Начало здесь

 

28 мая 1877 года родился Максимилиан Волошин, один из самых загадочных и колоритнейших персонажей Серебряного века.

 

По ночам, когда в тумане
Звёзды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.

 

Да, я помню мир иной —
Полустёртый, непохожий,
В вашем мире я — прохожий,
Близкий всем, всему чужой...

 

Марина Цветаева писала: «Макс принадлежал другому закону, чем человеческому. И мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто».
(«Живое о живом»)

Впервые после долгого пребывания в Париже Максимилиан Волошин объявился в Москве в 1903 году. О нём сразу заговорили. Его внешний облик, парадоксальное поведение, удивительная открытость по отношению к любой мысли, любому явлению, его радостность, бившая ключом — всё вызывало в нём интерес.

 

Валерий Брюсов записывает о нём в дневнике: «Юноша из Крыма. Жил в Париже, в Латинском квартале. Умён и талантлив».
«Француз культурой, русский душой и словом, германец духом и кровью», - так характеризовала его Цветаева.
Внешность у Волошина была как бы двойственная, «смесь французского с нижегородским». Одним он напоминал персонажа из пьес Островского — этакий рубаха-парень богатырского сложения, с типично русским лицом, густой окладистой бородой лопатой, которые носили кучеры.

 

С другой стороны — изысканная, слегка грассирующая речь, пенсне, чёрный цилиндр, изящные сдержанные манеры выдавали в нём парижанина.

 

Волошин был центром любой компании. Добродушный и дружелюбный, в спорах он не становился ни на чью сторону, умел примирить врагов и стать для каждого другом. Эти человеческие качества были всегда присущи его характеру. С детских лет он отличался редким миролюбием, которое подчас раздражало мать поэта, женщину мужественную и даже несколько мужеподобную, огорчавшуюся, что в Максе этой мужественности не было никогда. Случалось, она даже подговаривала соседских мальчишек нападать на сына, чтобы как-то «расшевелить» его.

 

Но мальчик, не по годам крепкий, никак не желал вступать в драку — и предпочитал быть побитым, но не поднимать руки на другого. Это миролюбие и в дальнейшем оставалось принципом Волошина, - поссориться с ним было невозможно.

 

 
Волошин был радостный человек — для России непривычно радостный. Ему было 26 лет, но он говорил, что не страдал никогда и не знает, что это такое. В России неловко в таком признаваться, тем более поэту: у нас любят неудачников, мучеников. Мы помним знаменитые слова Достоевского юному Мережковскому: «Страдать нужно, молодой человек, а потом уж стихи писать». Волошин не стыдился признаться в своей душевной гармонии. Но его страдания не обойдут его. Они ещё впереди.

«Русский душой и словом, германец духом и кровью»

 

Родился будущий поэт 16 (28) мая 1877 года в Киеве. Его предки по отцу Кириенко-Волошины— казаки из Запорожья, по материнской линии — немцы, обрусевшие с 18 века. В жилах Волошина текла и русская, и немецкая кровь. Мать Елена Оттобальдовна (в окружении её прозвали «Пра», от слова «праматерь») - властная, волевая женщина с ястребиным профилем, в прошлом работница телеграфа, служащая в конторе железной дороги, ходила в мужской одежде: кафтанах, шароварах и казанских сапогах.

 

С мужем она разошлась, прожив с ним три года, сына воспитывала одна.

 

С 15 лет Макс жил с матерью в Коктебеле, закончил гимназию в Феодосии, потом учился на юридическом факультете московского университета.

 

Позже он утверждал: «Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. Десять драгоценных лет начисто вычеркнуты из жизни».

 

Московский университет начала 20 века

 

Годы учёбы считал потерянными. Ему хотелось самостоятельно познать европейскую и мировую культуру. И он едет в Париж.

 

«Француз культурой»

 

Париж начала 20 века

 

Париж воспринимался Максимилианом как центр мировой культуры, как источник творческой энергии, место встреч с выдающимися людьми.

 

бульвар Монпарнас

 

парижские кафе той эпохи

 

 

Здесь он знакомится с видными зарубежными деятелями культуры — Верхарном, Роденом, Метерлинком, А. Дункан и другими.
В Париже Волошин прожил довольно долго. Занимался там живописью, ходил по музеям, впитывал новые впечатления. Во всей русской поэзии нет другого поэта, так тесно связавшего себя с Францией и так плодотворно обращавшегося к образу Парижа. Этот город стал его первой поэтической темой.

 

 

Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплёты —
Чернильно-синие, как нити тёмных вен.

 

Поток всё тех же лиц — одних без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень чёрную, и дымный камень стен.

 

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвёт огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

 

 

Кто ещё из русских поэтов мог так сказать о нём? -

 

В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза...
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза...

 

Ночной Париж. Писсаро

 

Здесь, в Париже, Волошин познал счастье первой любви. Его избранницей стала молодая московская художница Маргарита Сабашникова, девушка, похожая на восточную принцессу.

 

Она была племянницей известных книгоиздателей Сабашниковых, племянницей жены Бальмонта Екатерины Андреевой, - женщина тонкого ума, изящества, одарённая художественная натура. Она писала мистические стихи, увлекалась антропософией, прекрасно рисовала.

 

А это её автопортрет.

 

Она была древнего рода, в её чертах угадывалась бурятская и китайская кровь. Говорят, она даже гордилась прадедовым шаманским бубном.

 

Познакомились они ещё в Москве в 1903 году.
Образ загадочной золотоволосой девушки часто всплывал перед его глазами. И однажды на Карадаге, машинально бросая в скалу камень, он неожиданно для себя загадал: «Если попаду — Маргарита будет моей женой...» Отзвуком зарождающегося чувства стали стихи:

 

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вдаль по земле, таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!

 

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Всё воспринять и снова воплотить.

 

Маргарита обещала стать незаурядной художницей: ученица Репина, она уже удостоилась похвал Борисова-Мусатова, Сурикова, Голубкиной. Стройная и грациозная, с бледно-матовым лицом и слегка раскосыми глазами — она сама была очень живописна. Волошин опишет её в стихотворении «Портрет»:

 

Я вся — тона жемчужной акварели,
Я бледный стебель ландыша лесного,
Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
Я изморозь зари, мерцанье дна морского.

 

Там, где фиалки и бледное золото
Скованы в зори ударами молота,
В старых церквах, где полет тишины
Полон сухим ароматом сосны, -

 

Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма,
Я шелест старины, скользящей мимо,
Я струйки белые угаснувшей метели,
Я бледные тона жемчужной акварели.

 

 

Маргарита Сабашникова. Рис. М. Волошина

 

Но если внешность Маргариты приводила Волошина в восторг, то его собственный облик (лохматый, небрежно одетый, тучный) девушку удручала.

 

Буйная копна волос, приземистая фигура, неряшливость — всё ей было неприятно. После первой встречи с ним она записывает в дневнике: «Познакомилась с очень противным художником на тонких ногах и с тонких голосом». И только его «серые ясные глаза», ум, душевная тонкость заставляют её в конце концов примириться с внешним видом поэта.
Они снова и снова встречаются — у Бальмонта, у Щукиных, на чтениях поэтов — и вот Маргарита уже записывает в дневник другие слова: «Я примиряюсь с его гривой, потому что он счастлив и умён, у него очень хорошие стихи, он считается художником, но ничего определённого не делает: это показывает, что у него есть что-то определённое в душе».
В 1904 году Сабашникова едет в Париж учиться живописи. Волошин едет за ней.

 

Это фото Сабашниковой, сделанное в Версале 1905 года Волошиным. Он часто и много снимал её. Они вместе ходили по музеям, учились живописи. Именно в то время Волошиным был начат дневник, названный им «История моей души», который он вёл около 30 лет, до самой смерти. Связано это было с двумя моментами внутренней жизни 26-летнего поэта: сильным чувством к Маргарите и столь же сильным напором мыслей и образов, которые требовали выхода.

 

История его души

 

Автопортрет М. Волошина в зеркале, где он пытается понять, кто он и что он в этом мире. И помочь понять это ему должен был  дневник, ставший зеркалом его души, его жизни.
Чувство его поначалу безответно. Маргарите 22 года, она хороша собой, талантлива, но мужчины, любовь оставляют её равнодушной. Однако ей жаль убивать отказом любовь Макса. После совместной поездки в Сен-Клу она записывает: «От меня ждут слов, а я молчу. Для него начался такой новый, такой громадный сон. Нужно оборвать его и жаль. Я смотрю на это молодое, на это чистое и одарённое существо и знаю, что с ним, и мне страшно, что в моих бессильных и неумелых руках сокровище, и я не знаю, как бережно, не измяв, отложить его».

 

Перипетии отношений с Сабашниковой — главная составляющая дневника Волошина и главная тема его стихов. «Всё, что я написал за последние два года, - признаётся он, - всё было только обращением к Маргарите Васильевне и часто только её словами».

 

Здесь все теперь воспоминанье,
Здесь все мы видели вдвоем,
Здесь наши мысли, как журчанье
Двух струй, бегущих в водоем.

Я слышу Вашими ушами,
Я вижу Вашими глазами,
Звук Вашей речи на устах,
Ваш робкий жест в моих руках.

Я б из себя все впечатленья
Хотел по-Вашему понять,
Певучей рифмой их связать
И в стих вковать их отраженье.

Но только нет... Продленный миг
Есть ложь... И беден мой язык.

 

Они были очень разными. Волошин — жадный до впечатлений, впитывающий в себя всё как губка, всеядный в восприятии различных культур, его интересовало буквально всё, а Сабашникова — холодноватая эстетка с изысканным вкусом, которая многое брезгливо отвергала, не принимала в искусстве. Волошин уставал от неё, от её холодности, взыскательного вкуса, непомерных требований, тонкой щепетильной натуры.

 

Я устал от лунной сказки,
я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
пламя алого огня...

 

А её раздражала его внешность, манеры, поведение, непосредственность и эксцентричность.

 

Кроме того у неё были своеобразные представления о любви. “Я не выношу, когда меня любят, – говорила она Максу. – Ведь это борьба. Если передо мной склоняются, я хочу добить...”.
Как-то на прогулке она заявила ему: «Я люблю сильных. Если Вы хотите, чтобы я любила, Вы должны обращаться со мной холодно и строго».
Волошин уже знает это. Но не может относиться к ней без благоговения. Он не может решиться прикоснуться к ней. Сама мысль об этом кажется ему кощунственной. Земная страсть к этой неземной девушке кажется ему невозможной.

 

Девочка милая, долгой разлукою
Время не сможет наш сон победить:
Есть между нами незримая нить.
Дай я тихонько тебя убаюкаю;

 

Близко касаются головы наши,
Нет разделений, преграды и дна.
День, опрозраченный тайнами сна,
Станет подобным сапфировой чаше.

 

Мир, увлекаемый плавным движеньем,
Звёздные звенья влача, как змея,
Станет зеркальным, живым отраженьем
Нашего вечною, слитного Я.

 

Нечто похожее было у Блока: слишком трепетное отношение к жене не допускало земного обладания ею. Сабашникова, кажется, несколько презирала Макса за эту целомудренную трепетность. И в ответ на чей-о нескромный вопрос об этом она небрежно бросает: «Макс? Ну он же недовоплощённый».
К. Маковский пишет, что у Волошина была «слава вечного девственника», хоть тот и отрицал это. Не смея оскорбить своей страстью возвышенную Аморю (домашнее прозвище Маргариты), Макс переживает параллельный роман с ирландкой Вайолет Харт, художницей, ученицей Бакста.

 

 Вайолет Харт

В своём дневнике Волошин предельно откровенен: его отношениея с Вайолет, судя по всему, вышли за рамки платонических. Ей посвящены эти его строки, ставшие классикой:

 

Если сердце горит и трепещет,
Если древняя чаша полна… —
Горе! Горе тому, кто расплещет
Эту чашу, не выпив до дна.

 

В нас весенняя ночь трепетала,
Нам таинственный месяц сверкал…
Не меня ты во мне обнимала,
Не тебя я во тьме целовал.

 

Нас палящая жажда сдружила,
В нас различное чувство слилось:
Ты кого-то другого любила,
И к другой моё сердце рвалось.

 

Запрокинулись головы наши,
Опьянились мы огненным сном,
Расплескали мы древние чаши,
Налитые священным вином.

 

Но по-настоящему он любит Маргариту, отношения с которой зашли в тупик. Волошин понимает: они живут с ней вне действительности, в каком-то ирреальном мире. Из его письма Сабашниковой: «Мы с тобой не сделали ещё ни одного поступка, но создали вокруг себя раскалённую атмосферу слов». Она вторит ему: «Мы как два зеркала, стоящие друг перед другом, отражаем друг друга и какие-то призраки, витающие между нами». Но ни он, ни она не могут выйти из «горячего тумана», окутавшего их души. «Не могу я тебе не писать, не могу я не получать от тебя писем!» - восклицает он. «Я живу только твоими письмами», - признаётся она. И они пишут и пишут — день за днём, утром и вечером, словами творя изменчивую действительность, с которой борются и которой подчиняются...

 

Я люблю усталый шелест

Старых писем, дальних слов...

В них есть запах, в них есть прелесть

Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —

В нем есть шорох трав сухих.

Быстрых букв знакомый очерк

Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье

Их усталой красоты...

Это дерева Познанья

Облетевшие цветы. 

 

Постепенно дневник становится для Волошина насущной потребностью: он пишет регулярно, помногу, и через какое-то время приписывает в начале тетради заглавие: «История моей души». Оценивая этот документ, литературный памятник эпохи, можно сказать, что перед нами — объёмная, пусть несколько мозаичная картина душевных и духовных блужданий поэта.

 

Мы попадаем в его творческую лабораторию, наблюдая зарождение ряда его стихотворений. Перед нами не только поэт и филолог, но и искусствовед, эстетик, философ. Мы можем проследить здесь его оккультные поиски, религиозные метания, без которых непонятны многие его творческие свершения.

 

Лик царевны Таиах

 

Читая дневники Волошина тех лет, нельзя не отметить его обострённое внимание к эротике. Он считает «основой жизни пол — секс», ибо «это живой, осязательный нерв, связывающий нас с вечным источником жизни». Он пишет, что «тело — великая и таинственная основа всего», и что оно «не имеет понятия о логике и нравственных правилах». Но сам остаётся рабом этих нравственных правил.
Видя, что его чувственное влечение к Маргарите не находит поддержки, он пытается переплавить его в творчество: «Великая сила пола, переведённая в другую область. Та же сила, которая соблазняет мою мечту ночью. Но тут я ею овладел и взвился на высоту, недоступную зверям. Художник должен быть воздержанным, чтобы суметь перевести эту силу в искусство».
Но жизнь не вписывалась в эти схемы. «Не властны мы в самих себе». Природа берёт своё. И тогда появляются такие записи:

«Суровые требования крепят душу... Но вот мы опять одни, и моя дорога отречений становится далёкой и не нужной... Я читаю вслух, и её рука на моей груди. И невыразимое чувство охватывает меня. Мой голос дрожит и прерывается. Я люблю её страстно, по-человечески. Я дал в себе проснуться мужчине».

 

Потом чувство проснулось и в ней. Запись от 12 августа 1905 года: «Я со страхом вижу, как в ней пробуждается страсть. И радость, и ужас, что «это» нахлынет и унесёт меня и её, и сожжёт... Минуты сладости. Я не имею власти над собой. Хочется сказать: «Ну, пусть он сожжёт нас...»

 

И арки черные и бледные огни
Уходят по реке в лучистую безбрежность.
В душе моей растет такая нежность!..
Как медленно текут расплавленные дни…

 

И в первый раз к земле я припадаю,
И сердце мертвое, мне данное судьбой,
Из рук твоих смиренно принимаю,
Как птичку серую, согретую тобой.

 

Лучшая любовная лирика Волошина, обогатившая русскую поэзию, написана им перед свадьбой. «Таиах», «Отрывки из посланий», «В зелёных сумерках», «Мы заблудились в этом свете», «В мастерской»...
12 апреля 1906 года они обвенчались. Волошин совершил ту же ошибку, что и Блок – “женился на Беатриче”.

 

 
После свадьбы молодожёны отправились в Париж.

 

Однажды в парижском музее Гимэ он увидел скульптурный портрет, до боли напомнивший своими чертами лицо любимой. Это была гигантская, высеченная из песчаника безвестным древнеегипетским мастером голова египетской царевны Таиах, жены фараона Аменхотепа III (XV век до н.э.). Волошин заворожённо смотрел на неё, не в силах отвести глаз.

 

4

 

 

Он тут же заказал копию этой скульптуры в натуральную величину и увёз с собой в Коктебель.

 

.
Этот слепок стал отныне для поэта олицетворением всего самого дорогого и прекрасного в мире.

 

 

Свет зажгу. И ровный круг от лампы
озарит растенья по углам,
на стенах японские эстампы,
на шкафу химеры с Нотр-Дам.

 

Барельефы, ветви эвкалипта,
полки книг, бумаги на столах,
и над ними тайну тайн Египта –
бледный лик царевны Таиах.

 

 

Ты живешь в молчаньи тёмных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.

 

Смотрят в душу строгие портреты…
Речи книг звучат темно и разно…
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и сладости соблазна.

 

И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо…

 

«Обманите меня»

 

В 1907 году Волошины приезжают в Петербург. Там они сближаются с кругом поэтов, художников, философов. Собирались чаще всего на башне Вячеслава Иванова — одном из лучших литературных салонов Петербурга.

 

Дом этот на Таврической 25 (так называемая башня), который действительно венчала шлемовидная башня с окнами-бойницами, (в ней располагался полукруглый кабинет В. Иванова), была центром притяжения духовных сил Петербурга. Там царили поэзия и философия, самые утончённые и талантливые люди Петербурга пили вино, шутили, веселились, дурачились, разыгрывали друг друга.

 

после театрального действа на башне В. Иванова

 

Волошину удаётся снять квартиру в том же доме, где жили Ивановы (на углу Таврической и Тверской), этажом ниже. Хозяин башни и салона Вячеслав Иванов был мэтром символистской поэзии, блестяще образованным человеком, знатоком древних языков и истории мировой культуры, законодателем художественной и литературной моды. Неудивительно, что Маргарита попала под его обаяние этой личности, в мире поэзии которого жила с детских лет.

 

Вячеслав Иванов

 

Вячеслав тоже влюбился в Аморю (её прозвище в кругу близких). Когда Маргарита поняла это — она совершила нестандартный поступок: рассказала об этом жене Вячеслава Лидии Зиновьевой-Аннибал и объявила о своём решении уехать. Но супруга мэтра поступила ещё более нестандартно: она предложила сопернице войти в их семью третьим членом.

- Ты вошла в нашу жизнь, - говорит она Маргарите. - Ты принадлежишь нам. Если ты уйдёшь — останется мёртвое. Мы оба не можем без тебя.

Брак с Сабашниковой не принёс счастья Максимилиану. Довольно скоро он сменился тройственным союзом с Вячеславом Ивановым, роковой треугольник вырос в эротический четырёхугольник с его женой... Одним словом, “высокие отношения”...
Нам трудно понять и принять характер подобных отношений, но тут нужно учитывать специфику атмосферы Серебряного века предреволюционной поры, когда в высших культурных слоях России в моде была эротика, поиски экстазов, острых ощущений. Сама страсть понималась как некая тайна, загадка, корни которой в другом, неземном мире.

 

Человек ничего не может изменить в ней, это помимо его воли, страсть — выше нас, - утверждали поэты-символисты. Нет больше ни этики, ни эстетики — обе сводятся к эротике. И всякое дерзновение, рождённое эросом — свято, - провозглашал В. Иванов. Все переживания почитаются благом, лишь бы их было много и они были сильны.

 

Башня была чуть ли не средоточием этих эротических и этических экспериментов, а сам хозяин — трибуном вседозволенности. Не отставала в смелости и новизне воззрений и супруга Иванова — Лидия Зиновьева-Аннибал, автор повестей «Тридцать три урода» и «Трагический зверинец», где проповедовалась лесбийская любовь. Оба эти писателя искали новых отношений между людьми, считая, что если двое любят друг друга, слиты воедино — а они были очень дружной парой — то вполне могут оба любить кого-то третьего. В такой любви они видели начало новой человеческой общины, иных человеческих созвучий, из которых должна вырасти новая духовность.

 

Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал

 

Таковы были времена и нравы. Тройственные союзы были довольно распространённым явлением того времени: Блок-Белый-Менделеева, Брюсов-Петровская-Белый, Мережковский-Гиппиус-Философов, Маяковский-Брики. Маргарита долго не могла решиться на этот шаг — стать членом чужой семьи. И тогда жена Вячеслава сама подтолкнула её, сказав: «Настоящая любовь не размышляет. Это категорический императив».
«А Макс?» - спросила Аморя. - «Ты должна выбирать, - отвечала Лидия. - Ты любишь Вячеслава, а не его».
2 марта 1907 года, вернувшись из Москвы в Петербург, Волошин не находит Маргариты в своей комнате.

 

“Мне обидно и больно, как ребёнку, – записывает он в этот день в дневнике, – что меня не встретили, не ждали. Мне хотелось бы видеть только её, говорить только с ней”.
На другой день – новая запись: “Макс, он мой учитель, – сказала мне Аморя, – я пойду за ним всюду и сделаю всё, что он потребует. Макс, я тебя никогда не любила так, как теперь. Но я отдалась ему. Совсем отдалась, понимаешь? Тебе больно? Мне не страшно тебе делать больно”. И она медленно крестила меня”.

 

Обманите меня, но совсем, навсегда,
чтоб не думать, зачем, и не помнить, когда... –

 

писал он тогда. Но обман – слишком большая роскошь. Ему прямо, без анестезии резали правду в лицо. Вячеслав Иванов “успокаивал”: “Макс, ты не думай обо мне дурно. Ничего, что не будет свято, я не сделаю. Маргарита для меня цель, а не средство”. Высокопорядочные, тонко чувствующие, необыкновенно одарённые люди... Элита.

 

Вот когда страдания, которых Волошин прежде не знал, настигли его душу. Он мучается, терзается ревностью, мечтает обмануться в том, что было уже очевидно. «Обманите меня...» это была почти мольба. И она стала стихами, а потом и песней.

«Обманите меня». Поёт А. Суханов:

http://video.yandex.ru/users/laronyka/view/569/#

Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...

А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.

 

«Прощай, царевна»

 

Дело шло к развязке. И единственное стихотворение, написанное Волошиным за «ужасный месяц» в Москве, звучит прощанием:

 

Блуждая в юности извилистой дорогой,
Я в темный Дантов лес вступил в пути своем,
И дух мой радостный охвачен был тревогой.

С безумной девушкой, глядевшей в водоем,
Я встретился в лесу. "Не может быть случайна, -
Сказал я, - встреча здесь. Пойдем теперь вдвоем".

Но, вещим трепетом объят необычайно,
К лесному зеркалу я вместе с ней приник,
И некая меж нас в тот миг возникла тайна.

И вдруг увидел я со дна возникший лик -
Горящий пламенем лик Солнечного Зверя.
"Уйдем отсюда прочь!". Она же птичий крик

Вдруг издала и, правде снов поверя,
Спустилась в зеркало чернеющих пучин...
Смертельной горечью была мне та потеря.

И в зрящем сумраке остался я один.

 

 

Волошин даёт жене полную свободу. Она может поступать как ей заблагорассудиться: может оставаться в Петербурге или уехать с ним в Крым, а затем в Европу. Маргарита предпочитает остаться с Ивановыми.

 

 

 

Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.

 

Ты живешь в подводной сини
Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей пустыне
Расцветают вечно сны.

 

Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.

 

Все, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал...

 

Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.

 

Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям полудней,
К пестроте живых людей...

 

Не царевич я! Прохожий
На него, я был иной...
Ты ведь знала: я - Прохожий,
Близкий всем, всему чужой.

 

Всё, что произошло с Волошиным, очень повлияло на характер его поэзии. Она стала другой. Ещё до их встречи В. Иванов говорил о стихах Волошина, что они виртуозны и совершенны по форме, но им не хватает живого дыхания жизни. По горькой иронии судьбы, именно Иванову удалось косвенно содействовать осуществлению своего пожелания. Личная драма способствовала перелому в поэтическом мироощущении Волошина. В его стихах зазвучало неподдельное страдание.

 

Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.

 

Желанный луч с собой принёс
Такие жгучие, мучительные ласки.
Сквозь влажную лучистость слёз
По миру разлились невиданные краски.

 

И сердце стало из стекла,
И в нём так тонко пела рана:
«О, боль, когда бы ни пришла,
Всегда приходит слишком рано».

 

Волошин записывает в дневнике: «Мне надо прикоснуться к груди земли и воскреснуть». Он уезжает в свой Коктебель.

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post221999054/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/101959.html

 

 

Начало здесь

 

Владислав Ходасевич и Нина Берберова. Они были диаметрально разными, можно сказать, психологически несовместимыми людьми. Волна и камень, лёд и пламень... Даже внешне они, казалось, совершенно не подходили друг другу. Из воспоминаний О. Грудцовой: “Мне представлялось, что он чудовищно некрасив: лицо серо-коричневого цвета, лоб весь в морщинах, маленькие широко расставленные глаза смотрят из-под очков...

 

 

Я никак не могла понять, что влекло к нему эту молодую, статную, красивую женщину с большими глазами и прекрасным цветом лица”.

 

 

Когда читаешь воспоминания Нины Берберовой, не оставляет ощущение, что она в глубине души тоже была убеждена в своём неоспоримом превосходстве, причём не только внешнем. Вот самое начало их жизни – 1922 год.

 

 

Берберова вспоминает их отъезд за границу, дорожные мешки на полу товарного вагона. “Да, там был и его Пушкин, все 8 томов. Но я уже тогда знала, что никогда не смогу полностью идентифицироваться с Ходасевичем. Россия не была для меня Пушкиным только. Она лежала вне литературных категорий”.
По тону мемуаристки чувствуется, что она видит себя более многогранной и цельной личностью, нежели её спутник, зацикленный на литературе и поэзии. “Полностью идентифицироваться” она не могла с ним не только в отношении к родине. Это была ещё крохотная, едва заметная трещинка, которая постепенно разрасталась в непроходимую пропасть.
1924 год. Они едут в Венецию, где когда-то в юности Ходасевич переживал роман с Евгенией Муратовой, своей “царевной”. Берберова пишет: “Он захвачен всем тем, что было здесь тринадцать лет назад, и ходит искать следы прежних теней, водит и меня искать их”. О нет, она не ревнует. Лишь недоумевает: “Я не вполне понимаю его: если всё это уже было им “выжато в стихи”, то почему оно всё ещё волнует его, действует на него?”

 

Сухая, прагматичная и целеустремлённая натура Берберовой не в силах понять всё, что не поддаётся здравому смыслу и житейской логике. В её тоне сквозит плохо скрываемое самодовольство: “Он боится мира, а я не боюсь. Он боится будущего, а я к нему рвусь. Он боится нищеты, обид, грозы, толпы, пожара, землятресения...”. Но поэт, не обладая трезвым взглядом на вещи, обладает глубинным знанием жизни, которое, как известно, “умножает печаль”.

 

 

Хожу – и в ужасе внимаю
шум, не внимаемый никем.
Руками уши зажимаю –
всё тот же звук! А между тем...

И каждый ваш неслышный шёпот,
и каждый вам незримый свет
обогащают смутный опыт
Психеи, падающей в бред.

 

“Смутный опыт”, “дар тайнослышанья тяжёлый”, – это не то , что помогает жить, скорее, мешает, терзая душу. “И как-то тяжко, больно даже/ Душою жить – в который раз...”. Его мучают комплексы, дурные предчувствия, метафизичекие страхи.

 

 

Стиху простому, рифме скудной
я вверю тайный трепет тот,
что подымает шёрстку мыши
и сердце маленькое жжёт.

 

В то время как его спутница – решительная сторонница активной жизни, где всё – всецело в её воле, в её руках. “Моей природе противно всякое расщепление или раздвоение”, – пишет она. Сравните это с ходасевичевским:

 

И в этой жизни мне дороже
всех гармонических красот
дрожь, побежавшая по коже,
иль ужаса холодный пот.

 

Иль сон, где, некогда единый,
взрываясь, разлетаюсь я,
как грязь, разбрызганная шиной
по чуждым сферам бытия.

