Начало здесь

 

Великий предприниматель

 

В 1847 году журнал «Современник», несколько захиревший после смерти Пушкина, попал в руки выкупившего его И. Панаева. Но расцвёл он по-настоящему только с приходом в него Некрасова, сплотившего вокруг журнала лучшие литературные силы 40-60-х годов. Кажется, до сих пор не постигли, какой это был трудовой подвиг. Если бы Некрасов не написал ни строки, а только создал журнал «Современник», он и тогда был бы достоин монументов.

 

Дом на Литейном проспекте, где помещалась редакция «Современника»

 

Тургенев публиковал здесь «Записки охотника», Гончаров - «Обыкновенную историю», Герцен - «Сороку-воровку», Белинский — поздние критические статьи. Некрасов, редактор и издатель, «вывел в люди» чуть ли не всю русскую литературу второй половины 19 века: нашёл и сразу напечатал Л. Толстого, открыл и представил Белинскому как «нового Гоголя» Достоевского, обнаружил и вызвал из долгого небытия Тютчева. А Чернышевский и Добролюбов? А Фет? У Некрасова был безошибочный нюх на талант.

 

Некрасов, Добролюбов и Чернышевский

Никогда не было и никогда более в русской литературе не будет такого объединения и сосредоточения буквально всех литературных сил вокруг одного центра. И центром этим был Некрасов — привлекавший, миривший, редактировавший, исправлявший, хорошо плативший, через цензуру пробивавшийся. Он стремился во что бы то ни стало привлечь Толстого, удержать Тургенева, не упустить Островского. А всё это были крупные, самобытнейшие личности, нравные и своенравные, тянувшие каждый в свою сторону. И, конечно, эффект лебедя, рака и щуки рано или поздно должен был сработать. Остаётся лишь поражаться силе и умению Некрасова, довольно продолжительный период удерживавшего всю эту колоссальную разнонаправленную энергию и направлявшего её в русло одного журнала.

 

Редакция «Современника»: Гончаров, Тургенев, Дружинин, Островский, Л.Толстой, Григорович

 

Это хрестоматийная, известная и единственная в своём роде фотография 19 века. Позднее свершится крупнейший литературный скандал-тяжба Гончарова с Тургеневым и дуэльный вызов Толстого — Тургеневу. Но здесь, как зримое отражение мира и согласия — эта уникальная группа, где все они пока вместе...
Вскоре «Современник» стал лучшим отечественным журналом, а недавний обитатель петербургских углов сделался законодателем художественного вкуса, вождём целого направления, символом неслыханного доселе литературного и издательского успеха.

 

Сотрудники "Современника"

К середине 50-х, к 35-ти годам Некрасов стал влиятельной персоной в Петербурге — член аристократического Английского клуба, издатель лучшего в России демократического журнала, любимый радикальной молодёжью поэт, друг высоких сановных особ. У него повара, егеря и лакеи, он выигрывает и проигрывает тысячи.

 

Панаева помогала ему во всём: читала рукописи, сверяла корректуры, прикармливала нужных сотрудников. Некрасов давал обеды — самые разнообразные для самых разных людей: цензорам и генералам — одни, картёжникам-сановникам — другие, сотрудникам-нигилистам — третьи. Для каждого обеда требовалось другое меню, иная сервировка, особый стиль.
Некрасову часто предъявляли обвинения в том, что он был литературный барышник, гостинодворец, торгаш. Тургенев уличал его в том, что он купил у него «Записки охотника» за 1000 рублей и тотчас перепродал другому издателю за 1,5 тысячи. Достоевский ещё в 1845 году писал брату: «Некрасов — аферист от природы, иначе он не мог бы и существовать». Многим до такой степени бросалась в глаза коммерческая сторона его личности, что они искренне изумлялись, когда знакомились с его произведениями: «Как такой человек мог писать такие стихи?»

