И.А. Бунин (1870-1953) в Севастополе и Ялте
«Чайки как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки, возле клонящейся лодки.
Пена как шампанское. Провалы в облаках - там какая-то дивная, неземная страна.
Скалы известково-серые, как птичий помет. Бакланы…
Шум внизу, солнечное поле в море, собака пустынно лает.
Море серо-лиловое, зеркальное, очень высоко поднимающееся.
Крупа, находят облака…»
И.А. Бунин (1870-1953)
Родившийся в обедневшей дворянской семье в городе Воронеже, а детство пробегавший по полям хутора Бутырки Орловской губернии, Иван Алексеевич Бунин с ранних лет был связан с нашим городом. Тогда связь эта незримая была еще слабой, едва заметной, но маленький Бунин уже немало знал и о Севастополе, и о днях Крымской кампании: в первой обороне города участвовали дядя и отец Ивана (причем оба ушли на войну добровольцами).

Будущий писатель частенько слышал дома рассказы отца, Алексея Николаевича, о Крымской войне, о севастопольской обороне и о храбром подпоручике Льве Толстом. Восхищение писателем и человеком Толстым Бунин пронес через всю жизнь, и начиналось оно не с книг знаменитого автора «Войны и мира», а с того, что рассказывал Ване папа. Отец говорил Бунину: «Я его немного знал». (Во время севастопольской кампании встречал, играл с ним в карты в осажденном Севастополе…) И сын смотрел на родителя «с восторженным удивлением»: живого Толстого видел!


В наш город, несомненно ассоциировавшийся в сознании Ивана Алексеевича с прославленным писателем, с подвигом защитников Севастополя и с отцовской молодостью, Бунин впервые попал в 19 лет – в апреле 1889 года. «Ты, папа, наверное, не узнал бы его: теперь он совершенно отстроился, но плох тем, что почти совершенно лишен зелени. Красоту его составляет, разумеется, море…».

Вскоре и без того вечно нуждавшиеся помещики Бунины окончательно разорились – имение было продано, родители стали жить у родственников. Ждать помощи молодому писателю было неоткуда, и он, как мог, зарабатывал литературным трудом: осенью того же года официально станет газетчиком – начнется его работа в редакции газеты «Орловский вестник», а пока на небольшой аванс от газеты и мелкие гонорары - Крым, Ялта и Севастополь: «Я нанял парусную лодку, ездил (конечно, не один, а с рыбаками) к Константиновской крепости, потом в открытое море…».

Бунин Горький Телешов в Ялте

С тех пор Бунин бывал в Крыму и Севастополе множество раз – эти вечные пароходы в Одессу, поезда в Москву – без Севастополя постоянно путешествующему не обойтись…

Еще была Ялта, ставшая одним из любимых пристанищ писателя с тех пор, как там поселился Чехов. С Антоном Павловичем Иван Алексеевич очень сблизился – Чехов относился к молодому коллеге заботливо и приветливо, Бунин стал почти членом его семьи и подолгу жил на Белой чеховской даче.

С конца 1890-х годов начинаются регулярные визиты Ивана Алексеевича в Крым: он постоянно приезжает к Чехову, бывает и в Севастополе. Вообще жизнь Бунина в большинстве своем – почти непрерывное путешествие. С тех пор как юношей покинул отчий дом, у него никогда не было своего: вечные гостиницы, съемные квартиры, дачи… «Как ушел из родного дома 19-ти лет, так и мыкал «гостем» всю жизнь». Потому никто и не считает, сколько раз он побывал здесь и там. Вот и про Севастополь говорят - «много». Обходил все бастионы, восхищался Балаклавой и стоял у отвесных скал Фиолента - старинный Георгиевский монастырь тогда был обязательным пунктом программы путешественников. Он приезжал сюда снова и снова - Севастополь менялся, и «…только за бухтой было нечто отцовское». Так точно – ведь и по сей день именно на Северной стороне, на Братском кладбище, особенно сильно чувствуется дух первой обороны.

Застала Бунина в Крыму и первая русская революция, ставшая началом того, что навсегда поделит его жизнь на «до и после». Иван Алексеевич гостил на ялтинской даче Чехова, у его сестры Марьи Павловны. Теперь, после смерти Антона Павловича, дом казался Бунину тихим и грустным. Вечером одного из обычных серых октябрьских дней 1905 года зазвонил телефон, и ялтинская знакомая Чеховых стала кричать в трубку, что «в России революция, всеобщая забастовка, остановились железные дороги, не действует телеграф и почта, государь уже в Германии: Вильгельм прислал за ним броненосец».

Когда слухи подтвердились, Бунин, испугавшись застрять в Ялте, собрался срочно уезжать: «Ходил на пристань - слава богу, завтра идет пароход в Одессу, решил ехать туда». И тут снова вступает в игру Севастополь: запись в дневнике писателя от 18-го октября 1905 года: «Нынче от волнения проснулся в пять часов, в восемь уехал на пристань. Идет «Ксения». На душе тяжесть, тревога. Погода серая, неприятная. Возле Ай-Тодора выглянуло солнце, озарило всю гряду гор от Ай-Петри до Байдарских Ворот. Цвет изумительный, серый с розово-сизым оттенком. После завтрака задремал, на душе стало легче и веселее. В Севастополе сейчас сбежал с парохода и побежал в город. Купил «Крымский вестник», с жадностью стал просматривать возле памятника Нахимову. И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех «свобод». Взволновался до дрожи рук, пошел повсюду искать телеграммы, нигде не нашел и поехал в «Крымский вестник». Возле редакции несколько человек чего-то ждут. В кабинете редактора (Шапиро) прочел наконец манифест! Какой-то жуткий восторг, чувство великого события.»