 

У Ходасевича – рефлексия, раздвоенность сознания, депрессия, тоска. У Берберовой – напор и натиск, безапелляционная уверенность в себе, в своих силах, в своей правоте. Она живёт, отсекая всё лишнее, бесплотное и бесплодное, мешающее неуклонному движению вперёд. Никакой сумятицы чувств, никаких неразрешимых противоречий, путаницы и хаоса в душевном мире, которые, как она пишет, “если их не унять, разрушат человека”. Вместо смутных теней, неверного пламени свечи – “стосвечовая лампочка, светящая мне прямо в книгу, где всё договорено, всё досказано, ясный день, чёрная ночь...”. “Бытие есть единственная реальность”, – утверждает она.

 

Берберова уходит от Ходасевича, прожив с ним без малого 10 лет. Уходит, как вырывается на свободу. Ей хотелось жить, осуществлять себя, а миссия её больного, нервного, измождённого мужа была уже, как ей казалось, завершена. “Жить, жить, жить”, – исступлённо повторяет она. Но парадокс в том, что не ей – деятельной и бесстрашной, а ему, хилому и хандрящему, был открыт потаённый, глубинный смысл жизни, тот “смутный опыт”, которым он обогатит души грядущих поколений.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/101679.html
 

 

Начало здесь

Поэзия Майи Борисовой  афористична. Иные её строчки впечатываются в память сразу и навсегда:

 

И как эхо нездешнего зова,
как сигналы с планеты иной,
безупречная речь Лихачёва
безуспешно парит над страной.

 

Как ёмко и точно сказано!

 

***
Он висел, где висеть бы не мог,
целым был там, где рушилась целость.
Я спросила себя: что есть Бог?
И ответила так, как хотелось.

 

***
«Лучше поздно, чем никогда». -
Бред, нелепица, ерунда!
Сколько раз мне снежком морозным
в сердце падало «слишком поздно»,
а томящее «никогда»
в небе таяло, как звезда!

 

***
Замыкается жизнь. Что жалеть, чем гордиться,
что себе засчитать в искупленье вины?
Для родных мы — чужбина, почти заграница,
а чужим — до последней кровинки видны.

 

***
Скажи, талант, ты поза или мода?
Зачем ты так беспечен и нелеп?
Зачем в годину голода и мора
на розу ты обмениваешь хлеб?

 

***
Последние жаркие даты
и слёзы любви по щекам.
И то, что грядёт — не расплата,
а пени по старым счетам.

 

***
Больному телу хочется лежать,
здоровому — на улицу бежать.

Больной душе сочувствие — не впрок.
Душе здоровой это невдомёк.

Спешит к больной здоровая душа
на помощь, спотыкаясь и спеша,

но, будучи не принятой всерьёз,
плетётся прочь, обижена до слёз.

Больная же дрожит, свертясь кольцом,
как битая собака под крыльцом,

и вылезать не хочет нипочём,
не из-под палки, ни за калачом...

 

(Где-то встречала на них пародию: «Больное тело требует укол. Здоровое — билеты на футбол...». И т. д., до бесконечности. Мы с мужем забавлялись тем, что придумывали к этим строчкам-антиподам продолжение. Но тем не менее стихотворение это очень люблю, и никакие пародии мне в этом не помешают).

А вот ещё уже почти хрестоматийное :

 

А главное – не надо пить с утра.
Не то всё прахом: отдых и работа.
Уж ежели вам пить пришла охота,
есть для вина вечерняя пора.

 

И плакать поутру никак нельзя,
иначе будет день разодран в клочья.
Перетерпеть, суметь дождаться ночи –
тогда катись, катись, моя слеза!

 

Еще нельзя влюбляться... стоп! Когда ж?
Ведь молодым сам бог велел влюбляться.
Черт дернул тех, кому вдвойне за двадцать...
А старикам все девять муз дивятся
и опыт их берут на карандаш,
чтобы в веках ему не затеряться.

Но главное – не надо пить с утра...

 

П. Пикассо. Любительница абсента.

 

Увы, Майя пила. Это было уже в конце жизни, после многих утрат и потерь. Не судите да не судимы... Этот белый стих я не могу читать без слёз. И комментировать не могу. Больно.

 

О времена, милая мама, о нравы...
Я вот стеснялась тебя попросить с глазу на глаз,
но не стесняюсь публично просить и печатно.
Просьба-то, в общем, пустячна: пожалуйста, мама,
после того, как прощусь я и двери захлопну,
протопочу по ступенькам все восемь пролётов
и поплетусь, побегу, пошагаю двором
наискосок — от дверей и до подворотни,
выгляни в форточку, мама! Так делал отец.
Но вот теперь его нет, и окно опустело...
О времена, милая мама, о дети,
мы — повзрослевшие и почужавшие дети...
В чём мы нуждаемся? Чем вы нам в силах помочь?
Материально? Материя наша — покрепче...
Добрым советом? Но кто теперь следует добрым советам?
Тем, что понянчите внуков... А если нет внуков?
Но вот в одном мы нуждаемся, как оказалось,
без исключения все, всякий раз, когда видимся с вами:
в том, чтоб, прощаясь, вы нам из окошка махали...

 

Мама, а знаешь, я тебе больше скажу:
мы умираем ведь не от инфаркта и рака,
просто мы шеи сворачиваем себе,
тщетно и долго оглядываясь на окна,
те, из которых вослед нам никто и не смотрит.
А иногда происходит такое: с подъятым
жалким лицом и со взором, беспомощно ждущим,
мы оступаемся, падая, что-то ломая
в хрупком, хотя уже взрослом, своём организме,
и утверждаем позднее, что пострадали
в авиа-, авто- или иной катастрофе.

 

 

О Майе Борисовой нет никаких воспоминаний — что мне странно, ведь не в лесу, не в пустыне жила,  - за исключением небольшой статьи-заметки критика и литературоведа А. Рубашкина. Из неё мы узнаём, какой Майя была человек:

«... получил через нее привет от того же Сосноры, которого она бросилась спасать, когда он едва не погиб после операции в эстонском городке Отепя... Она все больше проявляла себя как талантливый прозаик, выступала с острой публицистикой. По-прежнему шли стихи... Она организовала фонд поддержки писателей, работала в Совете нового писательского образования — СП Спб.
На одном из заседаний Совета обсуждали распределение ежегодных дополнительных стипендий, выделенных Москвой. Мне поручили подготовить список претендентов, и, учитывая, что Борисова активно помогает другим, решил поддержать ее. Но я знал характер Майи и договорился с председателем Совета прозаиком М. Чулаки оставить одну позицию резервной, на всякий случай, а если точнее, на «Майин случай», полагая, что она может «взбрыкнуться». Как в воду глядел! Едва список был зачитан, резко встала Майя Ивановна: «Что такое? Борисова есть, а поэта Р., которая нуждается больше, нет. Да ей же надо в первую очередь!».
Я тут же сообщил, что такая возможность есть — дать и Р., и Борисовой. Она не успела возразить, найти другую кандидатуру вместо себя, как вопрос был решён... Но радовался я напрасно. Получить эти деньги Майя уже не успела...»

 

 

Романтика 60-х обернулась перестроечным хаосом: не дай кому Бог жить в эпоху перемен...
Как она не хотела переезжать! Как чувствовала...

 

 

Дом того, кто уедет, и до отъезда пуст.
Освобождает себя он нощно и даже денно:
пусть ещё пол сверкает, книги на полках пусть -
окна вовнутрь взирают строго и отчуждённо.

 

Как я боюсь отъездов, как я боюсь разлук!
В юности — вспомнить странно — я их любила даже...
Видно, слабеет хватка памяти или рук:
связанному так просто вновь распуститься пряжей.

 

Мама, не надо мены! Мама, не переезжай...
И без того уж наша улица опустела.
Лестничная площадка — крашеная скрижаль,
буквы наших имён въелись ей прямо в тело.

 

Ну, подберёшь варианты, мебель спроворишь вниз,
переместишь посуду в недра квартиры новой...
А одноногий голубь будет клевать карниз,
будет помёт ронять, клянчить крупы перловой.

 

Мама, я тоже голубь, мама, корми меня,
чем — всё равно, но только стол чтобы — этот, старый!
Я не хочу меняться. Я не хочу менять.
Может, устала я, может, умнее стала.

 

Я не хочу в примерке сравнивать города.
Есть ли друзья роднее, ближе подруг по классу?
Я не хочу «надолго», я хочу «навсегда».
Верности, клятв хочу! Милый, заставь поклясться...

 

Мама, повремени, выпусти лучше в пляс
духов твоей стряпни, духов борща и теста!
Пусть замутят стекло. Да не коснётся нас
из-под неснятых штор мертвенный взор отъезда.

 

 

Из воспоминаний Виктора Тихомирова-Тихвинского:

 

«В опустевшую квартиру на Дворцовой набережной Ленинграда в том же 1985 году поселилась другая очень известная поэтесса, Майя Борисова, долгие годы ранее работавшая редактором детского журнала "Искорка". К сожалению, основным её  увлечением в девяностых годах прошлого столетия стал алкоголь. Впадая в пьянство, поэтесса раздражалась по пустякам, а перед смертью всё время злилась на соседей, которые строили бассейн у себя в квартире выше этажом.
Эта квартира на Дворцовой набережной, словно ловушка для своих жильцов, стала и местом гибели и новой жилички. В 1996 году Майя Борисова упала  в ванной комнате и погибла. Много дней её тело пролежало в квартире.
Об этом горе я впервые узнал в том же году от Глеба Горбовского, когда тот приезжал ко мне в гости и читал новые стихотворения, одно из которых было  посвящено Борисовой».

 

Дворцовая набережная. Здесь жила в последние годы Майя Борисова

 

А. Рубашкин рассказывает о своих последних встречах с Майей:

 

«Последние годы Борисова жила в самом центре города. Ее квартира смотрела большим окном на Неву и Петропавловскую крепость. Летом часто приезжала в Комарово, в Дом творчества. Помню, как в жаркий день встретил ее неподалеку от станции. Был рад встрече, думал, смогу поговорить. Меня беспокоила её отстранённость, нежелание вступать в контакты. Вспоминались дни в Коктебеле, где отдыхала шумная компания — Адамовичи, Черниченки, Павловские... Борисова была душой всех наших сборищ, розыгрышей, живой, светлый человек... И вот — совсем другая Майя, она и внешне изменилась, погрузнела.
С веселостью, пожалуй, напускной, я спросил, не идёт ли она на озеро. Ответ был сухим, кратким. «Нет, опять в Репино. Ты же знаешь, там похоронен мой брат...» Я знал, и не то что забыл, но хотел отвлечь от мрачной темы. Разговор не получился. И уж совсем не вышел, когда я позвонил через несколько месяцев; она даже вряд ли узнала меня, и сама была неузнаваема. «Майенька, ты не можешь говорить? Так я в другой раз». — «Да, не могу», — сказал чужой голос. Другого раза не вышло».

 

последняя фотография

 

Шла и вновь, как в болезни, в беде,
застывала без сил и движенья.
А в коричневой тусклой воде
колыхалось моё отраженье.

 

Куст, ещё не одетый листом,
тут же морщился зыбко и криво.
То с моим сотворилось лицом?
Что с лицом я своим сотворила?

 

Ну, а правда, что глубь — глубока?
Так до дна дотянуться тянуло...
Под рукой возникала строка.
Я хваталась. И я не тонула.

 

Почему же на этот раз не выплыла? Что с твоим сотворилось лицом? «Ну, а что же с тобой приключилось,  Что с душой приключилось твоей?»

Майя Борисова умерла в феврале 1996 года (точная дата смерти неизвестна). Похоронена на Репинском кладбище под Петербургом.

 

 

Репинское кладбище расположено в поселке Репино по адресу: Большой пр., д. 43, литера А. Площадь кладбища 2,1 га.

 

Репинское кладбище находится в хвойном лесу

 

 

На кладбище рокочут соловьи
и робко, и неровно, и победно...
Забор, отяжелевший от побелок,
размеренным объятием своим

 

сжимает и хранит листву и ветки
от городских соблазнов. В кои веки

 

раз разрешаю собственным ушам
услышать соловьёв победный щёкот.
И тёмен мир. И светел лунный шар.
И воздух мне выстуживает щёки.

 

Влюбляться разучилась. Не могу.
Недавно попыталась, но — не вышло.
Так почему же, как на берегу,
на узком подоконннике, нависшем

 

над глубиной в шесть чётких этажей,
пластаюсь я, и плачу, и тоскую?
Какую нежность и печаль какую
пытаюсь воскресить в своей душе?

 

На кладбище, чей пол не подметён,
утишен прелью шаг любой и топот,
днём девочки играют в бадминтон,
и в мягких травах их колени тонут.

 

И детская коляска — у куста,
и мать болтает весело с подружкой.
Забавная качается игрушка
на птичьей лапе тёмного креста.

 

Что толку в тесных, тёсаных камнях?
Их — тех, лежавших — нету под камнями:
они давно в цветах или корнях
и радуются лету вместе с нами.

 

На кладбище, где улицы свои,
кварталы и дома под номерами,
прогретыми, сухими вечерами
раскатывают трели соловьи.

 

Бушует пенье — ныне, присно, впредь,
и не слабеет звук, не убывает!
Случается, живое — убивают...
Само — ничто не может умереть.

 

 

Что же убило Майю?

Из статьи А. Рубашкина:

 

«Я слышал, что на квартиру Борисовой в «престижном доме» положили глаз «новые русские», что ей уже настойчиво предлагали обмен. Подъезд стал как бы стройплощадкой. Одного мы не представляли — как она близка к самому краю...
А потом несколько дней в феврале ее телефон не отвечал. Так и осталась неизвестной точная дата ее смерти. Одному из первых я позвонил нашему старшему товарищу, человеку сильному, все понимающему. Он сказал: «Очень жаль. Ее убило одиночество». По тому, как она всегда держалась, этого не было видно. Но иногда об этом говорили стихи, искренние и сильные. Приведу одно из самых коротких:

На те часы, когда любовь —
нет, не уйдет! — замрет, отхлынет,
такая горечь свяжет кровь,
куда хинину и полыни...
Недуг бы, кажется, постиг,
пожар, и то бы легче было.
Так вот с чего звучат уныло
напевы раковин пустых!

 

Я не знаю, кому адресованы эти строки В. Сосноры, но мне почему-то хочется думать, что ей:

 

Хлебом вскормлен, солнцем осолен
майский мир. И самолетных стай
улетанье с гулом...о, старо!
и ни просьб, ни правды, и - прощай.

 

Сами судьбы - страшные суды,
мы - две чайки в мареве морей.
Буду буквица и знак звезды
небосклона памяти твоей.

 

 

«Когда человек умирает — изменяются его портреты...» - писала Ахматова. И стихи — я заметила — тоже... Они читаются уже под другим, посмертным углом.

 

 

 

«Перелепи моё лицо, скульптор!» - писала Майя, обращаясь к творцу, - «чтоб нам неузнанным уйти рядом», то есть чтобы начать новую, свою жизнь. А мне через толщу лет читается другое: перелепи моё лицо, скульптор-время, чтобы оно стало наконец моим, чтобы мне стать узнанной миром, узнанной своими читателями. Чтобы они узнали меня не как журналиста-депутата-завсекцией поэзии, редактора детского журнала, рецензента, оппонента Сосноры, душу любой компании и т.д. а узнали мою душу, мои стихи, прочли их и поняли, и задумались над своей жизнью.
Я не скульптор, но  старательно отсекаю лишнее, второстепенное, наносное, чтобы образ Майи Борисовой проступил из шелухи вчерашнего дня и засиял всеми гранями, чтобы мы увидели в ней наконец незаурядного Поэта, Женщину, Творца, которая сама может вылепить что угодно.
Мне хочется обратиться к близким Майи, если таковые остались, родственникам, друзьям, всем, кто её знал, общался — а ведь таких было много, и многие из них ещё живы. Кто-то видел, разговаривал с ней в последние дни, кто-то хоронил, был на её могиле в Репино— прошу вас, откликнитесь! Напишите о ней, что помните, пришлите свои фотоснимки с ней, фотографию могилы, её стихи, которые я здесь не приводила и которые, возможно, никому не известны. Пишите здесь у меня, пишите на своих страничках, перепостивайте её строчки, публикуйте её фотографии! Ведь человек умер сравнительно недавно — в 1996-ом, а известно о ней меньше, чем о средневековом Вийоне, и кроме казённых микроскопических заметок 60-х годов — никаких материалов, даже стихов, за исключением пяти-шести, нет в Интернете, все эти стихи я перепечатывала из её сборников несколько дней. Прямо как в том анекдоте: «умерла — так умерла». А ведь ещё вполне могла бы жить, если бы — кто знает — были бы добрее и внимательнее те, кто рядом или хотя бы невдалеке.
Критик А. Рубашкин, первый и последний редактор Майи, пробивавший многие её книги, был, пожалуй, ближе других к ней («Помню дом на Васильевском, еще семейный, ее мужа», -  пишет он в статье «Майя — светлое имя»). Кстати, эта статья в Интернете значится как опубликованная в «Звезде» № 2 за 2002 год (самая поздняя публикация о ней), но там вы её не найдёте, на самом деле статья скрывается в «Неве» № 2 за тот же год, я с трудом это вычислила путём метода проб и ошибок, после чего отправилась в библиотеку, там отыскала (ибо в Инете архив «Невы» кончается номерами 11 и 12, а № 2 там нет по определению), сканировала и частично опубликовала. Что, Рубашкин не мог за 10 лет сам исправить эту опечатку или выложить свою статью как положено, чтобы её могли прочесть и другие?

Нашла в Интернете чей-то безымянный «Дневник с комментариями» под названием «Дом творчества. Зазеркалье». Цитирую.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. Около литературы.

Вот неосторожность - запустить меня в Дом творчества. Проглотив многоплановый голодный обед, бодро решила: не описать ли окружающее теперь, чтобы не вспоминать и не ломать голову через полвека?..
Описать столовую можно, слушая тонюсенький голос бездарной Норы Яворской, мышки с печеным яблочком вместо лица, в платьишке черном с серым - траурное северное сияние в разводах. Нора - хозяйка, льготы коллекционирует, громче всех разговаривает. Ее книжки у меня не приняли даже в магазин "Старая книга", когда не было денег. Вторая после нее - знаменитая милостью, но небольшими талантами Майя Борисова. Румяная, домашняя, лыжная, мягкая, в спортивном костюме или белом пушистом свитере, вкрадчивая, как кошка, ко всем в двери стучится. Я прячусь. Пришла. Говорю: спасибо Вам, Майя Ивановна, доброе слово замолвили (моя первая рукопись попала к ней на рецензию, так она помогла действительно, только подсчитала в стихах бутылки, собак, старушек, - убрать. Я благодарна; а возрази - точно в могилу загонит.  (Теперь уже Майя Борисова далеко.  Вечная память! Прошу прощения у нее за резкость, но ничего не могу изменить... 1996 год.)
Попросила ее написать статейку о молодых; отвечает: молодые меня сегодня не интересуют, я с Цехановичем за одним столом сижу, он неформалами занимается, пишет о них, так мне вот так интересно! Намекаю, что все классики наши, выпустив по нескольку книг, о молодых немедленно забывают. Майя чай в ответ допила - и пошла с Цехановичем на прогулку...

Не знаю как вас, а меня возмутили заметки этой «окололитературной» дамы, которая оценивает литераторов лишь по принципу личной пригодности, помогли они ей или нет в литературе. И, несмотря на то, что Майя помогла (но подсчитала и велела вычеркнуть все бутылки — видать, немало их у неё было — так цензура же! всё равно бы не пропустили) — вместо тёплых слов благодарности — лягает её — уже мёртвую! Одна фраза «известная небольшими талантами» чего стоит! У неё, что ли, они большие? Мерзко всё это.
Вспомнился Окуджава:

 

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь. 

 

Только так не берегите, как борзых - псари!
Только так не берегите, как псарей - цари!
Будут вам стихи и песни, и ещё не раз...
Только вы нас берегите. Берегите нас.

 

Давайте беречь наших талантов, а если уж не уберегли — хотя бы постараемся сберечь их творчество, их светлый образ для грядущих поколений. Давайте реанимируем это светлое имя в поэзии — Майя Борисова. Оно того стоит.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/100690.html

 

Послесловие: http://nmkravchenko.livejournal.com/249559.html

 

 

Начало здесь.

 

Десять лет Майя Борисова работала в газетах Сибири: Абакан, Красноярск, Дивногорск, адреса комсомольских строек. Там писались и выходили её первые книжки. Но она так и не сумела полюбить эти города. И в этом честно признавалась — в своей нелюбви, виня, впрочем, не их, а саму себя. Казалось бы, что ей стоило расписаться в обратном, в духе молодёжных традиций той эпохи, воспевающей романтику дальних странствий и трудных дорог, как делали многие её сверстники... Но она не умела фальшивить.

 

Всем знакомым было известно,
И теперь душой не кривлю:
Я всегда говорила честно —
Этот город я не люблю.

 

Не люблю унылой пылищи,
Палисадников без травы.
Не люблю назойливых нищих
И расхлябанных мостовых.

 

Но, отметив мою победу,
Паровозный взвился гудок!
Я сейчас навсегда уеду,
Брошу этот вот городок.

 

Так блаженно, неодолимо,
Все в клочкастых седых дымах,
Проплывают поспешно мимо
Нелюбимые мной дома.

 

Только что ж это я не рада?
Я из города прочь лечу.
Мне б от счастья смеяться надо!
А смеяться я не хочу…

 

Мне сейчас обидно до боли,
Что клочок родимой земли
Мы пытались обжить с тобою
И обжить его не смогли.

 

Было всё: работа, квартира,
Город не к чему обвинять.
Может, нам души не хватило,
Чтоб его красоту понять?

 

В репродукторе скрипка ноет…
Нет, не дай мне бог никогда
Оставлять за своей спиною
Нелюбимые города.

(«Нелюбимый город»)

 

А какой же любимый? Ну, конечно же, Питер! Тогда — Ленинград. Майя Борисова — ленинградка в пятом поколении. И пишет о нём так, что прочтя, не полюбить этот город невозможно...

 

 

А город позабыл, что он заслуженный,
Что волнами и войнами изранен.
И стал таким: рискованным, закруженным...
И стал таким: из молодых, из ранних...

 

И, накренясь на каждом повороте,
Растаянные тайны выдавая,
Влюбленных выдувал из подворотен,
Как стеклодувы кубки выдувают,

 

Жонглировал пылающими плошками,
Бил пятерней в ступенчатые клавиши.
И становились парочки на площади,
На самый-самый зыбкий-зыбкий краешек.

 

О площадь, ваша роль - куда уж плоше?
Не проще ль превратиться вам в качели?
Чтоб только - ax! - взметало ветром плащик.
Чтоб только - ax! - колени коченели.

 

Холодный и изысканный Петрополь,
Что сделал ты с чинами и с летами?
Хватаясь за колонны, как за стропы,
До самых звезд влюблённые взлетали!

 

А город, их сияньем осеняя,
И хохотал и бойко пританцовывал.
Качели - ax! - вознесена Сенная...
Качели - ax! - вознесена Дворцовая...

 

Но утро наступало строго, вежливо.
И город сам себя уравновешивал.
И затихал смущенно и устало.
И всё на свете почву обретало.

 

 

За одним образом Ленинграда встаёт другой, за ним — третий, что ни стих — новый пласт, непредсказуемые ассоциации. И ускользает та грань, за которой у неё уже не о городе — о себе.

 

Леса, леса, лесное лето,
тягучий плен полян лесных!
Я вся — хохочущая лепта
в разбойный звон твоей листвы.

 

Леса — размашистые парни,
игра, визгучая возня!
А в Ленинград приходят парки,
в решётках грифельных сквозя.

 

А я ещё простоволоса,
приманка, вёрткая блесна!
А в Ленинград приходит осень,
умна, надменна и ясна.

 

Река смиренно гладит берег -
гранитно-прочен их союз...
И я тишаю, и робею,
скучней и лучше становлюсь.

 

 

(Это всё к тому же расхожему утверждению в «рационалистичности» поэзии Борисовой. Хороша «рационалистичность»!)
В ней многое — от Ленинграда: ум, интеллигентность, культура, сдержанность. Но много и такого, что не вписывается, не вмещается в его чёткий и строгий распорядок. А она так хочет быть похожей на свой любимый город, быть под стать и вровень ему...

 

Снова ясен, снова чёток
на земле мой белый рай.
Летнесадовских решёток
закруглённое «прощай».

 

Полусолнце, полувеер,
полувыдох, полусклон.
Обессиленные ветви
простирает старый клён.

 

Под дощатыми плащами
молча статуи стоят.
Научи меня прощаться,
завершаться, Летний сад!

 

Не жалея о решённом,
о прошедшем не скорбя,
чёткой линией решёток
огораживать себя.

 

Уходить с чужого пира,
от несытого огня,
прочно каменные пики
постенно наклоня.

 

Не теряя строгой формы,
завершая контур свой,
класть последнюю покорно
на гранит береговой.

 

Чтобы дальше — лишь вода,
да и та — под гладью льда.

 

 

Сколько уже, кажется, поэтами написано о Лениграде-Петербурге! Но Майя сумела внести свою краску, вплести свой цветок в этот всеобщий венок городу. При этом она совсем не идеализирует его, не лакирует, не «гламурит», выражаясь современным языком.

 

Мой серый, пепельный, жемчужный,
мой увлажнённый и сквозной,
как неожидан и не нужен
тебе тяжёлый этот зной...
Весь этот пир, вся эта свадьба,
жара и жажда, медь и мёд,
вся эта южная бравада -
она нейдёт тебе, нейдёт.

 

О мой опаловый, опальный,
не льсти зелёному листу:
тебе покорность листьев палых
куда как более к лицу.
Обилье праздничных подарков,
хмельных страстей круговорот -
всё, что размашисто и ярко,
оно нейдёт тебе, нейдёт;

 

загаром блещущие груди,
небес простор без облаков,
плодов бессовестные груды,
зазывно прущие с лотков...
Куда милей рисунок рынка,
когда порхает здесь и там
озябло-голубая рыбка,
весной прижатая к сетям.

 

Твой гимн — топтанье круглых капель
на опустевшей мостовой.
Бессонницу родящий кашель -
вот твой пароль и отзыв твой.
Озноб, горячка, бред... Священен
неумолимый твой недуг!
Ну, а довольство, пресыщенье -
они нейдут тебе, нейдут...

 

 

У неё — не воспевание красот Ленинграда — знание самой души города. Это больше, чем любовь: родство. Вспомнилась Цветаева: «Ятаган? Огонь? Поскромнее, куда как громко... Боль, знакомая, как глазам — ладонь, как губам — имя собственного ребёнка».

 

 

Из чего возникают стихи? «Сердитый окрик, запах дёгтя свежий...» А вот как рождаются они у Майи:

 

Лилия на отвороте
затрапезного пальто -
и пахнуло чем-то вроде
Моцарта или Ватто...

 

Чем-то хрупким, чем-то юным,
нераскрытым до конца,
словно тайный ветер дунул
возле спящего лица,

 

словно кем-то призван срочно
жечь свечу в кромешной тьме.
И две-три приличных строчки
вдруг забрезжили в уме...

 

Работала ли она над стихами? Но что понимать под «работой»? Для неё в это понятие входит вся жизнь. То, что было — было. Что сказалось — сказалось так, как хотелось. И переправлять она не будет уже ничего.

 

Как просто переправить строчку!
Всех дел-то: вмять обратно в почку
лист, что развился и расцвёл,
а почку – втиснуть в тело ветки,
чтоб ни зацепки, ни отметки,
а ветку – вбить обратно в ствол.

 

А ствол опять обнять, огладить,
броженье соков в нем наладить,
в порядке прежнем – рост ветвей,
но чтоб одна – чуть-чуть левей…
Та, на которой в нужный срок
возникнет чуть иной листок.

 

Ах, нет, все это – в парке, в роще.
В стихах еще, пожалуй, проще.
Исправить строчку – вот пустяк!
А происходит это так,
как если б зарыдать, проститься,
почти забыть – и спохватиться,
вернуть, вернуться, снова стать
несчастным, плачущим, влюбленным,
но что-то в шёпоте соленом
сознательно перешептать.

 

Каких только определений поэзии не давали поэты! А для Борисовой она вот что:

 

Поэзия — не сласть, не грусть,
скорее — кузов. А я — груздь.

 

«Признак возраста — парные рифмы. Сбой дыханья, покойные ритмы», - так может сказать только поэт.

А вот ещё - о поэзии, о Пушкине и о стране:

 

Поэзию тираны ненавидят.
Поэзия для тронов — как таран.
Поэзия лукаво бровью двинет-
становится посмешищем тиран.