 

Две правды Некрасова и Фета

 

Некрасов, кажется, единственный великий поэт, который был ещё и великим предпринимателем — обычно эти качества сочетаются плохо. Только один аналог есть ему в литературе — это Фет. Они оказались, хоть и в разных сферах, самыми практичными людьми из всех русских литераторов, только самим себе, своей воле, хватке и деловому умению обязанными завоёванным в жизни местом и наживным богатством: более умеренным — в сфере сельской, хозяйственной - у Фета и очень большим — в сфере более «поэтической» - журнальной и газетной — у Некрасова. Хотя по духу они — совершенные антиподы.

 

Молчи, поникни головою,
Как бы представ на страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут.

 

На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца. -

 

так отчитал Фет Некрасова в стихотворении «Псевдопоэту», в письме назвав его стезю «тесной и грязной». Говоря при этом, что он, Фет, выучил всех грустить, в то время как Некрасов — проклинать. Но у Некрасова тоже была своя правда.
В 1852 году он откликается на смерть Гоголя стихотворением, где речь не столько о Гоголе, но больше — о себе и своей судьбе:

 

Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;

 

Ему сочувствие в толпе,
Как ропот волн, ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе -
Сей пытки творческого духа;

 

Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.

 

Дивясь великому уму,
Его не гонят, не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят...

 

Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.

 

Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.

 

Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.

 

И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья, -

 

И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.

 

Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!

 

В 1856 году вышел сборник Некрасова «Стихотворения». Успех у книги был огромный. Чернышевский пишет ему: «Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, «Ревизор» или «Мёртвые души» Гоголя имели такой успех, как Ваша книга. Вы теперь — лучшая надежда, единственная прекрасная надежда нашей литературы». В книге было всего 73 стихотворения: стихи о городской бедноте, сатирические стихи, поэма «Саша», стихи о призвании поэта, антикрепостнические стихи автобиографического характера, лирика «панаевского» цикла... Будучи собраны вместе, эти стихи как бы усилили друг друга и дали неожиданный эффект лучевого пучка. Это сразу понял чуткий Тургенев, сказавший, что стихи Некрасова, собранные вместе, «жгутся». Это были такие простые, всем понятные стихи о жизни, о людях, о людском горе, что невозможно было читать их равнодушно.
Но некоторые писатели начали доказывать Некрасову, что он на ложной дороге, что «нельзя описывать гнойные раны общественной жизни», не в этом задача поэта. Как-то, в редакции «Современника», слушая эти разговоры, Некрасов долго ходил, понуря голову, а потом резко ответил: «Вы, господа, забыли одно — что каждый писатель передаёт то, что он глубоко прочувствовал. Так как мне выпало на долю с детства видеть страдания русского мужика от холода, голода и всяких жестокостей, то мотивы для моих стихов я беру из их среды. И меня удивляет, что вы отвергаете человеческие чувства в русском народе! Пусть не читает моих стихов светское общество, я не для него пишу!»

 

Гений уныния

 

Трудно найти поэта, который бы с такой беспощадностью изображал бы в стихах самого себя: «Погрузился я в тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей...», свой день: «Я проснулся ребёнка слабей. Знаю, день проваляюсь уныло, ночью буду микстуру глотать...», свой характер: «Мне совестно признаться: я томлюсь, читатель мой, мучительным недугом... Недуг не нов(но сила вся в размере), его зовут уныньем...»

 

 

Уныло мы проходим жизни путь,
Могло бы нас будить одно - искусство,
Но редко нам разогревает грудь
Из глубины поднявшееся чувство,
Затем что наши русские певцы
Всем хороши, да петь не молодцы,
Затем что наши русские мотивы,
Как наша жизнь, и бедны и сонливы,
И тяжело однообразье их,
Как вид степей пустынных и нагих.

 

О, скучен день и долог вечер наш!
Однообразны месяцы и годы,
Обеды, карты, дребезжанье чаш,
Визиты, поздравленья и разводы -
Вот наша жизнь. Ее постылый шум
С привычным равнодушьем ухо внемлет,
И в действии пустом кипящий ум
Суров и сух, а сердце глухо дремлет...

