Читайте, поэты и интересующиеся - увлекательно, хотя и утопично местами:

Вячеслав Куприянов
ЗАЧЕМ ПОЭЗИЯ?

В 80-х годах прошлого века я вел литературное объединение «Алые паруса» в Республиканской юношеской библиотеке в Москве. А таких объединений было пруд-пруди. Там отдыхали, учились, развлекались, набирались ума-разума. Многие сейчас присутствуют в литературе. Заходил к нам Герман Лукомников (Бонифаций), известный ныне как детский поэт, сочинитель таких «рифм»: «Куда вы, / Удавы?». Недавно он признался, что не решался тогда показывать мне свои стихи. Бывал Илья Кутик, ныне профессор Чикагского университета. Живое участие в спорах принимал Иван Ахметьев, поэт-минималист, ныне еще и издатель, автор кратких сентенций:

Вас и так много
а тут еще
я

Однажды славист и журналист Тина Бауэрмайстер из Западного (тогда) Берлина решила снять про нас фильм, и сняла, после чего меня немедленно выгнали из юношеской библиотеки. Директриса заявила, что мои питомцы читали кроме всего прочего дуэтом (был такой дуэт) стихи Марины Цветаевой, а Цветаева у нас запрещена. Цветаева уже не была запрещена, но спорить не приходилось. А вскоре настали времена, когда все подобные литературные кружки, где поэзия казалась чем-то необходимым и естественным, закрылись..
Как раз возвращались к нам запрещенные властью поэты, Николай Гумилев, Николай Клюев (а когда-то не разрешен был и Есенин), стали печатать и бывшего у всех на слуху Владимира Высоцкого, и заморского Иосифа Бродского. Поэзия тем не менее, как не странно, становясь полнее и лучше (в любом случае не хуже), теряла своего читателя. Во вкус входила массовая журналистика, для которой была важна свобода от ответственности за слово, но не глубина слова и не высота слова. Если в Евангелии от Иоанна говорилось, что «В начале было Слово,и Слово было у Бога, и Слово было Бог», что определяло жизнь как вечность, то для текущей и краткой жизни достаточно было «словечка», как это пародирует в своей дурашливой рекламе радио «Эхо Москвы»: «В начале было Слово, мы замолвим за вас словечко!» Кому-то это может показаться даже остроумным.
Свободная («отвязанная») журналистика спешно вырабатывала новый язык, «новояз перестройки», на нем обращались прежде всего к молодежи, которая должна была становиться покупателем и продавцом в новом обществе. Появилась масса слов-призраков из английского торгового наречия, – ваучер, дилер, дистрибьютер, ньюсмейкер, эксклюзив, одни были безобидным мусором, другие, обозначая непонятные вещи, лишали одних последних денег, передавая их в руки немногих других. Все это известно, я об этом напоминаю, чтобы как-то прояснить затухание поэтического, творческого начала в языке. Поэзия, думающая о смысле слова и о назначении названной вещи или явления здесь только мешала.
«Кажется, нет предмета в мире, о котором бы сказано было с такой претенциозностью и столько банальных гипербол, как о поэзии», – в статье «Что такое поэзия» замечал Инокентий Анненский. Перечислив расхожие мифы о поэте-пророке и о поэте-демоне, он осторожно подходит к своеобразному толкованию поэзии: «Сами по себе создания поэзии не только не соизмеримы с так называемым реальным миром, но даже с логическими, моральными и эстетическими отношениями в мире идеальном. По-моему, вся их сила, ценность и красота лежит вне их, она заключается в поэтическом гипнозе. Причем гипноз этот, в отличие от медицинского, оставляет свободной мысль человека и даже усиливает в ней творческий момент. Поэзия приятна тем, что заставляет нас тоже быть немножко поэтами и тем разнообразить наше существование».