 

Поэзия вздохнёт — и вдруг заплещет
народный гнев на кончике пера.
Тогда тиран зовёт своих заплечных
и говорит им коротко: «Пора».

 

И вот уже слушок паскудный пущен.
Снег. Выстрел. Гроб, спелёнутый тесьмой...
Вот так-то, Александр Сергеич Пушкин.
Не миновал и Вас тридцать седьмой.

 

 

Где-то прочла: «Майя Борисова пришла в поэзию из журналистики». Что-то во мне протестует против такой утилитарной формулировки, но доля истины в ней есть. У Майи многие стихи напоминают зарисовки с натуры: портреты людей, сценки, подсмотренные у самой жизни.
"Почему не слушаем старух?...", «Человек распростёрт на носилках...», «Дорожный рабочий», «Гадалка», «Двое»... В них поражает острый наблюдательный глаз, замечающий то, что другому не заметно,  не важно. Это не просто наблюдательность, выработанная годами журналистской работы, это - зоркость сердца. «Самого главного глазами не увидишь...» И потому эти стихи-портреты так трогают своей человечностью. Пожалуй, это главное слово, которое их всех объединяет. Человечность.

 

Человек на ходу задумался.
Не толкайте его, пожалуйста.
Он ведь скромница, он ведь умница:
Никому не пойдёт не пожалуется.

 

Не толкайте его локтями.
И не попрекайте ломтями.

 

Потерпите совсем немного,
Не тревожьте зелёным светом,
Не кричите, что он не в ногу
Поспешает за быстрым веком.

 

Вы бурлите, как кружки с пивом.
Вас событья берут за локоть.
Но ему вы глядите в спину:
Он далёко от вас, далёко…

 

Радий греет земное темя.
Штурман курс берёт на звезду.
Будьте, люди, вежливы с теми,
Кто задумывается на ходу.

 

Она сама видится мне таким задумавшимся на ходу жизни человеком. Редакционная текучка, депутатские дела, злоба дня — всё это на самом деле не настоящая Майя, всё это в сущности так далеко от неё...

 

С намереньями лучшими
друзья меня найдут.
- Да-да, - скажу, - я слушаю…
А я ещё не тут.
Вот так, губами слабыми,
мол, слушаю, да-да…
А я пока что с рыбами,
вокруг меня - вода.

 

За маскою, за стёклами,
упруга и гола,
проходит рыба тёмная
по имени голавль.
Здесь бороды мочальные,
размытая трава…
Такое здесь молчание,
что незачем слова.

 

Во мне их и отыщется
десятка два с трудом.
Мне окунь пёстрый тычется
в холодную ладонь.
Вся суета отсеяна,
сама я как стекло.
Но это воскресение
теперь уже прошло.

 

А будни-то ведь сотканы
из пряжи из иной...
И всё-таки, и всё-таки -
неладное со мной.
Свидание отсрочено,
заботы все - не в счёт,
а вдоль меня прозрачное
и вечное течёт.

 

 

 

Вещи у неё живые, одухотворённые. Они могут страдать, жаловаться, любить, тосковать. Звонящий в пустой комнате телефон винит всех в бездушии:

 

Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил. А в доме никого.
И только вещи слушали его.

 

А телефон был жалок и смешон:
От неживого в чём-то отрешён
И ненадёжно приобщён к живым
Лишь голосом беспомощным своим.

 

О, звон в ушах — проклятие моё!
О, малый шаг в иное бытие…
Сверканье клемм, и проводов игра,
И зябко ускользающая грань,

 

И тонкое дрожащее звено
Меж тем, что создано и рождено.
А телефон — игрушка, примитив…
Но мне звонков настойчивый мотив,

 

Как трубный глас, как в двери: «Отвори»,
Как позывные, новый век, твои.
Заботой человечьей полонён,
В квартире надрывался телефон.

 

Будил соседей, их покой мутил,
И плакал, как ребёнок взаперти,
И целый день звонил, звонил, звонил…
И всех живых в бездушии винил.

 

Из самых обыденных фактов и наблюдений она извлекает нравственные уроки:

 

Свеча, сгоревшая в снегу...
У кромки пляжа стынет плоско
оплавленный цветок из воска,
как бы обронен на бегу...

 

Свеча... Вблизи стеклянных льдин
сиянье смертное, живое...
Ах, если жёг её один,
то всё равно их было — двое!

 

А если же толпа хмельных
кругом плясала и орала,
то всё равно лишь для двоих
свеча бестрепетно сгорала.

 

 

Природа у неё одушевлена. Вот клён, которого не забыть:

 

А ночью выхожу я в сад.
Там листья жёлтые висят,
и каждый тьме покорен.
Но жёлтым светом сад согрет.
И в этом, кажется, секрет
того, что он покоен.

 

Его октябрь не доконал.
И сеть запущенных канав
блестит, водой наполнясь.
И клён, пылая, утра ждёт,
и лапу мне на лоб кладёт,
и говорит: «Опомнись!»

 

 

Очень люблю её «Ягнёнка» - хрупкое, чистое утреннее чудо жизни, предтеча той жизни, которую задумал и вычертил Бог...

 

 

Ребячьи, шаловливые замашки,
два глаза цвета летнего песка.
Два уха, точно от большой ромашки
два тонких розоватых лепестка...

 

Ягнёнок — воплощённая невинность,
кудрявый буколический божок.
Как бремя эволюции ты вынес?
Как хрупкие копытца не обжёг?

 

Как, ратуя за сохраненье вида,
прославленный естественный отбор
клыков, когтей, желез ли ядовитых
тебе не присобачил до сих пор?

 

Бубенчик, прозвеневший ненароком...
Стеклянный шарик, тёплый от дутья...
Мне кажется, ты у самой природы
заветное, любимое дитя.

 

Порой, устав от крови, от увечий,
от хрипа настигающих погонь,
она образчик кротости овечьей,
задумчивая, ставит на ладонь.

 

И видит мир ещё не осквернённым:
журчит ручей, томит полдневный жар,
зелёный луг, и на лугу — ягнёнок...
Как в тех, первоначальных чертежах.

 

 

А как она пишет о собаках! Это — отдельная тема. Тут и «Плач по чужой собаке», и «Собаки в космосе»... Но больше всего меня поразило вот это, по силе воздействия напоминающее «Охоту на волков»:

 

Браконьеры

(Эпиграф — строчки из газетной информации: «Собаки, бежавшие от жестоких хозяев, сбиваются в стаи и представляют серьёзную опасность для лесных обитателей»).

 

 

Похмельный человек, чего рычишь-бормочешь?
Чем угостишь — пинком? Так слушай же, мозгляк:
извечный договор клыками нынче — в клочья!
Даёшь побег в леса, республику собак!

 

Довольно цепь трясти, выбрёхивать проклятья,
скулить, вилять хвостом, из рук подачку брать.
Опять опасен лес. Опять - «лесные братья»,
разбойничий притон, безжалостная рать.

 

Бывало, ты меня учил законам гона,
придерживал «замри» - и понукал «наддай».
А нынче мы — враги. Я нынче — вне закона:
заметил — убивай! Заметил — убивай!

 

Читает острый нюх ветра, тропинки, травы,
но ведь любой из нас — твоим умом богат.
Мы грамотно — гордись! - в лесу косулю травим:
сучонка — по дуге, кобель — наперехват.

 

Не страшен мне огонь, а уж флажки — подавно.
Боюсь лишь одного, что, одичав в лесу,
больным ли стариком, калечным ли подранком
я к твоему крыльцу подохнуть приползу.

 

 

 

Поэзия Майи Борисовой трагична. Она полна скрытого страдания. Но увидит это не каждый.
Вот стихотворение с посвящением В. Сосноре:

 

Тихо строки наклони
и не вздрогни, поражённый:
всё искусство — на крови,
на своей ли, на чужой ли...

 

Тихо строки наклони,
и вскипят по краю слёзы:
то, что пишется серьёзно,
всё рыданию сродни.

 

Если ты увидишь, как,
грохоча, сверкая, мчится
смеха бурная река
по абзацам и страницам,

 

то дознайся, где исток...
И отыщешь там, быть может,
чей-то стон или платок,
жалкий, скомканный, промокший.

 

***
Хочешь, строй сумасшедшие планы
или вовсе забудь, - говорю.
Я - уже разожженное пламя.
Я высоко и ровно горю.

 

Зов откликан, отплаканы слезы,
Наступила глухая пора.
Я - осеннее пламя березы...
Видишь след своего топора?

 

Или — вот это. Пусть вас не обманет его лёгкий будничный тон:

 

Льются тёплые слёзы,
снег весь мокрый от слёз.
Это плачут берёзы,
это всё не всерьёз.

 

Это — оттепель. Тает.
Каплет с веток вода.
А дорога пустая,
на снегу ни следа

 

и ни шороха. Тихо.
Вон, крест-накрест забит,
как узорное титло,
красный домик стоит...

 

Ни тепла, ни мороза.
Передышка. Покой.
Ночь, забор и берёза,
плотный снег под рукой.

 

Вы, два праведных горя,
в чьих кострах я горю!
И тому и другому
я, смутясь, говорю:

 

здесь, на воздухе вольном,
без дымка и огня,
вот уж час, как не больно
мне. Простите меня!

 

Этот трагизм — без надрыва, без крика и пафоса — будничный, въевшийся в кожу, незаметный чужому глазу. Но от этого не менее страшный.

 

***
Уходят не тогда, когда уходят.
Совсем иначе это происходит.

 

В какой-то день воскресный или будний
Он шлёпанцы привычные обует,
И зубы жёсткой щёткою почистит,
И выключатель сломанный починит,

 

За завтраком газету почитает,
Прикинет, как идёт футбольный счёт.
И вдруг увидит - женщина чужая
Тарелку держит: «Положить ещё?»

 

А дальше всё останется, как было:
Не вспыхнет стол малиновым огнём,
И в ванной не окаменеет мыло
(«Семейное» - написано на нём).

 

И станут годы скатываться в забыть.
Покой, густея, зацветёт в дому...
Но женщина начнёт всё время зябнуть,
Сама не понимая, почему.

 

И муж – непьющий, и достаток нажит,
А всё как бы в предчувствии дождя.
А это он ушёл. Ушёл однажды.
И двери не захлопнул, уходя.

 

 

Из комментов на это стихотворение:

Yulyasha:
Мне вот это очень понравилось. Созвучно моему кошмару. У меня их два - что падаю с высоты и что вот эта точка упущена. Когда были - родные. А стали - чужие. Как это произошло? Почему? Почему такие хрупкие чувства. И ничего не поделать когда чувства другого уходят. А еще хуже когда свои собственные чувства - уходят. И ничего с этим не сделаешь.

The_Empress:
Потрясающее стихотворение!!!

 

Но есть у Майи Борисовой и весёлые стихи, пронизанные улыбкой, неподражаемым юмором. Вот одно из самых моих любимых:

 

Дом Осиповых в селе Тригорском

 

 

Я — их сестра. Четвёртая, меньшая.
Нет про меня ни книжек, ни брошюр.
Я непоседа, горничным мешаю,
Весь день с утра по комнатам брожу,

 

Всё жду, когда закат нальётся соком
И все мои тревоги исцелит...
Тогда-то и мелькнёт в провалах окон
Его смешной начищенный цилиндр.

 

С коня — на землю. И шаги. И пенье
Дверных петель... Смущённа и горда,
Не сёстры — я! - я пробегаю первой
Сквозь двери, сквозь сомненья, сквозь года...

 

Не сёстры — я здесь правлю и царую,
Когда меня он (в шутку, не всерьёз)
Берёт за плечи, тормошит, целует,
"У! — говорит — какой холодный нос!"

 

Как мяч, взлетает мой счастливый хохот,
Я за руку тяну его - Скорей!
Покуда неживой, музейный холод
Нас не настиг внезапно у дверей,

 

Пока там время замышляет козни,
Скорее, Пушкин! Теплится камин,
И вкрадчиво вздыхают клавикорды
Под пальцами красавицы Алин.

 

Как он влюблен в сестер! Он тает, тает
От их улыбок, рюшей и колец...
А я сижу тишком. Я подрастаю.
Нам до любви ещё сто тридцать лет.

 

Ещё слова мои лежат под спудом,
Погружены в колодезную тьму.
Они потом, потом к губам подступят
И сами приведут меня к нему.

 

А сёстры гонят спать. И я послушна.
И сладок чад потушенных свечей.
Во сне я вижу: приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером "Москвиче".

 

Дмитрий Белюкин. Пушкин в гостях у Осиповых.

 

Гостиная дома-музея Осиповых-Вульф

 

Александр Иванов написал пародию на это стихотворение — довольно добродушную, впрочем.

 

Я к вам пишу

 

Во сне я вижу:приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером «Москвиче». 
                                          Майя Борисова 

 

«Я к вам пишу...» —так начала письмо я,
Тем переплюнув многих поэтесс.
А дальше — от себя. Писала стоя.
И надписала: «Пушкину А.С.»

 

И дождалась! У моего подъезда
Остановились как-то «Жигули».
Суров как месть, неотвратим как бездна,
Выходит Пушкин вместе с Натали.

 

Кудряв как бог, стремительный, в крылатке,
Жену оставив «Жигули» стеречь,
Он снял цилиндр, небрежно смял перчатки
И, морщась, произнес такую речь:

 

— Сударыня, пардон, я знаю женщин
И воздаю им должное, ценя,
Но прибыл Вас просить, дабы в дальнейшем
Вы не рассчитывали на меня... —

 

Стояла я и теребила локон,
Несчастней всех несчастных поэтесс...
И вижу вдруг, что едет мимо окон
И делает мне ручкою - Дантес.

 

Смешно. Но от этого прелестное стихотворение Майи Борисовой отнюдь не стало выглядеть хуже. Иные стихи пародии уничтожают, а этому — хоть бы что. Самодостаточно и неуязвимо. И, думается, Пушкин отнёсся бы к ней иначе, нежели это увиделось скептическому Иванову. Пушкин бы её понял. («Не всякий Вас, как я, поймёт...»)

 

 

Вот вам ещё пародия А. Иванова на Майю. Пародия не столько на стихи, сколько на изображённые в них человеческие отношения.

 

Кризис жанра

 

Мой друг, Вас нет в моих стихах,
и это очень странно:
ведь между ними было — ах! —
подобие романа.
                                 Майя Борисова

 

Писала я в своих стихах
об этом постоянно,
что между нами было — ах! —
подобие романа.

 

Но не снискал роман успех,
хоть создан был на совесть.
Возникла между нами — эх! —
взамен романа повесть.

 

Но повесть испустила дух,
и долго я ревела.
Возникла между нами — ух! —
короткая новелла...

 

И вот пишу, скрывая вздох,
не радуясь нисколько:
была, была меж нами — ох! —
пародия — и только.

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post220984765/

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Начало здесь

Сегодня — 80 лет Майе Борисовой. Она не дожила до этой даты 16 лет. Сколько я себя помню — живу её стихами. Поверьте, они того стоят.

 

Перелепи моё лицо, скульптор!
В ладонях мни его, как мнут глину...
Поторопись меня лепить, скульптор,
а то я снова убегу, сгину.

 

Твоя каморка так темна, милый,
под лестницей, где белый свет клином...
Пигмалион сейчас пройдет мимо
в опочивальню и меня кликнет.

 

Он будет ласков, а потом — бешен,
а после в непробудный сон канет.
Он не признается богам, бедный,
что под его руками я — камень.

 

Все говорят: Пигмалион — мастер,
он мою душу вызвал из мрака!
А я увидела тебя, мальчик,
и позабыла вмиг, что я — мрамор.

 

Пигмалион сиял, как грош медный,
касался рук моих, колен, стана,
а я дрожала: что же ты медлишь?
Ведь для тебя живою я стала!

 

В легенде холодно мне, как в склепе.
Меня доверие небес давит.
Пигмалион себе еще слепит!
Он тоже, в общем-то не бездарен...

 

Растрепан факел молодым ветром,
горячий отблеск на твоих скулах.
Чтобы лицо мое — к тебе, вечно,
перелепи мое лицо, скульптор!

 

Я умоляю, всех богов ради, —
ведь счастье роздано нам так скупо,
чтоб нам неузнанным уйти рядом,
перелепи мое лицо, скульптор!

(«Ночной шёпот Галатеи, обращённый к ученику Пигмалиона»)

 

Впервые Галатея взбунтовалась, посмела заявить о своих чувствах. Она свободна, она вольна любить кого ей заблагорассудится. Скушно быть изделием в чужих руках...

 

 Jean-Leon Gerome. Пигмалион и Галатея.

 

Послушайте песню Александра Губерта на эти стихи в его исполнении:

 

http://gubert.narod.ru//muraveynik_mp3/10nochnoy_shopot_galatei.mp3

 

Я ещё со школьных лет была буквально влюблена в эти строчки, и лишь позже узнала, что это стихотворение было написано в ответ на стихотворение В. Сосноры «Продолжение Пигмалиона», посвящённое М. Борисовой:

 

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух...
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:

 

“У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он мэтр, мастер, —
ему нетрудно, он еще слепит!”

 

Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!

 

Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только

 

в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
“Ему нетрудно, он еще слепит!”

 

Теперь — толпе. Я не скажу “стойте”.
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько...
Скульптуры — что там! — будет миф мести.

 

И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, — минус,
мир — арифметика, и плюс — плебсу.

 

Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только труд — слепо.
И если бог меня лепил в прошлом —
Ему нетрудно, Он еще слепит!

 

таким был В. Соснора, когда писалось это стихотворение

 

Перед нами — диалог из двух стихотворений, напряжённый, страстный, полный скрытой горечи и обид. Диалог поэтический и реальный. Он написал. Она ответила. Что произошло между этими людьми? Нам этого знать не дано...
Может быть, в какой-то степени проясняет ситуацию, отражённую в этих стихах, стихотворение А. Городницкого «Галатея» - это уже взгляд не её или его, а — стороннего наблюдателя:

 

В летней Греции полдень горяч,
Пахнут мёдом высокие травы.
Только в доме у скульптора - плач,
Только в доме у скульптора - траур.
Причитанья и слезы вокруг,
Хоть богов выносите из дому.
- Что с тобою случилось, мой друг?
- Галатея уходит к другому!

 

Позабыв про еду и питьё,
Он ваял её нежно и грубо.
Стали тёплыми бедра её,
Стали алыми белые губы.
Над собою не видя беды,
Жизнь он отдал созданью родному.
Пропадают напрасно труды -
Галатея уходит к другому!

 

Не сиди же - печаль на челе,-
Принимайся, художник, за дело:
Много мрамора есть на земле,
Много женского жаркого тела.
Но пустынно в его мастерской,
Ничего не втолкуешь дурному,-
Он на всё отвечает с тоской:
- Галатея уходит к другому!

 

А у храма растёт виноград,
Красотой поражает природа,
И опять на Олимпе доклад,
Что искусство - оно для народа.
Бродят греки весёлой толпой,
Над Афинами песни и гомон...
А у скульптора - мёртвый запой:
Галатея уходит к другому!

 

Джулио Баргеллинп. Пигмалион и Галатея.

 

В интернетских блогах много обсуждений этих стихов, причём все отдают предпочтение стихам Сосноры, в адрес же Борисовой брошено немало резких и несправедливых слов: её обвиняют в том, что взяла у первоисточника ритм и размер, ничего не добавив по существу, что её ответ слаб, не талантлив, неинтересен... Не могу согласиться!
Её Галатея — да, созданная рукой Мастера, любовно вылепленная его руками, вдруг ощутила себя живой. Она живая, она хочет любить, она любит. Но не Пигмалиона, потому что Галатея чувствует — его любовь — ненастоящая, не её он любит, не её суть, а своё искусство, воспроизведённое в ней, то есть в сущности — себя в ней! Ему нет дела до её личности, индивидуальности, она должна служить лишь воплощению замысла творца.
«Он себе ещё слепит» - в этих пренебрежительных словах — её женское прозрение, пронзительное понимание своей не единственности для Мастера. Она не хочет больше быть послушной глиной, изделием, игрушкой в чужих руках. Любовь Галатеи — земная, женская, плотская, пусть не вечная, преходящая, но живая, настоящая - к ученику, мальчику, не знаменитому, не гениальному, но способному любить и дать ей простое человеческое счастье.

 

Франсуа Буше. Пигмалион и Галатея. Эрмитаж.

 

У В. Сосноры эта тема развивается и в других стихах, в частности, в «Венке сонетов» (1973):

 

 

Сверкай же, сердце! Или же молчи.
В окне молочном - лампа и мечты
о чем? О той черёмухе вдвоём,
сирени празднеств? А потом мечи
возьмём?

 

Но невеселье невское! О, ты,
еще не знаешь этот ор орды,
как за любовь - болото, улюлюк...
Один виновен всуе и один
люблю.

 

Но не тебя. Неправда - не себя.
Я лишь беру струну, как тетиву,
лишь целит Муза в око серебра
бессонницы,- так я тебя творю...

Не возродить,- и я тебя творю,
дар девственности - жертва топору,
Пигмалион - творенье долюбить!
Твой люб клеймён, и моему тавру
да быть!

 

Jean-Leon Gerome

 

А она ему отвечает...

Послушайте песню Л. Альшулера на стихи М. Борисовой «Ночной шёпот Галатеи»:

 

http://alural.narod.ru/fono/al-al_06.mp3

Майя Ивановна Борисова родилась в Ленинграде 21 мая 1932 года. Окончила отделение журналистики филологического факультета Ленинградского университета. После окончания работала в газетах Абакана и Красноярска, колесила по Сибири, писала статьи и стихи, занималась переводами. После работы в Сибири вернулась в Ленинград.
Была депутатом, председателем секции поэзии Ленинградского отделения Союза писателей.
Позже писала прозу: рассказы, публицистику, рецензии, пьесы, сказки. В последние годы работала редактором детского журнала «Искорка». Писала и издавала книжки для детей. Вот, собственно, и всё, что можно выудить о Майе Борисовой в Интернете. Но эти ровные строки обычной биографии, типичной для литератора-шестидесятника, вам ничего не скажут о ней. Не расскажут, Каким Чудом она была, Чем были для меня её стихи и для многих-многих таких, как я, выросших на её строчках. Не знаю, сумею ли найти слова, чтобы выразить это...

 

Есть ценности, которым нет цены:
Пластанье ткани, вымокшей до нитки,
У легких ног Самофракийский Ники
И крылья, что, отсутствуя, - видны.

 

Есть ценности, которым нет цены:
Клочок бумаги с пушкинским рисунком,
Учебник первый в первой школьной сумке
И письма не вернувшихся с войны.

 

Есть ценности самих себя ценней:
Обычный камень с маленького пляжа,
Но по ночам его целуют, плача...
Что по сравненью с ним казна царей?..

 

Это должно быть начертано на всех скрижалях. Но этих строк никогда не поймёт и не воспримет сердцем нынешнее поколение, не признающее ценностей, которые «не съесть, не выпить, не поцеловать».

 

Нельзя велеть другому: т а к живи!
Но если занят он одной заботой -
Приобретать вещественное что-то -
Не стоит он ни гнева, ни любви.

 

Пусть будут все его стада целы,
Пусть будет прочным всё, что он имеет,
Но пусть и в мыслях тронуть он не смеет
Те ценности - которым нет цены!

 

Среди этих бесценных ценностей — и стихи Майи Борисовой.

 

 

Увы, у нашей эпохи сейчас — другие кумиры. Под стать нынешним ценностям - «вещественным», а не вечным...
О Майе Борисовой практически ничего нет в Интернете — ни сколько-нибудь внятной статьи, ни заметки. Четыре её сборника, которые у меня есть, снабжены несколькими строчками анонсов — сухими, заштампованными, равнодушными.
«Новую книгу известной ленинградской поэтессы отличает высокая зрелость стиха».
«В стихах чувствуется наблюдательность автора, выработанная годами журналистской практики».
«Стихи пронизаны чувством времени, без которого не может быть настоящей поэзии».

Да разве это — главное в ней?!

«Основные свойства зрелой поэзии Борисовой — интеллектуальность, рационалистичность в выборе тем и художественных средств».
«В начале творческого пути М. Борисовой сопутствовала репутация поэта более думающего, чем чувствующего».

А вот насчёт «рационалистичности» хотелось бы поспорить. Это опровергают сами её стихи. Помимо красноречиво говорящего о её бурной эмоциональности, преобладающей над «рацио», «Ночного шёпота Галатеи», могу привести ещё несколько стихотворений, где мы видим совсем другую Майю, нежели рисуют нам формальные строки казённо-академических предисловий.

 

***
Мои друзья такие умные!
В портфелях носят груды книг
и затевают споры шумные,
чтоб истину извлечь из них.

 

И речи их такие складные
и так значения полны!
А на холмы зелёной Латвии
в то лето наплывали льны.

 

Там было сено недокошено.
В прудах плескались сотни лун.
И конь, подрагивая кожею,
удрал на некошёный луг.

 

Он зазвенел, забрякал боталом...
И мальчик следом побежал,
мне кинув на плечи заботливо
измятый праздничный пиджак.

 

Девчонка с городскими страхами...
А тут — борьба, мельканье тел!
Смеялся конь, и гривой встряхивал,
и поддаваться не хотел.

 

А ветер плыл широкий, северный,
нёс винный запах на волне.
И сердце, как звезда осенняя,
счастливо падало во мне.

 

Мне на ладонь спускались сумерки,
как паутинки на межу...
С тех пор дружу я только с умными.
Я так их дружбой дорожу!

 

И мне про давнее, про старое
пора забыть уж наконец!
Но конь летит. И хвост пластается.
И мальчик скачет на коне.

 

И к пиджаку его, как к знамени,
я, замирая, губы жму...
И всей земли святые знания -
мне ни к чему!

 

 

У друзей несчастье:
дети приболели.
А у меня дитя -
моё сердце.

У друзей радость:
дети пошли в школу.
А моё сердце
всё не умнеет...

У друзей дома
мирные заботы.
А у меня один дом -
моё сердце...

Сердце моё, сердце,
домик мой, времянка,
что с тобой делать?

Окна твои — настежь,
крыша протекает,
замки ненадёжны.

Пляшет сын-разбойник,
песни сочиняет,
что ни шаг — то песня, -
это ль утешенье?

И в дому при свечках
песни порасселись
семеро по лавкам...
Это ль оправданье?

 

Её дети — лишь песни... В стихотворении «Старая история» она чуть приоткрывает завесу над своей женской трагедией:

 

Небольшенького роста,
панамкою вертя,
по Кировскому мосту
идёт моё дитя.

 

Он меж двоими — третий,
счастливая семья!
Но не было б на свете
его, когда б не я.

 

Жена была красива,
а муж любил меня.
Она ему грозила,
а он любил меня.

 

Напоминала: дочь ведь...
Кричала: а родня?!
Рыдала днём и ночью.
А он любил меня.

 

Последняя попытка,
излёт последних сил...
Больница. Мука. Пытка.
И появился сын.

 

Несчастный муж метался,
пил и на стенки лез.
Но всё же с ней остался,
не бросил, не исчез.

 

Как буднично и просто
идётся им двоим
по Кировскому мосту
с ребёночком моим...

 

 

Это стихотворение — предтеча её знаменитого, пронзительного «Моих детей не будет никогда...»

 

 

Моих детей не будет никогда.
Ни выросших, ни умерших не будет.
Ни в вещих снах, ни в праздниках, ни в буднях -
моих детей не будет никогда.

 

Устав от волхований, от стыда
перед собой, судьбой и медициной,
я поняла: ни дочери, ни сына -
моих детей не будет никогда.

 

С тех пор прошло довольно много лет.
Чужих собак я, припадая, глажу.
Но это не чужих собак я глажу:
ласкаю я детей, которых нет.

 

Когда вы мне бросаете упрёк,
что я молчу, то это я, в молчанье
неведомых имен ловлю звучанье:
мне почему-то кажется, что трёх...

 

Когда же прохожу я стороной
по улице и выгляжу престранно,
три маленьких разреженных пространства -
три пустоты бегут передо мной.

 

Мне говорят: не велика беда...
- Не велика! - я отвечаю людям.
Но на земле детей моих не будет.
Нигде. И никаких. И никогда...

 

 

 

Стоило этому стиху появится в Интернете, как нашлись моралисты, циники и ёрники, налепившие на него ярлык: «поэзия месячных и абортов». Большинство же (преимущественно женщин) его защищали. Предлагали украсить им стены женских консультаций, выучить всем, кто задумал избавиться от самого дорогого — нерождённого ребёнка.

 

памятник нерождённым детям в Словакии. Скульптор Martin Hudáček.