 

Уныние, которое в Библии считается одним из тяжких грехов, очень часто овладевало поэтом, этим энергичнейшим и чрезвычайно предприимчивым в жизни человеком, так много сделавшим для себя и для других. Некрасов слишком хорошо знал жизнь, всю её негативную изнанку, а многие знания, как известно, умножают печаль.

 

Бог старости - неутолимый бог,
(От юности готовьте ваш итог!)
Приходит он к прожившему полвека
И говорит: "Оглянемся назад,
Поищем дел, достойных человека..."
Увы! их нет! одних ошибок ряд!

 

На Некрасова то и дело нападали приступы лютой хандры. Из делового и азартного человека он превращался в такие дни в полутруп, валился на диван и лежал там сутками, не вставая. Все так и знали: «Некрасов в хандре», и старались не заговаривать с ним — пусть отлежится в молчании. Панаева вспоминала: «Он иногда по целым дням ни с кем не говорил ни слова. Он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему всё опротивело в жизни и, главное, он сам себе противен». «Мне самому, как скрип тюремной двери, противны стоны сердца моего». В такие минуты он хотел одного — умереть.

 

«Поглядываю на потолочные крючки, - писал он в порыве откровенности Тургеневу. - В день 20 раз приходит мне на ум пистолет, и тотчас делается от этой мысли легче. Чувствую, в такие дни могу убиться».
С отчаянья Некрасов чуть было не ушёл на войну, чуть было не бросился в Волгу. И когда по каким-то ничтожным поводам его вызывали на дуэль, он с радостью принимал вызовы, объясняя встревоженным близким: «Я рад этому случаю. Лучше разом покончить с жизнью». Но, видно, была не судьба.
Потом он напишет поэму «Уныние», где с клинической точностью изобразит один из припадков хандры, случившийся с ним в Грешневе, в Ярославской губернии, где прошли его детские годы, и куда он часто возвращался уже будучи петербуржцем.

 

День свечерел. Томим тоскою вялой,
То по лесам, то по лугу брожу.
Уныние в душе моей усталой,
Уныние - куда ни погляжу.

Вот дождь пошел и гром готов уж грянуть
Косцы бегут проворно под шатры,
А я дождем спасаюсь от хандры,
Но, видно, мне и нынче не воспрянуть!

Упала ночь, зажглись в лугах костры,
Иду домой, тоскуя и волнуясь,
Пишу стихи и, недовольный, жгу.
Мой стих уныл, как ропот на несчастье,
Как плеск волны в осеннее ненастье,
На северном пустынном берегу...

Это был гений уныния. В его душе звучала великолепная заупокойная музыка, и слушать в себе эту музыку и передавать её людям и значило для него - творить. Излюбленный стихотворный размер Некрасова — расслабленный дактиль, в котором есть что-то панихидное. Если бы его не было раньше — Некрасов сам изобрёл бы его, чтобы хоть как-то выразить ту звериную, волчью тоску, которая всю жизнь выла в нём.

 

Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.

 

Эти его пристрастия к дактилическим окончаниям и рифмам объясняются тем, что эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья, плача, причитания. Некрасов умел писать как-то так, что гласные звуки у него тянулись дольше, чем у всякого другого поэта. И в этой особой протяжности гласных — своеобразие и очарование его лирики. «Еду ли ночью по улице тёмной, бури заслушаюсь в пасмурный день...»
Если бы от всей поэзии Некрасова не уцелело бы ни единого слова, а осталась бы только эта мелодия, только напев стиха, мы знали бы и тогда, что перед нами угрюмейший во всей литературе поэт. Каково ему было носить этот ритм в душе? Ведь этим ритмом он не только писал, а и жил, этот ритм был биением его крови, темпом его походки и дыхания.