Сегодня «реальный мир» полон стараний поглотить «мир идеальный», не оставить ему никакого места. Идеальное – это что-то бесплотное и бесплатное, и если что-то еще может казаться бесплотным, то бесплатного в этом мире быть не должно, это недосмотр. Все, что «разнообразит наше существование», должно быть ограничено платной индустрией развлечения. Мы начинаем приспосабливаться к этому миру и уже с подозрением смотрим на человека с томиком стихов, а не с криминальной повестью в руках.
Любителя словесности может здесь утешать непреложный факт, что происходит подобное падение вкуса не впервые. В 1831 году в работе «Девятнадцатый век» («железным» называл его Баратынский) Иван Киреевский перечислял те качества «практического» человека, которые мы бы приписали именно нашему периоду: «…прозаизм, положительность и вообще исключительное стремление к практической деятельности. То же можно сказать и о большинстве публики в самых просвещенных государствах Европы». Конечно, «положительность» – это свойство скорее уже не нашего времени. Потому далее Киреевский опровергает мнение, будто «время поэзии прошло».
Австрийский поэт Гуго фон Гофмансталь сто лет назад восторженно возвещал уже мало кому интересную ныне истину: « …именно то является поэзией, что лихорадочно стремится назвать самое вещь, с совсем иной энергией, нежели тупой повседневный язык, с совсем иной волшебной силой, нежели вялая терминология науки. Если поэзия делает нечто, то именно это: она из каждой картины мира и мечты с жадной страстью вылущивает именно сокровеннейшее, существеннейшее, подобно тем блуждающим огням из сказки, которые повсюду слизывали золото». У нас же стала из вещи «вылущиваться» лишь ее продажная цена, а в цифрах мало поэзии (если вы не увлекаетесь теорией чисел).
Новый «стиль» вообще не требовал хорошо говорящего человека. Язык стал более упрощенно преподаваться в школе, устная речь стала менее грамотной и не всегда вразумительной. Появились востребованные менее грамотным читателем книги, массовый детектив, женский роман, серийная литература, которую сочиняли уже не писатели, а коллективы разработчиков. Часть невостребованной литературы ушла в интернет, образовалась своеобразная интернет-элита.
Понять новый тип читателя, который выбирает для себя упрощенного, «нелитературного» автора, помогли мне мои чтения в немецких школах. В русские школы писателей перестали приглашать, да и школьникам, заготовленным для рынка, стало это не любопытно.
В Германии существует практика встреч с писателями в школах, обычно их организуют заинтересованные учителя. И если Россия, как считают до сих пор на западе, - читающая страна, то я еще не встречал немецкого учителя, который бы не посетовал перед моей встречей с его учениками, что те ничего не читают (кроме учебников), а поэзию не понимают вовсе. Мой же опыт говорил другое: они и слушают хорошо, и, судя по их вопросам, в разной степени понимают и в большинстве своем стараются понять. Хотя, можно подумать, а что тут понимать, либо это задевает, тогда аудитория внимательна, либо это скучно. Читал я обычно в старших классах, когда живой рассудок уже как-то образовался и еще не начал входит в узкую колею специализированного быта. И вот был редкий случай, когда пришлось читать детям 12-13 лет. Стихотворение «Змея» (разумеется в немецком переводе):

И корней нет,
чтобы остаться,
и крыльев нет,
чтобы улететь.

Медленно
переползает
с груди
на грудь.