Скульптору здесь удалось передать непередаваемое... И горькое запоздалое раскаяние женщины, её неизбывное чувство вины, и светлое утешение и прощение нерождённого ребёнка... Мне кажется, стихотворение Майи Борисовой и этот памятник — равноценны. Её строки вполне могли бы быть выбиты на нём...

 

 

Видеокомпозиция по стихам Майи Борисовой «Моих детей не будет никогда»:

 

 

У Майи Борисовой есть стихотворение, близкое этому таким же пронзительным чувством вины и раскаяния. Хотя речь там о другом...

 

А плата – ощущение вины...
Всего-то? Только лишь? За этот вечер?
За этих звёзд кружащееся вече,
за эти волны, точно валуны?

 

За ветер, несминаемый, как ластик?
За лодку, в берег бьющую кормой?
За упоенье безграничной властью
над миром, морем и над словом «мой»?

 

Мой маленький... На цыпочки встаю.
Как стебли трав, гибки мои суставы...
Ладонями, широкими, как ставни,
до глаз твоих горячих достаю.

 

Кто плачет там? Мне слёзы не видны.
Должно быть, надо, чтобы кто-то плакал.
Мизерная, нестоящая плата –
за счастье – ощущение вины...

 

 

Я десять лет хожу к вершку вершок
по светлым полдням и ночным ступеням.
Я десять лет выплачиваю пени,
а счёт и до сих пор не завершён.

 

Вина устало дышит мне в затылок...
А мы и вправду были влюблены?
Я всё забыла. Всё давно забыла.
Всё – кроме ощущения вины.

Не надо было. Ох, не надо было!..

 

 

Подлинное раскаяние — это мука всей жизни, а не как для многих — в единый всепрощенческий день автоматическое прощение всех скопом и в розницу и такая же формальная просьба о прощении — всех и каждого («простите, если чем обидел»), когда душа в этом не участвует, когда даже не дадут себе труда задуматься — за что, не сделают даже попытки эту вину искупить... Примерно так:

 

 

Мне очень нравятся её баллады. «Маленькая городская баллада» — о прощании двоих, которое подслушал случайно шофёр, отвозивший их на вокзал:

 

Жарким лбом прижимаясь к плечу,
жарким ртом, начинавшим дрожать,
всё шептала она: - Не хочу,
не хочу от тебя уезжать...

 

И уехала. Канули дни.
И ничто не вернулось назад.
Вскоре оба забыли они
ту поездку в такси на вокзал.

 

Но, не смевший дышать, точно вор,
забывавший на тормоз нажать,
до сих пор вспоминает шофёр:
«Не хочу от тебя уезжать!
Не хочу от тебя уезжать...»

 

 

Невольно вспоминается «Последняя любовь» Заболоцкого. Помните?

 

… А машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофёр улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.

 

Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, -
То, что, к счастью, не знали они.

 

Да много чего вспоминается. Эта крошечная баллада сразу берёт в полон твою  душу и не отпускает долго...

(Недавно натолкнулась в Инете на чей-то крик души: «Помогите, пожалуйста, найти: Майя Борисова "Маленькая городская баллада"!!!!!!!!!!!!!!! Masfel» . Ну вот Вам, дорогая Masfel, ваша любимая баллада. Я Вас очень хорошо понимаю).
А вот эту балладу, наверное, мало кто знает:

Баллада о неприкаянных душах

 

Скажет женщине мужчина
на одном краю земли:
Зря слезами ты мочила
щёки бледные свои:

 

Мир огромен. Дом укромен.
Бури внешние страшны.
Ничего не жажду, кроме
теплоты и тишины...

 

Скажет женщина мужчине
на другом краю земли:
Понапрасну две морщины
у тебя на лбу легли:

 

Мир огромен. Дом укромен.
Мне опорой — только ты.
Ничего не жажду, кроме
тишины и теплоты...

 

Над планетой опустелой
ночь безлунна и слепа.
Упадут четыре тела
на постельные снега.

 

И в доверчивых потёмках
воцарится так легко
дух уюта, парный, тёплый,
как парное молоко.

 

Но из двух телесных башен
робко вылезут в тиши
босиком, в ночных рубашках,
две обиженных души.

 

Темнота огни погасит
на воде, на берегу.
Спотыкаясь и пугаясь,
души молча побегут

 

по траве заиндевелой,
через жгучие пески,
мимо фото-, мимо вело-,
мимо теле-мастерских,

 

зданий мимо, станций мимо,
через море-водоём,
чтоб на середине мира
очутиться им вдвоём.

 

На большой пустой планете
притаятся, не дыша,
как наказанные дети,
две души — одна душа...

 

А в домах, как в прочных тиглях,
ночи хрупкое стекло.
Чисто-чисто. Тихо-тихо.
И тепло.

 

 

Много о чём заставляет задуматься эта баллада. Совсем другими глазами начинаешь смотреть на извечные женские идеалы: домашний уют, надёжное мужское плечо, «был бы милый рядом — ничего не надо...». Но когда это — ценой свободы, утраты личности, индивидуальности, ценой измены самой себе... И понимаешь, - для таких, как Майя, это — неприемлемо, невозможно. Она погибнет, как вольная птица в золотой клетке. «Ты уюта захотела. Знаешь, где он — твой уют?..»
И потому в стихах Майи Борисовой так часто присутствует бездомье, разлука, одиночество.

 

 

Люблю на миг обжитый мир:
купе, гостиница, каюта...
По мне, уют чужих квартир
уютней моего уюта.

 

Он тем ещё хорош, что нов...
А может, в этом всё и дело?
Тепло скольких моих домов
горючим дымом улетело...

 

Слова говорят одно, а между строк — горечь.
Все её судьбоносные встречи перечёркивала «расставанья маленькая смерть».

 

 

 

Поезд последние вёрсты мчит.
Тревожен рокот колёс.
Выйдем в тамбур и помолчим:
Не надо ни слов, ни слёз.

 

Леса полосою летят на нас,
Рябины бегут, рябя.
И мне остаётся всего лишь час,
Чтобы глядеть на тебя.

 

Станции — чаще, и небо — темней.
Фабричные трубы вразброс.
Город в мерцанье ранних огней
Бросается под откос.

 

Многоэтажные корпуса
Вдоль шпал начинают плыть.
И мне остаётся лишь полчаса,
Чтоб рядом с тобою быть.

 

Пойдём в вагон. Собираться пора.
Минуты в пропасть летят.
Грозно грохнули буфера
На привокзальных путях.

 

Толчок. Остановка. Окончен маршрут.
Вокзальной толпы прибой.
И мне остаётся десять минут,
Чтобы проститься с тобой.

 

В десятках разлук и в десятках встреч
Мы будем эти минуты беречь.

 

Паровоз,остывая, мелко дрожит,
Под сводами пар клубя.
И мне остается целая жизнь,
Чтобы любить тебя.

 

 

Как бесстрашно она любила! Бросалась, как в омут.

 

Любимый мой, мне чисто и светло,
и напряжённо мне, и одиноко.
И то, что нас с тобою вдруг свело,
пусть, не смущаясь, смотрит в оба ока.

 

 

Счастье было недолгим.

 

 

Ты уехал. И я волоку раскладушку.
Подо мною скрипит её лёгкий костяк.
Я ныряю в подушку, как будто в отдушину.
Я сегодня в гостях. У себя я в гостях.

 

Я из тех — из породы бездомных, заносчивых,
презирающих сытое сало в зобах.
Я люблю землянику. Ненавижу доносчиков
и ловцов бесприютных собак.

 

Ночью я просыпаюсь от тихого зова
и стихи сочиняю, и дрожу от озноба.

 

Я тяжёлыми строками набиваю котомку,
про запас набиваю — на долгий растяг.
Я смотрю в календарный квадратик картонный:
я ведь нынче в гостях. Я ведь только в гостях.

 

Я поленницы слов оставляю в резерве,
как поленницы дров — на делянах лесных.
Я лежу по ночам на суровом брезенте
и в глазах моих пляшут зелёные сны.

 

 

Она устала от своего бездомья, безбытности, одиночества. Ей хотелось стать как все. Но не получалось...

 

Погуби же меня! - кричу.
Жадно жмусь щекою к плечу,
обнимаю, аж локти ломит.
Жизнь мою, молю, споловинь!
Солнцем высушен мой овин,
и огонь подбежал к соломе.

 

Только словно из-за реки
эхо вторит вперегонки,
вроде то же, да не такое:
не «губи» говорит, «люби».
И не «жги» говорит, а «жди».
И покоя просит, покоя...

 

 

Когда ты меня потерял?
Обидел, забыл, не увидел.
Как тонок души матерьял,
И как поддаётся обиде!

 

И снегом обрушится май,
И с ног меня валит простуда.
Встречай меня, милый, встречай!
Откуда? Увы, ниоткуда!

 

Не будет ни ночи, ни дня,
Ни словом, ни взглядом касанья.
У всех поездов для меня
нарушены расписанья!

 

А как я спешила к тебе!
Твердила... Ах, что я твердила
В моем золотом сентябре,
Когда я ждала и любила!

 

Прощай, мой любимый! из тех
Безумств, коим равных не будет,
Я слишком спокойна. А смех?
Не слёзы ж показывать людям!

 

Вся жизнь – ожиданье у нас -
Внезапности, радости, чуда.
В какой-нибудь день или час
И я о тебе позабуду...

 

Не помня уже ни о чем, -
О, нет, снисхожденья не надо, -
Сжав зубы, я рухну ничком
В белесую ночь Ленинграда.

 

 

Нести разлуку тяжело,
особенно когда
не знаешь, что и развело:
остуда, долг, беда?

 

Хоть знак какой-то был бы дан…
А то уж столько дней
тащу ее, как чемодан
без ручки и ремней.

 

А любви хочется, как и всякой живой женщине. Да ещё такой молодой, красивой, горячей:

 

Вот и случилось наконец
С тобою, как с людьми…
Любовь – прожорливый птенец,
Корми его, корми!

 

Пиши по три письма на дню,
В разлуке краткой плачь,
Лети к открытому огню,
Сама в ночи маячь,

 

Грей в кулаке блестящий ключ
От временных дверей,
Теряй друзей, родных измучь
Влюбленностью своей.

 

Спеши не взять, спеши отдать
Себя до дна, дотла:
Любовь не может голодать,
Пока она мала!

 

Прими восторг, и боль, и срам.
Но срок придет, и вот
Любовь подставит грудь ветрам
И крылья распахнёт,

 

И воспарит, и заслонит
Ослабшую тебя
И от беды, и от обид
И от небытия.

 

 

Ну а если не дано такой любви? Что тогда?! Майя и на это даёт ответ. Честный и бескомпромиссный:

 

А если не дано большой любви,
единственной — ты виновата разве?
Бесплодьем сердца Бога не гневи.
Люби как можешь — коротко и разных.

 

 

Вот только, чтоб нечестною не стать,
Не именуй парчой лоскутья ситца.
Парча - нетленна. Ситцу же - носится,
Меняться, мяться, в стирках выцветать...

 

Но в смертный час придут согреть тебя
Все те, кого ты лаской оделяла.
Лоскутное, а всё же одеяло
Под чёрным сквозняком небытия...

 

 

Это стихотворение о том, что и маленькая, не вечная любовь может быть подлинной и настоящей, как тёплая ручная синица в руке взамен недоступного журавля в небе.
Прочтите это, ханжи и фарисеи, стихи — для вас!

 

Влюблён ты, бедный мой дружок,
да как-то не вполне...
Всё топчешь, топчешь ты снежок,
всё объясняешь мне:

 

ты — так сказал, а вот она
ответ дала — такой,
а вот что думала она
о сказанном тобой.

 

Я тихо слушала сперва,
но стынет голова
под слоем слов. Оставь слова!
Перемолчи слова.

 

Ведь вся любовь, поверь мне, брат,
не речь, не мысль, не взгляд,
а лишь прикосновений ряд,
прикосновений ряд...

 

 

В пуританскую эпоху она позволяла себе быть свободной, бросая вызов показной добродетели и морали.

 

Приятельница Гете,
подруга Мендельсона.
О женщины, с портретов
глядящие бессонно!

 

И ханжеству, и сплетням
бросая дерзкий вызов,
вы шли через столетья
на каблучках капризных.

 

Смешалися созвездья
Тельца и Волопаса...
Для вас срывались в вечность
симфоний водопады.

 

Поэмы, как олени,
С прикрытыми глазами
вам стройные колени
прирученно лизали.

 

Приятельница Шиллера,
Бетховена подруга,
бросавшие решительно
сиятельных супругов.

 

Где званья их и титулы?
Подобно грязной пене
в революционных тиглях
они сгорели в пепел.

 

Но будет вечно юно,
как Шиллер и Моцарт,
шуршанье ваших юбок
на лестницах мансард.

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post220980147/

 

 

 

 

 

 

 

Начало здесь.

Отношения поэта с временем — тема болезненная. Между ними редко возникает гармония. Бывает, что он не хочет, не может идти с ним в ногу. «Со мною времена не совпадали», - как сказал однажды поэт-семидесятник Евгений Блажеевский.

 

 

Ему вторил Борис Чичибабин:

 

Я верен Богу одиноку
и, согнутый, как запятая,
пиляю всуперечь потоку,
со множеством не совпадая.

 

 

Поэт, художник — всегда белая ворона или, как говорил Набоков, «выпадыш». Настоящая литература — всегда литература сопротивления. Сопротивления власти партии, власти денег, власти толпы, духовной энтропии, даже техническому прогрессу.

 

Художник первородный -
всегда трибун.
В нём дух переворота
и вечный бунт!

А. Вознесенский

 

 

Юрий Кузнецов

 

Борис Чичибабин и Евгений Евтушенко

 

Поэтому судьба поэта в России во все времена — тяжела, печальна, опасна.

 

Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

М. Волошин

 

 

Пусть так. Без палача и плахи
поэту на земле не быть.

А. Ахматова

 

Поэтов травили, ловили
На слове, им сети плели;
Куражась, корнали им крылья,
Бывало, и к стенке вели.

Б. Окуджава

 

Я, пасынок державы дикой
с разбитой мордой...

И. Бродский

 

 

В этом была провальная ошибка гонителей талантов: они тем самым «делали им биографию». Отверженные властью, вышибленные, казалось, из литературы, становились твёрже, значительней, им принадлежал завтрашний день.

 

 

 

При этом в жизни поэт — человек часто внешне незначительный, слабый, житейски-беспомощный.

 

Я — маленький и пьяный человек,
я возжелал в России стать пиитом.
Нелепый, как в музее — чебурек,
или как лозунг, набранный петитом, -

 

ёрничает Е. Блажеевский.

 

 

Для поэта толковость в творчестве почти всегда подразумевает бестолковость в жизни. Закон сохранения энергии.
Многие поэты безуспешно пытались с этим бороться. Маяковский, например, делал колоссальные усилия, чтобы преодолеть это естественное противоречие. Он хотел быть толковым в творчестве и стать толковым в жизни. И даже гордо писал: «Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак». Надо сказать, ему это не удалось. В результате он разладил толк в творчестве и не наладил в жизни. И, потеряв сюжет существования, застрелился.

 

У поэта высший смысл всегда побеждает здравый, выгоду — нечто, не имеющее сугубо материальной оценки. Умение поступать невыгодно, пренебрегать прагматизмом — одно из главных его качеств. Что им при этом движет — диктовка Бога, инстинкт поэтического самосохранения, «томленье ли по ангельскому чину иль чуточку притворства по призванью»? Не суть важно. Важно, что это так.
Хотя иногда встречаются среди поэтов и «мастаки», жертвующие, вопреки предостережению Пастернака, «лицом ради положения».

 

Б. Пастернак на I съезде писателей

 

Но это уже тема отдельного разговора...

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/100174.html
 

 

 

Начало здесь.
 

Сегодня день рождения у сына Есенина — Александра Сергеевича Есенина-Вольпина.

Ему исполнилось 88 лет.

У Сергея Есенина помимо первенца Юрия и двух детей от Зинаиды Райх был ещё один внебрачный ребёнок. Его родила ему Надежда Вольпин — поэтесса и переводчица.

 

 

Они познакомились в 1919 году в литературном кафе. Надежда тоже писала стихи, публиковалась в сборниках, читала их с эстрады в «Кафе Поэтов» и «Стойле Пегаса».

 

Москва 20-х годов

 

Провожая девушку домой, Есенин дарит ей свою книгу стихов с надписью: «Надежде с Надеждой». Надежды оправдались.
В книге своих воспоминаний Н. Вольпин рассказывает об их первой ночи: «Весна 21-го. Богословский переулок. Я у Есенина. Смущённое: «Девушка!» и сразу, на одном дыхании: «Как же Вы стихи писали?» Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной!»), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и смешным...»

 

Богословский переулок, дом 3, где жил тогда С. Есенин с А. Мариенгофом.
Теперь это Петровский переулок, дом 5. Здесь была их первая ночь с Надеждой Вольпин, в результате которой родился их сын.

 

 

Богословский переулок сейчас. Есенинский дом с правой стороны после этого первого серого.

 

«И ещё мне сказал Есенин в тот вечер своей запоздалой победы: «Только  каждый сам за себя отвечает!» «Точно я позволю другому отвечать за меня!» - был мой невесёлый ответ...
При этом однако подумалось: «Выходит, всё же признаёшь в душе свою ответственность — и прячешься от неё?» Но этого я ждала наперёд. Не забыл мне напомнить и своё давнее этическое правило: «Я всё себе позволил!»

 

 

Есенин был потрясён, узнав, что Надежда хочет оставить ребёнка. «Что ты со мной делаешь! У меня  уже трое детей!» - воскликнул он. Надежда, оскорблённая его реакцией, уехала в Ленинград, не оставив ему адреса.
Из стихов Надежды Вольпин, написанных перед отъездом:

 

Ночь, когда звучал над нами
Разлучающий гудок,
Подарила мне на память
В звёзды вышитый платок.

 

Я его в те дни на клочья
Разорвала, — что ж теперь
Перематываю ночью
В песни звёздную кудель?

 

Может, дождь стучал по кровле —
Постучит и замолчит?
Песня, раз на полуслове
Оборвавшись, отзвучит.

 

(Единственная из женщин Есенина, которая сама писала ему стихи).

 

Она очень страдала.

 

К полдню златокудрому
Обернусь я круто:
Ты в путях, возлюбленный,
Жизнь мою запутал.

 

И как лес безлиственный
Всё по лету дрогнет,
Так тобой исписано
Полотно дороги.

 

И как злыми рельсами
Узел жизни стянут,
Так тобой истерзана
Глупенькая память.

 

Август. Дни ущербные
Режет ночь серпами.
Злак волос серебряный
Сбереги на память.

 

Ведь не долго мне в лицо
День любезен будет:
Через шею колесо,
И разрезан узел.

(«Рельсы», август 1921)

 

Есенин пытался разыскать Надежду, но соседи по коммуналке по её просьбе адреса ему не сказали. По Москве даже ходила частушка: «Надя бросила Сергея без ребёнка на руках». Рассказывали, что беременной она ходила в платье, на котором было изображено солнце, и говорила, что родит Христа. 12 мая 1924 года родился сын, как две капли воды похожий на отца.

 

 

Это был прелестный светловолосый голубоглазый мальчик с одухотворённым личиком. Надежда Вольпин пишет, что Есенин допытывался у побывавшего у неё знакомого, какой он — чёрненький или беленький. На что тот отвечал: «А я ему — не только что беленький, а просто — вот каким ты был мальчонкой, таков и есть. Карточки не нужно».

 

 

А что Сергей на это?
А Сергей сказал: : «Так и должно было быть. Эта женщина очень меня любила...»

 

Есенин не посвящал ей стихов. О ней — лишь три строчки, да и то - в стихах о другой, похожей внешне на неё Шаганэ: «...там на севере девушка тоже — на тебя она страшно похожа. Может, думает обо мне...»
Да, она  думала о нём. И писала:

 

Губы сушат засухой.
Милый, пощади!
Только память ласкова
На моей груди...

 

Стихнем. Бражное забвенье
Крепко выпито «на ты».
Чинит стужа синий веник
Заметать мои следы.

 

Эта полночь, где знакома
Тайна каждого угла,
Эта полночь снежным комом
На постель мою легла.

 

И желаний тёплый ворох
Всколыхнувшийся истлел
На тропических узорах
В замороженном стекле.

 

Через год после рождения сына Есенина не станет...

 

 

Надежды Вольпин нет среди провожающих его в последний путь законных жён и детей. Но по её стихам мы видим, что она — с ним:

 

Касаткой об одном крыле,
Я на кладбищенской земле
Лежу в сырой крапивной мгле,
И мне гнездом — забытый прах...

 

Мой нищий стих! Ты был, как дом,
Богатый дружбой и теплом,
Как дом о четырёх углах,
Как конь на золотых крылах!

 

И я в моей крапивной мгле,
Касатка об одном крыле,
Целую стылый смертный прах,
Любимый прах!

 

Из интервью с Александром Есениным-Вольпиным:

 

- Видел ли Вас когда-нибудь Ваш отец Сергей Александрович Есенин? Ведь Вам был год и семь месяцев в декабре 1925 года, когда его не стало.
- Видел. Лет так через двадцать после своего рождения я посетил дом в Ленинграде, где когда-то жил, свою квартиру. Так соседи по этажу рассказали, что Есенин приходил в отсутствие мамы посмотреть на младенца, то есть на меня, но я его не запомнил (смеется).

- Он ее любил. Это верно. Но он любил не только её, даже в то же время. Я произошел от непонятно какой, то есть очень даже понятно какой связи.

Александр не восхищается своим отцом, но и не обижается. Говорит скупо: у родителя было много женщин. Одна из них его мать.

 

 

В 1933 году Надежда Вольпин переехала с девятилетним сыном из Ленинграда в Москву. Зарабатывала на жизнь переводами. Она переводила без подстрочника европейскую классику и современных ей писателей (Вальтера Скотта, Конан-Дойля, Мериме, Голсуорси, Ф. Купера и других), блестяще воспроизводя индивидуальный стиль авторов. Опыт поэта помогал ей создавать шедевры поэтических переводов, в том числе знаменитые циклы Гёте, Овидия, Гюго.
В 1980-х издала свои мемуары «Свидание с другом», посвящённые своей юности и Сергею Есенину. В архиве хранятся её воспоминания о дружбе с  Мандельштамом, о Пастернаке, Маяковском. Почти до последних часов жизни Надежда Давыдовна сохранила ясность мысли и любовь к поэзии.

 

 

 

Умерла 9 сентября 1998 года в возрасте 98 лет.

 

Это была последняя женщина, близко знавшая Есенина.

 

 

 

Александр Есенин-Вольпин окончил математический факультет МГУ, аспирантуру, блестяще защитил диссертацию и уехал работать в Черновцы, где его арестовали за антисоветскую агитацию в 1949-ом. Держали в психиатрической клинике год, потом отправили в ссылку в Караганду.

 

Вернувшись в Москву, работал на «Соколе» в Институте научной информации. Свободно владея несколькими языками, редактировал и переводил книги. Занимался наукой, развивая антитрадиционное направление в математике. Женился.

 

 

Александр Вольпин был ярый антисоветчик. Его спрашивали: «Саша, что ты имеешь против советской власти?» - «Я? Ничего не имею против советской банды, которая незаконно захватила власть в 17 году». Говорил «много лишнего». Его периодически сажали в психушку. У него была присказка: «Ну, от этого меня уже лечили!»

Родственники Александра (сёстры Есенина и их семьи) просили не ходить к ним, - после его прихода квартира ставилась на контроль, телефоны прослушивались... «У нас дети», - говорили ему.

 

Есенин-Вольпин с братом Константином. Сентябрь 1970 года. Москва.

 

В 1961 году на Западе Есенин-Вольпин опубликовал свои стихи и свой философский трактат, за что Хрущёв на встрече с интеллигенцией на Ленинских горах назвал его «загнившим ядовитым грибом». В трактате была фраза, взбесившая власть: «В России нет свободы слова, но кто скажет, что там нет свободы мысли».

 

Александра и Екатерина, сёстры Есенина — родные тётки Александра — опубликовали в «Правде» письмо, где старались отмежеваться от беспокойного родственника: «Если есть психические отклонения — лечите, если нет — наказывайте, но только нас не трогайте, мы к нему отношения не имеем, и вообще неизвестно ещё, чей он сын».
Только мать была неизменной опорой сыну, которого за «антисоветскую» поэзию и правозащитную деятельность то и дело арестовывали, ссылали и сажали в «психушки».

 

 

Александр 14 лет отсидел в тюрьмах, психбольницах и ссылках за правозащитную деятельность. Во время Второй мировой его не взяли в армию.

Из интервью с Александром Есениным-Вольпиным:

 

 

- Формально меня признали шизофреником. Почему, этого я не знаю. Одна из тайн моей жизни. Кто-то, наверное, для этого что-то делал.

Александр допускает: возможно, из-за отца. Есенин часто лечился в психиатрических клиниках.

 

клиника Ганнушкина, где лечился Есенин. В центре - биллиардный стол для больных.

 

5 декабря 1965 года Александр Вольпин с В. Буковским и другими диссидентами в День конституции организовывает митинг на Пушкинской площади с требованием гласного суда над арестованными Синявским и Даниэлем.
Позже вместе с Сахаровым участвует в работе комитета прав человека, постоянно выступает с требованиями соблюдения законности.
Его всё чаще таскают по психушкам, а в дни партийных съездов высылают из Москвы.

 

 

«Вообще-то все зовут его Алек. Всю жизнь. С детства. Не клеится к нему отчество. Один Окуджава однажды приклеил, да и то исключительно для конспирации. Но слова «Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается. Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет!» из песни «Былое нельзя воротить» можно было отнести не только к Пушкину, но и к его тезке. Потому что едва ли был в начале шестидесятых человек, чье имя в большей степени ассоциировалось бы с понятием «возмутитель спокойствия». Чьи идеи не просто вдохновляли людей, ненавидевших советскую власть, но предлагали бы конкретные практические и легальные шаги по борьбе с беззакониями режима. Чей постулат (требовать от власти соблюдения собственных законов) лёг  в основу целого движения, которое со временем станет называться «правозащитным». Вдохновителем этого движения (впрочем, к тому не стремясь) стал сын поэта, поэт, математик, логик и вольнодумец Александр Сергеевич Есенин-Вольпин. Видя его прогуливающимся по московским улицам характерной шаркающей походкой, мало кто сомневался: готовится очередной митинг, или демонстрация, или письмо протеста: «Завтра что-нибудь произойдет».

(из статьи В. Арканова «Другой человек»)

Те, кто знал его в прошлом, говорят, что он мало изменился. Снаружи — безусловно: стал сед, борода клочками, заострившийся костистый нос. Глаза, цеплявшие синевой и яростным блеском, наводившим на мысль о зыбкой грани между гениальностью, одержимостью и безумием, давно поблекли.

 

 

Но внутренне — по остроте и непосредственности восприятия, по страстной увлеченности, с которой он продолжает заниматься наукой, по абсолютной непрактичности и пренебрежению внешней стороной жизни — он все такой же «чудак-ученый», каким был в шестьдесят, в сорок, в двадцать пять.

 

 

Сандалии, шорты и рубашка с коротким рукавом делают его и вовсе похожим на состарившегося мальчишку — персонажа «Сказки о потерянном времени». Так и кажется, что сейчас его расколдуют, и он превратится в непоседливого подростка, а заваленная бумагами гостиная в доме для малоимущих стариков в пригороде Бостона, где он проживает последние 10 лет, — в уютную московскую квартиру его матери, поэтессы и переводчицы Надежды Вольпин.

 

московская квартира Вольпиных. 1970 год.

 

Из стихов Надежды Вольпин (она писала их всю жизнь):

 

 

Встречает путника мой дом
Горячим добрым пирогом, —
Изба о четырёх углах,
Где душу не ломает страх,
Где каждому готов приют,
Где люди для людей живут...

 

Сегодня родство с Есениным придает Александру Сергеевичу совсем уже мифологический статус, кажется счастливым жребием. Хотя какое уж тут счастье, если с конца двадцатых до начала семидесятых годов Есенин в СССР был практически под запретом.

 

 

Быть его сыном в ту пору — сомнительная привилегия. И то, что А.С. не отказался от черточки в фамилии, — один из первых сознательных вызовов обществу.

— Думаю, что у меня в характере многое от отца, — говорит он. — Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я спорщик. Но самое главное: он мыслил образно, а я — точечно, предельно конкретно.