 

Две России Некрасова

 

Какая же Россия была ближе Некрасову — петербургская, городская или сельская, крестьянская? Видимо, вторая. В эту Россию уходит поэт, чтобы лечиться от петербургской хандры и туманов.

 

Всё рожь кругом, как степь живая,
ни замков, ни морей, ни гор...
Спасибо, сторона родная,
за твой врачующий простор!

 

 

Двум темам, двум мирам Некрасова соответствуют два стиля, две манеры. Если петербургским свойствен заунывный напев, то крестьянским — в основном, мотив песенный, удалой. Истоки крестьянских стихов в фольклоре — присказки и прибаутки, как самоцветы, сверкают на страницах его книг.

Есть и овощ в огороде -
хрен да луковица,
есть и медная посуда -
крест да пуговица!

 

Как он подчас бывает точен и смачен в слове, как крепок и ядрён его стих!

 

Эй, вы павы, павы, павы!
Шевелись живей!
В Ваньке пляшут все суставы
с ног и до ушей!

 

Если в петербургских стихах нет метафор, они суховатые и монотонные, то в стихах крестьянских — целая россыпь зрительных образов, богатство языковых оборотов, смелых народных речений. Не случайно, что Кустодиев иллюстрировал именно стихи этого плана — за стихи городские он не взялся бы.

 

Б.М. Кустодиев «Ярмарка»

 

Там шла торговля бойкая,
с божбою, с прибаутками,
с здоровым громким хохотом,
и как не хохотать?

(«Сельская ярмонка»)

 

 

Все весёлые стихотворения Некрасова — о народе. Даже больше, чем весёлые — радостные. Первые главы «Коробейников», «Дядюшка Яков», «Сельская ярмонка», «Крестьянские дети» - везде мы чувствуем эту улыбку.

 

Крестьянам Некрасов всегда помогал: пала ли у кого лошадь или корова, сгорел ли дом, он всегда давал, сколько мог, да и просто помогал без всякого повода, причём делал это всегда очень деликатно, маскируя под плату за услугу. Из воспоминаний односельчан: «Бывало, соберёмся на охоту, Некрасов во все карманы жилета и пиджака накладёт денег: где полтинник, где рубль, где три, и дорогой, кто попадётся плохо одетый, остановит встречного, дорогу спросит, которую отлично сам знает, а то спросит, не проезжал ли здесь такой-то охотник, и с последующим ответом даёт на чаёк. И таких помощей он делал очень много».
Всё чаще и чаще он уезжал в деревню.

 

Опять она, родная сторона
с её зелёным, благодатным летом!
И вновь душа поэзией полна...
Да, только здесь могу я быть поэтом!

 

Всё здесь родное, знакомое, бесконечно любимое с детства: Волга, простор родных полей, и дорога, что теряется за косогором, и крутой берег с покосившимися над кручей домишками и заборами, и первое пробуждение русской весны, и яркая зелень лесов...

 

 

О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще всё в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...

 

 

Это не поэтический оборот, но точное обозначение роли, которую сыграла эта река в жизни Некрасова и в его поэтическом становлении; «Колыбель»! Действительно, никто не любил её так, как он, во всяком случае, в русской литературе. Твардовский имел все основания сказать: «Волга — река Некрасова». И правда, если есть, например, пушкинский Петербург и Петербург гоголевский, Петербург Достоевского и, кстати, некрасовский Петербург тоже, то уж Волга — только некрасовская. Она вошла в русскую поэзию лишь с Некрасовым.

 

 

Волга! Волга!.. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля,-
Где народ, там и стон... Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил,-
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..

 

Так кому же на Руси жить хорошо?

 

Зимой 1866 года подписчики «Современника» стали первыми читателями нового произведения Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» В русской поэзии со времён Пушкина не появлялось стихотворной вещи такого масштаба. Писал он её более десяти лет и так и не успел закончить.

 

 

В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина.
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож,
Сошлися — и заспорили:
Кому живется весело,
Вольготно на Руси?