Однако, как известно, это «великое событие», впрочем, как последующие того же характера, счастья в жизнь Бунина не принесли. Революция 1917-го года отняла у писателя его Россию, с новыми реалиями он так и не примирился и навсегда покинул родину. Долгие годы эмиграции прошли в Паpиже и на юге Фpанции - в Гpассе, вблизи Канн. Но даже там Иван Алексеевич Бунин – русский эмигрант и лауреат Нобелевской премии – в своем творчестве возвращался к крымской теме, писал, в том числе и о временах, проведенных в Севастополе. Видимо, так и остался для писателя Севастополь городом из детских грез, он был возведен со слов старших в воображении мальчика и, вероятно, был одной из причин, пробудившей в юном Бунине страсть к путешествиям. Страсть, что может захватить человека на всю жизнь…

В его рассказах идут поезда «Москва-Севастополь», в его немногословных порой дневниках появляются записи о посещении самых красивых здешних мест: ««Пушкин», Балаклава. Не ценил ничего!». Он был язвителен и резок в суждениях, но порой так талантливо романтичен на бумаге, что снова и снова хочется видеть наши родные места глазами Бунина:

Вот как выглядят эти открытки в автобиографической книге "Жизнь Арсеньева" Бунина:


"Севастополь же показался мне чуть не тропическим. Какой роскошный
вокзал, весь насквозь нагретый нежным воздухом! Как горячи, как блещут
рельсы перед ним! Небо от зноя даже бледное, серое, но и в этом роскошь,
счастье, юг.

Все то огромное, мужицкое, что везли мы с собой, по дороге
растаяло. А вот и я, почти один, выхожу наконец из поезда, опять с моим
подлинным именем, и, шатаясь от усталости и голода, иду в первый класс.
Полдень, везде пустота, огромный буфетный зал (мир богатых, свободных и
знатных людей, приезжающих сюда с курьерскими!) чист и тих, блещет белизной
столов, вазами и канделябрами на них...

Я не мог больше удерживаться, быть,
как был весь путь, нищенски расчетливым, -- спросил себе кофе, калач.
Мне все это подали, искоса на меня поглядывая -- вид мой и впрямь был
подозрителен. Но все равно, -- я опять был я, я наслаждался тишиной,
чистотой, веющим в окна и двери жарким воздухом -- и вдруг увидал: из
открытых на яркую платформу дверей неожиданно, но совсем просто, гуляючи,
вошло в залу что-то пестренькое, вроде цесарочки ... С тех пор уже всегда
связывалось у меня представление о южных вокзалах с этим пестреньким.

Но где же было то, за чем как будто и ехал я? Не оказалось в
Севастополе ни разбитых пушками домов, ни тишины, ни запустения -- ничего от
дней отца и Николая Сергеевича с их денщиками, погребцами и казенными
квартирами.

Город уже давно-давно жил без них, вновь отстроенный, белый,
нарядный и жаркий, с просторными извозчичьими колясками под белыми навесами,
с караимской и греческой толпой на улицах, осененных светлой зеленью южной
акации, с великолепными табачными магазинами, с памятником сутулому Нахимову
на площади возле лестницы, ведущей к Графской пристани, к зеленой морской
воде со стоящими на ней броненосцами.

Только там, за этой зеленой водой,
было нечто отцовское -- то, что называлось Северной стороной, Братской
Могилой; и только оттуда веяло на меня грустью и прелестью прошлого,
давнего, теперь уже мирного, вечного и даже как будто чего-то моего
собственного, тоже всеми давно забытого ...

И вот, я пустился в путь далее. Я переночевал где-то на окраине, в
грошевой гостинице, и рано утром вышел из Севастополя. В полдень я был уже
за Балаклавою.

Как странен был этот нагой горный мир! Белое шоссе без конца,
голые, серые долины впереди, голые серые ковриги близких и дальних вершин,
одна за другой уходящие и куда-то томительно зовущие своими сиреневыми
и пепельными грудами, знойным и таинственным сном своим...

Посреди каких-то
огромных кремнистых долин я сидел, отдыхал. Чабан татарчонок с высоким
крюком в руке стоял вдали, возле серой отары овец, похожей на густо
насыпанные голыши. Он что-то жевал. Я пошел к нему, увидал, что он ест
брынзу и хлеб, вынул двугривенный. Он, жуя, не сводя с меня глаз, замотал
головой, протянул весь мешок, через плечо висевший на нем. Я взял, -- он
нежно и радостно оскалился, блеснул всем своим черноглазым лицом, уши,
торчавшие под его круглой шапочкой, двинулись назад...

А по белому шоссе
мимо нас катилась коляска тройкой, с топотом копыт и звоном колокольчиков:
на козлах -- татарин ямщик, в коляске -- чернобровый старик в полотняном
картузе, а рядом с ним, вся закутанная, вся восковая, желтая, с темными и
страшными глазами, девушка... Верно, не раз я видал, много лет спустя, ее
мраморный крест на горе над Ялтой, среди множества прочих крестов, под
кипарисами и розами, в легком и свежем морском ветерке светлого южного дня
...
У Байдарских ворот я ночевал на крыльце почтовой станции. Смотритель не
пустил меня в комнаты, узнав, что лошадей я не буду брать. За воротами, в
бесконечной темной пропасти, всю ночь шумело море -- довременно, дремотно, с
непонятным, угрожающим величием. Я выходил иногда под ворота: край земли и
кромешная тьма, крепко дует пахучим туманом и холодом волн шум то стихает,
то растет, поднимается, как шум дикого бора ... Бездна и ночь, что-то слепое
и беспокойное, как-то утробно и тяжко живущее, враждебное и бессмысленное..."

http://reklama-sev.com/news_entries/7055