 

 

Однажды за свое конкретное мышление он и поплатился вполне конкретно. В 1957-м, во время Фестиваля молодежи и студентов в Москве, его задержала милиция. Повод был пустяковый: пытался куда-то пройти в компании иностранцев. Но после двух вопросов на него надели наручники и доставили в психиатрическую больницу. В протоколе записано: «Называет себя сыном Есенина. Говорит, что арифметики не существует».
Почему первое не является признаком сумасшествия — понятно. Про арифметику надо пояснить. Закончив мехмат МГУ и защитив кандидатскую диссертацию по топологии (в научных кругах она и по сей день считается классической), А.С. многие годы бился над доказательством геделевской теоремы о неполноте. Такое доказательство окончательно подтвердило бы непротиворечивость математических теорий в целом и арифметики в частности. В его отсутствии любой последовательный логик вынужден допустить, что арифметика — в теории — может оказаться противоречивой, а значит, не существовать в привычном нам виде. Труд по поиску этого доказательства — драма его жизни. Как вспоминает его первая жена Виктория Вольпина, когда в 1962-м они поженились, А.С. говорил, что ему необходим год для завершения главной работы. Но год прошел, а за ним другой, а потом и десять; варианты доказательства множились, но конца им не было видно.

 

 

«Я складывала рукописи в специальные папки, которые называла «ББ» — бездонные бочки", — рассказывает Виктория Борисовна.

 

 

Надо ли говорить, что труд этот и сегодня, почти пятьдесят лет спустя, остается незавершенным. И кипы бумаг, громоздящиеся в бостонской квартире А.С., — свидетельство его непрекращающихся упрямых попыток — без компьютера, на далеко не идеальном английском, в многолетнем отрыве от научного сообщества. Никто больше не складывает неоконченные варианты в папки. И редкие гости вздрагивают, как полвека назад московские милиционеры, когда А.С. огорошивает их заявлением вроде: «А ноль-то, оказывается, равен единице! Ничего себе!»

 

 

Вечный кавардак в доме его нисколько не беспокоит. «Наведите мне порядок, и через два дня все будет опять вверх тормашками», — говорит А.С. Он любит вкусно приготовленную еду, но кто её приготовит и приготовят ли вообще, ему, по его любимому выражению, «до лампочки». Сейчас дважды в неделю это делает социальный работник. Раньше — какая-нибудь по счёту жена. Женат он был четыре раза, но только первая супруга, Виктория Борисовна, по-прежнему говорит о нем с глубочайшим пиететом. Трём последующим всё затмила его житейская бестолковость, зацикленность на своих идеях, неумение (и нежелание) строить отношения в соответствии с общепринятыми представлениями о том, что такое семья. На семью он действительно смотрит своеобразно. Взглядом законника, поборника четко сформулированного свода правил.

 

В интервью «Русскому журналу» Виктория Вольпина вспоминала, что, еще до того как они отправились в загс регистрировать свои отношения, Алек предложил ей подписать составленный им «Договор о совместной жизни»: «Там было, кажется, двенадцать пунктов. Он мне показался в тот момент очередным проявлением Алекиного величия и чудачества одновременно. В нем квалифицировалось, что такое ссора, что такое перебранка, что такое разногласие, что такое «разногласие, перерастающее в перебранку»… Там были вещи, которые тогда просто невозможно было воспринимать серьезно — например, пункт, что «в случае возникновения намерения эмиграции у одного из вступающих в этот договор другой (заметьте!) не будет препятствовать в случае, если он не пожелает присоединиться». Я про себя хихикнула, потому что в начале 1962-го идея об эмиграции казалась столь же вероятной, как, ну, идея принять участие в экспедиции на Марс».
Однако именно эмиграция их в итоге и разлучила — ровно через десять лет. Она уезжать не захотела. Ему не оставили выбора. Фраза «Не поедете на Ближний Восток, так отправим на Дальний», ходившая впоследствии в качестве шутки, изначально никакой иронии в себе не содержала. Из уст сотрудника КГБ она звучала даже зловеще. А.С. решил больше судьбу не искушать. Насиделся уже к тому времени и в тюрьме, и в ссылке, и в психушках.

 

ленинградская спецпсихбольница

 

В первый раз его посадили за стихи — еще в 1949-м. Стихи были дерзкие, в них просматривалась традиция уничтоженных еще в тридцатых обэриутов и одновременно надрывная нота, присущая поздним стихам его отца:

 

В зоопарке, прославленном грозными львами,
Плакал в низенькой клетке живой крокодил.
Надоело ему в его маленькой яме
Вспоминать пирамиды, Египет и Нил.

И увидев меня, пригвожденного к раме,
Он ко мне захотел и дополз до стекла, —
Но сорвался и долго ушибся глазами
О неровные, скользкие стены угла.

...Испугался, беспомощно дрогнул щеками,
Задрожал, заскулил и исчез под водой...
Я ж слегка побледнел и закрылся руками
И, не помня дороги, вернулся домой.

...Солнце радужно пело, играя лучами,
И меня увлекало игрою своей.
И решил я заделать окно кирпичами,
Но распался кирпич от оживших лучей,

И, как прежде с Землей, я порвал с Небесами,
Но решил уж не мстить, а спокойно заснул.
И увидел: разбитый, с больными глазами,
Задрожал, заскулил и в воде утонул...

 

...Над домами взыграло вечернее пламя,
А когда, наконец, поглотила их мгла,
Я проснулся и долго стучался глазами
О холодные, жесткие стены угла...

 

Про крокодила еще полбеды — прозрачная, но аллегория. Были и строки с откровенно нелицеприятным изображением советской действительности: «А снаружи холод лютый, и проходят стороной полулюди-полуспруты, все ломая за собой». Или ещё резче:

 

Не играл я ребенком с детьми,
Детство длилось, как после — тюрьма...
Но я знал, что игра — чепуха,
Надо возраста ждать и ума!

 

...Подрастая, я был убежден,
Что вся правда откроется мне —
Я прославлюсь годам к тридцати
И, наверно, умру на Луне!

 

— Как я многого ждал! А теперь
Я не знаю, зачем я живу,
И чего я хочу от зверей,
Населяющих злую Москву!..

Эти мальчики кончат петлёй,
А меня не осудит никто, —
И стихи эти будут читать
Сумасшедшие лет через сто!

 

Александр Есенин-Вольпин читает свои стихи:

 

 

Никогда я не брал сохи,
Не касался труда ручного,
Я читаю одни стихи,
Только их — ничего другого...

Но поскольку вожди хотят,
Чтоб слова их всегда звучали,
Каждый слесарь, каждый солдат
Обучает меня морали:

«В нашем обществе все равны
И свободны — так учит Сталин.
В нашем обществе все верны
Коммунизму — так учит Сталин».

...И когда «мечту всех времен»,
Не нуждающуюся в защите,
Мне суют как святой закон
Да еще говорят: любите, —

То, хотя для меня тюрьма —
Это гибель, не просто кара,
Я кричу: «Не хочу дерьма!»
...Словно я не боюсь удара,

Словно право дразнить людей
Для меня как искусство свято,
Словно ругань моя умней
Простоватых речей солдата...

...Что ж поделаешь, раз весна —
Неизбежное время года,
И одна только цель ясна,
Неразумная цель — свобода!

 

В 1961-м в Нью-Йорке вышла книга А. Есенина-Вольпина «Весенний лист» — вторая после пастернаковского «Доктора Живаго» неподцензурная публикация советского автора на Западе. В сборник была включена подборка стихов и эссе «Свободный философский трактат». В нем сформулировано основное философское кредо А.С.: отрицая все принимаемые на веру абстрактные понятия (Бога, бесконечности, справедливости), он приходит к необходимости соблюдения формально-логических законов. Александра только недавно выпустили из Крестов, но после публикации стало ясно, что ненадолго. И точно: в конце 1962-го Хрущев произнес одну из своих крылатых фраз: «Говорят, он душевнобольной, но мы его полечим».

 

 
Завуалированный приказ немедленно приняли к исполнению, и на ближайшие четыре месяца А.С. снова оказался на больничной койке.
Меньше чем через два года Хрущев был смещён. С оттепелью покончено — началось брежневское завинчивание гаек. «Завинчивают» писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которые тайно напечатали свои произведения за рубежом. Объявлено, что процесс над ними будет закрытым, и это рождает ассоциации с репрессиями 1937-го, воспринимается многими как возрождение сталинизма. Вольпин решает, что надо требовать открытости и гласности суда и пишет «Гражданское обращение».
За всю историю СССР этот текст — первая апелляция к правовому сознанию граждан. Митинг решили проводить в День Конституции, 5 декабря 1965-го, у памятника Пушкину с лозунгами «Требуем гласности суда!» и «Уважайте Конституцию!».

 

 — Поначалу оживление было необычайное, только и разговоров по Москве, что об этой демонстрации, — вспоминает Владимир Буковский. — Но чем ближе к Дню Конституции, тем больше появлялось пессимизма и страха — никто не знал, чем эта затея кончится. Власть такая, она все может. Всё-таки предстояла первая с 1927 года свободная демонстрация. В тот день они простояли на площади всего несколько минут — жалкая горстка, человек сорок, даже плакаты развернуть не успели. (Первый же чекист в штатском вырвал слово «гласность» из лозунга «Требуем гласности суда».) Но этого хватило, чтобы переломить эпоху.

 

Да, все участники были задержаны, развезены по милицейским участкам, допрошены, но ни один не арестован. Значит, Есенин-Вольпин оказался прав, утверждая, что чего-то можно добиться и в рамках закона. Да, Синявский и Даниэль все равно были осуждены, но осуждены на открытом процессе, и шитое белыми нитками обвинение на весь мир продемонстрировало лицо власти. Да, на площади их было совсем немного, но благодаря им правозащитное движение обрело платформу и голос. Голос этот принадлежал Есенину-Вольпину.
Потом был еще один арест — пятая по счету психушка. А по выходе — написанная «на мамином диване дня за три» «Памятка для тех, кому предстоят допросы»(1968). Ее передавали друг другу преследуемые внутри страны, а в 1973 году она была напечатана в Париже. Сколько крови она попортила следователям с Лубянки! «Наслушались этого Вольпина! Этого доморощенного юриста, этого якобы закон­ника!» — кричали они, хотя А.С. всего только объяснил, исходя из Уголовного ко­декса, какие у задержанного или свидетеля есть права и что может, а чего не может требовать следователь.
Его забирали на Лубянку - и отпускали: не за что было ухватиться. Он напоминал властям, что инакомыслие не расходится с законом, а значит, не должно быть наказуемо.
Жена Вольпина Виктория вспоминала: однажды за три часа беседы со следователями Александр Сергеевич так их измотал, что они сдались, позвонили ей и сказали: "Забирайте!".

А потом он словно исчез.
— Власти придумали очень ловкий ход, — говорит он с интонацией шахматиста, не разгадавшего сразу такой простой комбинации противника. — Взяли и вывели меня из игры. Раньше не подпускали к иностранцам, а теперь я и сам им стал.

Сын Есенина не скучает по Родине. Воспоминаний хороших мало.

- Америка стала для вас второй Родиной?

- И да, и нет. В чем-то она лучше Родины. Я неслучайно сюда перебрался.

Сергей Есенин тоже был в Америке. С Айседорой Дункан. Ему не понравилось.

 

 Заокеанский рай произвёл на Есенина гнетущее впечатление. В письмах к друзьям он писал:

 

«Знаете ли Вы, милостивый государь, Европу? Нет! Вы не знаете Европы. Боже мой, какое впечатление, как бьется сердце... О нет, Вы не знаете Европы! Во-первых, Боже мой, такая гадость однообразия, такая духовная нищета, что блевать хочется...
Что сказать мне вам об этом ужасающем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Здесь кроме фокстрота ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот.

 

Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, а на искусство начхать – самое высшее здесь мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Здесь все выглажено, вылизано и причесано так же почти, как голова Мариенгофа. Птички какают с разрешения и сидят, где им позволено. Ну, куда же нам с такой непристойной поэзией? Это, знаете ли, невежливо так же, как коммунизм. Порой мне хочется послать все это к ебенейшей матери и навострить лыжи обратно. Пусть мы нищие, пусть у нас холод и голод, зато у нас есть душа, которую там за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину…»

 

 

Впрочем, со временем и сын Есенина в загранице разочаровался:

 

...Но окажется, что Запад стар и груб,
А противящийся вере — просто глуп,
И окажется, что долгая зима
Выжгла ярость безнадежного ума,

И окажется — вдали от русских мест
Беспредметен и бездушен мой протест!..
...Что ж я сделаю? Конечно, не вернусь!
Но отчаянно напьюсь и застрелюсь,

 

Чтоб не видеть беспощадной простоты
Повсеместной безотрадной суеты,
Чтоб озлобленностью мрачной и святой
Не испортить чьей-то жизни молодой,

И вдобавок, чтоб от праха моего
Хоть России не досталось ничего!

 

Конечно, что и говорить, этим стихам далеко до есенинских. Но Алек несомненно талантлив во многих других областях — в науке, политике, юриспруденции. Это личность героическая и явно недооцененная у нас.

Да, они во многом разные. Из интервью с А.С.:

 

 

- Немалую роль играла моя физиономия, фамилия моего отца. Может быть, она помогала мне получить слово, но мешала говорить по  существу. К борьбе за судебную гласность отец не имел никакого отношения: в те годы, когда он жил, ее просто не было. Эта тема возникла  после смерти Сталина. И при любом выступлении я всегда сводил разговор к гласности, а от меня хотели слышать другое...
 - Большинство русских иммигрантов связывают себя с республиканцами.
 - Мне этот выбор чужд. Я - беспартийный.
 - А еще говорят, что вы безбожник.
 - Я - формалист. Если и отводить какое-то место мистике, это не значит, что нужно отказаться от идеи постижения мира разумом. Правда, я не делаю из этого мировоззрения. Сегодня можно доказать, что существует не один, а много миров. Отсюда следует, что я не верю в Творца как Единого создателя единого мира. Ибо таким образом мы сужаем восприятие Вселенной.
- На ваш взгляд, есть ли политзаключенные в нынешней России?
- Иногда трудно провести границу между преследованиями по чисто политическим и по иным основаниям. Официально считалось, что в СССР политзаключенных нет; арестованным предъявлялись уголовные обвинения вроде "нарушения общественного порядка", "клеветы". После горбачевской перестройки, в 90-е годы, политзаключенных в России, насколько мне известно, действительно не было. Сейчас, видимо, снова появляются люди, оказавшиеся в тюрьме именно по политическим мотивам безотносительно к тому, по какой статье они обвиняются.

 

Есенин-Вольпин — один из героев документального фильма 2005 года «Они выбирали свободу», посвящённого истории диссидентского движения в СССР.

 

С 1972 года он живёт в Бостоне (штат Массачусетс, США).

 

 

С 1989 года неоднократно приезжал на родину.
В США он будет преподавать математику в университете Баффало, в Бостонском университете, а потом оставит преподавание и займется чистой наукой. К середине восьмидесятых, когда слово «гласность», впервые произнесенное Есениным-Вольпиным еще в «Гражданском обращении», поднимет на щит Горбачев, А.С. станет уже гражданином другой страны. Его роль в правозащитном движении окажется если не забыта, то оттеснена на второй план. Или, говоря его языком — языком математика, — вынесена за скобки. Когда начнется работа над ельцинской конституцией и кто-то предложит позвать в качестве советника Алека, будет решено, что это уже ни к чему. Но в песне Окуджавы он продолжает прогуливаться, а значит, «завтра, наверное, что-нибудь произойдет».
Несмотря на возраст, Александр Сергеевич продолжает работать в повышенном темпе - публикует работы по логико-математической теории, ездит с лекциями по университетам США, активно сотрудничает с диссидентским движением. Возраста он не чувствует, живет своим делом.

С Днём рождения, дорогой Александр Сергеевич! Наша страна очень виновата перед Вами. Будьте хоть там счастливы и благополучны.

 

 

http://www.youtube.com/watch?v=z2VayQ8dwnI&feature=player_embedded

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/98309.html

 

 

Начало здесь

Продолжение здесь

 

«Кто тот треугольник разрушит?»

 

«Он говорил: «Все, что я написал после встречи с тобой, – для тебя и о тебе». Когда я пою его песни – это особое счастье, наслаждение особое.
Признаюсь, вещие сны мне часто снятся. Что касается моей личной жизни, моих переживаний – всегда Булат предупреждает, как-то наставляет что ли... И я благодарна судьбе за то, что он есть.

 

Старались – не дышали.
Любили – как могли.
Кому мы помешали
средь жителей Земли?»

 

Потом она всё это опишет в своей книге «Наедине с Айседорой», рукопись которой он ещё успел увидеть.
Интервью в «Комсомольской правде» с Натальей Горленко называлось «Ради любви к Булату я бросила мужа». Но Окуджава ради неё не бросил жену и сына. Он не стал менять свою жизнь.

 

 

Она это так объясняет:

- Разница в возрасте, всякие комплексы, ну много всего! Я не хотела травм. Не хотела, чтобы он от жены уходил. Очень всё это на меня давило... Но он ушёл. Приходил, возвращался. Но это всё очень личное!
- А с его женой у вас были конфликты?
 - Были. Вообще всё было очень трагично и непросто. Он тяжело это переживал. И все мы, участники этой драмы. Чувство вины и ко мне, и к жене. При его совестливости это был очень непростой, тяжёлый случай...
(Из интервью «Комсомольской правде» от 2 Сентября 2004 года)

В конце концов было принято нелёгкое решение – расстаться. Семью Булат Шалвович сохранил.

 

Чего это ему стоило – знал только он. О том, насколько всё это его мучило, можно прочесть в некоторых стихах Окуджавы 80-х, где проглядывает ситуация классического «треугольника»:

 

 

Две женщины плакали горько,
а Ванька ну просто рыдал.
О Господи, что за несчастье,
такого и свет не видал!

 

Циркачка была безутешна,
Маруся дышала едва.
И тут бесполезны усилья
и вовсе напрасны слова.

 

Классический тот треугольник,
дарованный черной судьбой!
Он выглядит странно и дерзко —
навечно сведённый с тобой.

 

Простёрши железные грани,
что так холодны и грубы,
среди легиона счастливцев,
не знающих этой судьбы.

 

И Ванька, наверное, рад бы
великую тайну решить.
Но кто в этом мире способен
их слезы навек осушить?

 

Кто тот треугольник разрушит?
Кто узел судьбы разорвет?..
И слезы любви он глотает,
и воздух разлуки он пьет.

 

Чардымский жерех

 

А летом 1985-го Окуджава снова был в Саратове. На этот раз он приехал один, по личному приглашению директора объединения «Тантал» Г. А. Умнова. Тот устроил ему царский приём в своих угодьях, разместив в специальном домике для почётных гостей на заводской базе отдыха в Чардыме.

 

 

 

Умнов всегда любил обхаживать служителей муз — возможно, с тайной мыслью быть потом ими воспетым и остаться в истории. Во всяком случае так было незадолго перед этим с Вознесенским.

 

 

После такого же роскошного отдыха с охотой, рыбалкой и всем прочим, в 1984 году появилась его огромная статья в «Литературной газете» «Прорабы духа» - о директоре «Тантала», где тот превозносился до небес. Умнов был счастлив и горд. Но вот с Окуджавой вышел облом.
Надо сказать, что Булат Шалвович был довольно сухим и жёстким в общении с людьми, которые ему чем-то не нравились, и никогда не лицемерил. А в людях он разбирался хорошо. «Холодный и проницательный», - как определил его Ю. Нагибин в своём дневнике.
Купить его, пустить пыль в глаза, запудрить мозги, заставить плясать под свою дудку было нельзя.

 

И вскоре, вместо ожидаемого панегирика, в «Юности» (№1 за 1986 год) появилось стихотворение Окуджавы под названием «Жерех» с посвящением «Г. Умнову». Ни в одном сборнике этого стиха вы не найдёте. В Интернете есть, но везде с ошибкой: «чердыньское чудовище» вместо «чардымского». Чердынь — это пермский край, Чардым — посёлок в саратовской области.

 

Жерех — это, как известно, речная рыба, но в образе этой хищной рыбы танталовцы без труда узнали черты директора объединения.
Тогда, в начале перестройки, когда кресла под партократами закачались, когда была реальная угроза его снятия, стихи эти воспринимались очень остро и актуально.

 

 

Вот оно, чардымское чудовище,
разгулялось под речной волной.
Здесь его пристанище, становище,
пастбище его и дом родной.

 

Я-то думал, что оно на отмели
лишь резвится, будто бы в раю,
а оно, как волк январский во поле,
на фортуну молится свою.

 

Я-то думал: на крючок подцепленное,
будет без борьбы на мир взирать,
а оно, холодное, серебряное,
хищное, не хочет умирать.

 

Среди плеска волжского и шепота,
может, вспоминается ему,
сколько было съедено и попито,
пожито — не снилось никому.

 

Вот и не сдается и сражается
(десятью потами изойдешь),
словно знает, что судьба не сжалится
просто так, за здорово живешь.

 

 

Это были совершенно убийственные стихи, не оставлявшие сомнения в истинной подплёке текста и подтекста. Удивительно, как он смог уловить самую суть! Даже внешне Умнов чем-то походил на этого жереха.

 

 

Эти стихи ходили по заводу в списках ещё за месяц до опубликования в «Юности» (кто-то привёз из Москвы). Потом была целая очередь в парткабинет — переписывать с журнала. Зав. парткабинетом Клавдия Ивановна делала большие невинные глаза: «Я не понимаю, в чём дело? Почему такой ажиотаж? Ну, написал человек о рыбе, о рыбалке...» Но все поняли как надо.

 

«Мы встретились через пятьдесят лет...»

 

И ещё одна трогательная история о любви, о которой невозможно не рассказать.

Из воспоминаний знаменитой телеведущей Валентины Леонтьевой.

 

 

Эти факты её биографии вполне могли бы стать сюжетом для её передачи «От всей души».
В сороковых-пятидесятых годах Валентина тоже жила на Арбате и однажды в гостях познакомилась с двумя пареньками — закадычными друзьями. Один был маленьким и некрасивым, ниже высокой Вали на полголовы, другой — высоким и статным. Оба — весёлые и очень умные. Оба признались ей в любви.

 

Валентина Леонтьева

 

Валя ответила взаимностью второму. А первый писал ей потрясающие стихи и пел свои песни.

 

 

Вскоре он уехал в Ленинград (летом или осенью 1961 года Булат Окуджава гостит в Ленинграде, встречаясь со своей будущей женой Олей Арцимович) , а Валя попала в Тамбовский театр. Позже началось телевидение…

 

 

Она потеряла его, он — её, хотя не было ничего проще найти друг друга: хрупкая Валя стала известнейшей Валентиной Леонтьевой, а Булат — символом поколения, Булатом Шалвовичем Окуджавой…

 

 

Через сорок лет, в начале девяностых, редактор попросила Леонтьеву: «Валентина Михайловна, нам нужен на передачу Окуджава — позвоните ему, ведь вы вроде были когда-то знакомы?».
«Как так — вдруг позвонить?! Ведь столько лет мы не виделись! Навязываться человеку, который давно уже забыл обо мне! Да у меня и телефона его нет!», — испуганно отнекивалась Валентина Михайловна.

 

 

Но она всё же решилась. И повезло: трубку снял Булат.

— Булат… Простите, я не знаю, как вас называть: на вы, на ты…
— Кто это? — раздражённо спросил Окуджава.
--  Вы только не вешайте трубку, послушайте меня хотя бы полторы минуты, — и она прочитала одно из его стихотворений, написанное только для неё и никогда не издававшееся («Слишком личное», — объяснял потом Булат):

 

Сердце своё, как в заброшенном доме окно,
Запер наглухо, вот уже нету близко…
И пошёл за тобой, потому что мне суждено,
Мне суждено по свету тебя разыскивать.

 

Годы идут, годы всё же бредут,
Верю, верю: если не в этот вечер,
Тысяча лет пройдёт —всё равно найду,
Где-нибудь, на какой-нибудь улице встречу…

 

 

— Валя, ты?! Как тебя найти, родная?! Где же ты была?!..
— Да я ведь уже тридцать лет каждый вечер прихожу к тебе в дом!
— Так это ты?! Господи, я даже подумать не мог! Сколько же лет?
— Сорок, Булат, сорок…

Через несколько дней у Леонтьевой был концерт в ЦДРИ, и в первом ряду она увидела Булата с женой. Она сбежала со сцены и присела перед ним на колени.

 

 

Я даже не представляла, что он придёт, — и вдруг!.. Мы просто смотрели друг на друга и почти плакали. На своей последней книжке он написал мне: «Мы встретились через 50 лет». Я страшно жалею теперь, что мы потеряли эти сорок лет, не видя друг друга, — сколько всего могло бы быть иначе!

 

Булат Окуджава умер через месяц после того, как они с Валей встретились вновь…

 

памятник Валентине Леонтьевой в Ульяновске

 

сайт Валентины Леонтьевой, где я взяла эту историю: http://www.peoples.ru/tv/leontieva/index.html

 

«Ребята, нас вновь обманули...»

 

Когда началась перестройка, Окуджава воспрянул. После хрущёвской оттепели он вторично поверил в то, что жизнь и уклад страны могут действительно измениться. Вся страна была охвачена антикоммунизмом, всё общество развернулось к демократии, и все подумали, что завтра мы заживём как на Западе. Это была наивность не только Окуджавы, но и всего народа. Окуджава думал, что свобода сметёт, смоет следы старого, очистит общество. Он входил в какие-то президентские комиссии, участвовал в политических мероприятиях, акциях. Он верил в скорые перемены, которых очень хотел.

 

Я вас обманывать не буду.
Мне вас обманывать нельзя:
обман и так лежит повсюду,
мы по нему идем, скользя.

 

Давно погашены улыбки,
вокруг болотная вода,
и в том — ни тайны, ни ошибки,
а просто горе да беда.

 

Когда-то в молодые годы,
когда все было невдомек,
какой-то призрачной свободы
достался мне шальной глоток.

 

Единственный. И без обмана,
средь прочих ненадёжных снов,
как сладкий яд, как с неба манна,
как дар судьбы без лишних слов.

 

Не в строгих правилах природы
ошибку повторять свою,
поэтому глоток свободы
я долго и счастливо пью.

 

 

Разочарование наступило быстро. В 1995-ом он сказал о переменах в стране: «Я счастлив, что всё это произошло. Я в ужасе от того, чем всё это кончается».

 

 

Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.

А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.

 

Он обманулся. После 1991 года в стихах Окуджавы зазвучали общественно-политические темы, чего раньше не было.

 

Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.

 

Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.

 

Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.

 

 

А если всё не так, а всё как прежде будет,
пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,
что зря я распахнул напрасные крыла...
Что ж делать? Надежда была.

 

Года за два до ухода из жизни Булат испытал такое же разочарование, какое испытала его мама Ашхен Степановна. Его чистая душа взяла на себя ответственность за неудачу реформ, за то, что они обернулись для народа совсем не тем, чего от них все ожидали. Он страшно переживал, что народ деградировал в культуре, в духовной жизни, что свобода, которая пришла в Россию, принесла с собой анархию, злобу, обогащение олигархов, нищету большинства и, как следствие, ненависть масс.

 

Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть – все скифы, скифы, скифы…
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.

 

И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба.
И кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них толпа.

 

И в другом стихотворении: «Слишком много стало сброда, не видать за ним народа».
В 90-е годы у него были страшные стихи о стране:

 

 

Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рождённый в империи страха,
даже празднествам светлым не рад.

 

Все кончается на полуслове
раз, наверное, сорок на дню...
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.

 

Но и от такой страны он никогда не отрекался, потому что — как писал он в одном из лучших своих четверостиший:

 

Но вам сквозь ту бумагу белую
не разглядеть, что слезы лью,
что я люблю отчизну бедную,
как маму бедную мою.

 

 

 

«Пишу роман. Тетрадка в клеточку...»

 

Вообще история России была постоянным предметом его размышлений — не случайно он писал исторические романы. Хотя не только желание доискаться до корней происходящего двигало его пером. Кажется, порой ему просто хотелось пожить в другом времени — преимущественно в пушкинском, когда понятия чести и достоинства не были пустым звуком. Казалось порой, что Окуджава сам оттуда, что золотые струны его гитары — из золотого века русской поэзии.

 

 

Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье.
На передней лошади едет император в голубом кафтане.
Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.
Красная попона, крылья за спиною, как перед войною.

 

Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,
Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.
Следом дуэлянты, флигель-адьютанты, блещут эполеты...
Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.