 

С самого начала мы ощущаем особый, почти былинный тон повествования: неторопливого полурассказа-полупесни. Некрасов сказал однажды, что свою поэму он собирал 20 лет «по словечку», («какого не придумаешь — хоть проглоти перо»). Некрасовские словечки таковы, что их действительно надо было собрать, подслушать у народа. Почти каждое опирается на какую-то пословицу или поговорку, песню или легенду, впитало многовековой опыт народной жизни, так что поэма кажется произведением не одного поэта, а народа в целом. Недаром сам Некрасов называл её «эпопеей крестьянской жизни».
«Начиная, - говорил поэт, - я не видел ясно, где конец поэмы...» Вряд ли он видел, где её конец, и заключая. Да и возможен ли в такой поэме конец? Интересное наблюдение сделал Брюсов: «Она не кончена, но есть какое-то обаяние в этой незаконченности». Впрочем, есть свидетели того, как Некрасов хотел эту поэму закончить, кого признать счастливым на Руси. Об этом пишет Глеб Успенский в своих воспоминаниях: «Однажды я спросил его: а каков будет конец? Кому на Руси жить хорошо?» И тогда Николай Алексеевия, улыбнувшись, произнёс с расстановкой: «Пья-но-му!» Затем он рассказал, как именно предполагал окончить поэму. Не найдя на Руси счастливого, странствующие мужики возвращаются к своим семи деревням: Горелову, Неелову и т. д. Деревни эти стоят близко друг от друга, и от каждой идёт тропинка к кабаку. Вот у этого-то кабака встречают они спившегося с кругу человека, «подпоясанного лычком», и с ним, за чарочкой, узнают, кому жить хорошо».

 

Некрасов-картёжник

 

Всю жизнь Некрасов боялся хандры и придумывал всевозможные средства, чтобы спастись от неё. Числе этих средств и охота, и бурная издательская и журнальная деятельность, и даже карточная игра. Эта тема не раз возникает в его стихах:

 

Друзья мои, картёжники! Для вас
придумано сравненье на досуге...

...Но первые шаги не в нашей власти!
Отец мой был картёжник и игрок,
и от него в наследство эти страсти
я получил.

 

 

Страсть к картам Некрасов склонен был считать своей наследственной «слабостью». Отец поэта, рассказывая ему их родословную, резюмировал: «Предки наши были богаты. Прапрадед ваш выиграл 7 тысяч душ, прадед — две, дед — одну, я — ничего, потому что нечего было проигрывать, но в карточки поиграть тоже люблю». И уже только сын его, Николай Алексеевич, первым, так сказать, переломил судьбу. Последний в этом ряду игравших, он стал первым — не проигрывавшим. Все проигрывали — он один отыгрывал. И отыгрывал очень много. Если не на миллионы, то уж на сотни тысяч счёт шёл. Карточными партнёрами Некрасова были такие влиятельные люди, как генерал А. Адлерберг, министр двора и личный друг императора Александра Второго, А. Абаза, министр финансов. В своих автобиографических заметках Некрасов не без иронии выражает им благодарность за то, что те проиграли ему «много денег в карты».
Ещё в 1854 году Некрасов стал членом петербургского Английского клуба и много зим провёл за его зелёными столами. Картины клубной жизни «безумной игры», которая велась в этих стенах, фигуры игроков, среди которых были генералы, министры и сановники, банкиры и помещики — всё давало пищу для его сатиры, всё позднее запечатлелось в стихах и поэмах (задуманный цикл «клубных» сатир, поэма «Недавнее время»)
Некрасов был, по выражению Тургенева, настоящим «головорезом карточного стола». «У картишек нет братишек», - приговаривал тот, нещадно обыгрывая всех подряд без всякого снисхождения к друзьям и знакомым. Неслыханный случай за всю историю мировой литературы: поэт, который никогда не проигрывал в карты! Рассказывали, что благодаря своей уникальной памяти, - а Некрасов, к примеру, знал наизусть до сорока тысяч стихотворений — он выигрывал невероятные суммы денег — целые состояния. В это трудно поверить, но даже свою вторую жену — Зину — он выиграл в карты! (Зина была содержанкой купца Лыткина, который, проиграв, предложил её поэту в качестве своего долга).
Однако двигала Некрасовым вовсе не жажда наживы. Азарт, страсть, адреналин! Достоевский, сам азартный игрок, но далеко не такой удачливый, говорил брату о Некрасове: «Дьявол, дьявол в нём сидит! Страстный, беспощадный дьявол! Одержимые — они всегда такие. Ему померяться, чья возьмёт, нужно. Другие из такой страсти убивают, а он направо и налево мечет. Не будь этого — его бы в клочья разорвало, выжгло бы всего...»
Известно шуточное стихотворение Некрасова на эту тему, написанное в духе пародийного подражания Лермонтову:

 

И скучно, и грустно, и некого в карты надуть
В минуту карманной невзгоды...
Жена?.. но что пользы жену обмануть?
Ведь ей же отдашь на расходы!

Засядешь с друзьями, но счастия нет и следа —
И черви, и пики, и все так ничтожно.
Ремизиться вечно не стоит труда,
Наверно играть невозможно...

Крепиться?.. Но рано иль поздно обрежешься вдруг,
Забыв увещанья рассудка...
И карты, как взглянешь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка!..

 

Однако на деньги, выигранные Некрасовым у людей, которым ничего не стоило их проиграть, он поддерживал многих неимущих. Он платил щедрые гонорары талантливым писателям, своей материальной поддержкой выведя в люди чуть ли не всю русскую литературу второй половины 19 века. Написав своего «Школьника», Некрасов тут же открывает у себя на родине школу для крестьянских детей, взяв на себя все расходы. После смерти Добролюбова он содержал его малолетних братьев, после ареста Чернышевского — помогал деньгами его семье. Были даже случаи, когда он анонимно помогал деньгами семьям своих врагов, если им совсем уж приходилось туго. Из воспоминаний В. Немировича-Данченко:
«Откуда Вы?» - встретил он меня в воротах дома, где жил один мелкий юморист, преследовавший его когда-то довольно глупыми и подлыми стихами. «От Х». Поморщился. «Охота Вам с такой свиньёй знаться?» - «Нуждается... В доме ни копейки. Больной. Жена плачет». «Да?» - Прошёл со мной молча до своего дома. - «У него дети, говорите?» - «Двое».
Нахмурился. - «Дрянь он большая. А всё-таки... Жена не при чём. Вот что, садитесь на извозчика и слетайте к нему». - «Зачем?» - Вложил в конверт две сторублёвки. - «Только дайте мне слово: ни гугу, от кого. Если проговоритесь — никогда не прощу Вам. А через неделю Вы ему ещё отвезёте».

 

Некрасов-барин

 

Некрасов любил комфорт, роскошь, исполнял все свои прихоти, не задумываясь о деньгах. Когда ехал на охоту — брал запасы дорогих вин, закусок, провизии, сервизы, брался повар, лакеи, складная постель, халат, туфли.

 

Не знаю, как созданы люди другие -
мне любы и дороги блага земные, -

 

признавался в стихах.

 

Я милую землю, я солнце люблю,
желаю, надеюсь, страстями киплю.
И жаден мой слух, и мой глаз любопытен,
и весь я в желаньях моих ненасытен.

 

Самая обстановка дома Некрасова соответствовала его склонностям. Кто вошёл бы к нему в квартиру, не зная, кто в ней живёт, ни за что бы не догадался, что это квартира литератора, к тому же певца народного горя. Скорее можно было подумать, что зесь обитает какой-то спортсмен, охотник: во всех комнатах — огромные шкафы, в которых вместо книг красовались штуцера и винтовки, на шкапах — чучела птиц и зверей.