Одна из школьниц стала недоумевать: что это вы пишете, –«крыльев нет», ведь у змеи же на самом деле нет крыльев! То же самое и с корнями. И тут пришлось вести беседу, в ходе которой я вдруг понял: у этих детей отсутствует образное мышление! Можно даже предположить отсутствие вообще отвлеченного мышления. Они привыкли понимать речь только в предметном плане. Конечно, немецкие дети не читали Пришвина, да и наши уже не читают (некому посоветовать), вот он как сам удивлялся: «Почему это равняется настоящему открытию, если даже общеизвестную мысль, о чем люди говорят повседневно, удается высказать образами? Не потому ли это бывает иногда, что люди, повторяя мысль, утрачивают смысл ее и вновь узнают, когда мысль является в образе?» («Незабудки»)
О Пришвине я им рассказывать не стал, с пословицами и поговорками (тем более русскими) они тоже не были знакомы, но растолковать, что значит – пригреть на груди змею, было не сложно. Потом я говорил, что такое басня, почему, когда говорят о животном, то намекают на человека. Учитель сочувственно вмешался и стал объяснять, чем отличается поэзия от прозы. Я-то думал, они это и так уже должны знать! В общем, нашли взаимопонимание, как сказали бы сегодня косноязычные русские – нашли консенсус. Но самое неожиданное было после урока, когда учитель, приглашавший меня уже не первый год, признался, что он только теперь, после этой, как мне казалось, азбучной беседы, понял мои стихи. Вот тебе на, подумал я, зачем же он тогда меня приглашал? Понимал, что это для чего-то нужно, и старался и сам понять – для чего?
Второй такой случай совсем недавно, в другой школе и с другим учителем, у которого я тоже выступал со стихами не в первый раз. И тоже оказались младшие школьники, десяти-одиннадцати лет. Учитель сразу заявил: чтобы стало понятно, надо читать немного, и каждое стихотворение предложить тут же «нарисовать» на доске. Я подумал, что можно предложить «нарисовать» такой мой верлибр («Урок пения»:

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

Можно будет нарисовать клетку, где сидит человек с крыльями (поэт?), а перед клетками людей «бескрылых». И поговорить о том, почему нельзя нарисовать «свободу» или «справедливость». Почему не получится «комикс». Но в классе, как ни странно, не оказалось доски. Тогда я предложил пантомиму: я читаю стихи – «Как стать жирафом», «Как стать дикобразом», «Как стать крокодилом», наконец, «Как стать человеком». Дети с удовольствием изобразили «крокодила», улеглись на брюхо, разинули пасть, но никак не нашли способ «позеленеть от злости», и это только увеличивало всеобщее ликование. Кстати, ни у кого не вызывало вопроса, почему эти стихи не имеют ни рифмы, ни размера, ибо в зарубежной поэзии свободный стих – верлибр – вполне является нормой. Более странно, когда сегодня поэт рифмует. Но это уже тонкости развития поэтического языка. Удивительно было то, что после «удавшегося» урока уже второй учитель мне признался, что только сейчас понял, что такое стихи.
У меня сложилась такая схема. Совсем маленькие дети на благополучном, как кажется, Западе, познают мир искусства через музыку и картинки, к нам это тоже приходит: комиксы, что-то вроде кино для идиотов, - но в книжке, чтобы с детства отбить охоту понимать слово во всей полноте своих значений и звучаний. Потом школьники благодаря речевому преподаванию даже таких наук как физика, химия и математика становятся открытыми и для полноты поэтического иносказания. Потом уже они становятся специалистами, профессионалами, ремесленниками, даже учителями, и детское расширенное восприятие слова и мира сужается до чисто делового и бытового. Это, кстати, начинается уже в студенческие времена, когда основным развлечением является болтовня в студенческой пивнушке как продолжение довольно безмолвной толкотни в дискотеках. Уже у взрослых, кроме естественных забот о доме и о семье, иногда партийных интересов, появляются и приветствуются различные хобби, от велосипедных прогулок по выходным дням до коллекционирования пауков-птицеедов. Интерес к литературе может быть причислен к хобби, когда надо отвлечься от телевизора. Читают, прежде всего, конечно, бестселлеры, над созданием которых трудятся соответствующие менеджеры, которых иначе как сталинским определением – «инженеры человеческих душ» – не назовешь. Мы пришли к тому же самому с той лишь разницей, что там бестселлер определяется по количеству проданных книг, а у нас «назначается» издателем, пользуясь простодушием читателей.
Наше движение в строну так называемых ценностей западной цивилизации во многом определяется непониманием того, куда надо двигаться. В странах с благополучной экономикой и устоявшимся «стилем» жизни возникает неизбежный культурный застой, ибо культура («возделывание» в буквальном переводе с латыни) требует душевных затрат, «творческого поведения», которые при наличии комфорта кажутся излишними. С другой стороны при замедлении личной творческой подвижности человек становится зависим от средств массовой коммуникации, от которых он ждет «совета», что читать, на какую выставку стремиться. Мне многое чему приходилось удивляться. В Берлине некий художник болгарского происхождение накрыл огромной матерчатой телогрейкой здание рейхстага. Не понятно, в чем здесь искусство, чем любоваться, но посмотреть на знаменитое здание в телогрейке съезжались зеваки из разных концов немецкой земли. Толпы. Но на поэтический вечер приходит редко больше дюжины слушателей. Большой популярностью пользуется длительная выставка «Телесные миры», где выставлены трупы, с которых ободрана кожа. Почему-то никто не задается вопросом, что это люди, которые должны быть по-человечески похоронены. У нас промелькнули сообщения, что трупы для последующего обращения в произведение искусства были закуплены нелегально у нас в России, в моем родном Новосибирске. Промелькнули и заглохли.
Те, кто нас направляет в сторону раскованного Запада, хотели бы, чтобы мы забыли нашу историю, нашу традицию, нашу культуру. Без этого груза будет легче на шею накинуть ярмо обладателя прав человека, мало уважающего чужие права и не особенно истово относящегося к своим обязанностям. Беда еще в том, что человек Запада «отдыхает» от культуры в относительно сытом обществе, мы же хотим в нашем отнюдь не устроенном мире изображать из себя самодовольную самодостаточность. Жаль.
Так что же мы теряем, отстраняясь от поэзии? Мы теряем, кроме всего прочего, критика в себе. Если мы понимаем совершенное стихотворение, как образец великолепно построенной речи, то мы можем предполагать автора этой речи образцом творческого человека. Ведь вся жизнь человека остается постоянным поиском человека в себе, существа говорящего и слушающего, думающего о себе и других.
Хорошо завидовать белой завистью великому поэту, мечтая создать (или хотя бы почувствовать желание такого соперничества), что-либо равнозначное. Но именно «белой завистью», снова беру в союзники Пришвина: «Чтобы настоящим быть художником, надо преодолеть в себе злобную зависть к лучшему и заменить преклонением перед совершенно прекрасным. Зачем мне завидовать лучшему, если лучшее есть маяк на моем пути, и зачем мне падать перед совершенно прекрасным, если я в нем в какой-то мере, пусть даже в самой малой, но участвую: тем самым, что я восхищаюсь, я чувствую.» (стр.335-336) Творческое созерцание, чувство этой «малой меры участия в прекрасном» вряд ли кто описал лучше Афанасия Фета (1820-1892), в стихотворении «Ласточки»:

Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, –
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный.
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