 

Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые,
Только топот мерный, флейты голос нервный, да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.
Где-то под ногами, да над головами, лишь земля и небо...

 

 

Однако в чистом виде исторической прозой он никогда не занимался. Окуджава пишет о себе, но на историческом материале. Ему интересно ставить себя на место своих героев. Через них он пытается выразить себя, поделиться своими мыслями, взглядами на жизнь. Это были фантазии на исторические темы, где Окуджава всегда узнаваем своей иронией, своим неповторимым стилем. «Глоток свободы», «Бедный Авросимов», «Мерси или похождения Шипова», «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом»...

 

 

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.

 

Шуршат, шуршат листы тетрадные,
чисты, как аиста крыло,
а я ищу слова нескладные
о том, что было и прошло.

 

 

В склянке тёмного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела
Гордо и неторопливо.

 

Исторический роман
Сочинял я понемногу,
Пробиваясь, как в туман,
От пролога к эпилогу.

 

Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить...
Так природа захотела,
Почему - не наше дело,
Для чего - не нам судить.

 

Были дали голубы,
Было вымысла в избытке,
И из собственной судьбы
Я выдергивал по нитке.

 

В путь героя снаряжал,
Наводил о прошлом справки
И поручиком в отставке
Сам себя воображал.

 

Вымысел не есть обман,
Замысел - еще не точка,
Дайте дописать роман
До последнего листочка.

 

И пока еще жива
Роза красная в бутылке,
Дайте выкрикнуть слова,
Что давно лежат в копилке.

 

Блеск и нищета

 

В 90-х годах слава Окуджавы стала глобальной — мировой. Он собирал огромные аудитории даже за рубежом. Его много приглашали эмигрантские организации, и он объездил много стран.

 

 пятитысячный зал в Берлине был переполнен

 

Получал призы: «Золотую гитару» - в Сан-Ремо,  «Золотой венец» - Югославии.

 

 

Окуджава был уже довольно больным человеком — у него была эмфизема лёгких, всё время болело сердце, он очень уставал.

 

 

Тяжело доставались ему эти концерты, друзья уговаривали выступать поменьше, но жена Ольга возражала: «Нет, пусть выступает, для него это жизнь!»

 

 

В Лос-Анджелесе сделали кардиограмму — она оказалась настолько скверной, что потребовалась неотложная операция. Аорта была перекрыта на 90%. Операция стоила 65 тысяч долларов. У них было только десять. Основную сумму дал Лев Копелев — перевёл из Германии. Остальные собрали американцы. Из России они не получили ни копейки. Американцы очень удивлялись, почему в лечении известного поэта, к тому же фронтовика, никак не поучаствовало государство. И вообще, почему он такой знаменитый — и такой бедный.
Операция прошла успешно. Врачи обещали Окуджаве ещё 10-12 лет жизни.

 

«Печальный мой старший, в землю упавший...»

 

А в январе 1997-го - за несколько месяцев до смерти - Окуджава пережил подкосившую его трагическую гибель старшего сына Игоря (того самого, которому был посвящён его «Оловянный солдатик»). Окуджава всю жизнь чувствовал вину перед ним. В стихотворении «Итоги» писал:

 

В пятидесятых сын мой родился,
печальный мой старший,
рано уставший, в землю упавший...
И не поднять...

 

 

Игорю было всего сорок три. После развода родителей и смерти матери он увлёкся неформальными течениями, стал пить, принимать наркотики. Сестра его матери Галины Смольяниновой Ирина Живописцева в своей книге «Опали, как листва, десятилетья» («Санкт-Петербург, 1998) вспоминала о своей последней встрече с Игорем: «… Я, скрывая слёзы, смотрела на его седые, стриженные под машинку волосы — когда-то длинные и волнистые, потухшие глаза и трясущиеся руки. Он с трудом передвигался на костылях (одну ногу из-за гангрены ему отняли выше колена). Он неузнаваемо изменился за 15 лет. Ах, каким он был когда-то красивым мальчиком!»
Окуджава пережил его лишь на полгода. Из стихов последних месяцев:

 

Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?

 

 

На улице моей беды стоит ненастная погода,
шумят осенние деревья, листвою блеклою соря.
На улице моих утрат зиме господствовать полгода:
все ближе, все неумолимей разбойный холод декабря.

 

 

«Скоро увижу я маму свою...»

 

После смерти сына здоровье Окуджавы сразу резко ухудшилось. Врачи запрещали ему курить (эмфизема лёгких), но он курил крепкие сигареты «Житан», его бил кашель. Та же история, что и с Бродским...

 

Мне ничего не надо, и сожалений нет:
в руках моих гитара и пачка сигарет.

 

 

Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.

 

И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
всё боюсь не успеть дочитать.

 

Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.

 

Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверил, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.

 

Весь в туманах житухи вчерашней,
так надеюсь на правду твою...
Лучше ад этот, грешный и страшный,
чем без вас отсыпаться в раю.

 

Он продолжал писать стихи, но в них уже ощущалась душевная усталость, надломленность. Завод кончился, лирическая струна ослабла.

 

Жаль, что молодость пропала, жаль, что старость коротка.
Всё теперь уж на ладони, лоб в поту, душа в ушибах.
Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок,
Только ровная дорога, только ровная дорога до последнего звонка.

 

 

Да, старость. Да, финал. И что винить года,
Как это всё сошлось, устроилось, совпало.
Мне повезло, что жизнь померкла лишь тогда,
когда моё перо усердствовать устало.

 

 

К старости косточки стали болеть,
старая рана нет-нет и заноет.
Стоило ли воскресать и гореть?
Все, что исхожено, что оно стоит?

 

Вон ведь какая прогорклая мгла!
Лето кончается. Лета уж близко.
Мама меня от беды берегла,
Бога просила о том, атеистка,

 

карагандинской фортуны своей
лик, искореженный злом, проклиная...
Что там за проволокой? Соловей,
смолкший давно, да отчизна больная.

 

Все, что мерещилось, в прах сожжено.
Так, лишь какая-то малость в остатке.
Вот, мой любезный, какое кино
я посмотрел на седьмом-то десятке!

 

"Так тебе, праведник!" -- крикнет злодей.
"Вот тебе, грешничек!" -- праведник кинет...
Я не прощенья прошу у людей:
что их прощение? Вспыхнет и сгинет.

 

Так и качаюсь на самом краю
и на свечу несгоревшую дую...
Скоро увижу я маму свою,
стройную, гордую и молодую.

 

 

Последняя гастроль

 

Последнее путешествие Булата и Ольги состоялось в том же 1997 году. Они выбрали Марбург, город Пастернака, жили там десять дней в частной гостинице. Неплохо встретили день рождения – 9 мая. Дальше предполагался Мюнхен, но Булат Шалвович захотел навестить в Кельне старого друга Льва Копелева. А тот только что перенёс инфекционный бронхит. Там Булат и подхватил этот вирус. Добравшись до Парижа с женой Ольгой, Окуджава в решающие для его жизни первые дни болезни оказался без врачебной помощи, поскольку в стране были выходные дни, а российское посольство помочь не захотело.

 

 

последняя фотография Окуджавы на последнем дне рождения

 

Он скончался в Париже 12 июня 1997 года в возрасте 73 лет. Какая-то странная, не совсем понятная связь — в том, что он родился в день Победы и умер в день Независимости России — почти мистическая закономерность. Горько вспоминаются его строки:

 

 

Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего...
Берегите нас. И чтобы все — за одного.

 

Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
но велит ему призванье пулю в ствол забить.

 

Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь.
Он уже убил однажды, он не хочет вновь.
Но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.

 

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.

 

Только так не берегите, как борзых - псари!
Только так не берегите, как псарей - цари!
Будут вам стихи и песни, и ещё не раз...
Только вы нас берегите. Берегите нас.

 

Не уберегли. А когда мы кого уберегали?!

 

"Намедни"-97. Похороны Булата Окуджавы.

 

 

«Конец эпохи» - говорили многие, узнав о смерти Окуджавы. Некоторые газеты подхватили: «Эпоха 60-х закончилась». Но они поторопились. Эпохи уходят, чтобы остаться.

 

Наверное, самую лучшую
на этой земной стороне
хожу я и песенку слушаю -
она шевельнулась во мне.

 

Она еще очень не спетая.
Она зелена как трава.
Но чудится музыка светлая,
и строго ложатся слова.

 

Сквозь время, что мною не пройдено,
сквозь смех наш короткий и плач
я слышу: выводит мелодию
какой-то грядущий трубач.

 

Легко, необычно и весело
кружит над скрещеньем дорог
та самая главная песенка,
которую спеть я не смог.

(«Главная песенка»)

 

 

Похороны

 

Окуджаву хоронили через восемь дней на Ваганьковском кладбище. Наталья Горленко не узнала его — так сильно он изменился.

 

 

Шёл дождь — казалось, само московское небо оплакивало его. Она вспоминала песню, которую они пели на два голоса: «После дождичка небеса просторны...»

А в ушах звучали его строки:

 

И если я погибну, и если я умру,
проснется ли мой город с тоскою поутру?
Пошлёт ли на кладбище перед заходом дня
своих счастливых женщин оплакивать меня?..

 

 

Но он знал, что и город проснётся, и женщины придут...
Очередь на Старом Арбате протянулась от станции метро «Смоленская» до театра им. Вахтангова. Сотни людей пришли попрощаться с Булатом Окуджавой — их было так много, что пришлось продлить время, отменить вечерний спектакль. У женщин и мужчин, молодых и пожилых, было нечто общее — интеллигентные лица. В зрительном зале звучала не траурная музыка, а песни Окуджавы.

Здесь вы видите документальные кадры похорон поэта:

 

 

Многим казалось странным, что Окуджаву за несколько дней до смерти, уже в бессознательном состоянии, окрестили, хотя при жизни он не был религиозным, и отпевали в церкви и на похоронах на Ваганьковском. Это было сделано по инициативе его верующей жены Ольги. Она окрестила его в Париже уже на смертном одре. И наречён он был именем Булат-Иоанн…

 

священник Г. Чистяков на похоронах Окуджавы

 

Во время речи священника вдруг появилась процессия со свечами, с печальным и гортанным пением. Это Кавказ провожал своего Поэта.

 

 

 

Поэзия Окуджавы — это уже мировая классика. Его песни звучат на всех языках мира. В разных странах проходят фестивали его имени. Именем Булата Окуджавы названа школа в Москве, горный перевал и звезда на небе.

 

Это музей Окуджавы в Переделкино в доме, где он жил последние годы.
 

 

На пересечении Старого Арбата с Плотниковым переулком, недалеко от дома, где жил поэт, сооружён памятник Окуджаве, о котором А. Городницкий писал:

 

От Арбата, под Вязьму и Тулу,
в тишину подмосковных полян,
он уходит походкой сутулой,
как его изваял Франгулян.

 

А это памятник работы З. Церетели, где поэт похож на Дон Кихота.

 

 

И на нём вполне могли бы быть выбиты эти строки:

Совесть, Благородство и Достоинство –
Вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
За него не страшно и в огонь.

 

Лик его высок и удивителен,
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем,
Но зато умрешь, как человек.

 

 

Слова, которые были девизом его жизни.

 

Всё для вас. Посвящается вам.

 

Через год после смерти поэта в 1998 году указом Ельцина была учреждена Государственная премия имени Окуджавы. А в Москве сейчас действует необычный троллейбусный маршрут, курсирующий от Политехнического музея до Чистых прудов, организованный московским клубом авторской песни.

 

 

Пассажиры здесь слушают окуджавские песни, причём начинается маршрут с «Песенки о полночном троллейбусе»:

 

Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.

 

Полночный троллейбус  по улице мчит,
верша по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.

 

Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры - матросы твои -
приходят
на помощь.

 

Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.

 

Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.

 

 

Цель искусства в конечном итоге — утешение. Он словно послан был Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чём-то русской души.

 

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.
Я прошу не о вечном блаженстве -- о минуте возвышенной пробы,
Где уместны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы -
милосердие в каждом движеньи и - красавица в каждом окне.

 

 

Е. Евтушенко написал стихотворение памяти Окуджавы, которое как нельзя лучше выразило чувства современников, осиротевших со смертью своего барда. Называется оно «Простая песенка»:

 

 

Простая песенка Булата
всегда со мной.
Она ни в чем не виновата
перед страной.

 

Поставлю старенькую запись
и ощущу
к надеждам юношеским зависть
и загрущу.

 

Где в пыльных шлемах комиссары,
нет ничего,
и что-то в нас под корень самый
подсечено.

 

Все изменилось - жизнь и люди,
любимой взгляд,
и лишь оскомина иллюзий
внутри, как яд.

 

Нас эта песенка будила,
открыв глаза.
Она по проволоке ходила,
и даже - за.

 

Эпоха петь нас подбивала.
Толкала вспять.
Не запевалы - подпевалы
нужны опять.

 

Но ты, мой сын, в пыли архивов
иной Руси
найди тот голос, чуть охриплый,
и воскреси.

 

Он зазвучит из дальней дали
сквозь все пласты,
и ты пойми, как мы страдали,
и нас прости.

 

Одно поколение сменяется другим, а любовь к его песням не угасала, не угасает и не угаснет. Его имя и слово — как пароль людей, противостоящих напору торгашества, пошлости, прагматизма. Хочется верить, что время Окуджавы никогда не прервётся.

Это одна из последних его фотографий.

 

 

И - одно из последних стихотворений, которое обращено к нам, его читателям и слушателям, как завещание:

 

У поэта соперника нету
Ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас - о себе.

 

Руки тонкие к небу возносит,
Жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит...
Это он не за вас - за себя.

 

Но когда достигает предела,
И душа отлетает во тьму -
Поле пройдено, сделано дело...
Вам решать: для чего и кому.

 

То ли мёд, то ли горькая чаша,
то ли адский огонь, то ли храм...
Всё, что было его - нынче ваше.
Всё для вас. Посвящается вам.

 

Полностью мою лекцию о Булате Окуджаве можно послушать здесь:

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/98189.html

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Начало здесь.

 

Боль от этой нелепой трагической смерти, в которой косвенно был повинен он сам, сопровождала его всю жизнь. К ней примешивалась и неизбывная боль о сыне, который после смерти матери, остававшийся на попечении престарелой бабушки, по сути оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, попал в тюрьму, отсидел срок. Окуджава пытался спасти Игоря от тюрьмы, но ничего не вышло. Всё это очень мучило его. Из этого душевного штопора он так и не выбрался, о чём можно судить по многим стихам.

 

 

А как первая любовь — она сердце жжёт.
А вторая любовь — она к первой льнёт.
А как третья любовь — ключ дрожит в замке,
ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

 

А как первый обман — да на заре туман.
А второй обман — закачался пьян.
А как третий обман — он ночи черней,
он ночи черней, он войны страшней.

("Песенка о моей жизни")

 

 

 

«Самое трудное в музыке — написать простую песенку...»

 

Хотя Окуджава везде подчёркивал, что он только поэт, напевающий свои стихи, его песни имеют и самостоятельную музыкальную ценность. Удивительно то разнообразие мелодий и ритмических рисунков, которые он извлекал из нескольких минорных аккордов, взятых в двух-трёх тональностях. Ему — человеку в узко-школьном значении слова музыкально необразованному — могли бы позавидовать многие сочинители крупных форм, ведь он умел то, что давалось далеко не каждому из них.

 

 

Моцарт считал, что самое трудное в музыке — написать простую песенку, которую подхватили бы все. Именно это и удавалось Булату. Свои сочинения он так и называл — песенками, пряча за непритязательностью и как будто легкомыслием формы серьёзность содержания.

 

Легко запоминающиеся мелодии, стилистически единые и вместе с тем разнообразные, настолько органично связанные со словом, с его индивидуальностью, что Шостакович на полушутливое предложение сочинить «настоящую музыку» на стихи Окуджавы, заметил, что это не нужно. Жанр, в котором работал бард, не требовал музыкального вмешательства извне.

 

Не все композиторы это понимали. Так, однажды, Матвей Блантер написал на несколько стихов Окуджавы свою музыку, искренне намереваясь их этим улучшить. И с торжеством исполнил их автору. Тот кисло промямлил что-то вроде: мол, можно и так...

На вечере Блантера в ЦДЛ была премьера окуджавского цикла. Этот цикл, увенчанный музыкой знаменитого мастера, тут же был выпущен на пластинке в исполнении Э. Хиля и эстрадно-инструментального ансамбля «Камертон». И оказались, что песни Окуджавы очень при этом проиграли, так как лишились своего неповторимого своеобразия. Блантер и Хиль втиснули окуджавскую лирику в абсолютно чуждую ей интонационную среду. Исчез подтекст, испарилась щемящая ирония, пропало чувство меры. Грустная и серьёзная «Песенка об открытой двери» превратилась в игривый вальс, а печально-ироническая баллада «Старый пиджак» - в бойкий водевильный куплет. И все композиторы-профессионалы, пытавшиеся писать на стихи Окуджавы, невольно обезличивали их, лишали индивидуальности, искажали интонацию его стиха. Все, кроме одного — Исаака Шварца.

 

Шварц написал на стихи Окуджавы около 30 песен: «Не обещайте деве юной...», «Любовь и разлука», песни из кинофильма «Соломенная шляпка», песенку про Госпожу удачу... И все они были точным попаданием в десятку.

 

Шварц и Окуджава за работой

 

Однажды он написал музыку к стихам Окуджавы к фильму «Законный брак» («После дождичка небеса просторны...») Дал ему прослушать. А Булат говорит: «Знаешь, я тоже написал на эти стихи мелодию». И спел её. Шварц поднял обе руки: «Сдаюсь. У тебя получилось лучше». И его мелодия вошла в фильм.

 

 

 

 

Здесь она звучит в фильме в исполнении Окуджавы и его гражданской жены Натальи Горленко (о ней речь впереди). Но мне больше нравится, как её поёт Елена Камбурова.

 

 

Камбурова поёт очень много песен Окуджавы, и каждая из них в её трактовке — это законченный драматический этюд, разыгранный филигранными актёрскими средствами, которые отличает яркая экспрессивность, порой просто на разрыв аорты. При этом она мастерски владеет подтекстом, тонко улавливая его. Просто упиваюсь этой песней:

 

 

После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны.
Капельмейстеру хочется взлететь.

 

 

Ах, как помнятся прежние оркестры,
не военные, а из мирных лет.
Расплескалася в улочках окрестных
та мелодия - а поющих нет.

 

 

С нами женщины - все они красивы -
и черемуха - вся она в цвету.
Может, случай нам выпадет счастливый:
снова встретимся в городском саду.

 

 

Но из прошлого, из былой печали,
как ни сетую, как там ни молю,
проливается чёрными ручьями
эта музыка прямо в кровь мою.

 

 

Сын врагов народа — народный поэт

 

Однажды режиссёр Андрей Смирнов заказал Окуджаве песню к кинофильму «Белорусский вокзал» - не только как поэту, но и как бывшему фронтовику, солдату-миномётчику.

 

 

Он просил написать песню, которую бы пели в фильме тоже бывшие фронтовики, и притом такую, «чтобы она была как бы ими самими сочинённая». И вот эта песня, которая по первоначальному замыслу режиссёра должна была украсить, сделать более достоверной сцену встречи фронтовых друзей, сама стала одним из главных действующих лиц фильма.

 

 

Когда Окуджава сыграл её одним пальцем, Смирнов сказал: «Да, пожалуй, песня не получилась». И вдруг — Шнитке: «А по-моему, это интересно. Давайте-ка ещё раз». Песню доработали, Шнитке сделал аранжировку, она зазвучала. Нина Ургант замечательно её спела.

 

 

Хотя поначалу она ей не нравилась, она говорила: «Я буду петь "Синенький скромный платочек». Но Смирнов настоял, что именно эту. Ургант до сих пор получает мешки писем и звонков от мужчин, которые считают, что она — фронтовичка и пела действительно песню, сочинённую в окопах.

 

Главной народной песней о войне стал марш Окуджавы к «Белорусскому вокзалу». Точно так же ушли в народ «Бери шинель, пошли домой», «До свидания, мальчики», «Простите пехоте».
 

 

Как это ни парадоксально, настоящий русский военный фольклор был создан человеком, чьего отца расстреляли, а мать посадили, а к нему самому как к сыну врагов народа власть всегда относилась с подозрением. Ну как и к народу, собственно.

 

«За таким поэтом девушки не пойдут»

 

Сегодня трудно поверить, что были времена, когда творчество Окуджавы считали дурным тоном. Трудно представить, что когда-то маститый Леонид Утесов небрежно бросил за кулисами Дома актера: «Окуджава? О чем говорить? Дилетант».
Первое концертное выступление Булата в Москве состоялось в январе 1960 года в Доме кино.

 

 
Оно закончилось скандальным провалом. Вот как вспоминает об этом очевидец Станислав Рассадин:

«Окуджава, волнуясь, вышел спеть две-три песни, но не допел и первой: «Вы слышите, грохочут сапоги...» Актёр Кмит, памятный, как Петька из «Чапаева», перебил его, выкрикнув: «Осторожно, пошлость!» (как нарочно, в программе вечера был фильм под этим названием. Звезда на народные роли Зинаида Кириенко захлопала, не позволяя петь, а ведущий, писатель Ардаматский, человек, как принято говорить, со специфической репутацией, добавил: да, мол, товарищи, вот вам и иллюстрация к просмотренной ленте...»

Для Окуджавы это было страшным ударом, настоящим потрясением. Когда его клеймили партийные власти, идеологические противники — было понятно. Но эти-то — свои, интеллигенция, - за что?! Булат прервал выступление, сбежал с собственного вечера и плакал в коридоре. Его увидел там Юрий Нагибин, пригрел, устроил ему дружеский вечер с шампанским и коньяком. Этого-то, как пишет Нагибин в своём дневнике, «он мне так и не простил».

 

Юрий Нагибин

«Я всегда чувствовал в нём к себе что-то затаённо недоброе». Видимо, не мог простить, что тот был свидетелем его унижения.
На одном из вечеров Окуджава рассказывал, как в «Комсомольской правде» был опубликован о нём фельетон.

 

«Там были такие строчки: «На эстраду вышел странный человек и запел пошлые песенки. Но за таким поэтом девушки не пойдут. Девушки пойдут за Твардовским и Исаковским». Вот такой способ определять качество литературы: за кем пойдут девушки».

 

«А умный в одиночестве гуляет кругами...»

 

Для внешней жизни у Булата оставалось немного — он весь расходовался на литературу. Отсюда его крутое одиночество, несмотря на несколько верных друзей и тьму поклонников — всенародный бард был типичным интровертом. У него есть такие шутливые строки:

 

А умный в одиночестве гуляет кругами,
он ценит одиночество превыше всего.
И его так просто взять голыми руками,
скоро их повыловят всех до одного.

 

И в другом стихотворении, посвящённом сыну Антону:

 

Что-то сыночек мой уединением стал тяготиться.
Разве прекрасное в шумной компании может родиться?
Там и мыслишки, внезапно явившейся, не уберечь:
в уши разверстые только напрасная просится речь.

 

 в одну из его одиноких прогулок в Санкт-Петербурге

 

Та холодноватая корректность, которую с годами обрёл Окуджава, была прежде всего самозащитой. От избыточных впечатлений. От лишних людей. Ничто он так не ненавидел, как  стадность, толпу. Превыше всего ценил «самостоянье человека», повторяя вслед за Пушкиным. Индивидуальность человека, не смешивающегося с массой — вот чем пуще всего дорожил он. Даже перестал исполнять свою песню «Возьмёмся за руки, друзья», когда КСП сделал её как бы партийным гимном бардовского движения, обобществив-обезличив.

Для Окуджавы святыней была независимость. Внутри тоталитарной системы, будучи членом партии, в которую он вступил после 20 съезда, он оставался независим. Даже шестидесятники так или иначе служили системе. А он — никогда.

 

 

Нашему дикому обществу нужен тиран во главе?
Чем соблазнить обывателя? Тайна в его голове,
в этом сосуде, в извилинах, в недрах его вещества.
Скрыт за улыбкой умильною злобный портрет большинства.

 

К цели заветной и праведной узкая вьётся тропа.
Общество, мир, население, публика, масса, толпа, -
как они сосредоточенно (оторопь даже берет)
движутся, верят... и все-таки - это ещё не народ.

 

Не обольститься б истерикой, не доверять никому,
тем, что клянутся расхристанно в верной любови к нему.
Эта промашка нелепая может возникнуть в толпе.
Видел все это воочию. Знаю про то по себе.

 

Когда в «New-York Times» появилась статья об отсутствии творчества в СССР, где в качестве примера упоминалась судьба Окуджавы, в ЦК КПСС решили дать очередную отповедь «заокеанской клевете». Булат был вызван на Старую площадь к главному идеологу Ильичёву. От него требовалось всего несколько строк в «Литературке»: «С глубоким возмущением я, советский поэт, прочёл...»
Окуджава возразил: «Но меня действительно не печатают и выступать не дают». - «Это мы исправим», - пообещал Ильичёв.

Но не было таких благ земных, которые бы заставили Окуджаву солгать во спасение. «Знаете, - ответил он, - с Вами я, наверное, уже не увижусь, а с собой мне жить до конца моих дней».

Он был всё-таки кавказец. Гордый кавказец с гипертрофированным чувством собственного достоинства.

 

 

Как-то Окуджаве позвонила дама из СП: «Булат Шалвович, к Вашему 60-летию Вас предполагается наградить орденом. Для этого Вам нужно привезти две фотографии и заполнить некоторые бумаги...» Булат вспылил: «Вы хотите наградить, - почему же я должен что-то писать?» Он так и не пошёл его получать. А Орден Дружбы народов всё-таки догнал барда уже после, в общем списке к юбилею Союза советских писателей.

 

 

Кто-то пошутил: «Вот ордену и присвоили Окуджаву». А кто-то всерьёз добавил: «Ну вот его и замазали...»

 

Что такое Родина или патриотизм по-окуджавски

 

Булат Окуджава считал свои произведения частью русской культуры, но никогда не разделял шовинистические взгляды тех, кто подчёркивал превосходство русской культуры над другими. Его патриотизм - камерный, негромкий:

 

Держава! Родина! Страна! Отечество и государство!
Не это в душах мы лелеем и в гроб с собою унесём,
а нежный взгляд, а поцелуй - любови сладкое коварство,
Кривоарбатский переулок и тихий трёп о том, о сём.

 

Кривоарбатский переулок. 1963 год. Кадр из фильма "Я шагаю по Москве"

 

Одно время Окуджава дружил со Станиславом Куняевым, но когда однажды за границей двое бывших москвичей-эмигрантов завели разговор о кадровых переменах в журнале «Наш современник», о том, как благотворно сказалось на его литературно-философском уровне мудрое руководство нового главного редактора Куняева, Булат опешил: «Да о чём вы говорите! Какая такая философия-литература! Они же все бандиты!»

 

 

Пока он писал о России,
не мысля потрафить себе,
его два крыла возносили,
два праведных знака в судьбе.

 

Когда же он стал "патриотом"
и вдруг загордился собой,
он думал, что слился с народом,
а вышло: смешался с толпой.

 

К так называемым национал-патриотам Окуджава относился с большим, мягко говоря, недоверием. Как-то, отложив просмотренные номера российских газет, в числе которых оказался и прохановский «День», заметил: «Кошка — тоже патриот. Это же в конце концов биологическая особенность - «русский». Чем же тут хвастать-то? Что дышу местным воздухом?»

 

 

Патриотизм Окуджавы — не казённый, не государственный, а личностный, непоказной и очень человечный.

 

Я люблю! Да, люблю! Без любви я совсем одинок.
Я отверженных вдоволь встречал, я встречал победителей.
Но люблю не столицу, а Пески, Таганку, Щипок,
и люблю не народ, а отдельных его представителей.

 

А. Городницкий вспоминал, как Окуджава рассказал ему однажды кавказскую притчу о существе патриотизма:

 

«Пришли к сороке и спросили, что такое родина. Ну, как же, — ответила сорока, — это родные леса, поля, горы». Пришли к волку и спросили у него, что такое Родина. «Не знаю, — сказал волк,– я об этом не думал». А потом взяли обоих, посадили в клетки и увезли далеко.
И снова пришли к сороке и задали тот же вопрос. «Ну, как же, — ответила сорока, — это родные леса, поля, горы». Пришли к волку, а волка уже нет — он сдох от тоски».
Вот что такое патриотизм по-кавказски, по-окуджавски.
Как только поэты ни называли войну, подыскивая свою поэтическую формулу: «Священная война» (Лебедев-Кумач), «Бой идёт святой и правый» (Твардовский), «Война — совсем не фейерверк, а просто трудная работа» (М. Кульчицкий). Окуджава предлагает своё определение: «Подлая». «Ах, война, что ты сделала, подлая». Развёрнутое и реализованное в его стихах и песнях, в его автобиографической повести «Будь здоров, школяр» это «подлая» - ошарашивало, так как резко расходилось с утвердившимся в нашей пропаганде и нашем искусстве взглядом на войну.