 

 

В прихожей стояло чучело огромного, вставшего на дыбы медведя.

 

 В доме Некрасова всегда жили собаки. Может, оттого, что Бог не дал Некрасову детей (у Панаевой они умирали во младенчестве), он перенёс свою родительскую заботу на четвероногих. Любимцу поэта ирландскому пойнтеру по кличке Кадо позволялось всё: он мог безнаказанно таскать по всем коврам и диванам жареную курицу, специально для него готовящуюся, лакать суп из миски хозяина во время его трапезы, грызть ботинки гостя. Когда собаки обедали, им прислуживал лакей, подавая им особые блюда на салфетке. А когда любимого пса случайно убила жена на охоте, Некрасов поставил ему гранитный памятник.

 

Блок сказал о Некрасове: «Это был барин». Но это было барство особого рода. Вспомним у Гончарова классическую картинку русского барского утра: «В Гороховой улице, в одном из больших домов лежал утром в постели Илья Ильич Обломов. Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни наслаждением, как у лентяя: это было нормальным состоянием».
А вот это уже не роман, и не Гончарова, а мемуары Чернышевского. Действие — в том же Петербурге, правда, в Литейной улице: «Проснувшись, Некрасов очень долго оставался в постели. Пил утренний чай в постели, если не было посетителей, то оставался в постели и до самого завтрака. Он и читал рукописи, и корректуры писал, лёжа в постели».
Но на этом сходство заканчивается. «В кабинете-спальне русского барина Обломова лежали 2-3 развёрнутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями, но страницы, на которых развёрнуты были книги, покрылись пылью и пожелтели, видно было, что их бросили давно: нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в неё перо, вырвалась бы только с жужжанием испуганная муха».
В кабинете-спальне русского барина Некрасова были развёрнуты десятки книг на самых горячих страницах, лежали нумера последних газет, а в соседнюю умывальную, как пишет Чернышевский, случалось заходить «тогда, когда надо было отмыть слишком запачканные чернилами руки: чернила там, не переставая, лились рекой».

 

Иначе говоря, барин, валявшийся на Литейной доподлинным Обломовым, работал, если вспомнить романного его антипода, как настоящий Штольц.

 

Двуличие или двуликость?

 

Если суммировать все обвинения против Некрасова, то они выразились бы в одном слове: двуличие. Все они говорили о том, что Некрасов не похож на свои стихи, что Некрасов-человек и Некрасов-поэт — это две разные личности. В стихах он пишет о чердаках и подвалах, а сам живёт в великолепном бельэтаже. В стихах призывает к революционной борьбе, а сам, как вельможа, разъезжает в каретах, играет в карты с министрами, выигрывает тысячные куши. В стихах он проповедует жертвы и подвиги, а сам... В стихах печалится о горе народном, а сам построил винокуренный завод!
 Это «а сам» преследовало его на каждом шагу. Да, черты его личности никак не гармонировали с тем шаблонным образом певца народного горя, к которому мы привыкли. Певец народного горя, конечно же, должен быть Козьмою-бессребренником, сидеть на чердаке и бряцать на лире впроголодь или же ходить по деревенским хатам, прислушиваясь к стонам народного горя и заливаясь слезами. И вдруг этот самый певец народного горя является перед вами в образе то ли игрока, то ли браконьера.
Но всё это не значит, что Некрасов был двуличный. Двойной, двуликий, но не двуличный. И не потому он был двойной человек, что был лицемер, тартюф, а потому что с самой юности его общественное положение было двойное. Он был, так сказать, парадоксом истории, ибо одновременно принадлежал к двум противоположным формациям общества — помещичьей и разночинной. В этом вся разгадка его двойственности. Он был порождением двух борющихся между собой общественных групп. Это-то и раскололо его личность.
Некрасов ненавидел в себе эту двойственность, считал её чуть ли не преступной:

 

Жестокий бог! он дал двойное зренье
Моим очам; пытливое волненье
Родил в уме, душою овладел.
"Я даром жил, забвенье мой удел",-
Я говорю, с ним жизнь мою читая.
Прости меня, страна моя родная:
Бесплоден труд, напрасен голос мой!
И вижу я, поверженный в смятенье,
В случайности несчастной - преступленье,
Предательство в ошибке роковой...