Здесь сочинитель берет в себе в соперники всю природу, стихию со всем ее чудом жизни. Все здесь держится на опорном глаголе «дерзать», который у нас измельчал до ребячливого: «сказать дерзость».
Французский поэт и мыслитель Поль Валери утверждал: «Но всякий истинный поэт непременно является также и первоклассным критиком. Оспаривать это значит совершенно не понимать, что такое работа мысли, борьба с превратностью времени…» (стр. 428, П.В., «Об искусстве», 1976). Этот «критик в себе», согласно Валери, должен как-то соотносить себя с остальным, объемлющим его миром речи: «Поэт, таким образом, обрекает себя и расходует себя на то, чтобы выделить и образовать речь в речи; и усилия его… направлены на то, чтобы создать язык для существа более чистого, более могущественного и более глубокого мыслями, более напряженного жизнью, более блистательного и более находчивого словами, нежели любая действительно существующая личность.» (стр. 450). Нечто похожее высказывал прозаик Достоевский: „При полном реализме найти человека в человеке. Это русская черта по преимуществу…» (стр.465, Д. «Об искусстве», 1973)
Одной из составляющих этого «внутреннего человека» является совесть. Вот эту «русскую черту» старается изъять из наших душ бойкое время. Ты, такой как есть, достоин большего, убеждает нас реклама. «Бери от жизни все!» – даже отнимая это у другого. Некоторые ролики так буквально и пропагандируют нам какой-нибудь вожделенный продукт: он так желанен, что его вырывают из чужих рук, или просто крадут. Взял что-то в рот, вот тебе и райское наслаждение. С этим связано изменение чувства юмора: если здоровое чувство юмора требует мгновенной вспышки понимающего ума, и мы смеемся над «разгадкой» чего-то неожиданного, именно остроумного, то сытый юмор задан положением, когда неприлично не смеяться, если смеются все, таков зачастую смех в телевизионных ток-шоу, отличающийся лишь пристойной трезвостью от гогота подвыпившей компании. Какое уж тут возвышение смехом!
Остроумные стихи смешат, злят (если это эпиграмма, высмеивающая определенное лицо), развлекают. Серьезные стихи требуют более напряженного и более длительного сопереживания. Чтение стихов – это еще и состязание с поэтом. Тот прилив духовной энергии, который переживает поэт в момент творчества, должен передаться его далекому собеседнику даже через века. Неожиданное толкование дают нам богословы: душа поэта в мире ином радуется, когда вы читаете его стихи. Вдохновение мистически связывает поэта со всеми его будущими читателями.
В происхождении слова «вдохновение» повинно «дыхание», «вдох» – то, что непосредственно и постоянно связывает нас c внешней средой и что является одновременно опорой звучащего слова, голоса.
По представлениям древних, Слово обитало вне нас, в кромешном пространстве и имело космическую орбиту. Когда это блуждающее Слово входит в человека извне, возникает чувство подъема, восторга, стремление высказать преображенное Слово. «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется…» (Пушкин). Обратим внимание на соответствие атрибутов: глагол – Божественный, а слух – чуткий, то есть речь идет о некой настройке на высокую волну творчества, об активной подготовке к нему. Это значит, что и Слово задевает не каждого, а только «чуткого» к нему, не в каждом остается, чтобы расти, преображаться и перевоплощаться. Слово как бы знает, в кого вселиться.
Классик свободного стиха Владимир Бурич (1932 – 1994) в одном из своих верлибров, уравнивая вдохновенное сочинение с вдохновенным прочтением, исчерпывает творческий момент самим написанием стихотворения, хотя можно это истолковать и так, что читатель должен прочувствовать написанное как свое собственное:

Время чтения стихов

это время их написания

прикосновение
стокрылого ангела
книги

разговор рыб
ставший слышимый
птицам

оно где-то
между подушкой
и утром

Стихи мои!

Будут пытать
не выдам
сожгут все списки
не вспомню

Время чтения стихов

Спешите!