 

 

Повесть была дружно разругана официозными критиками как пацифистская, осуждена за отсутствие героического пафоса, разгромлена в «Новом мире», был запрет на её перепечатку до 1985 года. Окуджава в знак протеста против ура-патриотизма, бодрячества, шапкозакидательских настроений напишет потом издевательскую «Песенку весёлого солдата».

 

 

Возьму шинель, и вещмешок, и каску,
В защитную окрашенные окраску,
Ударю шаг по улочкам горбатым...
Как просто стать солдатом, солдатом.

Забуду все домашние заботы,
Не надо ни зарплаты, ни работы -
Иду себе, играю автоматом,
Как просто быть солдатом, солдатом!

 

А если что не так - не наше дело:
Как говорится, родина велела!
Как славно быть ни в чём не виноватым,
Совсем простым солдатом, солдатом.

 

Москва в августе 1991-го

 

Простая, короткая песенка, исполняемая им на лёгкий, подчёркнуто беспечный мотив, содержащий в себе и обвинение в безответственности, в бессовестности, в желании идти в жизни путём наименьшего сопротивления. Из-за самых обыкновенных слов встают вдруг трагический образ Венгерской революции, подавленной советскими танками, забастовка в Новочеркасске, и Афган, и Чечня... И мысли невольно обращаются к будущему: а что, если?.. а в ушах звучит легкомысленный, с чуть заметной наглецой мотивчик: «А если что не так - не наше дело: Как говорится, родина велела!»

 

 демонстранты общаются с солдатом на улицах Москвы в августе 1991-го

 

Окуджаве было недвусмысленно предложено именовать это стихотворение на своих выступлениях «Песенкой американского солдата». Дескать, это не про нас.

Об ответственности за войну Окуджава поёт:

 

 

А как первая война - да ничья вина.
А вторая война - чья-нибудь вина.
А как третья война - лишь моя вина,
а моя вина - она всем видна.

 

Он был лириком и не слишком жаловал политизированные стихи.

 

Все ухищрения и все уловки
не дали ничего взамен любви...
Сто раз я нажимал курок винтовки,
а вылетали только соловьи.

 

 

Но сам дух его поэзии, личность лирического героя и автора - свободного человека, подчёркивающего свою независимость, не могли не вызвать с самого начала яростно враждебного отношения всех многочисленных охранительных инстанций. Гитара сразу как бы встала в оппозицию к высочайше утверждённым в качестве "народных инструментов" баяну и аккордеону, бодрый рёв которых заглушал тихие человеческие слова. Не случайно Белла Ахмадулина как-то на совместном с Окуджавой концерте спросила у партийных
функционеров:"Послушайте, что вы его так боитесь? У него же в руках гитара, а не пулемёт".

 

«Пошляк с гитарой» - это была официальная кличка Окуджавы в комсомольской прессе. Писали: «Окуджава — это Вертинский для неуспевающих студентов». Имя Вертинский тогда было ругательным. А Соловьёв-Седой обозвал окуджавские мелодии «белогвардейскими» - обвинение небезопасное, прозвучавшее задолго до разрешённой моды на корнетов Оболенских и поручиков Голицыных.

 

Скандал в Саратове или как мы спасали Окуджаву

 

С именем Окуджавы связана одна скандальная история, случившаяся у нас в Саратове. Это было в феврале 1965 года. Только что был снят Хрущёв и оттепель кончилась. В Саратов приехала группа поэтов от журнала «Юность»: Владимир Гнеушев, Евгений Храмов, Булат Окуджава, Алексей Заурих и, возглавлявший эту группу критик Станислав Лесневский.

 

 

группа московских поэтов в Саратове

 

 

Здесь должны были состояться 17 вечеров поэзии с их участием в филармонии, все билеты были проданы. Больше всего, конечно, ждали стихов и песен Окуджавы. Он исполнял старые и новые песни, читал неопубликованные ещё стихи, отвечал на вопросы.

 

 

 

Обкомовским идеологам всё это не понравилось, они почувствовали в этих выступлениях какой-то душок ненашенский и решили дать могучий отпор заезжим стихотворцам. Ну как же: не славят партию, пятилетки, коммунизм, не воспевают героев целины, космоса, великих строек.
После четвёртого вечера поэтов вызывают в конференц-зал областной газеты «Коммунист» и чисто по-саратовски «благодарят» за прочтённые стихи, выпустив на гостей зам. главного редактора партийной газеты Якова Горелика, писательницу Екатерину Рязанову и других «идеологически выдержанных» товарищей.

 

здание на Московской, где находилась тогда редакция газеты «Коммунист»

 

Московских литераторов обвинили в идейной ущербности их творчества, в искажённом изображении нашей замечательной советской действительности. Я. Горелик грозно напомнил о судьбе Пастернака. Е. Рязанова выкрикивала нечто невразумительное об абстрактном гуманизме, обвиняя Окуджаву в развращающем влиянии на молодёжь.

 

Екатерина Рязанова

 

Больше всего она возмущалась тем, что он вышел на сцену «в мятых брюках» (это были джинсы, тогда ещё бывшие у нас в новинку). Окуджава растерянно оправдывался тем, что он только что с поезда.

 

 

Но областное парт-руководство не удовольствовалось столь гостеприимной встречей поэтов в редакции газеты. «Коммунисту» было приказано дать разгромную статью. И 7 февраля 1965 года там публикуется отчёт о вечере московских поэтов преподавателя филфака СГУ Азы Жуйковой под названием «Поэты на эстраде». Статья, канцелярская по форме и обкомовская по содержанию, была написана в популярнейшем советском жанре политического доноса.
Через две недели — второй залп — коллективное письмо саратовцев в «Советской России» под изничтожающим заголовком «Ловцы дешёвой славы», - расширенный и ещё более остервенелый вариант доноса. Эта статья была оформлена как письмо в редакцию и подписана Героем Советского Союза бывшим энкаведешником Д.Емлютиным, хотя писалась на самом деле зам. редактора «Коммуниста» Я. Гореликом.
Среди подписантов были также доцент университета Юрко, студент Пединститута, студент Политехнического (передовая советская молодёжь), а также плотник завода крупнопанельного домостроения, лаборантка санэпидемстанции, профессор-еврей, профессор медицинской академии, труженик села, два ветерана — этакий сколок советского общества. Как выяснилось позже, на вечере из этих девяти человек был только один хлебороб, остальные не были. (Извечное «не читал, но скажу»).
Когда поэты вернулись в Москву, из-за этих статей был большой шум в Союзе писателей. Бюро пропаганды, организовавшее эти вечера, должно было как-то на них реагировать. Окуджаве грозили крупные неприятности, увольнение с работы. Надо было спасать Окуджаву, спасать честь Саратова.

 

 Саратов. 1965 год.

 

улица Московская — бывший проспект Ленина. Городского здания правительства ещё нет.

 

И тогда в Москву отправляется ещё одно «письмо трудящихся» из Саратова, на этот раз - в защиту Окуджавы — как бы в пику предыдущему. Писал это письмо мой муж, Давид Аврутов, хотя иногда в печати можно встретить другие имена, которым приписывалось её авторство.

Подписали его Герой соцтруда Савельев (нашли такого на «Тантале», противопоставив их Герою — нашего), следом - Давид и ещё несколько человек: Галина Дзякович, Раиса Матюшкина, Лиля Кроль, предусмотрительно добавив к своим фамилиям звания "ударников коммунистического труда". Били их, как говорится, их же оружием.

 

Давид Аврутов, 1965 год

 

(Я не принимала участия в той акции по причине тогдашнего малолетства, Давид в моей жизни появится лишь много лет спустя, и пишу это с его слов. Но если б не эта причина — была бы, конечно, с ними).
Кстати, такой любопытный штрих: письмо это они перепечатывали на машинке отдела информации НИИ «Волна». Начальник отдела слыл за передового либерала, и Давид с друзьями поделился с ним, рассчитывая на его поддержку. Но реакция начальника была страшной: он схватился за голову, бегал по кабинету, топал ногами, кричал, что они его погубили, что теперь заведут дело, узнают по шрифту, что это машинка вверенного ему подразделения... Не исключено, что и заявил куда следует. Такие были времена и нравы.
Статью размножили в 4 экземплярах и послали в «Литературную газету», «Юность», «Советскую Россию» и «Комсомольскую правду». Скоро на адрес Давида пришёл ответ из «Юности», где благодарили за письмо и сообщали, что по известным причинам опубликовать его не смогут, но оно будет зачитано на заседании правления СП, посвящённом личному делу Окуджавы.
А потом в Саратов позвонил Е. Храмов и сказал, что статья действительно была зачитана и повлияла на решение «судей». Окуджава был «помилован», то есть всё спустили на тормозах, дальнейшего хода делу не дали. Скандал был замят, Окуджава спасён.
Вот такая позорная история с благополучным концом. Считаю своим долгом рассказать о ней, чтобы частично снять пятно с моего города: не все саратовцы примкнули тогда к обкомовским мстителям, и я горжусь, что мой муж был инициатором этого честного, смелого и — небезопасного тогда поступка.

 

«Все влюблённые склонны к побегу...»

 

Весной 1985 года Булат Окуджава приезжал к нам в заводской ДК со своей гражданской женой — так она теперь называет себя во всех интервью — Натальей Горленко.

 

 

Мы с Давидом работали тогда в  ДК «Кристалл» на «Тантале» и участвовали в этом приглашении Окуджавы.

 

мы с Давидом и другими танталовцами у заводского ДК «Кристалл»

 

как раз в это время получили и разгружаем новую аудиоаппаратуру, на которой будем записывать Окуджаву

 

Им с Горленко выделили комнату в заводском профилактории. Они дали совместный концерт в «Кристалле»: в первом отделении читал и пел он, во втором — она пела свои песни на стихи Гарсиа Лорки. (в июньском посте о Лорке я их выложу).
Наталья Горленко занимала значительное место и в жизни, и в творчестве Окуджавы, поэтому я скажу несколько слов об этом романе. Сейчас это уже не тайна: Горленко публиковала довольно откровенные интервью об их любви в «Комсомольской правде», «Мире новостей», газете «Версия», выступала в телевизионной передаче «Без комплексов» в качестве гражданской жены Окуджавы. Да и тогда, в 85-ом, они не слишком скрывались.

 

 

Наталья Викторовна Горленко родилась 10 июня 1955 года. Живёт в Москве.
Поэтесса, композитор, певица, обладающая красивым хрустально-чистым голосом. Выпускница МГИМО и Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства при Росконцерте.

 

 

Пишет песни как на свои стихи, так и на стихи множества других поэтов: Пушкина, Лермонтова, Лорки, Набокова, Ахматовой, Цветаевой, Есенина, Волошина, Окуджавы и Мацуо Басё. В 1990 году на фирме «Мелодия» вышла её пластинка, а в 1999-ом – аудиокассета «Избранное».
 Она и в кино снялась, еще учась в институте. В фильме В. Абдрашитова «Слово для защиты» сыграла эпизод, а в фильме-сказке «Туфли с золотыми пряжками» – уже настоящую роль, с пением.

Поёт Наталья Горленко:

 

Наталье была посвящена песня Б. Окуджавы «А юный тот гусар, в Наталию влюбленный…» (правда, потом переделанная в "Амалию").

 

А познакомились они так.
Наталья училась в московском Институте международных отношений, изучала испанский язык, пела в ансамбле «Гренада», много выступала. А потом устроилась на работу в Институт советского законодательства. Работала там младшим научным сотрудником, переводила советскому народу законы о культуре — в целях изучения, так сказать, зарубежного опыта. Там они и встретились с Окуджавой, когда его пригласили туда с концертом. Это было 3 апреля 1981 года.

 

 

Разница в возрасте у них была 31 год, но это никого не смущало. После вечера обменялись телефонами. Через пять месяцев она первая позвонила Окуджаве, и они встретились.
У него тогда совсем не было свободного времени. Концерт, потом отъезд в Питер, опять концерт, поезд обратно в Москву. «У меня будет всего полчаса на разговор, — сказал он тогда. — Вы сможете подъехать к Клубу литераторов?»
И началась другая жизнь — с тайными встречами, сумасшедшими переездами по стране, случайными звонками, страстными признаниями.
Позже Наталья написала :

 

Повстречалась с тобою в апреле,
в октябре говорила с тобой,
а декабрьские вьюги-метели
нарекли мне тебя судьбой.

 

Из интервью Н. Горленко («Версия», «Запретная любовь Булата Окуджавы»):

 

 

«...Сейчас всё, что было между нами, я ощущаю острее, чем в те годы. Тогда наша жизнь была просто сумасшедшей. Почти два года скрытого подпольного существования, от людских глаз, от соглядатаев, от близких и ему и мне людей. И потом это тоже было похоже на сумасшедший дом. Мы постоянно куда-то неслись, меняя поезда и машины. Особенно он раскрывался, когда мы уезжали из Москвы. В дороге, в вагонах, в бесконечном мелькании телеграфных столбов... Он даже стихотворение на эту тему написал: «Все влюблённые склонны к побегу...» Но как только мы приближались к Москве, он становился мрачным, грустнела и я. В Москве всё было другое...»

 

В моей душе запечатлён
Портрет одной прекрасной дамы.
Её глаза в иные дни обращены.

 

Там хорошо, там лишних нет,
И страх не властен над годами,
И все давно уже друг другом прощены...

 

Из воспоминаний Натальи Горленко:
«Впервые услышав, как я пою — сказал решительно: «Все, теперь я буду выступать только с тобой». И мы стали ездить на гастроли уже вместе. Так что скрывать наши отношения не было никакой возможности».
У Окуджавы есть стихотворение, которое он написал в Иркутске в одну из их совместных гастролей:

 

Мне не в радость этот номер,
телевизор и уют.
Видно, надо, чтоб я помер —
все проблемы отпадут.

 

Ведь они мои, и только.
Что до них еще кому?
Для чего мне эта койка —
на прощание пойму.

 

Но когда за грань покоя
преступлю я налегке,
крикни что-нибудь такое
на испанском языке.

 

Крикни громче, сделай милость,
чтоб на миг поверил я,
будто это лишь приснилось:
смерть моя и жизнь моя.

 

 

Правда, во всех сборниках Окуджавы печатается: «на грузинском языке» (а не «на испанском», как в оригинале). Но это уж дело рук жены Ольги, которая, видимо, из ревности значительно подкорректировала стихи мужа. (Или он потом исправил, чтобы она ни о чём не догадалась, что, впрочем, вряд ли).

 

 Окуджава, Ольга Арцимович и их сын Булат (сценический псевдоним Антон)

 

И ещё одно стихотворение, посвящённое Горленко, она у неё украла, изменив посвящение. То, что стихотворение адресовано Наталье, ясно из письма Окуджавы, в котором он пишет:

 

 

«Дорогой Птичкин! (так он шутливо называл её). В больничной суете выкроил времечко и сочинил стих, который начинается с воспоминания, как ты пела романс по моей просьбе, а я в тебя уставился. Вот, оказывается, как бывает, когда случайная ситуация отражается в памяти, и там начинается какой-то таинственный процесс, и в результате появляются стихи. Мне кажется, что они удались, и я надеюсь, что они явятся началом маленького подъёма».
И — само стихотворение:

 

Когда б Вы не спели тот старый романс,
я верил бы, что проживу и без Вас,
и Вы бы по мне не печалились и не страдали.
Когда б Вы не спели тот старый романс,
откуда нам знать, кто счастливей из нас?
И наша фортуна завиднее стала б едва ли.

 

И вот Вы запели тот старый романс,
и пламень тревоги, как свечка, угас.
А надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?
И вот Вы запели тот старый романс,
но пламень тревоги, который угас,
опять разгорелся, как поздний костер у дороги.

 

Зачем же Вы пели тот старый романс?
Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась?
Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова?
Зачем же Вы пели тот старый романс?
Он словно судьба расплескался меж нас,
все, капля по капле, и так до последнего слова.

 

Когда б Вы не спели тот старый романс,
о чем бы я вспомнил в последний свой час,
ни сердца, ни голоса вашего не представляя?
Когда б Вы не спели тот старый романс,
я умер бы, так и не зная о Вас,
лишь черные даты в тетради души проставляя.
1985

 

Ольга Арцимович публикует его под названием «Памяти Обуховой», причём, понимая, что к покойной Обуховой Булат не может обращаться с такими словами, снабжает его посвящением «Е. Камбуровой». А стихотворение «Все влюблённые склонны к побегу» вообще не включено ни в один сборник.

 

Все влюблённые склонны к побегу
по ковровой дорожке, по снегу,
по камням, по волнам, по шоссе,
на такси, на одном колесе,
босиком, в кандалах, в башмаках,
с красной розою в слабых руках.
1984

 

А в «Песенке о молодом гусаре», посвящённой Горленко, имя Наталия мстительно заменено на «Амалия», даже в ущерб грамматике: приходится петь «давно уже нет той Амальи». (То же было с Мессерером, когда тот к юбилею Ахмадулиной выпустил полное собрание её сочинений, не включив туда лучших стихов, посвящённых Нагибину, Евтушенко, Вознесенскому. Я пришла к выводу, что не стоит приобретать издания, выпущенные жёнами или мужьями поэтов, по причине вот такой пристрастности и необъективности). Жаль, мне не удалось приобрести издание Окуджавы в серии БП, вот оно издавалось без участия Ольги и должно быть наиболее полным.

 

 

 

«Страсть земная нас уносит в небеса»

 

Это кадр из кинофильма «Законный брак» 1985-го года, где они с Окуджавой снялись в эпизоде (едут в поезде и поют). По иронии судьбы, их собственный брак был незаконным.
С концертами они исколесили всю страну.

 

Как правило, выступали с двумя отделениями, в конце пели на два голоса. Чаще это были «После дождичка небеса просторны...», «Эта женщина в окне», «Виноградная косточка»

 

.
 

Они были вместе плотно семь лет. Потом на семь расстались. Он писал:

 

Жизнь моя — странствия. Прощай! Пиши!
Мне нужно выяснить не за рубли:
широки ли пространства твоей души,
велико ль государство моей любви.

 

Она чувствовала его на любом расстоянии. В этот период много ездила с гастролями за рубеж, в Америку, пела. А через семь лет встретились - и как будто не было разлуки. Когда она ему звонила, он тут же выбегал из дома якобы с собачкой и перезванивал ей. Их отношения были тайными. Это обоих тяготило.

 

Почему я в этом доме,
неуютном и глухом?
Неужели нету кроме
мне пристанища кругом?

 

Почему я с этой дамой
среди радостей и бед?
Или я ничтожный самый
и спасения мне нет?

 

Что же, руки воздевая,
я гляжу в её глаза?
Или просто страсть земная
нас уносит в небеса?

 

Или это мрак небесный
повергает нас на дно?
Или это мёд чудесный,
что испить нам суждено?
1985

 

 

Она знала его таким, каким не знал никто... Он называл ее «Птичкиным» – из-за фамилии, наверное. А она откликалась... В дальнем ящичке, в потайном ее ларце хранятся его письма. Вот одно из них:
«...Я с Вами никогда не притворялся. Я перед Вами всегда нараспашку, пренебрегая предостережениями Александра Сергеевича в том смысле, что чем меньше — тем больше... Зато во сне я вижу Вас, а не собственные уловки и приёмы, годные для банального флирта.
… Печально… без тебя. Пытаюсь работать, а в голове — ты. Работа кажется пустой и напрасной. Нет, я, видимо, сильно сдал. Я был сильным человеком. Что-то меня надломило.
Какая-то потребность исповедоваться перед тобой, хотя это напрасно: и тебя вгоняю в меланхолию, ты человечек нестойкий. Вот сейчас встану, встряхнусь, вызову на поверхность грузинские бодрые силы и пойду звонить тебе и опускать письмо.
С любовью, как выясняется, шутить нельзя. Да я и не шучу и, может быть, слишком не шучу».

Из воспоминаний Н. Горленко:

 

 

«Его письма божественны… Много в них и о любви. И всё написано не просто от нечего делать, а серьёзно. Да, была в нём и сентиментальность… Поэт… Я называла его «Облако без штанов». Мягкий, романтичный, импульсивный».
«Он всегда находил, чему можно порадоваться. Самое удивительное, что другие считали его не то что бы тяжёлым, но ершистым таким человеком. Помню, Михаил Козаков прямо при нём пытался «открыть мне глаза»: «Как ты можешь с ним общаться? Он — холодный, жёсткий, чёрствый». А Булат — абсолютно спокойно — отвечал ему: «Ну, Миша, сколько можно?»
«Он всё-таки грузин… умел цветы подарить, сделать комплимент. Был исключительно обаятельным. Взгляды, улыбки… Всё было настолько потрясающее, индивидуальное!
Что вы хотите — восточный человек!
Любил гостей, любил готовить. Делал это прекрасно. По наитию. Любимое блюдо — творожная запеканка. Ели икру, зелень, сыры всякие, пили коньяк. Говорил, что у женщины не надо спрашивать: что вы пьёте? Надо спрашивать: вы будете водку или коньяк?
Только один раз я видела его пьяным. Да, он выпивал, но знал меру. Основной его тост — «Выпьем за это мгновенье». «Будут другие, но этого уже не будет», — комментировал Булат».
«Он ещё любил говорить: я азиат. Да, он был таким чудесным азиатом! Он был гениален во всех своих проявлениях. Как человек, как мужчина. Он был как князь. Нет, не по крови. Он был абсолютно земной, но при этом очень деликатный, внимательный. Умел от себя отодвинуть ненужное или неинтересное ему, как в песне: «Так природа захотела, отчего — не наше дело».
«Мы любили дарить друг другу подарки. Какие-то камушки, шкатулки, книги. Вот золотая роза из магазина странных вещей в Париже… Он тонко чувствовал красоту, не терпел неопрятности. У него была любимая поговорка: «Нельзя обнять неопрятного».
«Ему нравилось, что я в нём так… растворяюсь. Он чувствовал себя на коне!
Самое большое счастье — общение с любимым человеком, растворение в нём, дарение ему себя, взаимопроникновение.

 

 

Я чувствую, как он отнёсся бы к тому или иному моему поступку. Я думаю о нём, чувствую его присутствие! Он просто часть меня!»
«Он умел радоваться жизни, несмотря ни на что. Он умел наслаждаться мелочами. Но все-таки я бы выделила в нем главное: «Совесть, благородство и достоинство». Этим словам соответствовать труднее всего. Он четко ощущал свое предназначение: говорить то, что говорил. И делать свое дело».

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post219462796/

 

 

 

 

 

 

Начало здесь.

 

«Хочу воскресить своих предков...»

 

Родился Булат Окуджава 9 мая 1924 года в Москве на Большой Молчановке, в семье партработников грузина Шалвы Степановича Окуджавы и армянки Ашхен Степановны Налбандян.

 

 

Родители были коммунисты, революционеры, убеждённые ленинцы. Детство прошло на Арбате, в тех самых дворах и переулках, память о которых стала его поэтической памятью.

 

 

Это дом 43, где прошли первые годы жизни Булата. Позднее семья жила в Нижнем Тагиле — до 1937 года, когда отец был обвинён в троцкизме и расстрелян.

 

 дом в Тагиле. ул. К. Маркса, дом 20 а

 

Отец Окуджавы — мученик идеи: чистый, бескорыстный. Но фанатизм, присущий его поколению, втянул его в строительство страшной машины, которая в 1937-ом перемолола и его самого.

 

 

 

Убили моего отца
Ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца -
Зато как рана глубока!

 

Он не успел, не закричал,
Лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
Но рана та еще во мне.

 

Как эстафету прежних дней
Сквозь эти дни ее несу.
Наверно, и подохну с ней,
Как с трехлинейкой на весу.

 

А тот, что выстрелил в него,
Готовый заново пальнуть,
Он из подвала своего
Домой поехал отдохнуть.

 

И он вошел к себе домой
Пить водку и ласкать детей,
Он - соотечественник мой
И брат по племени людей.

 

И уж который год подряд,
Презревши боль былых утрат,
Друг друга братьями зовем
И с ним в обнимку мы живем.

 

 

Напротив дома Окуджавы светилось окно, за которым жил человек, убивший его отца. Его политические стихи «Ну что, генералиссимус прекрасный...», «Памяти брата моего Гиви», «Убили моего отца...» и многие другие, проникнутые горькими воспоминаниями и раздумьями о сущности сталинизма и его последствиях, были опубликованы лишь в годы перестройки. В том числе и это:

 

 

Стоит задремать немного,
сразу вижу Самого.
Рядом, по ранжиру строго, -
Собутыльнички его.

 

Сталин трубочку раскурит –
Станут листья опадать.
Сталин бровь свою нахмурит –
Трем народам не бывать.

 

Что ничтожный тот комочек
Перед ликом всей страны?
А усы в вине намочит –
Все без удержу пьяны.

 

Вот эпоха всем эпоха!
Это ж надо – день ко дню,
Пусть не сразу, пусть по крохам,
Обучала нас вранью.

 

И летал усатый сокол,
Целый мир вгоняя в дрожь.
Он народ ценил высоко,
Да людей не ставил в грош.

 

Нет, ребята, вы не правы
В объясненье прошлых драм,
Будто он для нашей славы
Нас гонял по лагерям.

 

С его именем ходили
(это правда) на врага,
Но ведь и друг дружку били
(если правда дорога).

 

А дороги чем мостили?
И за всё платили чем?
Слишком быстро всё простили,
Позабыли между тем…

 

Нет, ребята, хоть упрямы
Демонстрации любви,
Но следы минувшей драмы
Все равно у нас в крови.

 

Чем история богата,
Тем и весь народ богат…
Нет, вы знаете, ребята,
Сталин очень виноват.

 

 

Когда говорят о закрытости Окуджавы — о том, что при всей его благожелательности, чувстве юмора, готовности к общению его собеседник всегда ощущал дистанцию, некую прозрачную, но непреодолимую стену — одна из причин такой закрытости была в том, что он никогда не забывал, что был «сыном врага народа».

В своей автобиографической книге «Упразднённый театр», своеобразной семейной хронике, Окуджава, анализируя поступки юного героя, принимает часть исторической вины большевиков на себя, как единомышленника родителей. Хроника, начиная с дедушек и бабушек, завершается собственным детством, тридцатыми годами. До сих пор эта книга остаётся неоценимым биографическим источником для исследователей жизни и творчества поэта. И в неменьшей степени — ключом к его творчеству. Где-то на подступах к роману, работа над которым длилась почти пять лет, он написал вот такое стихотворение:

 

 

Хочу воскресить своих предков,
хоть что-нибудь в сердце сберечь.
Они словно птицы на ветках,
и мне непонятна их речь.

 

Живут в небесах мои бабки
и ангелов кормят с руки.
На райское пение падки,
на доброе слово легки.

 

Не слышно им плача и грома,
и это уже на века.
И нет у них отчего дома,
а только одни облака.

 

Они в кринолины одеты.
И льется божественный свет
от бабушки Елизаветы
к прабабушке Элисабет.

 

После ареста обоих родителей 13-летнего Булата родственникам удалось спрятать и тем самым спасти от детдома, куда было положено сдавать детей врагов народа. До 1940 года он с младшим братом Виктором жил у бабушки, а в 40-ом тётя Сильвия перевезла их к себе в Тбилиси. Только через полтора года он смог вернуться в родной арбатский двор, продолжать учёбу в московской школе.

 

«Ах, Арбат, мой Арбат...»

 

дом 43 на Арбате, где жил Окуджава с 1924 по 1940 год.

 

Арбатская тема — особая в его творчестве. «Арбатские напевы», цикл «Музыка арбатского двора»... За этой старинной московской улочкой для поэта встаёт нечто неизмеримо большее, раздвигающее художественное пространство и время.

 

 

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание.
Ты – и радость моя, и моя беда.

 

Пешеходы твои – люди не великие,
каблуками стучат – по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия,
мостовые твои подо мной лежат.

 

 

От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя!

 

 

Это одна из самых знаменитых песен об Арбате. Тогда, в 59-ом, поэт произнёс неслыханное: «моё отечество» и «моя религия», сотнесённые с обыкновенной московской улицей, были просто немыслимы, отечество могло быть только одно, социалистическое, о религии и говорить нечего.
Окуджава первым в поэзии восславил Арбат.

