, прислушиваясь к звукам извне. К утру я задремала и была всё ещё в постели, когда один их охранников тихонько постучал в дверь и кивком позвал Марусю выйти и поговорить с ним. Затем он объявил ей, что меня собираются освободить. Чуть позже к нам пришёл комиссар Шувалов и подтвердил хорошие новости, добавив, что я не буду подвергнута суду, и извиняясь, что был не в состоянии выпустить меня на свободу раньше. Он попросил меня пойти в следственную комиссию в соседнем доме, прежде чем я покину тюрьму, для того, чтобы подписать некоторые документы.

Когда мы с Марусей вышли во двор, все мои товарищи-заключённые спешили приветствовать меня и передать мне наилучшие пожелания и поздравления, разделяя мою радость с большой сердечностью и искренностью.

Мне было жаль их всех, особенно Р., маленького поэта, Е. и некоторых других из моих близких друзей, что они не могли обрести свободу вместе со мной. Я не могу найти подходящих слов, чтобы описать радость, которая наполнила моё сердце при виде улицы, реки, а также когда я услышала отдалённый шум Учан-Су. Мои колени дрожали, и я чувствовала головокружение, была просто ошеломлена.

В следственной комиссии мне было предложено сесть в канцелярии, и обращались со мной с уважением. Мы должны были ждать более получаса. Служащие не могли найти необходимые документы и искали их везде, противореча друг другу и ссорясь. Я осматривалась вокруг и была поражена, увидев висящими в углу 2 иконы, странное дело для людей, заявивших о своём неверии в нашего Бога. Я увидела здесь много своих старых знакомых, злого сапожника и других, особенно невероятных типов. Наконец, бумаги были найдены, и я бегло их просмотрела. Документ содержал заявление, что я не обвиняюсь в участии в войне, которую татары вели против большевиков, и обещаю, что не буду выезжать из Ялты. Я подписала и со своей стороны потребовала, чтобы мне выдали документ, констатирующий, что я больше не арестована и что в моем доме больше не будут производиться обыски. Я была несколько удивлена, когда председатель комиссии, обращаясь ко мне, громогласно заявил, что условия моей жизни в тюрьме были комфортабельными, и мне были предоставлены достаточные удобства, на что я возразила, что не могу согласиться с этими словами, так как я привыкла к несколько лучшим апартаментам. Затем я попросила его разрешить мне остаться в моей камере еще 2 часа (а именно, я намеревалась ещё раз разделить мой обед с маленьким офицером, нашим обычным гостем); он, по-видимому, посчитал мою просьбу несколько странной, так как обычно заключённые горели желанием уйти как можно раньше, но, конечно, согласился, и мы вернулись в камеру. Р. и маленький поэт присоединились к нам, и мы вместе приняли участие в нашем последнем обеде.

Затем мы собрали наши вещи и вышли во двор, где все заключённые столпились вокруг меня для последнего прощания, прощаясь со мной сердечно и нежно; я чувствовала себя глубоко тронутой, и расставание с ними меня огорчало. Даже охранники попытались уговорить меня остаться, обещая, что они будут как можно лучше заботиться обо мне и что моя камера всегда будет тёплой, так как они получили новый запас топлива (что не всегда имело место).

Извозчик ждал меня у крыльца. Он был моим кучером и проявил при виде меня неподдельные эмоции, я знала, что он усердно добивался моего освобождения. По пути я встретила большое количество друзей и знакомых и была тронута их радостью видеть меня на свободе.

У А-ых у меня была большая и очень изящная комната с чудесным видом на море, где я чувствовала себя удобно и спокойно.

Теперь я закрываю последнюю страницу моей тюремной жизни, и должна поблагодарить Бога, который своей милостью сохранил мою жизнь и дал мне силу и смелость выдержать все испытания, через которые я прошла.
http://www.krimoved-library.ru/books/krimskiy-albom-2003-9.html