Оно никогда не наступит


«Разговор рыб, ставший слышимым птицам». Американский поэт Карл Сэндберг в начале прошлого века высказывался похоже: «Поэзия – это дневник морского животного, которое живет на суше и грустит о полете». Поэтическое настроение – это уже полет. Сила вдохновения не в том, как оно играет творческой судьбой художника, а скорее в том, насколько художник овладевает своим вдохновением, делает его неотъемлемой частью своего творческого поведения.
Но внутренняя духовная жизнь может быть мучительной, если она не находит выхода в слове, или находит, но – незрелый, неудачный. Это переживал Тютчев, как известно, называвший «мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства» и «постыдной выставкою напоказ своих язв сердечных» подобную скороспелость, не всегда отвергаемую сентиментальным читателем: «Боже мой, боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешним миром и тем… страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит…» (из письма А.И.Георгиевскому, 1984) Отсюда и – «Мысль изреченная есть ложь».
А вот крайнее утверждение Флобера: «Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу». Тем не менее, – на ловца и зверь бежит, – вдохновение само откликается на мастерство вкупе с талантом. Вот свидетельство Афанасия Фета: «Я бы лгал, собираясь положительно указывать пути возникновения стихотворений, так как не я их разыскиваю, а они сами попадают под ноги в виде образа, целого случайного стиха или даже простой рифмы, около которой, как около зародыша, распухает целое стихотворение». (сб. «Русские писатели о литературе», т.1, с. 445). Еще раньше писал откровенный Пушкин: «Искать вдохновения всегда казалось мне смешной причудой: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта» («Путешествие в Арзрум»).
Михаил Пришвин создал целую науку о творческом поведении.
Не следует принимать поэта за чудака. Есть афоризм: маленькое поэты – большие оригиналы. Наши классики досадовали по поводу скверного воздействие творческого восторга на певцов, лишенных дара певческого голоса. Вспомним стихи Е.А.Баратынского:

Глупцы не чужды вдохновенья;
Им также пылкие мгновенья
Оно, как гениям, дарит:
Слетая с неба, все растенья
Равно весна животворит.
Что ж это сходство знаменует?
Что им глупец приобретет?
Его капустою раздует,
А лавром он не расцветет

Многих смущает, а иные берут на вооружение высказывание Пушкина из письма, адресованного Вяземскому, мол, поэзия, прости Господи, должна быть глуповата. Глуповата, это еще не значит, глупа. Прикидываться можно, но в своих пределах.
Академик В.М.Алексеев, знаток поэзии Китая, одной из богатейших по своей традиции, писал: «Ч т о е с т ь п о э з и я в о о б щ е? По существу и содержанию: момент прекращения связи с реальным существом вещей и превращение их в вымысел и картину. Поэзия – это симфония членораздельных звуков и слов, тонов и интонаций, письменных слов и речей, т. е. музыка в слове…» Здесь он во многом повторяет Аристотеля, чья «Поэтика» до сих остается главным учебником для поэтов: «…задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно остается историей, в стихах ли, в прозе ли), – нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия говорит больше об общем, история – о единичном.» (Аристотель, Сочинения, М., «Мысль», 1984, т. 4, стр. 655, «Поэтика», пер. М.Гаспарова).
Хотя китайская поэтика строит поэта иначе, нежели Аристотель (китайский поэт – это прежде всего ученый), а также иначе, нежели индийская поэтика, академик Алексеев показывает нам общность поэтической мысли: «…У всех народов, во всех языках существуют циклы понятий, представляющих собою, несмотря на крайнее разнообразие слов, их выражающих, нечто постоянное. Радость жизни, солнце, луна, любовь, ношение в себе правды, тоска по жизни, о которой только мечтаешь, и т. д. Не менее постоянны и выражения этого вселенского чувства в слове… …Поэтому поэзия всех народов есть также величина в общем постоянная и равнозначная повсюду.»
Очень важные слова: «ношение в себе правды». Снова напоминание о совести, о внутреннем человеке в противоположность человеку внешнему, поверхностному. Поэзия помогает понимать другого человека, так же как и сопереживаемая музыка, но она еще и дает слова для этого понимания. Через поэзию могут понять друг друга такие разные люди, как христиане и мусульмане, буддисты и даже атеисты. Если отвлечься от чисто богословских противоречий. И даже такие разные люди как взрослые и дети, как мужчины и женщины. Ибо для чего еще лирическая поэзия? Разве не прав был Александр Блок в этой своих словах: «только влюбленный имеет право на звание человека»?



--------------------------------------------------------------------------------

© Copyright: Куприянов Вячеслав, 2003 Код: 1312051407