 

 

Это был действительно какой-то особый мир (до 50-х — 60-х г.г.) - старый профессорский район: на Арбате жили профессор Бугаев и сын его Андрей Белый, здесь выросли и набирались этой ауры замечательный писатель Анатолий Рыбаков, автор знаменитых «Детей Арбата», и уникальный поэт Николай Глазков.

 

 

«Арбатский» Окуджава — это еще и фильм Михаила Козакова «Покровские ворота». Вся стилистика этой комедии проникнута атмосферой 50 — 60-х, а значит — атмосферой окуджавских песен — о часовых любви, о полночном троллейбусе, о дежурном по апрелю. И когда мы видим Олега Меньшикова с гитарой — сразу вспоминается Булат...

 

 

Самое смешное, что Окуджава в принципе не был жителем Арбата. В 40-х он навсегда уехал со двора и больше туда не возвращался. Но Арбат навсегда остался в его сердце.

 

 

Это образ окуджавского Арбата, поэтический Арбат. «Арбатство, растворённое в крови, неистребимо, как сама природа». Поэт словно не замечал своих новых московских адресов — Фрунзенского вала, Краснопресненской набережной, Ленинградского шоссе. Он по-прежнему был арбатцем, жил Арбатом.

 

 

Вот ещё один образ окуджавского старого Арбата, увиденного художником Сергеем Волковым.

 

 

А годы проходят, представьте.
Иначе на мир я гляжу.
Стал тесен мне дворик арбатский,
И я ухожу, ухожу.

 

Стал тесен мне дворик арбатский,
И я ухожу, ухожу.
Но тесный свой дворик арбатский
с собой уношу, уношу.

 

 

Вот этот арбатский дворик, ставший заповедным уголком его души. «Девочка плачет, а шарик летит...»

 

 

Изданный в 1976 году сборник стихов назван строчкой из песенки: «Ах, Арбат, мой Арбат...» Итоговый сборник 1996-го он назвал «Чаепитие на Арбате». В стихах 80-х переезд с Арбата будет рассматриваться как катастрофа, сравнимая с эмиграцией.

 

 

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Кругом чужие лица, враждебные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.

 

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб...

(«Плач по Арбату»)

 

А вот каким Арбат стал сегодня.

 

 

Ларьки, киоски, торгашеский дух вытеснили поэзию. От старого былого Арбата остались лишь пёстрые декорации. Выросли богатые дома под офисы, нарушившие архитектурное своеобразие района, исчезло старинное очарование тихих улочек.

Арбата больше нет: растаял, словно свеченька,
весь вытек, будто реченька; осталась только Сретенка.
Ах, Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши:
надо, чтоб хоть что-нибудь осталось для души!

 

 

Что ж вы дремлете, ребята?
Больше нет у нас Арбата!
А какая улица была...
Разрушители гурьбою
делят лавры меж собою...
Вот какие в городе дела.

Ни золота и ни хлеба
ни у черта, ни у неба
попрошу я без обиняков:
ты укрой меня, гитара,
от злодейского удара,
от московских наших дураков.

 

И можно понять Э. Лимонова, так выразившего свои эмоции по поводу нынешнеего Арбата: «Когда иду я по Арбату — мне хочется схватить гранату». Да и Окуджава уже не хотел сюда возвращаться.

 

«Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою...»

 

В 1942 году после окончания 9 класса Окуджава уходит добровольцем на фронт.

 

 

Вот оркестр духовой. Звук медовый.
И пронзителен он так, что - ах...
Вот и я, молодой и бедовый,
С черным чубчиком, с болью в глазах.

 

Машут ручки нелепо и споро,
Крики скорбные тянутся вслед,
И безумцем из черного хора
Нарисован грядущий сюжет.

 

Жизнь музыкой бравурной объята -
Все о том, что судьба пополам,
И о том, что не будет возврата
Ни к любви и ни к прочим делам.

 

Раскаляются медные трубы -
Превращаются в пламя и дым.
И в улыбке растянуты губы,
Чтоб запомнился я молодым.

 

Он воевал на кавказском фронте.

 

 

Под Моздоком был тяжело ранен в бедро. Окуджава был миномётчиком и благодарил за это судьбу: «Я хотя бы не видел людей, которых убивал». После ранения был радистом тяжёлой артиллерии. Был тяжело контужен, лежал в госпитале.
Булат не любил говорить об этом, он ненавидел войну. Перепуганный мальчишка из повести «Будь здоров, школяр», попавший на фронт - это он, он и был таким. Героический пафос ему был несвойствен.

 

 

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.
А может, это школьник меня нарисовал:
Я ручками размахиваю, я ножками сучу,
И уцелеть рассчитываю, и победить хочу.

 

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
И не хватал оружия, чужую жизнь круша,
И руки мои чистые, и праведна душа.

 

Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть, подстреленный, давно живу в раю,
И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам...
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.

 

Демобилизовавшись в 1945-ом после ранения, Окуджава окончил экстерном среднюю школу, в 1945-50-ом учился на филфаке Тбилисского университета. Именно тогда, в студенческие годы, в 47-ом, появилась на свет его первая, по сей день любимая многими песня:

 

 

Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори.
На смену декабрям
Приходят январи.

 

Нам всё дано сполна -
и радости, и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.

 

Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.

 

Пусть оправданья нет,
и даже век спустя
семь бед - один ответ,
один ответ - пустяк.

 

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.

 

"Мама, белая голубушка...»

 

В 1947 году Окуджава женится на однокурснице Галине Смольяниновой.

 

 

После свадьбы переезжает в её семью. В этом же году, отсидев 10 лет, возвращается из карагандистского лагеря мать Булата Ашхен Степановна.

 

 

Позже Окуджава признавался, что его «комсомольская богиня» была навеяна образом матери:

 

 

Я смотрю на фотокарточку:
две косички, строгий взгляд,
и мальчишеская курточка,
и друзья кругом стоят.

 

За окном все дождик тенькает:
там ненастье во дворе.
Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре.

 

(«Песенка о комсомольской богине»)

 

О том возвращении матери из лагеря, о встрече с ней был написан один из самых пронзительных рассказов позднего Окуджавы «Девушка моей мечты». Он о том, как тбилисский студент ждёт возвращения мамы из лагеря, и, готовясь порадовать, хочет повести на любимый фильм послевоенного поколения «Девушка моей мечты», а материнская переполненная мукой душа отвергает эту заготовленную для неё радость, не в силах принять её. Рассказ очень сильный и психологически точный.

 

Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид.
Мама, белая голубушка,
утро новое горит.

 

Всё оно смывает начисто,
всё разглаживает вновь...
Отступает одиночество,
возвращается любовь.

 

И сладки, как в полдень пасеки,
как из детства голоса,
Твои руки, твои песенки,
твои вечные глаза.

 

Не прошло и двух лет, как мать Окуджавы была вновь арестована в 49-ом и сослана в Красноярский край на вечное поселение.

 

 

Ашхен Степановна всегда была фанатично предана партии и отчаянно спорила с друзьями сына и с ним самим, защищая Ленина: «Ильич — это святое!» Но однажды, услышав об опубликованных материалах и документах, скрывавшихся ранее, о бесчеловечных распоряжениях Ленина и поняв, что Сталин не так уж далеко ушёл от своего учителя, она схватилась за голову: «Боже, что же мы наделали!»

 

 

Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне - намордник, воля - за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он ведь за народ.

 

Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой - трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

Чуть за Красноярском - твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

(«Письмо к маме»)

 

Мать Булата долго не могла поверить, что расстрел её мужа, её собственная искалеченная судьба — не чья-то ошибка, но политика кровавой селекции, начатая Лениным. Она вынесла почти 20 лет лагерей, но сознание того, что вся молодость её и мужа были отданы ложной идее, подкосило её. Она слегла, оказалась в больнице, и в 1983 году её не стало.

 

Собрался к маме - умерла,
К отцу хотел - а он расстрелян,
И тенью черного орла
Горийского весь мир застелен.

 

И, измаравшись в той тени,
Нажравшись выкриков победных,
Вот что хочу спросить у бедных,
Пока еще бедны они:

 

Собрался к маме - умерла,
К отцу подался - застрелили...
Так что ж спросить-то позабыли,
Верша великие дела:
Отец и мать нужны мне были?..
...В чем философия была?

 

 

«Не певец, не композитор, не гитарист...»

 

В 1950 году Окуджава, закончив филфак тбилисского университета, работает учителем литературы и русского языка в деревне Шамордино Калужской области.

 

деревня Шамордино

 

Позже — в одной из средних школ Калуги.

 

 

выпускной класс 1951 года. Окуджава — в третьем ряду второй слева.

 

Десятка три автобиографических рассказов Окуджавы связаны с его пребыванием в деревне Шамордино («Новенький как с иголочки», «Частная жизнь Александра Пушкина или Именительный падеж в творчестве Лермонтова», «Искусство кройки и шитья»).

 

 

С 1957 года многие стихи Окуджавы начинают жить как бы двойной жизнью — то есть становятся песнями. Поэт вспоминал: «В конце 56-го я впервые взял в руки гитару и спел своё шуточное стихотворение под аккомпанемент. Так начались так называемые песни.

 

Потом их становилось больше... А в это время появились первые магнитофоны. И вот на работе стали раздаваться звонки, и люди приглашали меня домой попеть свои песни. Я с радостью брал гитару и ехал по неизвестному адресу.

 

Там собиралось человек тридцать тихих интеллигентов. Я пел эти свои 5-6 песен, потом повторял их снова. И уезжал. А на следующий вечер я ехал в другой дом».
Песен становилось всё больше, магнитофоны работали, слава его росла.

 

  Булат со своей неразлучной гитарой и своим неповторимым надтреснутым голосом пленил целое поколение.

 

 

На фоне медных литавр и расхожего примитива, поддельных чувств и унылого ханжества, тихая гитара Булата, его чистое дыхание, проникновенная лиричность, выстраданное свободолюбие — всё говорило о том, что свершается нечто, происходящее далеко не часто в России.

 

То, что делал Окуджава, было настолько необычно и непохоже на других, что профессионалы его не принимали. Он вспоминал: «Композиторы меня ненавидели, гитаристы презирали, вокалисты на меня были обижены всё время почему-то». Наконец за Булата заступился старый уважаемый поэт Павел Антокольский, который сказал, что «это не песни, а просто своеобразное исполнение своих стихов». После этого сам Булат стал везде говорить, что «это не песни», что он «не певец, не композитор, не гитарист...» И когда однажды перед выступлением он стал всё это сообщать, кто-то из зала выкрикнул: «А чего тогда приехал?»

 

 

Однажды, ещё в пору окуджавской малоизвестности, в 1959 году они с В. Максимовым оказались на свадьбе приятеля по «Литгазете», где родственники невесты расписали по старинному церемониалу, куда кому надлежит сесть. Всюду были бумажки с фамилиями: Коржавин, Максимов, Рассадин... и лишь у прибора, предназначенного Окуджаве, значилось безымянное: «гитарист». Максимов, щадя самолюбие поэта, постарался эту бумажку от него скрыть. Окуджава начал петь: «Полночный троллейбус», «Дежурный по апрелю»... И вдруг чей-то голос: «А нельзя ли чего повеселее? Свадьба всё-таки! Цыганочку давай!» И кто-то затянул "Ехал на ярмарку ухарь-купец...".
Максимов схватил Булата за руку, они выскочили в прихожую и, схватив в охапку пальто, бросились вон из этого дома. Этого унижения Окуджава не мог забыть всю жизнь. Одну из своих книг — уже позднюю, 94-го года, он надписал Рассадину: «От бывшего гитариста».
После этого случая Окуджава взял за правило: он почти никогда не выходил на сцену с гитарой, - её либо кто-то передавал ему на сцену в нужный момент, либо он вообще приходил без гитары и тогда её срочно где-то искали, у кого-то брали, привозили...
Он говорил: «Ненавижу петь. Я только поэт. Если же я пою, то лишь потому, что просят».

 

 

То есть позиция Окуджавы сводилась к тому, что песни, которые он предпочитал называть «стихами под гитару», должны были быть в первую очередь стихами, не прятать за мелодией своё стиховое ничтожество, быть готовыми к Гуттенберговой проверке. Его стихи, несомненно, такую проверку выдерживали.
К сожалению, жанр авторской песни, созданный на рубеже 50-х, невозвратно уходит из сегодняшней жизни и становится историей. При том, что армия КСПшников регулярно проводит свои шумные фестивали по всей стране, собирая на них сотни участников, но всё же что-то неуловимо изменилось. То, что раздаётся сегодня со многих эстрад под громкие звуки гитар под эгидой авторской песни - это уже другая культура, к поэзии отношения не имеющая. "Всё глуше музыка души", - сказал бы о нашем времени Окуджава.
То, что по инерции сегодня ещё называют авторской песней, давно уже — за редкими исключениями - по существу срослось с эстрадой, отличаясь от неё только более низким исполнительским уровнем. Поэзия — дело тихое, тонкое, интимное. Она так же отличается от эстрады, как любовь от секса. Можно прекрасно петь и оркестровать песни, но никакие децибелы, никакая аранжировка и режиссура не заменят отсутствия поэзии, не искупят убогости текста. Все корифеи этого жанра — и Окуджава, и Галич, и Высоцкий, и Ким, и Юрий Визбор, и Новела Матвеева — прежде всего талантливые поэты. Те, кто сегодня поют свои песни под гитару, должны постоянно помнить об этой высокой поэтической планке.

 

«Поэты плачут — нация жива»

 

Стихи Окуджавы при всей своей внешней простоте отнюдь не просты. В них много неясного, зыбкого, загадочного, его логика порой неуловима, ассоциации странны, неожиданны, порой фантастичны. Сам он говорил: «Стихи и песни нельзя объяснить. Не ищите в них фактов из личной жизни, я рассказываю о своей душе, и только». Вот, например, его песня «Ночной разговор» (в исп. Т. Дорониной):

 

 

— Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры?
Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,
До Синей горы, моя радость, до Синей горы.

 

 

— А где ж та гора, та река? Притомился мой конь.
Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?
— На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.
Езжай на огонь, моя радость, найдёшь без труда.

 

 

— Но где же тот ясный огонь, почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
— Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит.
Фонарщик тот спит, моя радость, а я ни при чём.

 

И снова он едет один, без дороги, во тьму.
Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!..
Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему.
А он отвечает: — Ах, если бы я знал это сам...

 

После эпохи официального бодрячества появился романтик и романтический герой, не похожий на персонажей Багрицкого и Светлова. У тех романтизм был наступательный, победительный, как правило, исполненный исторического оптимизма. А Окуджава был романтик грустный, усмешливый, всё понимающий.

 

 

Многие не любят грустной или мрачной поэзии, но вот Горький называл вечно весёлых смеющихся людей «жизнерадостными эмбрионами». Такие люди Окуджаве неинтересны. «Грустить, - говорит он, - это не значит впадать в пессимизм и тоску. Это — и думать о своём предназначении в жизни, стараться устранить несовершенства, мешающие жить». Социальное бытиё трагично, и поэт верит, что «вечный мир спасут страдания, а не любовь красота». Отсюда и ценность трагического переживания в искусстве: «Поэты плачут — нация жива».
Пронзительная, щемящая, проникающая в самую душу интонация этих негромких песен: «Девочка плачет — шарик улетел...», «За что ж вы Ваньку-то Морозова...», «Две вечных подруги — любовь и разлука...» Все эти стихи объединяет сквозная тема нелюбви, а точнее, любви несостоявшейся, нереализованной.

 

Он, наконец, явился в дом,
где она сто лет мечтала о нём,
куда он сам сто лет спешил,
ведь она так решила, и он решил.

 

Клянусь, что это любовь была,
посмотри -- ведь это её дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?

 

И поздний дождь в окно стучал,
и она молчала, и он молчал.
И он повернулся, чтобы уйти,
и она не припала к его груди.

 

Я клянусь, что это любовь была,
посмотри: ведь это ее дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?

 

Это и «Старый пиджак», посвящённый Жанне Болотовой:

 

 

 

Я много лет пиджак ношу.
Давно потерся и не нов он.
И я зову к себе портного
и перешить пиджак прошу.

 

Я говорю ему шутя:
"Перекроите всё иначе.
Сулит мне новые удачи
искусство кройки и шитья".

 

Я пошутил. А он пиджак
серьезно так перешивает,
а сам-то все переживает:
вдруг что не так. Такой чудак.

 

Одна забота наяву
в его усердьи молчаливом,
чтобы я выглядел счастливым
в том пиджаке. Пока живу.

 

Он представляет это так:
едва лишь я пиджак примерю -
опять в твою любовь поверю...
Как бы не так. Такой чудак.

 

Романтика Окуджавы была, скажем так, не повелительного наклонения, как у Багрицкого, Светлова, а — сослагательного: хорошо было бы, если бы... Как замечательно сказал потом А. Межиров:

 

Строим, строим города
сказочного роста,
а бывал ли ты когда
человеком просто?

Всё долбим, долбим, долбим,
сваи забиваем...
А бывал ли ты любим
и незабываем?

 

Окуджава идёт именно от этого: а бывал ли ты любим? Он обращался к внутренней жизни каждого, к глубоким личным, интимным чувствам. Его герой - «маленький человек», но не похожий на, скажем, гоголевского Башмачкина. Он мал не в смысле социальной униженности, а в том смысле, что не претендует на многое. Он, так сказать, эстетически скромен и с достоинством принимает свой жребий. Героический пафос не был ему присущ: в стихах Окуджава не боялся подчёркивать свои субтильность, хрупкость, комизм, неуклюжесть — отсюда все эти кузнечики и муравьи среди сплошных советских орлов и соколов. Один критик даже всерьёз упрекал его за то, что мир людей у него представлен каким-то насекомым царством. Но его насекомые почти неотделимы от людей.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!

 

И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.

 

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья...
Пальтишко было лёгкое на ней.

 

Все позабыв - и радости и муки,
он двери распахнул в свое жильё
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки её.

 

И тени их качались на пороге...
Безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

 

 

«Пусть Бога нет, но что же значит Бог?»

 

Вся поэзия Окуджавы проникнута глубокой, не показной религиозностью. "Мне нужно на кого-нибудь молиться.."  Инна Лиснянская писала, что, услышав эту песню, она подумала, что Окуджава верует, хотя не хочет признаваться в этом ни себе, ни другим.

 

 

Был ли Окуджава верующим? Он был глубоко нравственным человеком. Всё его творчество ведёт к вере. Хотя внешних атрибутов её в его стихах мы не встретим.

 

А потом опять баранка и коварная дорога,
и умение, и страсть, и волшебство...
Все безумное от Бога, все разумное от Бога,
человеческое тоже от Него.

(«Турецкая фантазия»)

 

Воспитанный атеистическим государством, житель Безбожного переулка, Окуджава не был воцерковленным человеком. У него встречаются, например, такие стихи:

 

Я сидел в апрельском сквере.
Предо мной был божий храм.
Но не думал я о вере,
я глядел на разных дам.

(«Считалочка для Беллы»)

 

Но при этом — и такие проникновенные строки: «Ель моя, ель, словно Спас на крови, твой силуэт отдалённый...» Или:

 

Красный клен, в твоей обители
нет скорбящих никого.
Разгляди средь всех и выдели
матерь сына моего.

 

Красный клен, рукой божественной,
захиревшей на Руси,
приголубь нас с этой женщиной,
защити нас и спаси.

 

 

Клён — олицетворение Высшей силы, творящей миропорядок. Вместо слова «Бог» в его песнях и стихах, как правило, стоит слово «природа»: «У природы на губах коварная улыбка», «как умел так и жил, а безгрешных не знает природа».

 

 

Его Бог — это искусство, поэзия, творчество.

 

И в комнате этой ночною порой
я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
я плачу, молюсь и спасаюсь.

 

В анкетах, интервью — утверждение себя атеистом («я уважаю веру других людей и хочу, чтобы они также уважали мои убеждения»), а в стихах — атмосфера сложных духовных исканий.

 

"Дай Бог", - я говорил и клялся Богом,
"Бог с ним", - врагу прощая, говорил
так, буднично и невысоким слогом,
так, между дел, без неба и без крыл.
Я был воспитан в атеизме строгом.
Перед церковным не вздыхал порогом,
но то, что я в вояже том открыл,
скитаясь по минувшего дорогам,
заставило подумать вдруг о многом.
Не лишним был раздумий тех итог:
пусть Бога нет, но что же значит Бог?

 

Гармония материи и духа?
Слияние мечты и бытия?
Пока во мне все это зреет глухо,
я глух и нем, и неразумен я.
Лишь шум толпы влетает в оба уха.
И как тут быть? Несовершенство слуха?
А прозорливость гордая моя?
Как шепоток, когда в гортани сухо,
как в просторечьи говорят: "непруха"...
А Бог, на все взирающий в тиши, -
гармония пространства и души.

 

 

Бог — не в церкви, не в Библии, он — во всём, что нас окружает:

 

В чаду кварталов городских,
Среди несметных толп людских
На полдороге к раю
Звучит какая-то струна,
Но чья она, о чем она,
Кто музыкант - не знаю.

 

Кричит какой-то соловей
Отличных городских кровей,
Как мальчик, откровенно:
"Какое счастье - смерти нет!
Есть только тьма и только свет
Всегда попеременно".

 

Столетья строгого дитя,
Он понимает не шутя,
В значении высоком:
Вот это - дверь, а там - порог,
За ним - толпа, над ней - пророк
И слово - за пророком.

 

Как прост меж тьмой и светом спор!
И счастлив я, что с давних пор
Все это принимаю.
Хотя, куда ты ни взгляни,
Кругом пророчества одни,
А кто пророк - не знаю...

 

 

Время тогда было атеистическое, непримиримое к религии, и Окуджава свою «Молитву» прикрыл именем Франсуа Вийона - чтобы песня прошла цензуру. А в песне об Арбате слова «ты - моя религия» предусмотрительно заменил на «ты — моя реликвия».
Он воспевал простые и вечные человеческие ценности: «молюсь прекрасному и высшему» - таков его нравственный и поэтический девиз.

 

 

Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному и высшему
Предназначенью своему, на белый свет меня явившему...
Чванливы черти, дьявол зол, бездарен Бог - ему неможется.
О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится.

 

Его песня «Возьмёмся за руки, друзья» стала гимном отечественной интеллигенции. Да что говорить, едва ли не каждая его песня стала гимном человеческому в человеке. И в этом смысле его аудиторией была вся страна.

 

 

Мгновенно слово. Короток век.
Где ж умещается человек?
Как, и когда, и в какой глуши
распускаются розы его души?

 

Как умудряется он успеть
своё промолчать и своё пропеть,
по планете просеменить,
гнев на милость переменить?

 

Как умудряется он, чудак,
на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и пальбе
выбрать только любовь себе?

 

Осколок выплеснет его кровь:
"Вот тебе за твою любовь!"
Пощечины перепадут в раю:
"Вот тебе за любовь твою!"

 

И все ж умудряется он, чудак,
на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и гульбе
выбрать только любовь себе!

 

«От прошлого никак спасенья нет»

 

У Окуджавы много стихов и песен о преображающей душу силе музыки. "Моцарт на старенькой скрипке играет", "Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс", "Музыка", "Вот ноты звонкие органа", "В городском саду" и многие другие. А мне очень нравится вот это, менее известное:

 

Над площадью базарною
вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
весь город с толку сбит.

 

Еврей скрипит на скрипочке
о собственной судьбе,
а я тянусь на цыпочки
и плачу о тебе.

 

 

Снуёт смычок по площади,
подкрадываясь к нам,
все музыканты прочие
укрылись по домам.

 

Все прочие мотивчики
не стоят ни гроша,
покуда здесь счастливчики
толпятся чуть дыша.

 

Какое милосердие
являет каждый звук,
а каково усердие
лица, души и рук,

 

как плавно, по-хорошему
из тьмы исходит свет,
да вот беда, от прошлого
никак спасенья нет.

 

В этой песне Окуджава писал о себе. В начале 60-х годов в семье поэта начался разлад. Причиной была другая женщина — Ольга Арцимович, которая стала потом второй женой Булата.

 

Красавица блондинка, волевая, властная, ей посвящены "Путешествие дилетантов", "Вилковские фантазии", "Прогулки фраеров", "Стихи без названия". Она была самым строгим критиком Окуджавы: в интервью как-то заявила, что от всего его наследия оставила бы стихов 30. Это ей посвящено "Строгая женщина в строгих очках мне рассказывает о сверчках..."

 

Разлад с первой женой Галиной многим тогда, в том числе и самому Булату, казался каким-то недоразумением. На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни с Окуджавой, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды.

 

 

Этот разрыв дался ему очень тяжело. Когда-то он не мог даже представить, что такое может случиться.

 

Всякое может статься.
(В жизни чему не быть?)
Вдруг захочу расстаться,
вдруг разучусь любить.

 

Вдруг погляжу с порога
за семь морей и рек:
"Вон где моя дорога,
глупый я человек!"

 

И соберусь проститься,
лишь оглянусь назад:
две молчаливых птицы
из-под бровей глядят,

 

будто бы говорят мне:
"Останови свой бег,
это же невероятно,
глупый ты человек!"

 

 

Первый ребёнок Булата и Галины — девочка — умерла при родах. А через несколько лет у них родился сын Игорь.

 

 

Ему Окуджава посвятил стихотворение "Оловянный солдатик моего сына", которое в 1967 году в Югославии получило высшую премию "Золотой венец". В России оно было впервые опубликовано лишь через пять лет в "Московском комсомольце", за что главный редактор П. Гусев был наказан.

 

Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождём.
А вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осуждён.

 

Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: "Ты счастлив?"
И он прицелится в тебя.

 

И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он всё ждёт своих врагов.

 

Он ждёт упрямо и пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: "Тебе не страшно?"
И он прицелится в тебя.

 

Живёт солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.

 

Живёт защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.

 

 

Ружьё солдатика рикошетом выстрелило в самого Булата. Если бы он мог предвидеть тогда все последствия своего поступка... Позже, глядя на свой портрет, написанный Сергеем Авакяном, Окуджава скажет, что в нём художнику удалось передать самое главное — это его беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить.

 

 

Всю ночь кричали петухи
и шеями мотали,
как будто новые стихи,
закрыв глаза, читали.

 

Но было что-то в крике том
от едкой той кручины,
когда, согнувшись, входят в дом,
стыдясь себя, мужчины.

 

И был тот крик далёк-далёк
и падал так же мимо,
как гладят, глядя в потолок,
чужих и нелюбимых.

 

Когда ласкать уже невмочь
и отказаться трудно...
И потому всю ночь, всю ночь
не наступало утро.

 

Булат ещё долго колебался, прежде чем уйти из семьи. Но, получив резкую отповедь от Галины, решился: взыграла армяно-грузинская кровь.

 

Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня.
И давит меня это небо и гнёт —
вот так она любит меня.

 

Прощай. Расстаёмся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.

 

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня,
но, старый солдат, я стою, как в строю...
Вот так она любит меня.

 

Вскоре у Ольги родился от Булата сын Булат. Через полтора месяца после его рождения Окуджава развёлся с Галиной. У него есть песня о ней, которую он никогда не исполнял и не включал в свои сборники:

 

Ты в чём виновата?
Ты в том виновата,
что зоркости было
в тебе маловато:

красивой слыла,
да слепою была.

 

А в чем ты повинна?
А в том и повинна,
что рада была
любви половинной:

любимой слыла,
да ненужной была.

 

А кто в том виною?
А ты и виною:
все тенью была
у него за спиною,

все тенью была --
никуда не звала.

 

Галина и сын Игорь восприняли его уход очень болезненно. Игорь так и не простил его, не общался с ним, не признавал в нём отца. Галина тяжело переживала их разрыв и через год скончалась от сердечного приступа в подъезде своего дома. Ей было всего 39.
Булат не хотел идти на похороны. Он боялся, что если на них явится, все будут осуждающе глядеть на него как на главного виновника случившейся трагедии и перешёптываться:вот ведь, мол, хватило наглости, явился как ни в чём не бывало, да что, ему всё как с гуся вода... Писательница Зоя Крахмальникова, друг Окуджавы, уговорила его всё-таки прийти на них. И в продолжении всей этой долгой душераздирающей кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле держащимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая его ладонь. Потом он посвятит ей стихотворение "Прощание с новогодней ёлкой", где будут такие строки:

 

 

Ель моя, ель, уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

 

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,
твой силует отдалённый,
будто бы свет удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post219392663/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/97545.html