 

Всю жизнь Некрасов-плебей проклинал Некрасова-барина. Оба жившие в нём человека постоянно ссорились друг с другом.

 

Что враги? Пусть клевещут язвительней,
я пощаду у них не прошу.
Не придумать им казни мучительней
той, которую в сердце ношу.

 

Строже всех он судил себя сам. В предсмертных стихах Некрасов горько каялся и молил родину о прощении:

 

За то, что я остался одиноким,
Что я ни в ком опоры не имел,
Что я, друзей теряя с каждым годом,
Встречал врагов все больше на пути —
За каплю крови, общую с народом,
Прости меня, о родина! прости!

Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым бог тебя ведет,
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой.

И песнь моя бесследно пролетела,
И до народа не дошла она,
Одна любовь сказаться в ней успела
К тебе, моя родная сторона!
За то, что я, черствея с каждым годом,
Ее умел в душе моей спасти,
За каплю крови, общую с народом,
Мои вины, о родина! Прости!..

 

 

Некрасов в наши дни

 

Сейчас Некрасов не моден. Не вписывается в канву нового времени. Ну что за атавизм, в самом деле, это «Поэт и гражданин»! Кто всерьёз способен сегодня внять тем призывам кануна 60-х позапрошлого века: «Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденья, за любовь!» А ведь как не хватает нам сейчас этой высокой нравственной установки. Ибо у многих ныне, к нашему стыду, акцент в любви сместился на себя, вся активность направлена на загребание под себя, на самообогащение. И нас уже не раздражает чья-то циничная ухмылочка, с которой всуе превращают в расхожие – строки: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», низводя до протокольно-милицейского смысла слово, которое обозначало высокое служение Родине и таковым было завещано нам.
Некрасова многие воспринимают с колоссальным предубеждением. Дескать, хрестоматийная фигура. А между тем это не хрестоматийный поэт, а явление куда более глубокое и масштабное.

 

Пуская нам говорит изменчивая мода,
что тема старая «страдания народа»
и что поэзия забыть её должна.
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!
Процвёл бы Божий мир!..

 

Да уж, действительно. Тема эта, видимо, никогда не устареет. И вообще многое в стихах Некрасова – как будто перекличка с нашими днями. Вырубаются леса, по которым мы уже не плачем. Всё так же стонут Орины, солдатские матери. Всё так же безуспешно ходоки обивают пороги Парадных подъездов.

Толпе напоминать, что бедствует народ,
в то время, как она ликует и поёт,
к народу возбуждать вниманье сильных мира –
чему достойнее служить могла бы лира?

Где они – наши народные заступники, наши новые Некрасовы? Хотя всё новое – это, как известно, лишь хорошо забытое старое. Поэзия Некрасова и сейчас – стоит лишь вчитаться повнимательней – ощущается как живое, насущное явление. Причин для этого много. И, может быть, главная – высота нравственного примера. Темы, как бы значительны они ни были, устаревают, отменяются. Но нравственные критерии, и, прежде всего, сострадание к чужим несчастьям – остаются.

 

Ах, как всё это, право, печально!

В нашем сердце некрасовский стих

Разгулялся рыдально-кандально

И еще до сих пор не затих. - 

 

писал Иван Елагин.

Словом, Некрасов – сегодня приходится это признать, – ещё один прекрасный забытый поэт – и хорошо, что забытый! С него сошёл хрестоматийный глянец, и он готов опять послужить поэзии, избавившись от литературных чинов и школьных ярлыков.

 

Вернуться на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/49747.html